Текст книги "Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени"
Автор книги: Рубен Будагов
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
3
Проблема мотивировки слова, остро поставленная в 1916 г. в «Курсе» Соссюра, в действительности является очень старой проблемой, которая интересовала человека с давних времен. Уже в самом элементарном словообразовании эта проблема дает о себе знать. Прилагательное деревянный кажется нам более мотивированным, чем существительное дерево, подобно тому как англичанину wooden ʽдеревянныйʼ представляется мотивированным на фоне существительного wood ʽдеревоʼ. Но человек издавна хотел понять мотивировку не только производных образований, но и исконных слов.
В своей «Истории греческого языка» А. Мейе, основываясь на данных языка Гомера, предложил различать «слова-знаки» (les mots-signes) и «слова-понятия» (les mots-forces), буквально «сильные слова». Первые употреблялись у Гомера как слова, отношение к которым со стороны говорящих и слушающих обычно бывало нейтральным. Вторая же группа слов обнаруживала заинтересованность говорящих в том, о чем они говорят, их желание оказать с помощью слов воздействие на слушающих. Так, например, слова типа upnos ʽсонʼ у Гомера выполняли не только номинативную функцию, но и передавали убеждение говорящих в том, что будто бы существует особая сила, вызывающая сон. Само слово upnos ʽсонʼ получало уже не словообразовательную (грамматическую) мотивировку, а своеобразную идеологическую мотивировку, обусловленную уровнем научных знаний эпохи Гомера. Если учесть, что подобных слов тогда было немало, то разграничение, предложенное Мейе, представляет бесспорный интерес[101]101
A. Meillet. Aperçu dʼune histoire de la langue grecque, 7 éd. Paris, 1965, c. 235.
[Закрыть].
Дело даже не в том, прав ли А. Мейе в каждом отдельном случае, и не в том, насколько удачен термин le mot-force ʽслово-силаʼ в отличие от le mot-signe ʽслово-знакʼ. Меня интересует другое: стремление человека с давних времен употреблять слова не только как условные номинации (в известной степени в процессе коммуникации это неизбежно), но и как номинации, активное отношение к которым человек не может и не хочет скрывать. В этом уже тогда обнаруживалось стремление дать своеобразную, ту или иную мотивировку словам, в особенности словам, которые в наше время станут называться «словами-ключами» определенной эпохи.
Хотя знак односторонен, а слово двусторонне, как двустороння и грамматическая категория, все же и в пределах двусторонних категорий, которыми оперирует любой язык, имеются единицы, семантически более открытые, и единицы, семантически менее открытые. В этом плане всем широко известно еще со школьных времен противопоставление слов самостоятельных и служебных. Они различаются по ряду признаков, в том числе и по признаку соотнесенности значения и знака. У слов самостоятельных (в школьной традиции «знаменательных») функция значения подчиняет себе функцию знаковости, у слов служебных, наоборот, функция знаковости как бы отодвигает на второй план функцию значения.
В свое время один из известных психологов последовательно различал «язык-внушение» (le langage suggestion) и «язык-знак» (le langage signe) в зависимости от того, в какой сфере функционирует язык и насколько сознательно люди пользуются своим родным языком. У больших писателей язык обычно выступает как «язык-внушение», у просто говорящих – как «язык-знак». В свою очередь у французских романтиков первой половины прошлого столетия язык был ближе к идеалу «языка-внушения», чем у французских классиков XVII столетия, манера выражать мысли и чувства у которых «характеризовалась бесстрастностью».
Градации проводятся и в пределах общелитературного языка: когда мы сообщаем о хорошей погоде, наш язык ближе к типу «языка-знака», когда же мы рассказываем о взволновавших нас событиях, наш язык вольно или невольно приближается к типу «языка-внушения»[102]102
F. Paulhan. La duble fonction du langage. Paris, 1929, c. 95 – 105. – Значительно раньше сходные мысли выражал знаменитый лексикограф и философ Е. Литтре (Rey A. Littré. Lʼhumanisme et les mots. Paris, 1970, c. 287).
