Текст книги "Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени"
Автор книги: Рубен Будагов
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)
3
Как это и ни странно, до сих пор приходится слышать рассуждения, согласно которым признание невозможности решить тот или иной вопрос в конкретной области знания будто бы равняется агностицизму. Такие рассуждения не только антиисторичны, но и теоретически наивны. Они опираются на убеждение «об окончательной законченности» каждой науки. Между тем все науки развиваются и совершенствуются, и нет предела ни этому развитию, ни этому совершенствованию. Сплошь и рядом определенная конкретная наука, не умея в прошлом объяснить то или иное явление, объясняет его в наше время или потенциально должна будет объяснить его в будущем. Понятие агностицизма – это общефилософская концепция. Она исходит из убеждения в принципиальной непознаваемости окружающего нас мира. Между тем человек может не уметь удовлетворительно объяснить то или иное явление (в равной мере в области физико-математических наук, наук о природе и наук об обществе), но при этом быть убежденным в принципиальной познаваемости всех явлений объективного мира. Это глубоко различные явления и их смешение (в наше время оно, увы, широко наблюдается прежде всего у представителей физико-математических наук) совершенно недопустимо.
Мысль о том, что существует универсальная точность, одинаково приложимая ко всем наукам и управляющая ими, развивалась в Европе в XVII столетии и стала широко популярной в следующем XVIII в. Уже Рене Декарт (1596 – 1650) рассуждал так: животные – это те же машины, простые механизмы, которые действуют по принципу автоматов. Лишь люди – более сложные механизмы, так как души людей бессмертны. Вера в бессмертие души заставляла Декарта различать простые механизмы (животные) и механизмы более сложные, наделенные «бессмертными душами» (люди). И все же живые существа – это машины (механизмы) в двух их разновидностях. Поэтому и поступки, и действия людей можно точно рассчитывать[18]18
Descartes R. Oeuvres. Paris, 1900, р. VIII. – В коллективном сборнике «У истоков классической науки» (М., «Наука», 1968, с. 159 и 171) утверждается, что Декарт все живые существа полностью приравнивал к простым машинам. При этом не учитывается доктрина мыслителя о «бессмертии человеческих душ».
[Закрыть].
Как показал в свое время известный историк науки Г. Башляр, в XVIII столетии считали, что все науки должны уметь все точно предсказывать и все точно рассчитывать. Крупнейший натуралист той эпохи Ж. Бюффон (1707 – 1788) писал, например:
Легко убедиться, что отказ от подобного рода «точности» в геологии и астрономии стал признаком быстрого прогресса этих наук.
Аналогичного рода «точность» пронизывает и по-своему великий памятник той эпохи – «Энциклопедию» Дидро и Даламбера (1751 – 1772).
Вот, например, что можно прочитать в первом томе этого издания, в статье воздух (air):
«Доказано, что три тысячи человек, помещенные в пространстве 500 квадратных метров (lʼétendue dʼun arpent de terre), в течение 34 дней образуют своим дыханием такую атмосферу на высоте 71 фута, которая, в случае, если она не будет немедленно рассеяна ветрами, станет сейчас же заразной для всех окружающих»[20]20
Encyclopédie. Paris, v. I, 1751 (article air).
[Закрыть].
Все эти «точные цифры» (34 дня, 71 фут, 500 квадратных метров) приводились лишь с целью внушения читателям мысли о могучей силе арифметики. Аналогичными «определениями» и рассуждениями были полны и другие публикации той эпохи, в частности, многотомные «этюды о природе», принадлежавшие известному писателю и натуралисту Бернардену де Сен-Пьеру (1737 – 1814)[21]21
Розанов M. Очерки по истории руссоизма на Западе и в России. М., 1910, т. I, гл. 8.
[Закрыть]. Весьма оживленные споры о «соотношении разных наук» проходили немного позднее и в России, в двадцатые годы минувшего столетия, в эпоху Пушкина[22]22
Алексеев М.П. Пушкин. Сравнительно-исторические исследования. Л., 1972, (гл.: «Пушкин и наука его времени»).
