Текст книги "Маклай-тамо рус. Миклухо-Маклай"

Автор книги: Рудольф Баландин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

Он убеждается: духовная и материальная культура образуют единство и формируют человеческую личность. По сравнению с этим могучим воздействием природной и культурной среды отступают на дальний план расовые биологические особенности. Индивидуальные духовные различия между представителями одной и той же расы сплошь и рядом чётче выражены, чем межрасовые.

В то время учёный ещё не начал всерьёз заниматься антропологией. Завершив зоологические исследования, усталый и измождённый, с помощью пожертвований от европейских консулов Николай Николаевич выбирается через Турцию в Одессу. После недолгого обследования Южного берега Крыма продолжает изучать мозг хрящевых рыб на Волге. Отсюда отправляется в Москву на Второй съезд русских естествоиспытателей и врачей. Сделав здесь небольшое сообщение, он представил в Петербурге более развёрнутый доклад.

«Чем дальше продвигается наука, – говорил исследователь, – и чем дальше упрощаются её выводы, тем сложнее становятся методы работы, приводящие к этим выводам. Это особенно справедливо по отношению к зоологии. Характер работ в этой отрасли знания существенно изменился за последнее десятилетие. Изучение фауны мало-помалу перенеслось из кабинетов, музеев, зоологических садов в естественные обиталища животных... Зоологи... обратились за материалом к живой природе, стали путешествовать... Последствие такого поворота в методах исследования не замедлило проявиться в весьма важных научных открытиях и обобщениях, таковые трудно было бы ожидать при старых способах работы».

Отметим: это говорит двадцатидвухлетний, можно сказать, начинающий учёный. Он предложил создавать стационарные научные станции, а также обратить внимание на экологические исследования, изучение взаимодействия животных между собой и средой обитания.

Для Миклухо-Маклая открывались неплохие перспективы для работы в Западной Европе. Герман Фоль вспоминал много позже такой эпизод.

В августе 1868 года, когда подходил к концу последний летний семестр, он сидел с Маклаем на скамейке в саду Йенского университета. Неожиданно к ним подошёл Геккель. Он улыбался и был, возможно, немножко навеселе. Непринуждённо обратился к Маклаю:

– Ну что, друг мой Рыжая Борода, скоро всему конец?

Маклай нахмурился и сухо ответил:

– Да, профессор, приходит время прощаться с вами.

– Почему же? Вам не нравится работать здесь?

– Пора думать о возвращении домой.

Удивлённый Геккель развёл руками:

– Домой? В вашу дикую Россию?!

– Вы полагаете, что она дикая?

– Я вас обидел? Извините, я просто пошутил. Но откровенно говоря, мне казалось, вы стали у нас стопроцентным германцем.

– Мы, русские, господин профессор, везде остаёмся русскими. – Он помолчал и добавил: – Даже если начинаем забывать грамматику родного языка.

В России его ожидал доброжелательный приём. Директор зоологического музея Академии наук Ф. Ф. Бранд предложил ему обследовать богатую коллекцию губок, собранную во время экспедиций академика Бэра на Баренцево море, академика Миддендорфа на Охотское море и И. Г. Вознесенского по северным окраинам Тихого океана. Примерно год спустя Миклухо-Маклай опубликовал сообщение о проделанной работе.

Оправданно опасаясь выделять слишком много новых видов губок, называл их вариациями. Одну из пресноводных байкальских губок счёл разновидностью кремнёвых губок Охотского моря. Это подтверждало гипотезу А. Гумбольдта о том, что Байкал некогда был частью обширного моря внутри Азии, соединённого с Мировым океаном. (Последующие исследования опровергли эту идею).

Необычайную изменчивость губок Охотского моря Миклухо-Маклай верно объяснил чрезвычайной разнородностью природной обстановки в этом регионе. Он стремился анализировать строение губок в связи со средой обитания (не случайно, конечно: его учитель Геккель обращал на подобные проблемы особое внимание, придумав специальный термин «экология» от греческого «йойкос» – обиталище). Однако перед ним, по его словам, «лежал мёртвый, сморщенный материал как объект для наблюдений и вместо окружающей природы – только несколько описаний и сведений о местности, откуда происходили... объекты».