[Закрыть]. Таким образом, хотя все национальные языки оперируют и в лексике, и в грамматике двусторонними единицами, в самой этой двусторонности может выделяться либо категория значения, либо категория знаковости. Больше того. В процессе своего функционирования язык в целом в состоянии обращать на себя внимание (тогда он приближается к типу «языка-внушения») или не обращать на себя внимание (тогда он приближается к типу «языка-знака»).
Нередко приходится слышать, что в эпоху научно-технической революции сам язык превращается в чисто техническое средство, в «язык-знак». Он только называет, только утверждает или отрицает, избегает всяких «сантиментов», стремится быть точным и лаконичным. «Язык-знак» вытесняет «язык-внушение». Таково, по мнению многих, «требование эпохи». При всей кажущейся неотразимости подобного заключения, оно по существу своему поверхностно, ошибочно. Само требование точности языка приводит к тому, что говорящие и пишущие люди невольно начинают обращать больше внимания на то, кáк они говорят и кáк они пишут, чем они это делали раньше, т.е. обращают внимание на сам язык. Все это вольно или невольно вовлекает язык в сферу «языка-внушения».
Сталкиваются две противоположные тенденции: одна из них, упрощая язык, движет его по направлению «к языку-знаку», другая, – обращая внимание на способ выражения мыслей и чувств людей в современном обществе, тем самым влечет язык по направлению к «языку-внушению». К тому же резко увеличивается удельный вес научной терминологии в системе современных литературных языков. Термины же формируются сознательно. Столь же сознательно обычно осмысляется и внутренняя форма каждого термина. Из менее заметного средства общения язык сам по себе становится средством более заметным. Он требует к себе большего внимания, чем раньше, до эпохи научно-технической революции. К тому же и художественная литература с ее «языком-внушением» не только не сдает своих позиций в период НТР, но и расширяет их, если сама НТР совершается в социально-благоприятных для народа условиях. Это последнее обстоятельство важно во всех отношениях, в том числе и для судьбы национальных языков.
Итак, если тенденция к стандартизации влечет язык к типу «языка-знака», то противоположная тенденция, обусловленная многообразием материальных и духовных потребностей людей нашего времени, обогащает национальные языки, делает более разнообразными их стилистические регистры и влечет языки к типу «языков-внушений». Лингвист не имеет права упускать из виду ни первую, ни вторую из этих тенденций.
Когда в 1916 г. в «Курсе» Соссюра впервые так настойчиво подчеркивалась произвольность языкового знака, то многим казалось, что теперь наступила эпоха знакового истолкования языка. Если в русском языке дерево называется «деревом», а конь – «конем», то выбор того или иного названия в синхронной системе языка произволен, ничем не обусловлен. Создавалось впечатление, будто концепция знаковой природы языка сразу избавляет лингвистов от решения многих сложных проблем и дает возможность построить простую и однозначную систему знаковых отношений.
Такое впечатление оказалось, однако, совершенно иллюзорным. Любопытно, что уже Ш. Балли, ученик Соссюра и один из двух издателей его «Курса», резко возражал против принципа произвольности (немотивированности) языкового знака. В своей остро теоретической книге Ш. Балли всячески стремился сузить сферу функционирования в языке произвольных знаков и всеми возможными способами расширить сферу функционирования знаков мотивированных, непроизвольных[103]103
Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка. М., 1955, с. 146 – 157.
[Закрыть].
Балли рассуждал при этом так: с помощью языка люди выражают не только свои мысли, но и свои чувства. Вместе с ними люди обычно передают и свое отношение к обсуждаемым вопросам. Так возникает мотивировка слов, словосочетаний и целых предложений. Так формируются переносные значения, полисемия, полифункциональность грамматических категорий и т.д. Человек не остается в стороне от своего родного языка. Поэтому и языковые единицы (лексические, грамматические и, отчасти, фонологические), как и система языка в целом, не могут оставаться немотивированными для людей, для которых данный язык является родным.
Но Балли лишь начал критиковать принцип произвольности языкового знака. Позднее эта критика была расширена и глубже обоснована. Не ставя перед собой задачи – дать историю критических суждений об этом принципе Соссюра – укажу лишь на некоторые моменты, существенные для интересующей меня темы.