[Закрыть].
Понятие закона в науке возникло сравнительно недавно. Коперник и Кеплер говорили больше о гипотезах, а не о законах. У Галилея чаще всего аксиома, а следствие из нее – теорема. Декарт предпочитает правила, а Ньютон – аксиомы. Одна из первых попыток дать определение закона встречается у Монтескье:
Понятие закона (lex) если и встречалось раньше, то главным образом в моральном, а не физическом смысле[24]24
Спекторский Е. Понятие общества в античном мире. Варшава, 1911, с. 4.
[Закрыть]. Весьма интересно, что «сильное слово» закон, которое в наше время обычно связывают прежде всего с физико-математическими науками, исторически раньше ассоциировалось с человеком и его «поведением» и позднее – с законами природы.
Леонардо да Винчи успешно изучал различные явления природы, еще не зная, что такое закон и закономерность[25]25
Ольшки Л. История научной литературы на новых языках. М. – Л., 1933, т. I, с. 226.
[Закрыть]. А когда в 1687 г. Ньютон обнародовал свои «Математические начала натуральной философии», то на основе этой книги в течение двух столетий успешно развивалась физика и астрономия. Между тем, по свидетельству специалистов, исходные положения Ньютона были неточными в свете современных данных обеих этих наук[26]26
Couderc P. La relativité. Paris, 1958, с. 25.
[Закрыть]. Из этого, разумеется, не следует, что точность не нужна науке. Следует подчеркнуть другое: историческую подвижность самого понятия точности в любой науке, в том числе, казалось бы, и в самой точной. В этом же плане приобретают глубокий смысл и слова крупнейшего физика нашего столетия А. Эйнштейна:
Формулы Ньютона теперь уже устарели, его же «мысли и идеи» продолжают оставаться великими.
Существует широко распространенное, хотя и не всегда прямо высказанное мнение, согласно которому «точные науки» целиком опираются на разум, а гуманитарные науки – преимущественно на чувства и интуицию. Ничего не может быть наивнее и несостоятельнее подобного заключения.
Он же членит процесс открытия в математике на четыре стадии: подготовка, инкубация, озарение и завершение. Особенно знаменателен «процесс озарения» в такой «точной науке», как математика. Адамар справедливо подчеркивает, что без него невозможно никакое математическое открытие. Об этом же писал еще в начале нашего столетия великий математик Анри Пуанкаре:
«Чистая логика… сама по себе не может дать начала никакой науке… Для того, чтобы создать арифметику, как и для того, чтобы создать геометрию, нужно нечто другое, чем чистая логика. Для объяснения этого другого у нас нет иного слова, кроме слова интуиция»[29]29
Пуанкаре Анри. Ценность науки. М., 1906, с. 17.
[Закрыть].
Здесь нельзя не вспомнить глубокого суждения В.И. Ленина о большой роли фантазии в любой науке[30]30
«Фантазия есть качество величайшей ценности…»
(Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 125); «Нелепо отрицать роль фантазии и в самой строгой науке»
(Там же, т. 29, с. 330).
[Закрыть]. Ни озарение, ни фантазия не только не противопоказаны «точным наукам», но и органически им свойственны. Разумеется, если речь идет не о ремесленниках «от науки», а о подлинных ученых.
Даже в самих недрах «точных наук» понятие точности может приобретать весьма различный характер в зависимости от особенностей той или иной конкретной науки, традиционно относящейся к сфере «точных наук». По воспоминаниям акад. А.С. Орлова, наш крупнейший кораблестроитель акад. А.Н. Крылов любил подчеркивать:
Инженер должен осмыслить и упорядочить материал своей науки, математику же подобный материал сам по себе может быть совсем не интересен. Математик чаще всего стремится к решению таких задач, которые в состоянии оказаться «выше» конкретного материала отдельных наук, прежде всего привлекающего инженера. «Дважды два четыре» – это не только четыре «вообще», но и четыре конкретные единицы, материальное содержание которых вовсе не безразлично для инженера или биолога, для химика или авиастроителя.