Начинающий учёный восполнил своё незнание изучением соответствующей литературы, что было вовсе не обязательно для решения тех частных задач, которые были поставлены перед ним. И пришёл к мудрому выводу: «Изменение организации животных, в особенности низших, может быть правильно понято и научно объяснено только при самом тщательном исследовании той среды, в которой эти животные обитают».

Была и другая область исследований. Уже в первой небольшой студенческой работе он сделал научное открытие (пусть и небольшого масштаба), обнаружив у эмбрионов некоторых акул (селахий) в стенке пищевода углубление слизистой оболочки. У взрослых особей зачаток (или остаток, рудимент?) плавательного пузыря пропадает. Как возникла такая аномалия? Маклай решил, что это – следы зародышевого органа, который не получил развития, оказался «излишним», испытав «обратное развитие» (регресс, вырождение). В последующие десятилетия вопрос этот не раз обсуждался учёными. Большинство из них склонилось к мнению, что хрящевые рыбы (акулы в том числе) не имели плавательного пузыря. Тем не менее факты, добытые студентом Миклухо-Маклаем, сохраняют своё значение, а выводы заслуживают серьёзного внимания.

Наиболее крупная из его первых работ, также не утратившая научного значения, посвящена сравнительной анатомии мозга рыб. Обстоятельные и чёткие описания сопровождаются превосходными зарисовками. Накопленные факты он не только по-своему классифицирует, но и делает некоторые теоретические выводы. По его мнению, строение мозга акуловых рыб можно считать исходным, сочетающим в себе признаки (зачатки) более специализированных форм у костистых рыб, с одной стороны, и амфибий – с другой.

Идея логична и помогает находить исходные формы организмов, постигать законы эволюции. Ведь органические формы меняются не только от простого к сложному, от меньшего разнообразия частей к большему. Усложнение организации порой может привести и в тупик. И всё-таки вопросы происхождения видов не могут быть решены только сравнением уровней организации мозга. Скажем, мозг дельфинов развит значительно лучше, чем у высших обезьян, но человек с последними объединён в одно семейство приматов, тогда как его родство с дельфинами весьма отдалённое.

Сравнительные исследования мозга и сейчас имеют колоссальное значение. Им посвящаются многие работы, хотя движущие силы цефализации («мозговитости») всё ещё не выяснены до конца. Как удалось природе из простейших комочков однородной, но живой и трепетной протоплазмы за миллиардолетия создать удивительно сложную конструкцию головного мозга человека, наш с вами «орган мысли»?..

Первоначально, планируя свои исследования в Тихом океане, Миклухо-Маклай намеревался ещё более углубиться в изучение беспозвоночных и рыб, специализироваться в экологии животных. Путь к академической карьере лежал через ущелье узкой специализации. Надо было ограничить свои исследования одной конкретной темой, публиковать соответствующие работы и завоевать авторитет в научных кругах.

Однако он отчётливо сознавал, что его призвание – не научная карьера, а поиски истины. Не решение частных задач, интересующих несколько десятков коллег, а переход на иной уровень познания, к тем проблемам, которые помогают людям жить по-человечески, что им так плохо удаётся.

Преградам наперекор

В середине XIX века антропология, обогащаясь фактами, быстро переходила из области философии в отрасль науки. Например, в России в 1867 году увидела свет крупная работа молодого учёного А. П. Богданова «Материалы для антропологии курганного периода в Московской губернии». Автор первым в стране провёл крупные археологические раскопки с обмером черепов древних россиян. Открылась в Москве первая этнографическая выставка, и шла подготовка к выставке антропологической.

Всё это укрепило Миклухо-Маклая в намерении сопровождать зоологические исследования изучением человеческих племён и рас в юго-западной провинции Тихого океана, которую человек осваивал сложными и не вполне выясненными путями. Такая работа помогла бы понять, с каких исходных рубежей начиналась цивилизация на планете, как произошли и развивались человеческие расы.