Языковой знак не может быть произволен уже потому, что, как мы знаем, языковой знак может существовать лишь в ряду «знак – значение – вещь (явление)». В этом ряду знак соотносится с внеязыковой действительностью. Каждый отдельный знак, будучи отдельным, вместе с тем контактирует с другими знаками в языке. А через посредство других знаков, каждый отдельный знак взаимодействует и с адресатом, к которому обращается говорящий или пишущий. Подобная троякая обусловленность языкового знака придает ему всестороннюю мотивированность. Тем самым принцип произвольности языкового знака, который поначалу представляется бесспорным, в действительности оказывается принципом иллюзорным. Мотивированность языкового знака отличает, в частности, все естественные (национальные) языки от всевозможных искусственных кодов, создаваемых для тех или иных чисто технических потребностей.
В свое время Л.О. Резников убедительно показал, почему шахматы – это игра, а не семантическая система. Шахматы опираются на строго определенный синтаксис игры (правила игры), но подобный синтаксис не имеет семантической интерпретации, поэтому в ряду «знаки – значения – вещи (явления)» в шахматной игре нет ни второго, ни третьего из этих звеньев. Не имея же опоры во втором и третьем звеньях, шахматы оказываются игрой[104]104
Резников Л.О. Указ. соч., с. 255 – 256. См. также яркую статью польского филолога: Чаплеевич Э. Целостен ли структурный анализ? – Вопросы литературы, 1974, № 7, с. 207 – 236.
[Закрыть]. В отличие от шахмат языковые знаки оказываются такими знаками, которые в только что отмеченном ряду не могут существовать без второго и третьего звеньев самого этого ряда («значения – вещи»). Когда подобных звеньев по той или иной причине нет, то язык нам представляется необычным, некоммуникативным, даже ненормальным. Ощущение подобной ненормальности людьми, говорящими на данном языке, лишний раз подтверждает подлинное назначение любого национального языка.
Разумеется, знаки знакам рознь. Специфику языковых знаков обычно сводят к специфике звуковой оболочки слова. Бесспорно, подобная специфика существенна, с ней необходимо считаться и ее необходимо изучать. Но, на мой взгляд, гораздо важнее другая, более общая, менее формальная специфика: постоянная отнесенность языковых знаков сквозь сферу их же значений в сферу предметов и явлений окружающего человека мира (в самом широком смысле этого последнего слова). Поэтому языковые знаки перестают быть знаками в собственном смысле. Природа языка сложнее и многоаспектное природы любой знаковой системы, даже самой сложной.
Слушая музыку, мы не всегда соотносим ее с действительностью, не всегда ищем для нее опоры в действительности. А вот в живописи и скульптуре мы уже гораздо настойчивее ищем аналогий в действительности. Это, разумеется, не означает, что подобные аналогии должны быть прямыми, тем более – прямолинейными, но они обычно возникают и уже этим живопись отличается от музыки – мира более отвлеченных эмоций[105]105
Ср. в этой связи интересные наблюдения Р.О. Якобсона в кн.: Семиотика и искусствометрия. М., 1972, с. 82 – 87.
[Закрыть]. Что же касается языковых знаков, то их отнесенность к действительности (реальной или воображаемой) становится одним из важнейших свойств самих этих знаков, свойством, без которого они функционировать не могут, а следовательно, и существовать не могут.
При всем значении чисто формальной специфики языковых знаков (их звуковой оболочки) еще существеннее их семантическая специфика, определяемая основными функциями любого естественного языка – быть средством общения людей в обществе и вместе с тем быть средством выражения их мыслей и чувств. И в этом плане язык оказывается «непосредственной действительностью мысли», о чем в другой связи неоднократно писали К. Маркс и Ф. Энгельс.
