Текст книги "Маклай-тамо рус. Миклухо-Маклай"

Автор книги: Рудольф Баландин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Испытание благополучием

Сообщения о трагической гибели отважного русского исследователя были опубликованы во многих газетах, преимущественно английских. Тем больше шума наделало известие о его «воскрешении» из мёртвых. Сам того не желая и не ведая, он стал знаменитым.

«Все стараются знакомиться со мной, – записывает он, – что доставляет мне иногда изрядную скуку».

Вот ведь человек! Иные мечтают прославиться, быть в центре общественного внимания, принимать поздравления и чествования. А его всё это утомляет и ничуть не радует. Или он немножко, хотя бы чуточку кокетничает? Люди не прочь признаваться самим себе в собственных достоинствах.

Нет, вряд ли он кокетничал или лицемерил. У него, как свидетельствует его жизнь, было высокое чувство собственного достоинства. Он не нуждался в восхищении со стороны почтеннейшей публики, которая преклоняется перед знаменитостями, в числе которых слишком часто оказываются ничтожные люди. Для Миклухо-Маклая имело значение не мнение толпы, а собственная оценка и признание со стороны специалистов. Хотя и к ним он относился без подобострастия, по-деловому, на равных.

Быть знаменитым для умного человека – в тягость, но для путешественника в малоизученных краях, исследователя, не имеющего средств для существования своих грандиозных планов, известность очень даже полезна. Он получает возможность воспользоваться помощью влиятельных людей.

Только вот Миклухо-Маклай не мог себе позволить обратиться за «подаянием» к состоятельным людям и власть имущим. Он не умел и не желал пользоваться своей популярностью. Другое дело – принять предложение генерал-губернатора Нидерландской Индии господина Джемса Лаудона посетить Яву и погостить в его дворце Бейтензорге. Это был шанс продолжить исследования.

«Изумруд» шёл намеченным маршрутом, направляясь на Дальний Восток. Учёному была предоставлена отличная каюта, где он мог заниматься обработкой дневников и составлением отчёта о своём пребывании на том участке Новой Гвинеи, который назван им Берегом Маклая. Однако с каждым днём всё настоятельней требовалось принять решение: что делать дальше? Возвращаться в Россию, где ожидает триумф, скорее всего недолгий, а затем хождения по высокопоставленным лицам с просьбой предоставить возможность продолжать начатые исследования? Или остаться здесь в расчёте на благоволение и покровительство местных правителей, а также на получение денежных средств из России, о чём постоянно хлопочет его верный друг князь Мещёрский?

Странное, однако, название резиденции генерал-губернатора Явы: Бейтензорге, что означает «Беззаботный». Что-что, а уж забот на родине будет предостаточно. А здесь? В этих краях он человек весьма уважаемый, и называют его не иначе как де Маклай. Тот факт, что сам русский император распорядился отправить на поиски этого человека военное судно, свидетельствовал в глазах местной публики, что Миклухо-Маклай не только знаменитый натуралист, но и значительная персона. Во время стоянки клипера в Гонконге к Николаю Николаевичу пожаловал с визитом сам вице-король Кантона.

На Тидоре местный султан пригласил в свой дворец «султан Мак лая из Новой Гвинеи». И хотя в этой стране сохранялось рабовладение, пренебречь приглашением было бы недипломатично.

Торжественный приём во дворце тидорского султана завершился неожиданно: кормилица принесла малыша. Это был новорождённый принц Тидорский.

– В честь нашего знаменитого гостя из России, – провозгласил султан, – бесстрашного натуралиста де Маклая мы называем своего наследного принца его именем, да принесёт оно ему славу и успех во всех начинаниях.

На этот раз Маклай, побывавший в сложнейших передрягах, был обескуражен. Он вспомнил, как папуасы нередко предлагали ему дать своё имя их младенцам, а он всегда отказывался. Но тут был местный владыка, цивилизованная личность, и действовать следовало соответствующим образом.

– Я польщён этой высокой честью, – отвечал Маклай, – и желаю тидорскому принцу Маклаю долгих лет жизни, а народу Тидора процветания... – Он едва не сказал: «И свободы».

Целую неделю пробыл учёный в гостях у султана. Возможно, правитель Тидора на всякий случай решил завязать добрососедские отношения с тем, кого считал султаном Новой Гвинеи, который признан папуасами и послан, по-видимому, русским правительством для колонизации части острова.

Дабы скрепить дружеские отношения с Маклаем, султан подарил ему маленького папуаса-раба по имени Ахмат.

