Текст книги "Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени"
Автор книги: Рубен Будагов
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
Глава вторая.
Знаки – значения – вещи
(явления)
1
Проблема соотношения знака – значения – вещи (явления) уже с древнейших времен интересовала человека. Известен старый рассказ о некоем простолюдине, который, присутствуя при ученом споре астрономов о природе небесных тел, спросил:
«Я понимаю, как люди определили природу небесных тел, особенности их строения и их физические свойства, но скажите, пожалуйста, как люди узнали названия небесных тел».
В самом деле: почему вещь – предмет (явление) называется так, а не иначе? Этот вопрос кажется и простым, и сложным одновременно. Простым, если разделять концепцию абсолютной произвольности всяких названий (обозначений), сложным, если понимать, что подобная произвольность редко бывает абсолютной, а сама проблема перерастает в проблему мотивировки названия, в известной мере связанной с проблемой этимологического значения слова.
Проблема значения слова была уже в центре не только древнеиндийской филологии, но и древнеиндийской философии. Уже тогда умели различать в слове его номинативную, метафорическую и чувственную функции. Значение слова рассматривалось в связи с учением о поэтическом символе: слова, обозначая предметы (явления), вместе с тем сохраняют свой «звон» или «эхо звона» (dhvani «двани»). Характер подобного «звона» следует так же тщательно изучать, как и характер обозначения самих предметов (явлений). Проблема мотивировки любого названия уже тогда обращала на себя внимание[83]83
Ларин Б.А. Учение о символе в индийской поэтике. – В кн.: Поэтика. Л., 1927, вып. 2, с. 29 – 43. – А вот свидетельство видного современного шведского лингвиста:
«Знак. Где проходят его границы? Что это – слово, предложение, целая книга или только идея? В наше время ответы обычно даются разные»
(Malmberg В. Signes et la théorie linguistique. – Semiotica. Mouton, 1976, № 2, c. 154). Исследователь здесь же отмечает неясность границ между знаком и символом.
[Закрыть].
Этот интерес никогда не угасал и позднее, хотя и поддерживался по разному поводу, то в связи с этимологическими разысканиями, то в связи с более отвлеченными размышлениями о природе названий, то в связи с разработкой теории поэтического языка. Попытку разобраться в типах мотивировки слова сделали лингвисты-компаративисты в первой половине минувшего столетия.
Проблема знака во второй половине этого же века специально интересовала американского ученого-философа и математика Чарлза Пирса (1839 – 1914). Различные современные концепции знака обычно связывают с его именем. Уже в нашем столетии проблема знака и проблема значения была остро поставлена Ф. де Соссюром в его «Курсе общей лингвистики», посмертно опубликованном в 1916 г. Хотя часто утверждают, что «современная постановка проблемы лингвистического знака» связана с именами Пирса и Соссюра, знатокам научного творчества Соссюра до сих пор не удалось обнаружить у него следов знакомства с публикациями Пирса[84]84
См. об этом: Koerner Е. de Saussure F. Origin and development of his linguistic thought. Brauschweig. 1973, c. 20 – 45.
[Закрыть]. Поэтому точки соприкосновения Соссюра и Пирса в трактовке знака нужно объяснять не влиянием второго ученого на первого, а «духом времени», постановкой самой проблемы накануне и в эпоху обоснования теории относительности.
Но и в эту эпоху единства взглядов не наблюдалось. Сама проблема освещалась с разных методологических позиций.
Резкое несходство теоретических позиций обнаруживается и в современных истолкованиях знаков и знаковости. Весьма разнообразные доктрины можно свести к трем основным концепциям. Согласно одной из них, все естественные языки человечества являются такими же знаковыми системами, какими оказываются искусство, литература, религия и «прочие семиотические системы». Здесь прямо выравниваются в одну шеренгу все семиотические системы. Языкознание рассматривается в одном плане с любой другой знаковой системой. Подчеркивается равенство всех знаковых (семиотических) систем. Литература, искусство и даже религия оказываются в одном ряду с языком, хотя первые три системы изучаются «уже не вполне лингвистическими методами»[85]85
Ревзин И.И., Топоров В.Н. Новое исследование по стиховедению. – ВЯ, 1962, № 3, с. 126. – Аналогичные утверждения находим и в работах наших дней:
«…однотипные знаковые системы (языки, мифы, ритуалы и т.п.)…»
(Иванов В.В. Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976, с. 6). Здесь необходимо подчеркнуть: «однотипные знаковые системы», куда включается и язык наряду с мифами и ритуалами.
[Закрыть].
Находятся исследователи, которые идут еще дальше по пути подобного отождествления.
«Нет принципиального различия между языковым актом и художественным произведением. Художественное произведение, как и язык, имеет характер знака»[86]86
Mukařovsky Jan. Studie z estetiky. Praha, 1966, с. 120. – Уже в 1950 г. Ч. Моррис писал:
«Семиотика – это наука о знаках, вне зависимости от того, являются ли они знаками животных или людей, языковыми или неязыковыми, истинными или ложными, адекватными или неадекватными, нормальными или патологическими»
(Morris Ch. Language and behavior. N.Y., 1950, с. 223).
[Закрыть].
С подобным отождествлением языка и художественного произведения «в акте знаковости» соглашаются, однако, далеко не все исследователи. Гораздо шире распространена другая концепция, согласно которой из ранее перечисленных «семиотических систем» лишь язык выступает как последовательно знаковая система, тогда как художественная литература, имея дело с индивидуальностью писателя и его идеологией, к знаковым системам непосредственно не относится[87]87
См., например: Кожинов В.В. Об изучении «художественной речи». – В кн.: Контекст. Литературно-теоретические исследования. М., 1975, с. 263 – 267.
