Текст книги "Маклай-тамо рус. Миклухо-Маклай"

Автор книги: Рудольф Баландин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Родом из детства

Знаменитый философ Герберт Спенсер во времена Гальтона и Миклухо-Маклая подвёл логическое обоснование под идею о наследственных основах личности. Он исходил из того, что структура целого зависит от свойств составляющих его частиц. Так форма кристалла определяется свойствами молекул, из которых он состоит. Вот и человеческая личность складывается из сотен, тысяч признаков, которые передаются по наследству и комбинируются определённым образом.

Логика в таких рассуждениях есть. Только следовало бы учесть ещё одно весьма важное обстоятельство. Очень мягкий минерал графит состоит из тех же самых атомов углерода, что и самый твёрдый минерал алмаз. Оказывается, всё зависит от того, в каких условиях проходило формирование атомов углерода в ту или иную структуру. Чтобы образовался алмаз, требуются высокие температура и давление, экстремальные условия. То же самое, по-видимому, относится и к формированию сильной незаурядной личности.

Каждый человек при рождении обладает целым рядом способностей, потенциальных возможностей. Главное, сумеет ли он их развить, укрепить, сохранить. Известны случаи, когда хилые от рождения дети становились в результате упорнейших тренировок олимпийскими чемпионами в лёгкой и тяжёлой атлетике. В то же время миллионам крепких и здоровых детей не удавалось стать даже мастерами спорта только из-за недостатка воли и самоотверженности.

То же относится и к умственной деятельности. Вполне возможно, что наследуется способность к запоминанию. Но хорошая память, как известно, не гарантирует высокого интеллекта.

Чтобы стать умным, надо научиться мыслить. А это искусство даётся с немалым трудом, напряжением духовных сил и часто, почти всегда, связано с одиночеством и самостоятельными размышлениями. Показателен в этом отношении пример Николая Миклухо-Маклая.

Вот что писал он в своём дневнике 31 декабря 1856 года, когда ему было десять с половиной лет:

«Злые люди довольны вдвойне, когда видят твою слабость и убеждаются, что их зло тебя ранит. Давать им такую пищу было бы непростительно, так как этого они только и ждут, напрасно полагая, что, затравив беззащитного, себя возвысят. Впрочем, здесь я, вероятно, не прав. Чтобы построить какое-то предположение, прежде человек должен поразмыслить; они же в умственном отношении большей частью ничтожны и поступают совершенно стихийно, более под влиянием животного инстинкта, требующего самоутверждения, нежели под влиянием разума».

Трудно представить себе, что таковы абстрактные умствования. Болезненный, небольшого росточка, физически слабый мальчик, написавший это, почти наверняка испытал на себе издевательства более сильных и наглых ребят. И всё-таки в его словах нет обиды и злобы, а присутствует удивительное для его лет умение понять другого, вовсе на тебя не похожего.

Завершил он свои размышления так:

«Ошибается тот, кто с успехом кого-то насилуя, видит в этом торжество своей силы и, следственно, торжество своей персоны. Ничего похожего тогда вообще нет, поскольку торжество суть праздник. А какая праздничность в злобе? Она только изобличает натуру, лишённую души, сочувствия чужой боли. Отсюда вытекает, что насилующий получает от своего поступка не выгоду, а явственный урон, потому как вместо удалого молодца, которым ему хочется казаться, он выставляет себя на всеобщее обозрение дурным себялюбцем, не понимающим глупости своего положения по своей же глупости. Поэтому насильники, по моему мнению, достойны холодного презрения, нежели обязательной мести. Однако же оставлять насилие безнаказанным нельзя. Иначе будет не гуманистичность, а потворство отвратительным жестокостям.

Я пока не размышлял над разными положениями в этом вопросе, но, думаю, по отношению к насилию обыденному, с которым мы принуждены сталкиваться повседневно, мои рассуждения верны или, надеюсь, близки к правильному пониманию существа дела».

Самым удивительным образом эти его детские мысли он воплотил в жизнь через тринадцать лет, когда он на правах могущественного и загадочного «человека с Луны» поселился среди папуасов Новой Гвинеи, а также позже, когда он всеми силами старался оградить своих беззащитных чёрных друзей от колонизаторов.