«Я получил Ахмата, – писал позже Маклай, – 11– или 12-летнего папуаса от султана Тидорского... Пробыв около 4 месяцев на клипере «Изумруд», он выучился говорить по-русски, и на этом языке мы объясняемся. Ахмат сметливый, непослушный, но добрый мальчик, который делает усердно и старательно то, что ему нравится делать, но убегает и скрывается, как только работа ему не по вкусу».

Пришла пора сделать выбор. И Маклай в Гонконге простился с капитаном и командой «Изумруда». На пассажирском пароходе он направился в Батавию (Джакарту), где на голландском фрегате за ним по приказу Джемса Лаудона была закреплена каюта. Экспедиция вокруг Новой Гвинеи, в которой получил возможность участвовать Миклухо-Маклай, намечалась на конец 1873 года, а сейчас ещё был май.

Низменное болотистое побережье, лачуги между каналами, грязная гавань, скопище разнокалиберных лодок, шум и суета. Полная противоположность резиденции генерал-губернатора, которую с полным основанием можно было бы называть райским садом. Но Миклухо-Маклай не стал сообщать Лаудону о своём прибытии и тем более навязываться к нему в гости. Он поселился со своим слугой в небольшом домике.

Да и не ожидал он ничего хорошего от встречи с генерал-губернатором, который слыл человеком весьма сухим и суровым.

Джемс Лаудон, осведомлённый о прибытии русского путешественника, не замедлил прислать ему приглашение поселиться в его резиденции. Это был обширный дворец с многочисленными пристройками, расположенный в роскошном ботаническом саду. Гость выбрал небольшой павильон, чуть в стороне от главного здания. Здесь, в предгорье главного хребта Явы, было не так душно и влажно, как на побережье.

В домик, где поселился Маклай, перевезли его вещи – ящики с коллекциями, приборами, книгами и рукописями. Он был полон решимости обрабатывать огромный накопленный материал, писать научные статьи и, конечно же, укрепить здоровье перед очередным путешествием.

Джемс Лаудон, почтенный господин средних лет, с высоким лысоватым лбом и бакенбардами, был очень любезен и препоручил гостя своей семье, прежде всего молодой жене Лючии и старшей дочери (от первого брака) Андриенне.

Знакомясь с Лючией Лаудон, Маклай вдруг почувствовал, что у него похолодело сердце: тонкими чертами лица и грациозными движениями она привела его в смятение. Месяцами он наблюдал и зарисовывал многих женщин и девушек, почти совершенно обнажённых, и среди них некоторых вполне и привлекательных. Но он изначально осматривал их как предмет изучения, стараясь не думать о них как объектах вожделения. Это вошло в привычку. Он ясно сознавал, что стоит хоть раз не совладать с похотью, стремлением удовлетворить половую потребность без любви, как затем уже не удастся побороть искушение наслаждаться снова и снова, пользуясь особым положением среди туземцев. Да и положение это будет уязвимым: он станет одним из них, пусть даже повелителем, вождём, именно султаном...

Теперь перед ним красивая женщина в европейском наряде, и он смотрит на неё вовсе не как исследователь. Он – молодой мужчина, который долго был лишён женского общества. Ошеломлённый встречей, смотрит пристальным взглядом светло-карих глаз. Гость представился, насупясь, как юноша, стараясь не выдать своего волнения.

Первая встреча – лишь предчувствие, которое может и обмануть. Но ему приходилось встречаться с Лючией (конечно, в присутствии детей и няни), бродить с ней по парку, рассказывая о своих приключениях среди так называемых диких. Почему-то всех интересовало, попадались ли ему людоеды, охотники за черепами. Смеясь, он говорил, что наиболее активным и неутомимым охотником за черепами на берегу Маклая был он, а дикари предпочитают разводить культурные растения, кур и свиней, так что вполне могут считаться культурными, хотя и не в европейском смысле.

Маклай часто уезжал в город, где проводил несколько часов в морге, препарируя черепа представителей разных племён и проводя сравнительно изучение их мозга. Он всё более убеждался в том, что вес, объем и строение мозга у жёлтых или чёрных ничем не отличаются от таких же показателей белой расы. Если бы это удалось убедительно доказать, то были бы окончательно подорваны позиции многих учёных, которые, включая уважаемого Рудольфа Вирхова, поощрявшего его исследования, убеждены в биологических преимуществах белой расы. Однако до сих пор не было накоплено достаточно много фактов для статистически достоверных обобщений.