Для того чтобы добиться признания своего проекта и помощи влиятельных лиц, он заводит знакомства в высшем обществе и даже с представителями царской фамилии. Тем не менее вице-президент Русского географического общества Ф. П. Литке заявил: «Нам должно быть осторожными с этими бедовыми людьми с учёными, к которым принадлежит господин Миклухо... Какой его авторитет в науке?» (Между прочим, Томас Гекели в одном из писем сказал об этом же молодом учёном: «Я достаточно близко его узнал и был поражён его замечательным способностями и энергией»).

Учёный секретарь РГО блестящий географ П. П. Семёнов поддержал намерение Миклухо-Маклая. Однако в ответ на его рекомендательное письмо авторитетные биологи А. М. Бекетов и К. Ф. Кесслер заявили, что Миклухо-Маклай «недостаточно заявил о своей учёности».

Впору было отчаяться и переменить планы в соответствии с реальными возможностями. Географическое общество согласилось ассигновать 1200 рублей, если он займётся изучением фауны русской северной части Тихого океана. Это предложение Николай Николаевич решительно отверг:

«Хотя получение суммы 1200 р. мне было бы приятно, но я с удовольствием откажусь от неё, если её получение идёт наперекор разрешению моих научных задач. Я убеждён, что разрешение этих задач, хотя даже не полное, может принести немалую пользу нашим знаниям, и я им не изменю ради нескольких грошей, если бы даже гроши превратились в рубли».

Заявление сбивчивое и писалось, вероятно, в большом волнении. Прежде он не выходил из бедности. 1200 рублей были для него огромной суммой, а поручение Географического общества вводило в академическую науку. Почему бы не согласиться? Но не в его характере было приспосабливаться к обстоятельствам. Маклай избрал путь преодоления. И в конце концов победил.

Надо отдать должное тем представителям высшего света и Русского географического общества, которые поверили в него, позволив совершить плавание на «Витязе». Ведь пришлось, помимо всего прочего, серьёзно изменить маршрут военного корабля. Недаром капитан Назимов был недоволен своим пассажиром – сугубо штатским субъектом со странной фамилией и дерзкими планами исследований среди дикарей-людоедов.

Может показаться странным и непонятным решение Миклухо-Маклая, человека вольнолюбивого и мечтающего о народном государстве, оставить Западную Европу и работать в царской России. Ему определённо не нравилось государственное устройство Российской империи, хотя во многом устраивало русское общество с его гуманистическими традициями. А на Западе при более значительных политических свободах было немало такого, что вызывало у него отвращение. Он убедился, что здесь, по словам Герцена, «распоряжается всем купец», а духовная жизнь тускнеет.

Впрочем, ещё раньше Пушкин проницательно подметил: «С изумлением увидели демократию в её отвратительном цинизме, в её жестоких предрассудках, в её нестерпимом тиранстве. Всё благородное, бескорыстное, всё возвышающее душу человеческую, подавлено неумолимым эгоизмом и страстию к довольству (comfort)...» Сказано это было про Северо-Американские штаты, но Западная Европа с торжеством буржуазного духа являла собой то же самое.

Николай Миклухо-Маклай постоянно помнил о своей родине ещё и потому, что оттуда, прежде всего от его близких, он получал и материальную, и моральную поддержку. Свои первые путешествия, так же как учёбу, он смог осуществить только благодаря помощи семьи. Его родные во многом отказывают себе ради этого. Мать была практически разорена. Сестра Оля, ставшая художницей, болела туберкулёзом, но не могла уехать лечиться на курорт. Незадолго до своей смерти она написала брату:

«Дорогой Коленька! Ни в чём себя не вини. Как и все мы, я жила гордостью и любовью к тебе. Пусть в ночи над тобой всегда будут ясные звёзды, а днём – солнце без пятен. Я знаю дело, которому ты служишь, отдавая всего себя, – дело человечества. Ты войдёшь в память людей великим учёным и героем. Я благодарна судьбе, что была твоей сестрой».

