Текст книги "Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени"
Автор книги: Рубен Будагов
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)
5
К сожалению, многие лингвисты (в том числе и некоторые советские ученые) не учитывают, что сближение искусственных кодов и национальных языков, которое стало проводиться за последние 20 лет, по существу своему неправомерно. Любой код – это закрытая и ограниченная система, а живой язык – это открытая и подвижная система с огромными внутренними возможностями. В коде все обусловлено заранее, в языке все устанавливается в процессе его же функционирования.
Французский лингвист Ж. Мунен безусловно прав, подчеркивая невозможность и недопустимость подобного сближения и отождествления. Уродуются и искажаются национальные языки в процессе такого отождествления[121]121
Mounin G. La notion de code en linguistique. – Linguistique contemporaine. Hommage à E. Buyssens. Bruxelles, 1970, c. 140 – 149.
[Закрыть]. Он же резко и совершенно справедливо ставит вопрос о непреодолимой теоретической пропасти («un fossé théorique infranchissable»), которая отделяет материалистическую лингвистику от формалистической науки, опирающейся лишь на внешние показатели знака[122]122
Mounin G. Clefs pour la sémantique. Paris, 1972, c. 160.
[Закрыть].
Между тем советские филологи имеют возможность и в этом вопросе опереться на прекрасные отечественные традиции. Против попыток представить словá национального языка лишь как условные знаки, не находящиеся в ряду «знаки – значения – вещи (явления)», всегда выступали видные наши филологи. Уже в 1901 г. Д.Н. Овсянико-Куликовский в статье «О значении научного языкознания для психологии мысли», приводя ироническое изречение Мефистофеля из «Фауста» Гете («Где отсутствуют понятия, там на помощь всегда подвертываются слова»), справедливо подчеркивал, что слова любого национального языка – это вовсе не пустышки, приходящие на помощь людям, не умеющим выражать свои мысли и чувства или вовсе лишенным подлинных мыслей и подлинных чувств. Функция слов национальных языков – функция совсем иная, гораздо более ответственная. Она тесно связана с самим процессом познания[123]123
Овсянико-Куликовский Д.H. Собр. соч., т. VI. СПб., 1909, с. 42 и сл. – Представление о словах как чисто условных знаках возникло задолго до официального оформления семиотики. См., например: Kleinpaul R. Sprache ohne Wort: Idee einer allgemeinen Wissenschaft der Sprache. Leipzig, 1889.
[Закрыть]. Аналогичный тезис защищали у нас Крушевский и Потебня, Шахматов и Виноградов, Жирмунский и Винокур и многие другие филологи.
Как мы видим, истолкование значения слова находится в самой непосредственной связи с истолкованием взаимодействия между знаком, значением и вещью (явлением). И здесь могут быть выделены две противоположные концепции, между которыми располагаются всевозможные «промежуточные» доктрины. Согласно одной из них, категория значения (во всех ее разновидностях) – это центральная лингвистическая категория, согласно другой, противоположной, категория значения – это нелингвистическая или экстралингвистическая категория. В этом втором случае язык оказывается в стороне от процесса познания, а тезис о глубоком взаимодействии языка и мышления лишается всякого смысла. Язык предстает как элементарная знаковая система.
Разумеется, проблема разграничения лингвистического и нелингвистического значений сама по себе сложна и ее нельзя упрощать.
В свое время Фреге предложил различать значение (лингвистическая категория) и смысл (логическая категория, известная в практической жизни)[124]124
Попов П.С. История логики нового времени. М., 1960, с. 238 – 239, где дан анализ исследования Г. Фреге «О смысле и значении» (1892 г.).
[Закрыть]. Позднее об этом же писал Выготский, а уже в наше время – итальянский филолог Мауро[125]125
Выготский Л.С. Указ. соч., с. 305; Mauro Т. de. Senso e significo. Bari – Roma, 1971, c. 18.
[Закрыть]. Иногда разграничение значения и смысла проводится под другим углом зрения: первый термин толкуется в лингвистическом плане, второй – в плане контекстной семантики (значение, бытующее лишь в определенном словесном окружении). Не решая здесь вопроса о степени удачности подобного терминологического разграничения (в целом оно представляется справедливым), несомненным остается одно: категория значения в языке и в науке о языке имеет свои особенности и вместе с тем эта же категория так или иначе соприкасается, взаимодействует с категорией смысла в нашей практической жизни. Вот почему, например, при определении любого слова в «Толковом словаре» совершенно необходимо считаться с реальными представлениями о семантике этого же слова в данную эпоху.