Вот и оказывается, что понятие точности всякий раз определяется спецификой той или иной науки, той или иной группой наук. В науках о природе, в частности, понятие точности чаще всего оказывается совсем иным, чем в физико-математических науках, не говоря уже о том, что в свою очередь физик часто иначе интерпретирует точность, чем математик.
Один из крупнейших физиков нашего времени имел все основания подчеркнуть:
Прямо к этому суждению примыкает уже упомянутое замечание другого виднейшего физика Норберта Винера, одного из основателей кибернетики. Развивая мысль о преимуществах человека над любой, даже самой совершенной машиной, ученый говорит о способности человека «оперировать с нечетко очерченными понятиями»[33]33
Винер Норберт. Творец и робот. М., 1966, с. 82.
[Закрыть]. Именно в силу этой исключительно важной способности человека ему обычно не нужна статичная точность. В процессе совершенствования каждой науки и уточняется понятие точности, само находящееся в постоянном движении.
Так складывалось понятие точности в физико-математических науках и в науках о природе.
4
А как же обстоит дело с гуманитарными областями человеческого знания? В последующих строках я попытаюсь проанализировать это понятие в филологии (в языкознании и в литературоведении), отдавая себе отчет о не меньшей важности изучаемого явления во всех других гуманитарных науках. Но и при этом ограничении остается очень широкая тема, лишь контуры которой могут быть здесь намечены.
У некоторых филологов уже давно сложилось ошибочное убеждение, что точными методами исследуются только формы, а не содержание, не смысловое «наполнение» этих форм. В лингвистике – формальные конструкции языка, в литературоведении – формальные структуры художественных произведений. Эта концепция, известная уже в прошлом столетии, получила у нас широкое распространение в двадцатые годы, в особенности среди членов «общества по изучению поэтического языка» (ОПОЯЗ). Эту формалистическую концепцию (назовем ее прямо и точно) разделяли многие филологи – лингвисты и литературоведы[34]34
См. об этом: Барабаш Ю. Вопросы эстетики и поэтики. М., 1973, с. 223 и сл. – Среди «опоязовцев» находились и такие, которые «в свете» культа формы поднимали руку даже на гений В.Г. Белинского, называя критика «неудачным убийцей русской литературы» (Там же, с. 224).
[Закрыть]. Только форма может изучаться точными методами, поэтому за пределы филологии выносилось «все остальное», что не подлежит анализу этими точными методами. Среди сторонников подобной концепции были (они имеются и в наши дни) не только дилетанты, но и видные ученые.
В мою задачу не входит история этого вопроса (о ней уже немало писали за последние пять-шесть лет). Хочется обратить внимание на другое: как в поисках односторонне понятой точности искажался самый объект изучения в филологии. Логическая ошибка здесь обнаруживается в двух случаях.
«Так как точными методами могут изучаться только формы в языке и в литературе, то все остальное не принадлежит миру филологии».
«Так как в мире филологии имеются лишь формы языка и формы литературы, то филологию следует изучать точными методами: формы сравнительно легко поддаются изучению с помощью подобных методов».
Односторонне понятая точность вела к формализму, а формализм в свою очередь как бы подчеркивал односторонне истолкованную точность. Возникал замкнутый круг, из которого, как некоторым до сих пор кажется, не может быть иного выхода, кроме отождествления понятия точного метода и понятия формалистического метода анализа языка и литературы.
Здесь возникает новая проблема. По моему давнему и глубокому убеждению, необходимо строго различать два совершенно различных понятия – понятие формального и понятие формалистического. Без первого понятия само существование филологии невозможно: и в языке, и в литературе по-своему все оформлено, все имеет свои формы выражения. К тому же формальное так или иначе, прямо или опосредованно всегда взаимодействует со смысловым, со смысловыми категориями в языке, с идейным замыслом писателя в литературе. Совсем иное – понятие формалистического, где формы изучаются как бы сами по себе и для себя. Строгое разграничение этих двух понятий имеет принципиальное значение в современных дискуссиях о судьбах филологии.