Доброта и благородство – категории вроде бы далёкие от интеллекта и научного творчества. Правда, Николай Васильевич Гоголь полагал: «Ум идёт вперёд, когда идут вперёд все нравственные силы в человеке, и стоит без движения и даже идёт назад, когда не возвышаются нравственные силы». Так ли бывает в действительности, или это только благие мечтания? Почему добрые чувства двигали ум вперёд, а злые – тянули назад?

Если задуматься над этими вопросами, то приходишь вот к какому выводу. Добрым называют человека отзывчивого, понимающего других, сочувствующего и помогающего ближним. Он умеет переживать, продумывать ситуации не только за себя, с одной точки зрения, но и за других. Такое «умножение» чувств и мыслей помогает ему быть, можно сказать, умнее самого себя, даёт ему интеллектуальные преимущества перед тем, кто озабочен только личными интересами.

Вдобавок чувство единения с другими, ощущение своей необходимости придаёт человеку сильнейший творческий импульс, вдохновляет его не только на добрые дела, но и на подвиги.

И ещё одно направление мысли, продуманное и прочувствованное Миклухо-Маклаем в детстве, оказалось для него путеводным, пророческим. В этом случае он исходил из конкретного исторического примера:

«Лорд Байрон, хромой калека, чтобы доказать своё превосходство над многими некалеками и принудить окружающих уважать себя, сделался лучшим пловцом Англии и замечательным наездником; он также прекрасно фехтовал и стрелял без промаха из пистоля на бегу...»

Сразу отметим: Николай Миклухо-Маклай вовсе не пожелал во всём подражать Байрону, даже не научился плавать, не был замечательным наездником и фехтовальщиком. По-видимому, справедливо считал подобное обезьянничанье унизительным. Он обращал внимание не на физические, телесные качества, а на духовные. Продолжим его высказывание:

«Названные четыре спорта и более всего успех в них в его положении представлялись невозможными, но, как видим, дух чудесно одолел плоть. С некоторыми допущениями из этого позволительно заключить: человек, страстно желающий достичь поставленной перед собой цели, более движим силою духа, нежели отягощён слабостью плоти. Следственно, непременно должна быть цель, возбуждающая силы духа. Мнения же окружающих, хотя бы и авторитетов, непрекословным приговором служить не могут...

Как бы искренно ни желал человек, подобный Байрону, служить обществу, оно либо глухо к нему, либо видит в нём жалкого субъекта для низких потех до тех пор, пока он, испытав тягость отчуждения, не добьётся вперёд всего уважительного к себе интереса, а затем покажет, что достоин дружбы и сочувствия...»

Размышляя о Байроне, он намечает – невольно – план собственной жизни. И эта верность детским взглядам, убеждениям, устремлениям – одно из отличительных качеств человека незаурядного, выдающегося.

«Первое и последнее, что требуется от гения, – это любовь к правде». Так считал Гете – человек безусловно гениальный. А любовь к правде предполагает честность, верность высоким идеалам.

У человека, который честно проходит свой жизненный путь, есть одно важнейшее преимущество перед «кривопутными»: в душе его накапливаются, не разрушаясь, впечатления и мысли; они развиваются и постоянно обогащаются. Дни его жизни словно накладываются страница за страницей – без грязных помарок, смятостей, вырванных напрочь листов. Переходя на новые жизненные рубежи, он не отрекается от прошлого. Даже ошибки не старается забывать: в дурных поступках искренно раскаивается, не повторяет их, а потому не мучается постоянно угрызениями совести. Хитрец, лицемер, приспособленец вынужден менять убеждения в угоду текущей ситуации, отрекаться от прежних принципов, идей и дел. Это – мелкая, фальшивая личность, не способная на великие деяния.

Французский писатель Жюль Ренар чётко сформулировал дилемму, стоящую перед многими людьми: «Чтобы стать знаменитым, надо делать либо мерзости, либо шедевры. На что способны вы?»