Его работу прервала тяжёлая болезнь – лихорадка деньгу, которая недавно появилась на Яве. Три недели исследователь был прикован к постели. Его постоянно навещали Лючия и Андриенна – две прекрасные добрые феи. Он стал замечать, что ждёт их прихода, а когда Лючия появляется в дверях, одаривая улыбкой, прекращаются боли в суставах и ломота в костях.

Выздоравливая, Николай Николаевич попытался продолжить работу, брался за перо, но пальцы не слушались, распухшие суставы отзывались острой болью. Буквы получались дрожащие, корявые, строки смещались. Писать было невозможно. Пришлось нанимать писаря и диктовать ему.

Со временем работа стала утомлять и раздражать. Он перестал ездить в городской морг, через силу диктовал, подолгу задумываясь и подбирая слова. Не потому, конечно же, что плоховато знал немецкий язык, который был вторым родным после русского. Его всё чаще отвлекал образ Лючии, её улыбка, движения, ясная звучная речь (прежде она была артисткой), безупречные манеры. А тут приходится отстранять её милый образ и обращаться с деловым, и, пожалуй, безнадёжным предложением к председателю Берлинского общества антропологии, этнографии и первобытной истории Рудольфу Вирхову:

«Я был бы очень рад, если бы Вы оказали помощь делу изучения анатомии рас. Чтобы расшевелить инертные колониальные власти, необходим толчок из Европы. Со своей стороны, имея поддержку Вашего признанного авторитета, я берусь провести это дело на практике.

Я обращаюсь к Вам, многоуважаемый профессор, с этим предложением, так как уверен, что для Вас необходимость создания науки – анатомии человеческих рас как основы антропологии – является очевидной. Я не сомневаюсь, что более узкие интересы и занятия не воспрепятствуют Вам сделать что-нибудь в отношении этого более далёкого для Вас, но тем не менее очень важного для науки вопроса».

Увы, вряд ли человек с мировым именем будет содействовать малоизвестному учёному стать основателем новой научной дисциплины. А сам Вирхов, не покидающий Европы, ею заниматься не станет. Да и лукавил Миклухо-Маклай. Новую науку можно было бы учредить, но только она, как становится ясно, безусловно докажет анатомическое сходство рас и тем самым утратит предмет своего исследования, предварительно опровергнув некоторые основополагающие идеи Вирхова и других сторонников принципиальных расовых различий отдельных ветвей рода человеческого.

Свои взгляды Миклухо-Маклай не скрывал. К нему, ставшему местной знаменитостью, приходили журналисты. Отвечая на их вопрос, он не считал нужным прибегать к дипломатическим уловкам и оговоркам. Находясь в гостях у самого настоящего колониалиста, он всё-таки высказывал «крамольные» мысли:

«Бытует мнение, что папуасы по своему природному развитию ниже малайцев, а малайцы – ниже европейцев. К сожалению, анатомировать папуасов у меня не было возможности, но за пятнадцать месяцев жизни на Берегу Маклая я достаточно изучил их внешнюю антропологию и с уверенностью могу сказать, что их отсталость объясняется лишь историческими обстоятельствами. То же самое касается и малайцев. Достаточно дать им образование и создать нормальные условия жизни, чтобы они поднялись до современного уровня цивилизации».

Подобные взгляды русского путешественника вызывали пересуды в местном высшем обществе. Об этом он догадался во время прогулки в саду.

Ещё не окрепнув после болезни, Николай Николаевич то и дело садился на скамейку, стараясь унять дрожь в ногах. Андриенна спросила:

– Господин де Маклай, вы действительно считаете, что из дикаря можно сделать цивилизованного человека?

– Что за вопрос, дорогая, – улыбнулась сидящая рядом Лючия, – мы же не в научном собрании. Не следует казаться умнее, чем ты есть.

Внимание, которое уделял знаменитый учёный падчерице, начинало раздражать Лючию, особенно после того, как Джемс Лаусон отметил, что между их гостем и Андриенной завязываются более чем дружеские отношения: он с упоением слушает её игру на фортепьяно, а девушка постоянно расспрашивает его о приключениях среди папуасов.

– Мне кажется, вопрос очень интересен, – ответил Маклай. – Хотя он до сих пор вызывает острые споры. Многие исследователи считают, что между ними и дикими племенами существуют биологические различия, что мы принадлежим к разным видам людей. С этим трудно согласиться.