Для русской и советской филологии в целом всегда было характерно сознание необходимости дифференцировать эти понятия. Правда, это сознание не всегда и не у всех ученых выражалось ясно и явно. В лингвистике стоит только сравнить в этом плане Потебню, Шахматова, Виноградова и их последователей, с одной стороны (здесь это сознание передавалось явно), с Фортунатовым и его сторонниками – с другой (здесь подобное сознание явно никогда не обнаруживалось), чтобы убедиться в различии[35]35
В этом же плане ср. разграничение формального и формалистического у такого выдающегося филолога, как Н.С. Трубецкой (см. гл. о Трубецком в кн.: G. Mounin. La linguistique du XX siècle. Paris, 1972, c. 103).
[Закрыть]. Но в особом положении оказались: «эпоха ОПОЯЗа» в двадцатые годы, некоторые направления в советской филологии в шестидесятые годы и в наши дни.
Желая снять с терминов формалисты и формалистический какую бы то ни было уничижительную окраску, почти все члены ОПОЯЗа стали употреблять эти термины в кавычках. В 1924 г. в журнале «Печать и революция» (№ 5) была опубликована статья Б.М. Эйхенбаума, которая называлась «Вокруг вопроса о „формалистах“», где интересующий нас термин уже был дан в кавычках. Так же употребляли оба термина и все другие деятели ОПОЯЗа[36]36
Иллюстрации можно найти, например, в кн.: Тимофеева В.В. Язык поэта и время. М – Л., 1962, с. 177 и сл.
[Закрыть]. Таким способом была сделана попытка не только снять важнейшую для филологии проблему разграничения формального и формалистического, но и создать впечатление, что подобная проблема не может существовать вовсе.
Ситуация почти полностью повторилась через 40 лет, но на этот раз она более явно и более открыто создавалась не столько литературоведами, сколько прежде всего некоторыми советскими лингвистами. Так, в частности, в коллективном сборнике «Основные направления структурализма» (М., «Наука», 1964) термины формалисты и формалистический употребляются отдельными авторами либо в кавычках (с. 118), либо совсем снимается противопоставление формального и формалистического, причем явно формалистическая теория Л. Ельмслева называется «строгой и стройной формально-лингвистической теорией» (с. 166). То, что предлагали некоторые литературоведы в 20-е годы, в 60-е годы стали развивать лингвисты, которым предельно формализованный язык кажется удобным для «точного исследования».
На мой взгляд, возникло бесперспективное противопоставление категории формы и категории значения в науке о языке. Подобное противопоставление мотивируется обычно тем, что форма доступна точному изучению, тогда как значение такому изучению будто бы никогда не поддается. Часто стали утверждать:
Здесь совершенно прямо форма (она подлежит научному изучению) противопоставляется значению (оно не подлежит научному изучению), причем само противопоставление ведется под флагом защиты точности, трактуемой как категория универсальная для всех дисциплин.
Было бы ошибочно видеть в отмеченных расхождениях лишь терминологическую небрежность. Проблема гораздо сложнее. Попробуем спроецировать эти расхождения в область лексикологии и семасиологии. Если слово (основная единица названных дисциплин) – это только форма, какая-то единица, звуковым и морфологическим способом оформленная, но не имеющая никакого значения, тогда – я умышленно обостряю проблему – ближе к истине был гоголевский Петрушка. Ему, хотя и нравилось «не то, о чем он читал», а больше «процесс самого чтения», но все же он понимал, «что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово, которое иной раз черт знает что и значит». Как видим, Петрушка все же добирался до значения слова (все же что-то значит).