Николай Миклухо-Маклай с детских лет вырабатывал в себе силу духа, способную преодолеть слабости плоти. Не ради того, чтобы стать знаменитостью и не для самоутверждения, а прежде всего ради самоуважения. Его шедевром стала удивительная и замечательная, достойно прожитая жизнь. А это, надо прямо сказать, удаётся, к сожалению, очень немногим.

Но с какой такой стати один человек – в нашем случае Миклухо-Маклай – становится необычайным, выдающимся, а тысячи других пребывают в заурядности? Если тут не сказываются наследственные качества, то в чём же ещё причина? Случайно можно стать инвалидом, калекой, только не крупным мыслителем или замечательным человеком. От сильного удара по голове можно получить сотрясение мозга, но уж никак не импульс к интеллектуальному творчеству.

В поисках ответа на поставленные выше вопросы приходится вновь возвращаться к проблеме наследственности, только не биологической, которую изучают генетики, а сугубо человеческой, связанной с традициями данного рода, семьи, определённой общественной группы. Духовная наследственность, пожалуй, несравненно более существенна, чем генетическая. Потому что человеческая личность определяется духовными, а не телесными качествами.

Отец нашего героя – инженер-капитан Николай Ильич Миклухо-Маклай – происходил из рода потомственных запорожских казаков. Согласно семейному преданию, их дальний предок Охрим Макуха был одним из куренных атаманов Запорожского войска. У него было три сына: Омелько, Назар и Хома. Все они воевали с поляками за освобождение Украины. Однако Назар, полюбивший польскую панночку, переметнулся к врагам-шляхтичам. Он находился в польской крепости, осаждённой запорожцами. Его братья решили выкрасть предателя. Они сумели договориться с братом о встрече, на которой схватили его и связали. Ему на выручку бросились поляки. Хома, прикрывавший отход Омелько со связанным Назаром на спине, погиб в неравном бою. Отец Охрим собственноручно казнил сына Назара.

История эта удивительно напоминает сюжет повести Гоголя «Тарас Бульба». И не случайно. Потомок Охрима Григорий Миклухо-Маклай учился в 1824– 1828 годах в Нежинской гимназии высших наук, где подружился с молодым Николаем Гоголем, которого очень заинтересовало семейное предание Миклухо-Маклаев.

Так ли было в действительности? Трудно дать окончательный ответ. Семейные предания частенько сродни мифам. Но если в них и отсутствует или приукрашена правда факта, то присутствует нечто не менее важное: правда принципа, идеи. У Гоголя она выражена ярко: «...Любит и дверь своё дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может один только человек». Духовные узы, духовные ценности отличают человека от скотины – вот истина, которую следовало бы не только понять каждому, но и принять, воплотив в свою жизнь, как сделал это Николай Николаевич Миклухо-Маклай.

Его прапрадед, запорожский казак Степан Макуха по прозвищу Махлай («Недотёпа»), вряд ли отличался молодецкой статью (откуда бы тогда взялось такое прозвище), но в русско-турецкой войне показал себя отчаянным воином, а назначенный сотником – ещё и умелым и умным начальником. За воинские отличия получил он чин хорунжего, орден Владимира I степени и дворянскую грамоту. И тогда же назвался он по-новому: Миклухо-Маклай.

Дед Николая Николаевича Илья Захарович служил офицером Низовского полка и после кампании 1812 года вышел в отставку в чине премьер-майора. Умер он десять лет спустя, оставив от двух браков трёх дочерей и восемь сыновей. Его предпоследний сын Николай, подобно своим братьям, учился в Нежинском лицее, который закончил с отличием. Ему хотелось получить высшее техническое образование в Петербурге, но в семье средств на это не было. Это его не остановило. Юноша отправился пешком в столицу империи, где поступил в Институт корпуса инженеров путей сообщения. Ему доверили руководить строительством труднейшего по природным условиям северного участка трассы Петербургско-Московской железной дороги.

Воли и упорства Николаю Ильичу было не занимать. Характер у него был замкнутый, независимый. Напускная строгость скрывала доброе и любящее сердце, что не ускользнуло от внимательного взгляда юной Екатерины Семёновны Беккер, дочери ветерана Отечественной войны 1812 года, подполковника, отец которого, немец, был лейб-медиком польского короля. Её матерью была польская дворянка Лидия Шатковская. Екатерина увлекалась музыкой и живописью.