– По-видимому, вы, наш дорогой гость, являетесь приверженцем Жан Жака Руссо. Уж не предпочитаете ли вы обществу цивилизованных людей общество свирепых дикарей и прелестных дикарок?

Следовало ответить комплиментом, но он сказал:

– Дикари и дикарки заслуживают уважения. Они достойно живут в тех непростых условиях, в которых находятся.

– Но господин де Маклай, – сказала умненькая Андриенна, – разве не сами люди создают для себя жизненные условия?

– Вы слишком скромны, наш дорогой гость. Даже среди белых людей имеются выдающиеся, знаменитые учёные, художники, писатели, а есть и заурядные ничтожества. Разве не так?

– Совершенно с вами согласен, госпожа Лючия.

– В таком случае не станете же вы возражать, что мозг человека гениального устроен не так, как у заурядного?

– Не знаю. Этот вопрос совершенно не изучен. Замечательно уже то, что вы его задали.

– Однако вы так и не ответили на мой вопрос, – напомнила Андриенна.

– Да, простите... О чём это... Да, люди сами создают для себя культурную среду. Этим человек отличается от животного. Но многое зависит не только от него, но и от окружающей природы. Когда она слишком сурова или чрезмерно роскошна, могуча, как в тропиках, она подавляет людей. Так я предполагаю.

– Но друг мой, – серьёзно отозвалась Лючия, – вы не принимаете во внимание высшую силу, волю Божью.

– Бог есть любовь! – неожиданно для себя сказал Маклай, разом смутив обеих своих собеседниц. Покраснев и замявшись, добавил зачем-то: – Это из Евангелия от Иоанна.

– Я так и поняла, – улыбнулась Лючия.

– А дикие знают, что такое любовь? Господин де Маклай, они же не знают Библии.

– Дорогая Андриенна, они такие же люди, как мы. Хотя отношения между ними, конечно же, своеобразны.

– Ты задаёшь не вполне приличные вопросы. Тебя оправдывает только твоё неведение. Господин де Маклай ещё не окреп после болезни. Нам пора... Дорогой гость, ждём вас, как обычно, на чай.

Вечерние встречи с семьёй Лаудона проходили в просторной гостиной. Андриенна недурно играла на фортепьяно, а Лючия несильным нежным голосом исполняла романсы и арии. Гость предпочитал устраиваться в сторонке, в глубоком кресле, наблюдая за происходящим. Чаще всего и, конечно же, украдкой его взгляд останавливался на Лючии, которая не подавала вида, что замечает это.

Прежде он не мог понять Тургенева, ставшего поистине заложником, пленником своего чувства к Полине Виардо. Замечательный писатель, знаток души человеческой, не смог побороть собственной слабости... А может быть, это не слабость? Христос учил: царство Божие внутри вас. И солнце в этом царстве – любовь. Разве не так? Только при чём здесь Бог? Природа свидетельствует о том же. Это же естественное дело – на два пола, и столь же естественна сила притяжения между мужским и женским началом, поистине закон всемирного тяготения полов.

Но это лишь только глубинное, животное чувство. Цивилизованный человек привнёс в него нечто новое, представление о прекрасном. И тогда женщина превращается в удивительное, неведомое природе и примитивной культуре создание. Помнится, папуаскам было чуждо стремление к искусству, они оставались приземлёнными, придавленными бытом созданиями. А Лючия? Она – само совершенство...

Николай Николаевич гнал от себя подобные мысли, сознавая, что уже не может противостоять её очарованию и силе, которая всё более властно притягивала к ней, возбуждала не только светлое чувство прекрасного, но и тёмный инстинкт, вынуждающий думать о её нежной светлой плоти...

Ему было совершенно ясно: пора покидать этот райский уголок. Маклай уже заставлял себя работать через силу, и всё равно всяческие мудрёные научные слова разбегались, как тараканы, прячась в каких-то извилинах серого вещества. Возникал в сознании образ Лючии, слышался её голос, звучали её слова, казалось бы, забытые и вовремя не понятые, не прочувствованные строки:

 
Я знаю, жребий мой измерен,
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днём увижусь я.
 

Они словно придумались ему, хотя исследователь никогда не писал стихов. Из них до сих пор признавал только философические.

Вдруг пришла мысль, которая прежде показалась бы нелепейшей и постыдной: а может быть, подлинное счастье – в любви и таком беззаботном существовании вместе с любимой женщиной? Что даёт ему занятие наукой? Славу? Она его не прельщает. Почтеннейшая публика с одинаковым сладострастием разглядывает или особенных уродов, или знаменитых артистов, писателей, политиков. Учёные в этой кунсткамере находятся на одном из последних мест. Наука не гарантирует ему безбедного существования или даже признания специалистов.