В последние годы было предложено и иное разграничение: значения и имманентного значения[126]126
См., например: Лотман Ю. Структура художественного текста. М., 1970, с. 53 – 54.
[Закрыть]. В сфере филологии (прежде всего в художественном произведении, в его стиле) сторонники подобной дифференциации видят лишь имманентное значение, за пределами филологии – значение без всякого ограничительного эпитета. При таком истолковании, однако, остается открытым вопрос о взаимодействии имманентного значения с объективным значением, и весь, уже хорошо знакомый нам ряд «знак – значение – вещь (явление)» как бы повисает в воздухе: можно ли говорить о незамкнутости имманентного значения? Или имманентное значение существует само по себе и никакого отношения к другим видам значений и к объективной действительности не имеет?
Как только что отмечалось, для категории лингвистического значения одинаково опасны обе крайности: и объявление значения нелингвистической категорией и утверждение, что в языке «всё значение». Как это и ни странно с первого взгляда, тезис «в языке – все значение» оказывается для категории значения таким же смертельным, как и простое изгнание значения за пределы языка и науки о языке.
Итак, лингвистическая категория значения, сохраняя свою специфику, взаимодействует и не может не взаимодействовать с другими видами и типами значений, которые встречаются в разнообразных областях человеческого знания и в практической жизни людей. При этом – и это очень существенно – чем более отвлеченным и общим является понятие, тем большее значение приобретает для его передачи чувственная форма слова. Отсюда сознательное отношение людей не только к терминологии отдельных наук, но и к словам более широкого бытования, имеющих, однако, отвлеченные значения.
Покажу на одном примере, какие этапы может пройти слово в поисках подобной чувственной мотивировки, даже независимо от воли людей. Мне уже пришлось писать об этом в другой связи[127]127
Сравнительно-семасиологические исследования. М., 1963, с. 95 – 98.
[Закрыть]. Сейчас я попытаюсь обратить внимание на другой аспект процесса.
В латинском и романских языках широко известен такой семантический переход: существительное testa ʽглиняный горшокʼ получило в поздней латыни значение головы, тогда как латинское классическое caput ʽголоваʼ почти не сохранилось в этом значении в романских языках, где большинство наименований головы восходит к testa. Весьма чувственное представление о глиняном горшке оказалось в основе этимологии многих романских наименований головы (франц, tête, исп. testa, ит. testa и др.). Не так давно Гиро предложил такую очередность переходов (см. сл. стр.)[128]128
Guiraud P. La sémantique. Paris, 1955, с. 34.
[Закрыть].
Как видим, метафора объясняет отнюдь не все, а является лишь звеном в семантической цепи соотношений caput > testa. Первоначально возникало сопоставление двух предметов и слов, их обозначающих. Говорящие долго осознавали различие между caput и testa. В одной из латинских глосс так прямо и объяснялось, что testa: caput vel vas fictile «это голова или глиняный горшок». Testa и сопоставлялось с головой и противопоставлялось ей одновременно (первый этап). Затем метафора сближает понятия, а с понятиями и слова (второй этап). После этого в отдельных контекстах testa начинает именовать голову (третий этап). Наконец, уже независимо от отдельных контекстов testa – это голова вообще (четвертый этап)[129]129
Еще в 1905 г. в предисловии к своему этимологическому словарю греческого языка Вальтер Прельвиц сетовал, что языковеды чаще всего довольствуются тем, что ставят друг около друга несколько форм, но не объясняют их семантической истории (Prellwitz W. Etymologisches Wörterbuch der griechischen Sprache. 2 Auf. Göttingen, 1905, с. IX). Хотя этот упрек был брошен давно, его можно адресовать и многим современным составителям этимологических словарей разных языков.
[Закрыть].
Проблема, однако, не исчерпывается этими материалами и соображениями. Старинные значения testa ʽгоршокʼ до сих пор живут во многих романских диалектах, в частности, в Италии, в неаполитанском диалекте, где testa ʽваза для цветовʼ. В романских языках и диалектах находят свое отражение и caput, и testa. В румынском и каталанском cap ʽголоваʼ. В испанском и португальском cabo весьма полисемантично, но включает также значение глава, начальник. Понятие голова здесь передается не только с помощью testa, но и с помощью образований, производных от caput (порт. cabeça ʽголоваʼ). Во французском tête ʽголоваʼ, но chef (от caput) ʽглаваʼ, ʽначальникʼ (ср. в аналогичном осмыслении шеф в русском языке). Если посмотреть на карту распространения caput и testa в современных итальянских диалектах, то можно обнаружить своеобразную чересполосицу: зоны одного слова чередуются с зонами другого слова[130]130
См.: Migliorini В. Linguistica. Firenze, 1946, с. 60.