Семья у Николая Ильича была дружная, многодетная. Через год после первенца Сергея родился Николай, а затем Владимир, Ольга и Михаил. Николай Миклухо-Маклай появился на свет в селе Рождественском близ Боровичей Новгородской губернии. Вскоре они переехали в столицу, где глава семьи занял ответственный пост начальника пассажирской станции и вокзала Петербургско-Московской железной дороги.

Николай Ильич постарался сделать так, чтобы его дети получили хорошее образование. Это ему удалось. Однако петербургский климат основательно подорвал здоровье отца семейства и сына Коли, который в детстве переболел множеством болезней, а вдобавок ко всему заикался из-за частичного паралича голосовых связок и картавил. Сильный дефект речи слишком затруднял его учёбу в казённом учреждении. Ему приходилось учиться преимущественно дома.

Читать и писать научился рано, в четыре года и вскоре пристрастился к чтению, хорошо знал немецкий и французский языки, а также латынь, музицировал на фортепьяно и прекрасно рисовал. Однако некоторые домашние учителя обходились с ним жестоко. Когда это стало известно родителям, они постарались сами заняться образованием сына. Отец обучал его точным наукам, истории, основам естествознания, а мать – русскому языку, литературе, географии, музыке. Рисование, анатомию и историю искусств преподавал художник Ваулин.

Жизнь Коли Миклухо-Маклая в одиннадцать лет резко изменилась: умер отец, незадолго до этого ушедший в отставку. Возможно, причиной была изнурявшая его чахотка. По одной версии, его уволили как неблагонадёжного потому, что он выслал опальному Тарасу Шевченко 150 рублей.

Потеря отца обрушилась на Колю как лавина. Ребёнок вдруг ощутил себя заживо погребённым, почувствовал, что холод смерти, сковавший тело его отца, ожидает каждого из живущих. Ночью 17 декабря 1857 года после похорон отца он испытывает страшные мучительные видения. Труп, лежащий в гробу. Мёрзлая земля, комки которой падают на крышку гроба. Опустевшее кладбище и тело отца, одиноко покоящееся в земле среди сонма усопших. И это – удел каждого! Мальчик словно одновременно был и умершим отцом, и собой, ещё живущим на свете – недолгий срок на свете и последующую вечность – во тьме небытия.

Он испытал беспросветный ужас от скоротечности жизни и неизбежности смерти.

Чтобы избавиться от кошмаров, Коля зажёг свечу и стал переводить утешительные строки философа Сенеки:

«...Как видим мы на многих известных нам примерах и на примере самого Гомера, нет великих свершений ума без великих испытаний души, обрекающих даровитого юношу долгие часы и дни пребывать в одиночестве, в потаённых беседах с самим собою, когда страдающая душа вопрошает к разуму и только у него одного находит умиротворение и совет. Кто же во всём счастлив, того поглощают услады жизни; счастливому неведомы ни страдания, ни одиночество, и не потому ли, если и наделён он какими дарованиями, его божественный очаг не возгорается?

В старости одиночество обильно плодоносит, но цветы будущих плодов расцветают в юности, потому одиночество даровитому юноше необходимо так же, как старику. Хвала богам, счастье и дарование они редко даруют вместе...

Воздадим же честолюбивой юной даровитости и скажем так: дорожение честью – не искание славы в гонениях за славой, а добывание славности усердием в трудах нужных. Честолюбие пусть будет огнищем души, а трудолюбие – истинно честью...

Вернусь теперь к тому, с чего мы начали: в чём корни ума, подобного уму Гомера? Скажу, как думаю: в даровании, страдании, одиночестве, беседах с самим собою, честолюбии. Всё другое, кроме доброты сердца, необходимой юной даровитости, как солнечные лучи – винограду, – превходящее...»

Размышляя над этим отрывком, юный переводчик делает для себя вывод: «По-видимому, Сенека прав. Чувствовать себя без вины отринутым от людей неприятно и обидно, как при всяком незаслуженном наказании, но для плодной работы ума пребывание в одиночестве, несомненно, благотворно. Много ли значимого даст ум, постоянно вовлекаемый в круговорот суеты? Определённо очень мало или ничего вовсе».