4
Как я уже отмечал в первой главе, категория значения и в лексике, и в грамматике обычно рассматривалась как важнейшая лингвистическая категория в истории русского и советского языкознания. Достаточно вспомнить работы Буслаева, Потебни, Крушевского, Шахматова, Щербы, Виноградова, Пешковского, Винокура и других, чтобы убедиться в этом. В 1934 г. психолог Л.С. Выготский, в частности, писал:
Лишь у отдельных лингвистов, и прежде всего у Фортунатова и Бодуэна де Куртенэ, категории значения не уделялось должного внимания. К ним примыкали и некоторые философы 20-х годов, которым казалось, что категория значения оказывается за пределами языка и науки о языке[107]107
См., например: Шпет Г. Внутренняя форма слова. Л., 1927, с. 14. – Противореча самому себе, автор вместе с тем вслед за В. Гумбольдтом ошибочно утверждал, что
«…во всяком языке заключается своеобразное мировоззрение» (с. 16).
[Закрыть].
Ситуация изменилась с начала 60-х годов. Под воздействием убеждения, что «язык – это прежде всего система знаков», отдельные советские лингвисты стали утверждать, что категория значения – это нелингвистическая категория. Больше того. Эти ученые стали писать о том, что категория значения мешает «чистоте лингвистического анализа».
«Если на некотором уровне анализа – читаем мы у одного из сторонников подобной концепции – определение элементов языка требует обращения к семантике, то отсюда следует (? – Р.Б.), что анализ не достиг необходимой полноты или он исчерпан в нужном направлении и дальнейшее описание элементов языка осуществляется уже на экстралингвистическом уровне»[108]108
Волков А.Г. Язык как система знаков. М., 1966, с. 49.
[Закрыть].
И несколько дальше еще категоричнее:
Автору нельзя отказать в последовательности: если язык – это прежде всего знаковая система, а знаки, как мы видели, сами по себе значений не имеют (знаки – односторонняя, а не двусторонняя категория), то естественно при таком понимании природы языка категория значения должна оказаться категорией экстралингвистической.
Итак, существует прямая связь между признанием знаковой природы языка (подчеркиваю – самой природы языка) и изгнанием категории значения (во всех ее многообразных разновидностях) из языка и из науки о языке. Эту прямую связь устанавливают сами сторонники концепции знаковой природы языка. И все же подобная концепция в целом не характерна для советского языкознания, ее разделяют лишь отдельные исследователи.
Иную судьбу категория значения, как лингвистическая категория, имела в американском языкознании. Один из ученых не так давно даже писал о «национальном отвращении к семантике» у американских лингвистов[110]110
См. об этом: Хэмп Э. Словарь американской лингвистической терминологии. М., 1964, с. 7.
[Закрыть]. И хотя в последние годы американские ученые стали усиленно заниматься семантикой, однако это оказалась совсем другая семантика, предопределенная общими теоретическими взглядами самих этих ученых.
Один из наиболее видных американских лингвистов первой половины нашего столетия Л. Блумфилд рассуждал при этом так: категория значения имеется во всех науках, поэтому ее нельзя считать специфически лингвистической категорией. Языковеды, которые занимаются категорией значения, тем самым исследуют нечто, для языка и науки о языке нехарактерное[111]111
Блумфилд Л. Язык. М., 1968, с. 142 – 164. – Стремление растворить лингвистическую категорию значения в общем процессе познания и отказаться от поисков ее лингвистической специфики наблюдается и среди многих современных американских ученых. Ср., например: Goyvaerts D. Meaning beyond linguistics. – Linguistics. The Hague – Paris, 1972, № 1, c. 17 – 27.
[Закрыть]. У большинства же советских ученых вопрос ставится совсем иначе: категория значения в лингвистике вовсе не повторяет и не дублирует категорию значения в других областях человеческого знания. Проблема заключается в том, чтобы выявить специфику этой лингвистической категории значения, без которой не может существовать ни один национальный язык и которая, следовательно, является важнейшим объектом изучения в самой науке о языке.
В американской филологии нередко раздаются голоса, объявляющие категорию значения метафизической категорией. Поэтому «пусть философствуют европейские лингвисты», мы же будем заниматься лишь точной наукой, которая опирается на формы языка и ничего другого знать не хочет. Так можно резюмировать суждения той многочисленной группы американских ученых, которые объявляют категорию значения либо нелингвистической категорией, либо категорией, общей у лингвистики и у «всех других наук».