Она уже пишет о себе в прошедшем времени, не сомневаясь, что брату суждено бессмертие в памяти человечества. А учёный, конечно же, не мог не винить себя в тех лишениях, на которые обрекал семью. Самому ему приходилось несравненно труднее. Когда вернулся в Сингапур после второго пребывания на Берегу Маклая, то был изнурён и истощён до крайних пределов. Надо было расплатиться с долгами и лечь в больницу. Пришлось заложить все научные коллекции и материалы. Вырученных таким образом денег оказалось недостаточно. Его выдворили из больницы.

Николай Николаевич проводил время в сингапурском порту, едва передвигаясь и порой теряя сознание. Положение его было безнадёжным. Надеяться было не на что. Спасла счастливая случайность: его увидел и узнал итальянский географ и ботаник Бекари, который написал Александру Мещёрскому:

«Возможно, не совсем прилично говорить подобное о таком человеке, но он верно походил на истерзанного тропической лихорадкой бродягу. Не будь его характерной бороды, я бы его не узнал. Благодарение Господу, он лежал на каких-то досках лицом вверх. Я подумал, он спит, но скоро понял, что ошибся. Это был обморок. Как потом выяснилось, голодный.

Я взял его на руки, как ребёнка, и отнёс до ближайшей стоянки экипажей... Известие о разорении семьи нанесло сильный удар его организму, уже истощённому усталостью, непрерывными лишениями и климатом тех стран, в которых он жил и которые при всём том тщательно исследовал. Он страдает от этого тем более, что все его коллекции – антропологические и другие, рисунки, заметки, словом, все плоды его изысканий, хранящиеся в ящиках, находятся в руках банкиров и купцов... Опасаюсь, что при таких условиях он проживёт недолго...»

Нет, сломить Миклухо-Маклая оказалось не так-то просто. Несмотря на все испытания, новые болезни, а временами полный упадок сил, исследователь вновь и вновь поднимался на ноги, продолжая свои работы.

В мае 1880 года, возвращаясь из второго путешествия по островам Океании на пароходе в Сидней, он тяжело заболел, а потом впал в беспамятство и три дня не подавал признаков жизни. Капитан корабля, думая, что путешественник умер, приказал зашить его в мешок и после траурной церемонии опустить за борт. К ужасу похоронной команды мнимый мертвец в мешке зашевелился и захрипел.

«Воскресшего» Миклухо-Маклая перенесли на берег в ближайшем порту на острове Четверга. Выхаживать его взялась семья Честера, администратора острова.

Романтический путешественник потряс воображение и души супруги администратора Элеоноры и её восемнадцатилетней дочери Грейс. Он рассказывал им о своих приключениях среди папуасов (ничем другим он не мог отблагодарить их за заботливый уход). Грейс всё определённей выказывала ему благосклонность и симпатию, но он словно не замечал этого и вскоре после того, как мог встать на ноги и прогуливаться в саду, отбыл в Сидней.

Вслед ему отправились письма и Элеоноры, и Грейс. Элеонора так привыкла делиться с ним мыслями, что продолжала писать даже после его смерти: «Я знаю, дорогой Маклай, письма в тот мир, где Вы теперь, не идут, но в мыслях своих я всё ещё вижу Вас живым...». А Грейс не стала скрывать в письмах своих чувств, призналась, что после его отъезда впала в меланхолию, не знает, как ей быть и готова отдать ему руку и сердце.

Он ответил ей грубо и не совсем справедливо:

«Вы просите посочувствовать Вам, но я положительно не понимаю, как можно сочувствовать человеку, который в полных восемнадцать лет не в состоянии найти себе род занятий, да вдобавок ещё впадает в меланхолию? Чему же Вы научились и с какой целью читали книги? Только для развлечения, чтобы развеять меланхолию? Тогда, не скрою, Вы представляетесь мне человеком совершенно пустым... Необходимо ясно видеть своё назначение и быть готовым исполнить свой долг, иначе, если человек в таком возрасте всё ещё не понял, в чём заключается его долг, он при всех своих природных способностях рискует превратиться в кислого брюзгу либо в скучного, никому не интересного обывателя... Судьба, то есть течение жизни, покоряется тем, кто умеет и настойчиво стремится этим течением управлять...