[Закрыть].
Существительные caput и testa и разделяют романские языки, и сближают их одновременно. Если не считаться с диалектами, которые часто сохраняют архаичную лексику, то в литературных романских языках нередко сосуществуют оба эти слова. В этих случаях возникает дифференциация между ними. Процесс растянулся на многие столетия. Во французском языке, в частности, где tête ʽголоваʼ стало основным наименованием этой части человеческого тела, еще у Ронсара и Рабле в XVI столетии в аналогичной функции выступало и chef (лат. caput). Чувственный образ способствовал семантическому переходу от глиняного горшка к голове. Вместе с тем процесс подобного перехода оказался достаточно сложным: он прошел ряд этапов и в некотором отношении еще не завершился и в наше время, в особенности в тех языках, где бытуют оба слова, семантически или стилистически дифференцированные.
Такими материалами (их легко увеличить) может быть подкреплено ранее выдвинутое теоретическое положение: чем более отвлеченным является понятие, требующее наименования, тем большее значение для него приобретает чувственная оболочка слова. Говорящие и пишущие люди обычно не замечают подобных процессов, но исторически аналогичные процессы широко пронизывают лексику самых разнообразных языков.
Все эти важнейшие диахронные закономерности в лексике остаются в стороне при подходе к языку лишь как к знаковой системе. В этом плане ограниченность знакового понимания природы языка не может не бросаться в глаза. Разумеется, в ходе изучения материала ученый может для тех или иных целей отвлекать знак от его значения. Но, как справедливо заметил один из исследователей этого вопроса, необходимо строго различать две, совершенно несходные операции: знаки, временно рассматриваемые в отвлечении от их значений, и знаки, рассматриваемые как вовсе не имеющие никаких значений[131]131
Резников Л.О. Указ. соч., с. 258. См. также: Лосев А.Ф. Специфика языкового знака в связи с пониманием языка как непосредственной действительности мысли. – Изв. АН СССР, ОЛЯ, 1976. № 5, с. 395 – 407. – Временное отвлечение знаков от их значений возможно для тех или иных целей в процессе изучения «поведения» определенных знаков в определенной сфере их функционирования. Об этом см.: Коршунов A.М., Мантатов В.В. Теория отражения и эвристическая роль знаков. М., 1974 («Творческая роль знаков в науке»).
[Закрыть]. Эти концепции действительно оказываются несовместимыми, теоретически противоположными.
Если устранить всевозможные «промежуточные доктрины», как правило эклектические, то в лингвистике нашей эпохи бытуют и борются друг с другом две основные концепции: для одной из них язык – это только система обозначений, для другой, язык выступает не только в этой своей функции, но и в функции отражения действительности, в функции, тесно связанной с общим историческим процессом познания. Вторая концепция не просто дополняет первую, а принципиально иначе истолковывает функции языка, принципиально иначе понимает знаки в их взаимодействии со значениями и вещами (явлениями). Язык – это не только формальная система обозначений, но прежде всего – культурное завоевание и достояние каждого народа, располагающего своей национальной историей. Возможности национальных языков – это возможности принципиально иных масштабов сравнительно с возможностями кодов, создаваемых для тех или иных, чисто технических целей.
Глава третья.
Теория относительности и материал национальных языков
1
Известно, что в XX в. получила развитие теория относительности и было, в частности, открыто свойство многих вещей менять свою природу под воздействием других вещей, под воздействием окружения, в котором обычно находятся вещи. И сразу же возник острый теоретический вопрос о том, является ли подобная относительность самих вещей частичной или она приобретает свойства относительности абсолютной, и тогда нельзя говорить о каких-то объективных свойствах вещей, а следует видеть в самих вещах лишь их относительные, всегда преходящие особенности. Разумеется, теория относительности оказалась гораздо шире, она не сводилась к решению только этого вопроса (ее специальные проблемы касались прежде всего физики), но и этот вопрос предстал во всей своей значительности и теоретической остроте.
Сразу же оформились две противоположные концепции истолкования понятия об относительности, во многих планах ставшие непримиримыми. В последующих строках я попытаюсь показать, как борьба этих противоположных доктрин отразилась в науке о языке и какие выводы для теории и практики изучения самих языков были сделаны различными учеными.