До сих пор самое замечательное, чем одарили его научные труды, – возможность жить здесь в счастливой беззаботности.

Долг

Запись в дневнике от 15 декабря 1874 года:

«Около 12 часов ночи выехал я из Бейтензорга. Я предпочёл пятичасовую езду в карете двухчасовой езде на железной дороге потому, что мог провести ещё несколько часов в семействе Л., и потому, что предпочитаю отправляться в путь вечером или ночью. Сон благотворно действует, и разлука с близкими людьми переносится как будто в мир грёз. Мне жаль было расставаться с Бейтензоргом, где я так беззаботно провёл с лишком 6 месяцев между хорошими людьми; при выезде из парка мне хотелось вернуться...»

Нет, далеко не все эти месяцы были проведены беззаботно. Два последних прошли в какой-то духовной лихорадке. Его привязанность к хозяйке дворца постепенно становилась маниакальной. Он уже стал обдумывать какие-то бредовые варианты: остаться в Бейтензорге, поселиться здесь, чтобы возвращаться к Лючии после экспедиций. Или предложить ей отправиться с ним... куда? В Россию? В шалаш на Берегу Маклая? Как могли подобные мысли возникнуть в его голове? Очевидный признак безумия и – более печально – катастрофического поглупения.

Он не мог расстаться с ней до самого последнего мгновения. Ему хотелось то наговорить ей грубостей, то броситься к её ногам. Вот чем обернулось беззаботное существование. Маклай даже подумал, что не страшился смерти так, как разлуки с любимой... да, с любимой женщиной. Прощаясь, наговорил ей каких-то глупостей, клялся, что никогда её не забудет, просил подарить её портрет, что было и вовсе глупо в присутствии служанки, няни, Андриенны, нервно теребившей длинную косу.

Лючия пыталась отшучиваться, смеялась, но глаза её были печальны... или так ему казалось?

Нет, она вполне довольна своим положением, семьёй и мужем, который старше её лет на двадцать. Он человек образованный и безусловно неглупый. Во время одного из разговоров, когда они сидели на веранде одни, Джемс Лаудон произнёс небольшую речь:

– Смею вас уверить, что я никоим образом не ставлю под сомнение огромное значение для науки ваших исследований. Однако некоторые научные проблемы выходят далеко за рамки теорий и вторгаются в область политики. Я готов согласиться с вами, что все разновидности людей вышли из одного корня, как об этом, кстати сказать, сообщает Библия. Готов принять и другую версию о том, что существуют высшие и низшие расы. Она не означает, что высшие должны относиться к низшим жестоко. В том и состоит достоинство высших, что они относятся гуманно к тем, кто по каким-то причинам или умственным возможностям находится на более низкой ступени. Мы даже к животным должны относиться гуманно, не говоря уж о разновидностях рода человеческого. Вы же не станете это оспаривать? Следовательно, с позиций гуманизма обе научные версии, можно сказать, равны. Но есть ещё и политический аспект. Он чрезвычайно важен, потому что затрагивает жизнь реальных людей и государств. А вот тут у версии, которой придерживаетесь вы, и не только придерживаетесь, но и считаете своим долгом широко пропагандировать, у этой версии есть серьёзный недостаток. Она революционна. Я бы даже сказал, разрушительна, а потому чрезвычайно опасна для общества. Вы же не станете спорить, что мы, европейцы, несём факел прогресса, говоря проще, распространяем высшую культуру по всему земному шару. Быть может, в чём я, право же, сомневаюсь, мы физически ничем не отличаемся от остальных народов. Но мы несравненно превосходим их в культурном отношении, и это бесспорно. Следовательно, как представители высшей культуры мы имеем перед ними очевидное превосходство. Пока они считают нас высшей расой, они проникаются к нам уважением и страхом, покоряются. Тем самым, получают возможность приобщиться к благам цивилизации. Но как только они поверят, что они такие же, как мы с вами, они постараются уничтожить нас и присвоить себе те богатства, которые мы приобрели благодаря своей более высокой культуре. Вы согласны со мной?

Согласиться с уважаемым генерал-губернатором он не мог, но нельзя было резко возразить ему. Пришлось отвечать уклончиво:

– Как опытный и крупный политический деятель вы, конечно, правы. Но я не политик. Я учёный, а потому обязан служить истине. Это мой долг. По этой причине я имею все основания, более того, я обязан высказывать свои научные выводы или предположения.