Почему Вы решили, что мне нужны Ваши рука и сердце? Прежде всего, милая девица, я почти вдвое старше Вас. При такой разнице в возрасте даже с общего согласия брак был бы противоестественным и потому уродливым.

И потом откуда Вы взяли, что я намерен жениться? Можете принять к сведению: такого намерения я не имею. И для Вас же хочу добавить: я не терплю женщин, которые, манкируя своей принадлежностью к «слабому полу», считают возможным жить, никаким делом не оправдывая своего существования, но при этом претендуют на сочувствие, уважение и даже поклонение. И уважение, и более всего поклонение должны, быть заслужены деянием, трудом, но никак не одной только «милой внешностью».

Прошу Вас более не докучать мне...»

В его словах можно уловить некоторую горечь. Возможно, он просто опасается, что слишком молодая девушка с милой внешностью вскоре разочаруется в нём. К тому же учёный вряд ли сможет её достойно содержать. Да и что ей делать во время его долгих отлучек? Николай Николаевич упрекает её в ничегонеделании, но легко ли получить профессию и начать трудиться, находясь на отдалённом острове? Именно зрелый человек мог бы стать её супругом и наставником.

Намерения жениться Николай не имел прежде всего потому, что знал: уделять достаточно много внимания семье не сможет. При таких условиях не мог взять на себя ответственность за судьбу жены и детей. Да и не было уверенности, что ему суждено будет прожить ещё хотя бы пять лет: слишком часто к нему вплотную приближалась смерть.

Приехав в 1878 году в Австралию, исследователь вскоре подружился с почти однофамильцем – Вильямом Маклеем, членом верхней палаты Нового Южного Уэльса, энтомологом-любителем и обладателем зоологического музея. Маклай поселился в просторном доме Маклея, а в зоологическом музее препарировал животных, проводя сравнительно-анатомические исследования мозга. Ему удалось добиться разрешения и получить средства для строительства первой в Южном полушарии научной зоологической станции.

Новый друг ввёл Маклая в дом влиятельного и состоятельного сэра Джона Робертсона, неоднократного премьера и первого министра колоний Нового Южного Уэльса. Эта встреча, а точнее, знакомство с дочерью Робертсона, молодой вдовой Маргарет-Эммой Кларк, многое изменило в жизни Миклухо-Маклая.

Вильям Маклей содействовал и другому изменению в его судьбе, обеспечив постоянными средствами к существованию. По инициативе Маклея его избрали почётным членом австралийского Линнеевского общества, определив зарплату на уровне академика: 1200 фунтов стерлингов в год.

Трудно сказать, как начиналась его любовь к Маргарет. По всей вероятности, Николай Николаевич поначалу старался не обращать на неё пристального внимания, хотя не мог не отметить, что молодая женщина вполне подходит ему по возрасту и росту, по твёрдому спокойному характеру, немногословности, а также по некоторому внешнему сходству с любимой сестрой Олей. Было также известно, что у Робертсона имеется значительное состояние, а дочь могла стать наследницей.

Впрочем, последующие события показали, что Маклаю были чужды меркантильные соображения, и он женился на Маргарет, зная, что она практически бесприданница.

Не станем фантазировать по поводу того, как складывались личные отношения Маклая и Маргарет. Обратимся к её собственному свидетельству. Вот что она писала после его смерти:

«Меня и теперь ещё спрашивают, что побудило Маклая отказаться от своей предубеждённости относительно брака, и, спрашивая, многие видят во мне ведьму, окрутившую человека-скалу. Другим, напротив, кажется, что я принесла себя в жертву, но жертва эта будто бы продиктована тщеславным желанием называться супругой великого человека и тем обеспечить себе место в истории...

Да, инициатива в организации нашего брака принадлежала мне. Как говорил потом Маклай, я сыграла роль пушкинской Татьяны, но была более настойчивой и добилась успеха.

Я любила Маклая и за него боролась, зная, как он страдал от мысли, что уйдёт из жизни, не оставив после себя роду-племени... Любовь моя была бескорыстной. Если бы он женился на другой, я всё равно была бы рада, что его семейная жизнь наконец устроилась. Но когда я поняла, что чувства мои Николай разделяет, я повела себя энергично.