Спору нет: категория значения действительно имеется везде или почти везде. Физику категория значения так же важна, как и категория причинности. Категорией значения оперирует геолог и искусствовед, историк и экономист. Тем существеннее установить специфику категории значения в каждой науке, тем более в такой, которая целиком опирается на коммуникацию, на способы выражения человеческих мыслей и чувств. Эти же последние процессы даже в абстракции невозможно отделить от категории значения во всех ее многообразных разновидностях. Ссылки на то, что категория значения имеется везде, поэтому ее будто бы следует исключить из лингвистики, не только бьют мимо цели, но лишний раз свидетельствуют об огромном удельном весе этой категории в любом национальном языке, а следовательно, и в науке о языке.
Но что такое недифференцированное рассмотрение категории значения? Постараюсь пояснить это на примере работ Н. Хомского разного времени.
В ранних публикациях Хомский утверждал, что семантика вообще не имеет никакого отношения к грамматике. Поставить вопрос, рассуждал он, «как построить грамматику, не обращаясь к значению?» – это все равно, что спросить, «как построить грамматику, не зная ничего о цвете волос говорящих?»[112]112
Хомский Н. Синтаксические структуры. – В кн.: Новое в лингвистике. М., 1962, вып. 2, с. 505.
[Закрыть]. В так называемом втором варианте своей теории Хомский уже включает семантику в грамматику, но при этом, однако, грамматическое значение понимается лишь как лексическая несвобода тех или иных грамматических построений. Так, например, если нельзя сказать «бесцветные зеленые идеи спят бешено», то это прежде всего потому, что идеи цвета не имеют и спать или бодрствовать они тоже не могут[113]113
Хомский Н. Аспекты теории синтаксиса. М., 1972, с. 137 – 138.
[Закрыть]. Грамматическое значение здесь отождествляется со значением лексическим и истолковывается как лексическая допустимость или недопустимость определенных грамматических построений.
При такой постановке вопроса специфика грамматического значения в отличие от специфики лексического значения остается непонятой и нераскрытой. Возникает то самое недифференцированное рассмотрение категории значения, которое и дает возможность утверждать, будто бы эта категория в лингвистике ничем не отличается от аналогичной категории «во всех прочих науках». Между тем подобное заключение совершенно неверно[114]114
Попытку показать специфику грамматического значения в отличие от значения лексического см.: Будагов Р.А. Человек и его язык. 2-е изд. М., 1976, с. 94 – 121, 173 – 194. Иная точка зрения на семантику защищается в кн.: Progress in linguistics: a collection of papers. Ed. by M. Bierwisch and K. Heidolph. The Hague, 1970.
[Закрыть].
Категории значения в лингвистике приходится одинаково плохо и тогда, когда ее прямо отрицают, и тогда, когда не хотят или не умеют обнаружить ее специфику («зеленые идеи спят бешено» обычно действительно оказываются невозможным предложением с позиции «всех наук», если речь идет о нормальных людях).
Но в чем же общая специфика лингвистического значения, независимо от того, идет ли речь о лексическом или о грамматическом значении? Как было подчеркнуто в начале этой главы, подобная специфика обнаруживается прежде всего в том, что категория значения в языке оказывается в ряду «знак – значение – вещь (явление)», причем первый элемент этого ряда (знак) имеет звуковое или письменное выражение. Это последнее условие отличает языковой знак от других возможных знаков так же, как отличает и языковое значение от возможных значений в других науках.
Отождествление знака и значения приводит к безмерному обеднению языка и науки о национальных языках человечества. Разумеется, стремление доказать, что словá – это только знаки, не всегда равносильно агностицизму. Об этом уже писали сами сторонники подобного отождествления[115]115
См., например: Абрамян А.А. К вопросу о языковом знаке. – В кн.: Вопросы общего языкознания. М., 1964, с. 8.
[Закрыть]. Проблема сложнее. Но одно бесспорно: только концепция «знаки – значения – вещи (явления)» в состоянии раскрыть, как я стремился показать, специфику языкового знака в отличие от других знаков, с которыми имеют дело или могут иметь дело разные области знания.