– Я никоим образом не сомневаюсь в этом вашем праве. Однако хотел бы сослаться на ваше собственное признание. Если я вас правильно понял, папуасы оставили вас в живых только потому, что считали существом особенным, человеком с Луны. Если бы они знали, что вы такой же, как они, то наверняка бы вас убили. Разве не так?

– В этом я не уверен. Больше всего их смущало моё спокойствие и доброжелательное к ним отношение.

– А не кажется ли вам, что они расценивали ваше спокойствие как сознание своей силы? К тому же, если они такие смышлёные, как вы утверждаете, то должны были понимать, что вы не просто с Луны свалились, простите за вульгаризм, а прибыли на военном корабле с многочисленной командой.

– Тем не менее они сначала встретили меня как врага: пускали стрелы, замахивались копьями, совали мне в рот каменные наконечники копий. А провожали меня как друга. Они не хотели, чтоб я уезжал.

– Всё это делает честь вам и вашим дикарям. Но мне известно немало случаев, когда общение с дикими заканчивалось весьма плачевно. Возможно, значительную роль играет личность исследователя, миссионера или торговца. Они если не разумом, то инстинктом почувствовали в вас личность незаурядную. Вы, по-видимому, заметили, что и моя семья, хотя она уже вышла как будто из стадии дикости, проявляет к вам большой интерес. Андриенна, например, считает вас настоящим романтическим героем, столь не характерным для нашего прагматичного, рационалистического века. Кстати, у вас с ней и музыкальные вкусы совпадают: Брамс, Бетховен, Шуман, Шопен и другие романтики.

– Я не романтик. Я просто учёный и стараюсь выполнять свой долг.

– Нет, вы не простой, а подлинный учёный, который, как мне представляется, непременно должен быть романтиком, открывателем новых земель. Разве вы пожелаете променять ваши полные смертельного риска исследования на беззаботное прозябание, ну, скажем, в таком дворце, как этот?

Ещё пару месяцев назад Миклухо-Маклай не задумываясь отвечал утвердительно. Но теперь он помедлил с ответом...

– Не знаю.

...Ночью в карете, заставленной вещами, со спящим Ахматом на противоположном сиденье, облокотись на мягкие подушки, он старался унять тоску, не вспоминать Лючию, думать о предстоящей экспедиции, о недостатке денежных средств, которые для него так упорно и благородно изыскивает князь Мещёрский. Но тоска наваливалась, как приступ малярийной горячки. Горело и ныло не тело, а душа. Чем заглушить эту боль?

Вот и пришло спасительное воспоминание о недавней беседе с Джемсом Лаудоном. Вице-губернатор человек рассудительный и доброжелательный. Он полагает, что у его гостя складываются с Андриенной романтические отношения. А она действительно девушка милая, замечательная, напоминающая тургеневских русских барышень.

А может быть, пора позаботиться о своём будущем? Посвятить год или два исследованиям. Если посчастливится остаться в живых или не подорвать окончательно здоровье, то вернуться в Бейтензорг и посвататься к Андриенне. И тогда он будет рядом с Лючией...

Да что за подленькие мыслишки рождаются в голове подлинного учёного? Сам не ожидал от себя подобной низости.

Выходит, ошибался Джемс Лаудой, называя его романтическим героем, рыцарем истины? Или любовь способна превратить человека в жалкое, слабое, зависимое существо: она взбаламучивает душу, поднимая со дна всяческую мерзость. А ещё говорят, будто она возвышает, облагораживает человека. Как бы не так!

Для религиозного фанатика такое чувство считается искушением. А для учёного? Разве не подстерегают и его разного рода искушения? Разве не приходится и ему делать выбор: служить ли истине, трудиться во имя неё, или удовлетворять свои потребности не в познании, а в благополучной жизни, беззаботном существовании, любовных утехах...

Но что означает долг учёного? Какой долг? Перед кем? Или это всего лишь пустозвонкие слова о служении истине? Да и что есть истина? – как тут не вспомнить вечный вопрос Пилата, обращённый к Христу.

...Он снова и снова возвращался к этим мыслям, временами начиная впадать в дрёму под покачивание мягких рессор кареты. Размышлять уже не было желания. Последнее, что подумал: если и есть долг, то перед самим собой, перед тем неопределённым, но безусловно существующим, что называется совестью.