...Он сомневался в своём праве жениться, а не отвергал возможность брака вообще. Его останавливало беспокойство, что семья с её обязанностями и заботами помешает ему завершить его дело. С другой стороны, не хотел оставлять вдову и сирот – он знал, что скоро умрёт, и это была у него не какая-то мания, а серьёзное определение врача...

Сознание близкого конца принуждало его считать дни и часы. Ему всё казалось, что он тратит время попусту, хотя большего напряжения в работе я не могу себе представить. Исключая двухчасовой перерыв на обед и отдых, муж ежедневно работал десять-одиннадцать часов. И я не помню, чтобы труд его угнетал. Как-то, кажется, корреспондент «Дейли миррор» спросил его, что Маклай считает самым прекрасным. «Труд, – быстро сказал учёный и, подумав, добавил: – Конечно, труд. В нём наиболее полно проявляет себя жизнь, а что может быть прекраснее жизни?»

...Я понимала, что жить для себя он не может и, конечно, при всём своём джентльменстве не сможет достаточно уделять внимания моей персоне. Для супруги такая перспектива была не слишком заманчива, но я действительно хотела служить Маклаю во имя его идеалов и дела, быть ему другом и сподвижником.

Возможно, мои рассуждения покажутся чересчур рационалистическими и найдутся люди, которые скажут, что мной руководила не настоящая любовь, а холодный рассудок. Что ж, был рассудок, но его породила любовь. Чего стоит любовь, которая не приносит любимому облегчения?

Мои родные, отец с матерью были против этого брака. Как все наши друзья, они относились к Маклаю с дружеским участием, но, зная состояние его здоровья и, несмотря на дворянское звание, зачастую стеснённость в средствах, не представляли его в роли моего супруга. Отец в конце концов готов был смириться, но ставил непременным условием, чтобы Маклай принял британское подданство и постоянным местом жительства избрал Австралию. Это условие многим казалось тогда родительским капризом, однако в действительности причина была иная.

Наша семья в то время считалась одной из самых богатых в Австралии, но весь семейный капитал отец вложил в недвижимость... Необходимую предприимчивость он находил только у меня и хотел, чтобы после его смерти я возглавила семейную фирму. Но, став женой русского дворянина, я автоматически теряла британское подданство и, находясь в России, никак не смогла бы заниматься нашим делом в Австралии. Поэтому отец требовал от Маклая британского подданства не из каприза, а в интересах всей семьи. Маклай же считал это невозможным и для русского дворянина даже позорным.

Через три года, когда Маклай выполнил всю свою программу, мы всё же поженились, отказавшись от всякой материальной помощи со стороны моих родителей и моей доли наследства. Скрипя сердце отец благословил нас, но сделал это под большим давлением нашего общего друга Вильяма Маклея...»

Нетрудно представить себе, как пытался увещевать почтенный Джон Робертсон дочь:

– Моя дорогая, ты только подумай, за кого ты собираешься выходить замуж. Это же одинокий бродяга, которого не интересуют ни семья, ни даже наш семейный капитал.

– Он замечательный учёный и великий человек.

– Готов согласиться, что этот невысокий человек велик и что он известный учёный. Но он путешественник...

– Николай ненавидит это слово. По его словам, те, кто так его называют, не могут понять разницы между тяжким и опасным трудом, требующим передвижений, и праздным шатанием по свету.

– Я не желал говорить ничего обидного. Но учёный путешественник даже ещё опасней для семьи, чем просто бродяга или искатель золота. Бродяге может надоесть праздное шатание, тот, кто ищет золото, может его найти. Но тот, кто ищет истину, не найдёт её никогда. Не так ли, дорогая?

– Нет, он не просто ищет истину, а сражается за неё, не щадя своей жизни.

– Он и твоей не пощадит... Не кажется ли тебе, что твой жених чем-то напоминает незабвенного, благородного, занятного, но чрезмерно наивного и, прости, в чём-то маниакального Дон Кихота?

– Вы правы, отец. Он – настоящий Рыцарь Печального Образа. И я готова быть его верным оруженосцем... Не сочтите это за громкие слова. Таково моё убеждение.