Но есть ли смысл мыслить и трудиться ради того общества, которое отстраняет тебя безо всякой твоей вины, ради этих людей, которые потешаются над твоей затруднённой речью, обзывают заикой, глумятся, пользуясь своей физической силой?

Он вспоминает слова Цицерона, которые записал в дневник год назад: «О, сколь прекрасен будет день, когда я отправлюсь в божественное собрание, присоединюсь к сонму душ и удалюсь от этой толпы, от этих подонков!»

Так не лучше ли умереть теперь, не дожидаясь дальнейших мучений и страданий, которые непременно ожидают его впереди? Быть может, смерть – прекрасней и достойней прозябания в этой жизни среди толпы подонков? Если верить Цицерону, она может быть прекрасным переходом в божественный мир... Но почему надо верить Цицерону или попу Василию, сулящим бессмертие души и райское блаженство? А если чёрная завеса смерти навсегда отделит тебя от мира живущих, если останешься лежать одиноко, как тело отца, в могиле?

И почему воспоминание об умершем отце вызывает слёзы и отчаяние, а не спокойствие и радость? Почему мы скорбим, и так бывает всегда и у всех, кто теряет близкого человека? Не это ли – ясное доказательство того, что смерть – несчастье, огромная беда прежде всего для тех, кто потерял любимого человека? И что станет с моей матерью, с любимой сестрой, если я вдруг решусь избрать смерть!

От этой мысли мальчик словно пробудился от кошмарного сна. Почему он раньше не подумал о своих родных, о матери? Разве жизнь принадлежит только ему одному? Имеет ли он право распоряжаться ею своевольно, не задумываясь о своих ближних?!

(Много позже, в конце своей жизни, исследователь так сформулировал мысль, к которой пришёл в юности: «Я понял тогда и придерживаюсь такого мнения теперь, что как бы человеку ни было трудно, распоряжаться своей жизнью по собственному усмотрению он не имеет права, так как она принадлежит не ему одному, но также его близким, а если это человек мыслящий, создающий или способный создавать общественные духовные или материальные ценности, то и всему обществу. Поэтому желать себе смерти, а более всего совершать самоубийство, даже преступно, поскольку в его основе, осознанно или нет, но во всяком случае – злоумышленное по своей сути посягательство на чужую собственность и, с другой стороны, – горе ни в чём не повинных людей. Уважения заслуживают только два вида смерти: естественная и вызванная необходимостью принести себя в жертву ради каких-то общих гуманистических целей...

Жизнь же прекрасна потому, как я заключил для себя ещё тогда, что только она и творит прекрасное...

Другое дело – смысл жизни каждого отдельно взятого человека. У каждого он свой и каждому, если он намерен жить содержательно, нужно своевременно его определить и заранее быть готовым чем-то жертвовать в интересах достижения намеченной цели... Чем больше поставленная цель, тем дороже она обходится...»

Его целью было – прожить сознательно, интересно и достойно. Он её добился. Значит, это была счастливая жизнь.

Духовные корни

О детстве и юности Николая Миклухо-Маклая можно было нафантазировать немало. Тут были бы эпизоды столкновений с более сильными наглыми мальчишками, бесед с матерью, философских споров с отцом, бредовых видений во время тяжёлых болезней, одиноких размышлений, конфликтов с насмешниками-гимназистами и далёким от христианского всепрощения попом Василием...

У подобных домыслов было бы лишь одно основание: высказывания самого Николая. Других свидетельств о его детстве и юности не сохранилось. А потому честнее всего будет привести его собственные слова, не прибегая к беллетрическим ухищрениям.

Давая интервью корреспонденту австралийской газеты, он сказал:

«Из гимназии я был отчислен по настоянию попа Василия за то, что на уроках Закона Божьего читал «Письма об изучении природы» Александра Герцена и как-то принёс в класс «Сущность христианства» Фейербаха.