Хотя подобное сравнение шутка, но шутка, обнажающая существо разногласий между сторонниками «чистой формы» и сторонниками единства формы и значения в филологии. Приведу самые простые доказательства, причем попытаюсь показать, что и для теории языка, и для теории литературы эта проблема приобретает первостепенную важность, хотя теория языка оперирует иным понятием формы и иным понятием значения, чем теория литературы. Оба раздела филологии объединяет, однако, само понятие взаимодействия формы и значения.
В известном манифесте футуристов «Пощечина общественному вкусу» (1913 г.), в частности, подчеркивалось:
В свете такого тезиса сочетание звуков «дыр, бул, шил…» некоторым тогда представлялось прекрасной русской поэзией[39]39
Там же.
[Закрыть]. Как видим, подобное заключение перестанет быть нелепым, если согласиться с тезисом лингвистов-формалистов, согласно которому филолога должна интересовать лишь одна форма выражения. Этой концепции противостоит действительно полярная концепция, которая уже в 1935 г. была, в частности, прекрасно сформулирована М.М. Бахтиным:
Я глубоко убежден, что данное положение, относимое его автором к теории художественной речи, весьма важно и для теории общенародного языка, которая разрабатывается лингвистами.
Как видим, строгое разграничение формального и формалистического – это не терминологический спор «по пустякам», а спор но самым принципиальным вопросам теории языка и теории литературы. Если же учесть, что проблема постоянного и глубокого взаимодействия формы и значения относится ко всем жанрам художественной литературы и ко всем областям языка (в первую очередь к лексике, к словообразованию, к синтаксису, к стилистике), то станет ясным огромный удельный вес этой проблемы в филологии. Хочется еще раз подчеркнуть, что специфика взаимодействия формы и значения сохраняет всю свою силу в каждой сфере филологии[41]41
Попытка показать роль содержательных категорий в грамматике сделана, в частности, в кн.: Будагов Р.А. Человек и его язык. 2-е изд. М., 1976, с. 173 – 195.
[Закрыть].
Что же способствовало возрождению формализма в советском языкознании 50 – 70-х годов? После лингвистической дискуссии 1950 г. у многих ученых сложилось убеждение, что отдельные вульгарно-социологические интерпретации языковых фактов у акад. Н.Я. Марра будто бы должны привести ученых (дабы они не повторяли ошибок Марра) к полной изоляции языка от его социальных функций в обществе. Казалось удобным изолировать язык от органически свойственных ему общественных функций. Так возникла широко распространенная теория, согласно которой лишь формы языка могут изучаться «точными методами». Все же остальное стали «выносить» за пределы науки о языке. При этом были подвергнуты забвению большие достижения именно советских лингвистов 30 – 40-х годов в области исследования социальных функций языка, в развитии теории национальных языков, в изучении литературных языков и во многих других областях лингвистики. Все это наложило глубокий отпечаток на разыскания многих советских ученых 50 – 70-х годов. Стала оформляться теория, согласно которой лишь формы языка должны интересовать ученого: лишь они могут научно изучаться «точными методами».
Теперь часто рассуждают так: для кого термин формалистический существует как уничижительный термин, тот, дескать, не понимает, что сам язык образует структуру (систему). Между тем первое отнюдь не обусловливает второго. Структурный (системный) характер языка и его отдельных уровней – это уже аксиома лингвистики XX в. Но структура языка опирается не на пустые формы, а на формы, функционально осмысленные и обусловленные. Следовательно, различие между формальным (при единстве формы и значения) и формалистическим (при отрицании единства формы и значения) сохраняет всю свою принципиальную силу совершенно независимо от признания или непризнания структурного (системного) характера языка и его отдельных уровней.