Известно, что теория относительности в первом варианте была сформулирована А. Эйнштейном в 1905 г., а в 1955 г., когда ее создатель умер, ученый мир отмечал 50-летие этой теории[132]132
Кузнецов Б.Г. Эйнштейн. Жизнь. Смерть. Бессмертие. М., 1972, с. 171.
[Закрыть]. Теория относительности сразу же получила самые различные истолкования в различных научных и философских школах. По словам одного из крупнейших физиков-теоретиков, А. Эйнштейн неоднократно подчеркивал:
Этими словами А. Эйнштейн хотел показать органическую связь, существующую между предметами и их отношениями: математика могут не интересовать предметы, он направляет свое внимание прежде всего на отношения между предметами, тогда как физику не безразличны сами предметы. Именно эту мысль развивает сподвижник Эйнштейна физик А. Зоммерфельд:
Об этом же сообщает и французский ученый П. Кудерк в своей книге о теории относительности:
Глубокое истолкование философского значения теории относительности дал еще в начале нашего столетия В.И. Ленин, прежде всего в книге «Материализм и эмпириокритицизм» (1909 г.). Однако с самого начала теория относительности расценивалась и с совершенно других теоретических позиций, представители которых утверждали, что будто бы новая теория доказала полную и абсолютную относительность всех вещей и всех понятий. А это уже означало, что ни о каких объективных свойствах вещей теперь будто бы не может быть и речи. Философскую несостоятельность этой последней концепции точно и убедительно показал в только что упомянутой книге В.И. Ленин. Позднее об этом писали многие советские философы. Я же попытаюсь продемонстрировать лингвистический аспект борьбы разных осмыслений самих понятий об отношении и об относительности.
2
Известная парадоксальность теории относительности заключается в том, что, как подчеркивают материалисты, это «величайшее открытие XX в.» показало не относительность «всего сущего», а объективность «всего сущего», необходимость его изучения во всех связях и взаимодействиях[136]136
Ландау Л.Д., Румер Ю.Б. Что такое теория относительности. М., 1975, с. 23, 32.
[Закрыть]. Но это стало очевидно с материалистической точки зрения. Ее же противники утверждали и утверждают противоположное.
Вещи – это лишь «точки пересечения отношений», поэтому рассматривать мир как «совокупность вещей», значит оставаться на уровне «примитивно-реалистического взгляда» – утверждают другие противники объективности вещей[138]138
См. об этом в сб.: Новое в лингвистике. М., 1960, вып. 1, с. 403 и сл.
[Закрыть].
Как видим, наличие двух диаметрально противоположных истолкований принципа относительности не подлежит никакому сомнению. Всё это имеет не только большое общефилософское значение, но и значение, непосредственно связанное с отдельными науками, также имеющими дело и с вещами (в широком смысле), и с отношениями между ними.
В 1957 г. один из советских лингвистов, желая подчеркнуть всю важность изучения отношений в такой области языкознания, как грамматика, спрашивал: «Следует ли бояться отношений в грамматике?» Ответ следовал незамедлительно: разумеется, не следует[139]139
Реформатский А.А. Что такое структурализм? – ВЯ, 1957, № 7, с. 35.
[Закрыть]. Подобная постановка вопроса представляется странной. Нет никакого сомнения, что грамматика любого естественного языка не может существовать без внутренних отношений, связующих ее категории в единое, хотя и сложное, и нередко противоречивое целое. Теория грамматики и теория грамматических отношений – понятия, немыслимые друг без друга. Вопрос, следовательно, не сводится к тому, надо или не надо изучать отношения, бытующие в грамматике (здесь среди специалистов двух мнений быть не может). Вопрос возникает совсем по другому поводу: кáк следует изучать отношения в грамматике (и в языке в целом), кáк понимать подобные отношения, в какúх связях и контактах находятся отношения и отдельные единицы языка (в грамматике – прежде всего грамматические категории), кáк вещи (в специфически лингвистическом их преломлении) взаимодействуют с отношениями и кáк в результате подобного взаимодействия формируется и функционирует любой национальный язык.
В лингвистике нашей эпохи вопрос, следовательно, сводится не к тому, надо или не надо изучать отношения в любой области языка и в языке в целом (здесь двух мнений быть не может), а как осмыслять подобные отношения и их функции, организующие разнообразный материал конкретного языка.
Справка из истории вопроса здесь оказывается необходимой.