В то время моим «законом божьим» стали и продолжают ими оставаться философские статьи Чернышевского. Под влиянием его идей, кроме Герцена и Фейербаха, я начал изучать также труды Сеченова, Писарева, Гегеля, отдельные работы Добролюбова. Кроме того, моя мать постоянно где-то добывала нелегальную газету Герцена «Колокол». Это определило мои настроения и в конечном счёте привело к участию в студенческих митингах и демонстрациях. В одной из таких демонстраций ещё до моего исключения из гимназии я и мой старший брат Сергей были арестованы и посажены в Петропавловскую крепость. Но я никогда не считал, что нас наказала Россия. Попы и полицейские в России, как и в других странах, являются частью государственного механизма, но даже если речь идёт о целом государственном механизме, нельзя считать, что он соответствует характеру страны. Когда вы выступаете против существующего общественного устройства, совершенно естественно, что люди, призванные высшей властью сохранять это устройство, применяют к вам меры наказания. Но было бы по меньшей мере неразумно, обидевшись на полицейского, переносить свою обиду на страну...»

Эта мысль была продумана им ещё в юношеские годы, иначе он не смог бы стать патриотом России. Власть имущие вовсе не гладили его по головке; ему приходилось с немалыми усилиями и горькими переживаниями идти наперекор официальным установкам:

«Меня исключили из шестого класса гимназии и затем запретили посещать Петербургский университет, куда, несмотря на отсутствие документа о законченном среднем образовании, я был определён вольнослушателем. Поэтому мне пришлось ехать учиться в Германию. После исключения из университета я не мог поступить ни в какое другое высшее учебное заведение России, так как находился под надзором полиции. Но это не значит, что учиться в России мне не позволила Россия».

Австралийский журналист (примерно так же, как в наше время многие российские журналисты) никак не мог взять в толк, как это юноша, который подвергся гонениям в своей стране, не возненавидел родину, а, напротив, делал всё для того, чтобы её возвеличить. Миклухо-Маклай отвечал так:

«Говоря о своей принадлежности к России и гордясь этим, я говорю о своём духовном родстве с теми её представителями, которых принимаю и понимаю как создателей истинно русского направления в науке, культуре и такой важной для меня области, как гуманизм. Но это не то родство, которое даёт повод для семейного застолья. От каждого, кто его сознает, оно требует прежде всего постоянной дисциплины в мыслях и делах. По сути я служу не своей собственной идее, а выполняю программу исследований, основное направление которых определил и Лев Мечников, и академик Бэр. Затем я руководствуюсь в своих изысканиях трудом Сеченова о рефлексах головного мозга и работой Чернышевского «Антропологический принцип в философии». Как видите, все русского происхождения.

Кстати, мне доставляет удовольствие сказать, что Россия – единственная европейская страна, которая хотя и подчинила себе много разноплеменных народов, но всё же не приняла европейских расовых теорий даже на полицейском уровне. Сторонники высших и низших рас в России не могут найти себе союзников, так как их взгляды противны русскому духу...»

Удивительно верное замечание! Над ним стоило бы задуматься и в наши дни.

Тем, кто выпячивает на первый план биологическое родство, расовые и родовые принципы, живой пример Миклухо-Маклая должен буквально резать глаза. Он, патриот русского народа и русской культуры, не принадлежал к великоросскому племени (впрочем, ещё вопрос, существует ли такое в чистом виде). Николай Николаевич высказался и по этому поводу:

«Моя особа представляет собой живой пример того, как благополучно соединились три извечно враждовавшие силы. Жаркая кровь запорожцев мирно слилась с кровью их, казалось, непримиримых гордых врагов ляхов, разбавленной кровью холодных германцев. Что в этой смеси больше или какая из её составных частей во мне наиболее значительна, судить было бы опрометчиво и вряд ли возможно. Я очень люблю родину моего отца Малороссию, но эта любовь не умаляет моего уважения к двум отечествам родителей моей матери – Германии и Польше...

Я не думаю, что какой-то из трёх наций, составивших мою особу, мне следует отдать предпочтение. Кровные узы я, конечно, признаю и отношусь к ним, насколько мне кажется, с должным уважением, но состав крови, на мой взгляд, не определяет национальности. Важно, где, кем и на каких идеалах воспитан человек. Если вы возьмёте малайского ребёнка и воспитаете его в английской семье и среди англичан, разве он останется малайцем! У него сохранятся только антропологические черты, то есть внешность малайца, но образ мышления, вкусы и запросы будут совершенно английские, и потому по духу этот человек будет англичанин.