5
Положение осложняется тем, что работы русских формалистов 20-х годов постоянно издаются за рубежом, особенно во Франции, в ФРГ и в Америке, именно как работы формалистов без всяких кавычек. Причем, как правило, в этих странах они оцениваются высоко прежде всего по методологическим соображениям: за попытку полной изоляции формы от ее значения, от ее смыслового «наполнения»[42]42
См., например: Erlich V. Russian formalism. The Hague, 1955; Pomórska K. Russian formalist theory and its poetic ambiance. The Hague, 1968; Jameson F. The prison-house of language. Princeton, 1972 (в этой последней книге сделана попытка «перенести» идеи формалистов-литературоведов в область лингвистики). См. также многочисленные хрестоматии текстов типа: Théorie de la littérature. Textes de formalistes russes, réunis, présentés et traduits par T. Todorov. Paris, 1965; Readings in russian poetics: formalist and structuralist views. Cambridge, 1971.
[Закрыть].
Вместе с тем за рубежом находятся и такие ученые, которые видят в формализме (без всяких кавычек) реальную угрозу науке о языке. Они считают, что формалистическая концепция не дает возможности показать, на что способна наука о языке в наше время. Точность анализа должна опираться не только на форму, но и на содержание, в ней заключенное. В противном случае анализ не достигнет цели. Об этом, в частности, писал английский филолог Ульман, причем ему казалось совершенно невозможным изолировать форму для достижения большей точности исследования[43]43
Ullmann S. The principles of semantics. Oxford, 1959, c. 318. – Противоположную точку зрения (принцип полной изоляции формы) защищают многие. См., в частности: Gross М. Mathematical models in linguistics. Englewood Cliffs, 1972, c. 4.
[Закрыть].
Что формализм – это реальная угроза, способная погубить науку о языке, прекрасно понимал Л.В. Щерба еще в 20-х годах нашего столетия. В статье «О частях речи в русском языке» (1928 г.) он подчеркивал:
«Едва ли мы потому считаем стол, медведь за существительные, что они склоняются. Скорее мы потому их склоняем, что они существительные. Я полагаю, что… функция слова в предложении является всякий раз наиболее решающим моментом для восприятия»[44]44
Щерба Л.В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974, с. 79.
[Закрыть].
Примерно в это же время, в 1930 г. Щерба осудил такой метод преподавания грамматики в школе, который опирался на сближение конструкций типа хочу читать и мне холодно и на разъединение конструкции типа конь бежит и конь бежал.
В первом случае сближение мотивировалось тем, что в каждом из двух первых словосочетаний нет прямой морфологической зависимости одного слова от другого, слова опираются на простое соположение (хочу читать; мне холодно). Во втором случае – морфологическая зависимость бесспорна, хотя и различна: существительное сочетается с определенным личным окончанием глагола (конь бежит, но нельзя конь бежишь или конь бегу). В случае же с прошедшим временем глагола морфологическая иррадиация вызывается категорией рода существительного конь: конь бежал, нельзя конь бежала (но лошадь бежала). В результате в формалистической грамматике такие сочетания, как конь бежит и конь бежал, разъединяются (хотя в смысловом плане они, разумеется, сближаются), а такие, как хочу читать и мне холодно, сближаются (хотя в смысловом плане у них нет ничего общего). Л.В. Щерба уже в конце 20-х годов понимал огромную опасность подобного искусственного противопоставления смыслового и формального рядов в грамматике[45]45
См.: Л.В. Щерба [Рец. на кн.]: Петерсон М.Н. Введение в языкознание. – Русский язык в школе, 1930, № 5, с. 196 – 200. – Перефразируя слова другого известного исследователя, сказанные по другому поводу об исключительной важности «неформалистического объяснения формальных особенностей эпоса» (Лосев А.Ф. Античная философия истории. М., 1977, с. 42), я бы подчеркнул такое же серьезное значение неформалистического изучения формальных особенностей грамматики.
[Закрыть].
Формальный ряд (при полной изоляции от ряда смыслового) превращается в формалистический ряд в грамматике. Его функция в языке перестает интересовать исследователя. Различие между формальным и формалистическим обнаруживается вполне конкретно.
Как видим, проблема взаимодействия формальных и смысловых рядов в грамматике – это проблема достаточно сложная и достаточно старая, и все же, несмотря на постоянные подчеркивания многими лингвистами нашего века чисто формального характера и грамматики, и языка вообще («язык – это форма, а не субстанция»[46]46
Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. М., 1933, с. 113.