Нередко, выхватывая слова из широкого контекста, сторонники знаковой концепции языка приводят следующие слова К. Маркса:
Но К. Маркс этим отнюдь не хотел сказать, что названия вообще произвольны. Речь шла лишь о том, что в синхронной системе языка связи между названием предмета и его природой сложны и опосредованы. Подобные связи обычно неясны говорящим. Но сам К. Маркс в различных своих исследованиях прекрасно показал, как, например, денежные названия могли возникать из названий товаров. К тому же язык всегда рассматривался К. Марксом как практическое, действительное сознание[117]117
Там же, т. 3, с. 29. – Не менее важна мысль В.И. Ленина о том, что история языка должна относиться к тем областям знания, из которых складывается теория познания и диалектика. (Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 314). Дополнительные сведения см.: Соловьева А.К. Материалы для изучения прозвищ по переписке К. Маркса и Ф. Энгельса. – В кн.: Антропонимика. М., 1970, с. 166 – 179.
[Закрыть]. Поэтому, хотя название вещи и природа вещи – это, разумеется, разные категории, материалисты всегда считали, что существует проблема исторического происхождения названий в любом языке, в любой группе родственных языков в первую очередь.
Автор настоящих строк понимает, насколько сложна проблема знаков в разных науках, и прежде всего – в философии. Как уже отмечалось, этой проблемой интересовались уже в древности, в частности – в индийской и арабской философии и поэтике[118]118
См.: Шидфар Б.Я. Образная система арабской классической литературы. М., 1974, с. 33 – 34.
[Закрыть]. Позднее, в истории новой философии наметились два основных течения. В одном из них сама проблема знаков рассматривалась как важнейшая философская проблема. Так было у Д. Локка и у Г. Лейбница, у их последователей.
В другом направлении отношение к знакам сложилось совсем иное. В. Гумбольдт иронически оценивал проблему знаков, а Гегелю она казалась «пустой забавой в осмыслении процесса познания»[119]119
См. об этом: Нарский И.С. Гегель и современная логика. – Вопросы философии, 1970, № 8, с. 44 – 45.
[Закрыть]. Таким образом, даже независимо от того, как понимались знаки в процессе познания (а они истолковывались весьма различно), само их признание или непризнание (вплоть до высмеивания) уже свидетельствует о том, что проблема знаков оказалась сложной не только в лингвистике, но прежде всего в философии, в теории познания.
Как видим, сложность проблемы заключается в том, что материалист Локк признавал роль знаков в процессе познания, тогда как идеалист Гегель подобную роль решительно отрицал. Следовательно, в философии, как позднее и в лингвистике, вопрос сводится не столько к признанию или непризнанию роли знаков в познании, сколько к характеру интерпретации самих знаков в материалистическом или идеалистическом планах.
Это последнее положение представляется мне весьма важным. Когда В.И. Ленин, конспектируя книгу Фейербаха о философии Лейбница, выписывает из этой книги следующее положение о сущности названия
(«Чувственное восприятие дает предмет, разум – название для него… Что же такое название? Отличительный знак, какой-нибудь бросающийся в глаза признак, который я делаю представителем предмета, характеризующим предмет, чтобы представить его себе в его тотальности»)
и сопровождает эту цитату замечанием «хорошо сказано», то в подобном кратком комментарии нельзя не обнаружить стремления В.И. Ленина дать материалистическое истолкование теории знака[120]120
Ленин В.И. Философские тетради. М., 1973, с. 74.
[Закрыть]. Речь идет, следовательно, не столько о признании или непризнании роли знака в познании, сколько, подчеркну это еще раз, о материалистическом или идеалистическом осмыслении подобной роли.
Сказанное имеет прямое отношение и к лингвистике: устанавливается возможность двух противоположных истолкований ряда «знак – значение – вещь (явление)» в науке о языке. Подобный ряд может соотноситься с окружающей людей действительностью (в тенденции материалистическая концепция) или не соотноситься, рассматриваться только в пределах знаков, без учета и даже при отрицании познавательной функции языка, языка как непосредственной реальности мысли (в тенденции идеалистическая концепция).