Весь вопрос в том, что называть национальностью, биологическое начало или духовное содержание человека. Лично я склонен думать, что решающее значение имеет духовное содержание. Деды основателя русской антропологии академика Бэра происходили из Германии и Швеции, но однако же по образу жизни и всему своему содержанию он был человеком положительно русский и отечеством своим почитал Россию. Точно так же имя моё и дело моё принадлежат России».

Мысль его убедительна и верна. Безусловно, следует разделять национализм культурно-исторический от национализма и расизма биологического. Эта простая, казалось бы, идея чужда для большинства представителей западноевропейской цивилизации, которые поддерживали расистские теории, а уже в XX веке в массовом порядке стали приверженцами фашизма и нацизма.

В России, а затем в ещё более ярком выражении – в СССР – всё было совсем иначе. И даже глава государства, Иосиф Виссарионович Сталин, который был, как известно, грузином Джугашвили, называл себя русским, уточняя, что он человек русской культуры. Развал единого многонационального государства Советского Союза вызвал не расцвет, а, напротив, упадок экономики и культуры отделившихся племён, народов.

Об этом приходится упоминать, потому что в современном мире вновь возродилась идеология нацизма и расизма, но уже на иной основе – экономической... Впрочем, вернёмся к высказываниям Миклухо-Маклая.

Австралийский журналист подметил некоторую странность в патриотических рассуждениях учёного-путешественника, который работал почти исключительно вне России, утверждал равенство всех наций и рас, представляя собой яркий образец гражданина мира, сына человечества. Более того, как естествоиспытатель Миклухо-Маклай был приверженцем истины, которая должна быть единой для всех не только людей, но и вообще мыслящих существ.

«Всё зависит от того, – отвечал Маклай, – какую вы ставите перед собой цель: что-то опровергнуть или доказать. Ваше изначальное намерение предопределит, а разум определит и необходимыми случаю фактами подтвердит конечный результат. Но будет ли это истина? Нет, даже будучи как будто очевидной. Потому нет, что истина никогда не бывает однозначной.

Если вы смотрите на дерево, оно кажется вам реальным и воспринимается как очевидная истина. Но это только часть истины, а не вся истина и, значит, вообще не истина, так как большая или малая часть чего-то не может представлять собой нечто целое в его законченном виде.[...]

Кроме видимой глазу кроны, у дерева есть корневая система, есть почва, давшая дереву устойчивость и корм, то есть подземные воды, растворившие этот корм и сделавшие его доступным корням, есть впитанная живым листом тепловая солнечная энергия, которая через посредство химических реакций превращается в растении в механическую силу, необходимую дереву для подъёма кормов и влаги из земли к ветвям, есть, наконец, воздушная среда, которая тоже питает дерево и во многом определяет его жизнь.

Так вот, всё это в совокупности и есть истина, целая система, а не только то, что видно глазу и потому воспринимается часто как вся реальность.

Мы видим отсталого в своём развитии островитянина и спешим сделать вывод о принадлежности данного субъекта к будто бы худшей части человечества. Между тем существует множество причин, обусловивших отсталость островитянина. Не учитывать все эти причины – значит не быть объективным. Быть же объективным, в моём понимании, значит отрешиться от всяких тенденций и подчинить себя только поиску истины во всей её совокупности. В моём положении исследователя, поставившего своей целью доказать миру, что все люди – люди, и сделать невозможным само стремление оправдать колониальные захваты, грабежи и насилия, первым условием для этого является чувство ответственности перед всем человечеством, одинаково беспристрастное отношение ко всем народам и расам, так как иначе меня обвиняет в необъективности и все мои старания окажутся напрасными.

Но чувствовать себя сыном человечества не значит забыть родной дом. Я ещё не встречал человека с нормальной психикой, который был бы холодно беспристрастен к матери. Поэтому над своими хижинами в Новой Гвинее я всегда поднимал русский флаг».