[Закрыть]), острая борьба вокруг истолкования природы языка не утихает в нашу эпоху во всем мире. Попытки «снять» проблему субстанции и формы в самом языке и в науке о языке, объявить эту проблему схоластичной (так поступает, в частности, Н. Хомский[47]47
Хомский Н. Язык и мышление. М., 1972, с. 17.
[Закрыть]), не могут рассматриваться как серьезные. От этой проблемы никуда «не уйдешь», она в основе самих функций языка, самой теории языка.
Защитники формалистической грамматики обычно рассуждают так: наша грамматическая концепция помогает избавиться от разных «проклятых вопросов» (вроде только что названной проблемы субстанции и формы) и дает однозначное освещение всех грамматических категорий. Присмотримся, однако, ближе, что это за освещение и насколько подобная грамматика соответствует действительной грамматике тех или иных конкретных языков.
Чтобы дать непротиворечивое освещение всех грамматических вопросов, сторонники формалистической грамматики прежде всего объявляют открытую войну понятию оттенка и в грамматике, и во всех других областях языка и науки о языке. Вслед за своим учителем Н. Хомским они исходят из убеждения, что объектом лингвистики является однородный речевой коллектив, все члены которого не только говорят одинаково, но и обучаются языку очень быстро и по одному шаблону. При таком истолковании языка и языковой среды понятию оттенка объявляется самая настоящая война.
Итак, долой понятие оттенка! Но что же тогда станет с человеческим языком, если он лишится возможности передавать оттенки? Что же тогда станет с языком, если он будет в состоянии выражать лишь утверждение и отрицание, черное и белое, да и нет? Исследователи, которые обрекают язык на такую печальную участь, обрекают на такую же печальную участь и самого человека.
Несмотря на всю бесперспективность создания языков, не умеющих передавать оттенки человеческих мыслей и чувств, войну понятию оттенка уже успели объявить многие лингвисты[49]49
См., например: Винокур Т.Г. Синонимия в функционально-стилистическом аспекте. – ВЯ, 1975, № 5, с. 54.
[Закрыть].
Между тем традиции русской лингвистики до сих пор складывались так, что почти все выдающиеся русские ученые (за единичными исключениями) всячески подчеркивали необходимость беречь и развивать те особенности родного языка, которые связаны с его же умением передавать и выражать тонкие и тончайшие оттенки мыслей и чувств людей, живущих в обществе. Чтобы язык успешно справлялся с этим заданием, он должен быть исключительно восприимчивым к передаче мыслей и чувств людей. Он обязан располагать и в своей лексике, и в своей грамматике, и в своей стилистике соответствующими средствами.
Сказанное попытаюсь пояснить простым примером. В свое время Пешковский сравнивал такие два предложения: он закалывается кинжалом и он убивается бандитом. Формальная модель обоих предложений совершенно одинакова. Тем не менее орудийное значение творительного падежа кинжалом проступает явственнее в сознании говорящего на русском языке человека, чем аналогичная форма бандитом. Как тонко замечает автор, бандитом здесь не простое орудие (как кинжалом), а что-то «вроде» действующего лица. Поэтому все предложение тяготеет к иному построению: Его убивает бандит. Формально одинаковые творительные падежи (кинжалом, бандитом) функционально оказываются неравными: кинжал легко приобретает орудийное значение, бандит – нелегко. Взаимодействие формы и функции осложняет проблему и превращает формально равные отношения в отношения функционально неравные. Поэтому у Пешковского были все основания по этому поводу заметить:
Обратим внимание: вся грамматика зиждется на почти и как бы, т.е. на оттенках. Если лишить грамматику этой способности передавать оттенки мыслей и чувств говорящих и пишущих людей, грамматика перестанет быть грамматикой. Такова концепция Пешковского.