Еще до возникновения логики отношений, в 60-х годах минувшего столетия, представители психологического направления в языкознании стали подвергать сомнению самостоятельность отдельных слов и отдельных грамматических категорий. Виднейший из этих представителей Г. Штейнталь рассуждал при этом так: слово – это психический акт, и человек, произнося слова, вкладывает в их значения свои переживания. Эти переживания различны, поэтому одни и те же слова всякий раз выступают в ином облике, в ином значении. То же происходит и с грамматическими категориями. Множественное число может употребляться «вместо» единственного числа, а единственное – «вместо» множественного, если конкретная ситуация общения этого требует[140]140
Steinthal Н. Über den Wandel der Laute und des Begriffs. – Zeitschrift für Völkerpsychologie. Berlin, 1860, N 1. Развитие этих идей: Erdmann K. Die Bedeutung des Wortes. Leipzig, 1925, c. 11 – 15.
[Закрыть]. И все это писалось задолго до возникновения логики отношений[141]141
О логике отношений: Серрюс Ш. Опыт исследования значения логики. М., 1948, с. 53 – 58.
[Закрыть].
Но вот XX в. создает логику отношений. Известно, что классическая формула суждения гласит:
S есть Р.
Это означает, что познающая мысль человека направлена прежде всего на предмет, который выражен термином S (субъект суждения). Предикат же суждения (Р) передает определенные свойства предмета. В основе этой формулы оказывается материалистическое убеждение, согласно которому наше познание имеет предметный (в широком смысле) характер. Логика отношений стремится противопоставить этому положению другой принцип и формулирует его так:
aRb,
где а и b являются предметами, a R – отношения между ними. В этом случае познающая мысль человека направляется не столько на изучение свойств самих предметов (а, b), сколько, прежде всего, на связи и отношения, существующие между предметами (R). С первого взгляда создается впечатление, будто бы вторая концепция так же верна, как и первая. Отношения между предметами нуждаются в таком же тщательном изучении, как и сами предметы. При более пристальном анализе, однако, выясняется, что формула логики отношений может таить в себе известные методологические опасности. Всячески подчеркивая и выдвигая на первый план фактор отношения, сторонники этой формулы часто отодвигают на задний план, а нередко и вовсе забывают о предметах, отношения между которыми подлежат исследованию. Они призывают изучать не отношения между предметами (что совершенно необходимо), а отношения как бы сами по себе, независимо от предметов. Возникает реальная опасность абсолютизации категории отношения. Понятие отношения поглощает понятие предметности.
Эта концепция находит свое прямое выражение в некоторых направлениях лингвистики нашей эпохи.
Ссылаясь на логику Карнапа, датский лингвист Луи Ельмслев еще в начале 50-х годов подчеркивал:
Здесь соотношения прямо противопоставляются элементам, образующим подобные соотношения. При этом противопоставляются так, что от самих элементов ничего собственно не остается.
Немного позднее тот же Ельмслев утверждал:
Аналогичные признания можно легко обнаружить не только у Ельмслева, но и у многих других представителей тех направлений в лингвистике, которые целиком исключают и выключают субстанцию (материю) конкретных языков из поля зрения ученых. Такого рода признания («не обращать никакого внимания на элементы, образующие данные отношения!») свидетельствуют о том, что центральная формула логики отношений (aRb) получила разное истолкование в разных направлениях лингвистики второй половины нашего столетия. Разумеется, «вина» здесь падает не на логику отношений (важное открытие науки XX в.!), а на различные, порой диаметрально противоположные, способы ее истолкования. Сама же логика отношений, подчеркивая важность R в формуле aRb, вовсе не отрицает значения а, b, т.е. элементов (субстанций), входящих в те или иные взаимоотношения.
Возникли и другие осложнения. Отрицая субстанцию (материю в широком смысле), некоторые интерпретаторы логики отношений ставили вопрос так, будто бы подобное отрицание – признак самой высокой науки, которая преодолевает эмпиризм старого знания и создает совсем другую науку, интересующуюся лишь абстрактными отношениями, освобожденными от «бремени» презренной субстанции. О таких многочисленных комментаторах логики отношений можно сказать словами Гегеля, что они защищают не роль абстракции в науке (эта роль действительно велика!), а роль дурных абстракций, мешающих видеть подлинные отношения, бытующие в каждой конкретной науке[145]145
Разумеется, формулы сами по себе не могут иметь предметного характера. Но очень важно, как интерпретируются те или иные формулы.
[Закрыть].