Таков же взгляд на грамматику (и шире – на язык в целом) был характерен для Потебни и Крушевского, для Шахматова и Виноградова, как и для многих других выдающихся ученых. Вот эту способность языка передавать оттенки некоторые поклонники Н. Хомского у нас и за рубежом спешат объявить ненужной, избыточной, бессодержательной.
Между тем такой ученый, как Шахматов, не только в грамматике и в лексике, но и в фонетике обнаруживал способность языка передавать оттенки. Устанавливая типы звуков в праславянском и в праиндоевропейском, Шахматов демонстрировал «тончайшие оттенки, существовавшие в самих типах звуков»[51]51
Виноградов В.В. Алексей Александрович Шахматов. Пг., 1922, с. 48.
[Закрыть]. Применительно к лексике об оттенках писал и Щерба:
«Всякое слово так многозначно, так диалектично и так способно выражать все новые и новые смысловые оттенки…»,
что исследователь все время должен быть начеку[52]52
Русско-французский словарь. Под ред. и при участии Л.В. Щербы. М., 1939, с. 3.
[Закрыть]. Можно без труда привести и другие свидетельства виднейших русских филологов в защиту понятия оттенка. Больше того. По мысли этих ученых, способность передавать оттенки в лексике, в грамматике, в стилистике составляет «душу» каждого развитого языка, имеющего богатую литературную традицию.
Чем чувствительнее конкретный язык к передаче тех или иных оттенков мыслей и чувств людей, говорящих на этом языке, тем, как общее правило, выше и культура данного языка, и культура людей, умеющих передать возникающие оттенки. И это вполне понятно. Как мы уже знаем, главное преимущество человека над любой, даже самой усовершенствованной машиной – это «способность оперировать с нечетко очерченными понятиями»[53]53
Винер Норберт. Указ. соч., с. 82. См. также: Деглин В. Функциональная асимметрия – уникальная особенность человека. – Наука и жизнь, 1975, № 1, с. 112 – 114.
[Закрыть]. Поэтому надо признать глубоко печальным недоразумением, что в некоторых направлениях лингвистики нашего времени понятие оттенка стало ассоциироваться не с мощью и величием литературного языка, а с его мнимой слабостью. Между тем способность языка передавать не только мысли и чувства людей, но и оттенки этих мыслей и этих чувств составляет одно из тех важнейших свойств самого языка, которое принципиально отличает его от всякой знаковой системы, от всякого искусственного «языка».
К сожалению, против понятия оттенка выступают не только прямо, но и косвенно. Например, утверждают:
Здесь весьма характерно наречие почти. Автору кажется, что почти несущественно в грамматике. Между тем почти здесь очень существенно. При всех заслугах Ломоносова в области русского литературного языка его синтаксис, разумеется, еще весьма далек от современного. В этом может легко убедиться каждый, раскрыв любое научное сочинение Ломоносова, написанное по-русски. Иное членение периода, иные отношения внутри многих словосочетаний, иные связи между предложениями отличают синтаксис Ломоносова от синтаксиса нашего времени. И это вполне понятно, учитывая, что речь идет об эпохе интенсивного развития русского языка. Уже Белинский понимал, что «благодаря Лермонтову русский язык далеко продвинулся вперед после Пушкина» (критик видел различие даже между современниками)[55]55
См. сб.: Русские писатели о языке. Л., «Советский писатель», 1954, с. 210.
[Закрыть] и у нас нет никаких оснований не обнаруживать языковых различий между целыми веками. Вот что значит в филологии пренебречь оттенками.
В свое время Проспер Мериме, много лет изучавший русский язык, подчеркивал, что способность передавать тончайшие оттенки мыслей и чувств людей является одной из характернейших особенностей русского языка[56]56
Мериме Проспер. Статьи о русских писателях. М., 1958, с. 36.
[Закрыть]. И было бы по меньшей мере неосмотрительно, если этой особенностью русского языка современная наука стала бы пренебрегать на том основании, что оттенки не могут изучаться «точными методами».