[Закрыть]. Наконец, третья концепция основывается на убеждении, что в любом естественном языке имеются лишь элементы знаковости (фонетический облик языка), но что в целом ни один естественный язык не может быть знаковой системой. Люди, говоря на родном языке, оперируют не знаками как таковыми, а значениями, ибо знаки сами по себе являются не двусторонними, а односторонними единицами (имеют только форму)[88]88
Эту точку зрения пытался, в частности, защищать автор настоящих строк в разных своих публикациях (см., например: ВЯ, 1974, № 4, с. 3 – 20). А.А. Уфимцева утверждает, что
«на понятии знака со времен Бодуэна де Куртенэ и Ф. де Соссюра основываются все сколько-нибудь значимые теории языка в современной лингвистике»,
но при этом не учитывается наличие диаметрально противоположных истолкований самой природы языкового знака «в современной лингвистике» (Уфимцева А.А. Типы словесных знаков. М., 1974, с. 7).
[Закрыть].
Таковы три, методологически и принципиально различные концепции, характерные для филологии нашего времени: 1) все сферы и области филологии – это знаковые сферы и знаковые области, 2) из всех областей филологии только язык является последовательно знаковой областью, 3) в языке имеются лишь элементы знаковости (фонетика), тогда как в целом язык не может быть знаковой системой, ибо он непосредственно связан с мышлением, является нашим реальным, практическим сознанием и оперирует не односторонними, а двусторонними единицами (и в лексике, и в грамматике), наделенными определенным значением. Так могут быть кратко определены три противоположные истолкования знаковости в различных областях современной филологии.
Острота столкновения между представителями этих концепций оказывается тем более заметной, чем категоричнее защищают свое понимание знаковости адепты каждой из этих концепций. Так, например, в коллективном исследовании «Общее языкознание» глава о «знаковой природе языка» излагается так, будто бы другие осмысления этой проблемы являются несовременными и устаревшими[89]89
Общее языкознание. Формы существования, функции, история языка. М., 1970, с. 96 и сл.
[Закрыть]. При этом авторы не объясняют, как представление о знаковой природе языка и представление о языке, как о реальном сознании, неразрывно связанным с мышлением, должны не противоречить друг другу, не отрицать друг друга.
Защитники знаковой природы языка обычно ставят вопрос «от противного»: если бы противники знаковости языка были правы, непонятным оказался бы факт многоязычия, факт различных наименований одних и тех же предметов (явлений) в разных языках. Между тем вторая проблема в действительности не имеет никакого отношения к первой. Подчеркивая единство знака и значения в любом национальном языке, исследователь исходит из единства, сложившегося в данном языке исторически в отличие от аналогичного единства в других языках, в особенности в языках неродственных. Думать иначе, значит переносить законы функционирования искусственных сигнальных кодов на законы функционирования национальных языков, природа которых принципиально отлична от природы любого искусственного кода (см. об этом следующую главу). Защита знаковой природы языка обычно ведется под знаменем сближения лингвистики с семиотикой и кибернетикой. Поэтому концепция знаковой природы языка объявляется концепцией современной, а ее противники – лингвистами несовременными, отсталыми, непонимающими нужды научно-технической революции[90]90
См., например: Белецкий А.А. Знаковая теория языка. – В кн.: Теоретические проблемы современного советского языкознания. М., 1964, с. 46. Защитников подобной постановки вопроса много и у нас, и за рубежом. А вот и другая, диаметрально противоположная и совершенно справедливая точка зрения:
«Обычные формы замены истины условными знаками, выражающими внутреннее состояние личности или общественной группы… представляются пишущему эти строки литературными подделками, лишенными строгой мысли и не выдерживающими критики. Безразлично, являются ли символы, знаки, шифры выражениями „классовой идеологии“, как писали 40 лет назад, или экзистенциальной травмы, или формализованной психотехники. Все это – только оттенки одной и той же слабой мысли»
(Лифшиц Мих. Карл Маркс, искусство и общественный идеал. М., 1972, с. 7; Он же. Чего не надо бояться. – Коммунист, 1978, № 2, с. 107 и сл.).
[Закрыть].
Между тем в действительности все обстоит гораздо сложнее. Можно отождествить лингвистику и семиотику и не быть современным лингвистом, если одновременно не учитывать, что любой национальный язык – это не только определенная система обозначений, но и результат своеобразного отражения всей деятельности людей, говорящих на данном национальном языке. Признак современности не может ассоциироваться лишь с признаком «семиотичности». Первый признак не только гораздо сложнее, но и многоаспектное второго. К сожалению, подобное различие очень редко учитывается в наших острых современных лингвистических спорах.
Еще важнее другое: концепция знаковой природы языка необычайно обедняет природу национальных языков, а следовательно, и лингвистику, науку об этих языках. В самом деле:
«…знак – это материальный, чувственно воспроизводимый предмет (явление, действие), выступающий в процессе познания и общения в качестве представителя (заместителя) другого предмета (предметов) и используемый для получения, хранения, преобразования и передачи информации»[91]91
Резников Л.О. Гносеологические вопросы семиотики. Л., 1964, с. 9 и сл.
[Закрыть].
Между тем значение слова – это исторически образовавшаяся связь между звучанием слова и тем отображением предмета или явления, которое происходит в нашем сознании и находит свое выражение в самом слове[92]92
См.: Будагов Р.А. Введение в науку о языке. 2-е изд. М., 1965, с. 13. – Следует при этом помнить и о двусторонности грамматических категорий, об их формах и об их значениях (Там же, с. 219 – 225).
[Закрыть]. Взаимодействие между тáк понятым знаком и тáк понятым значением составляет душу самой науки о языке. Лишить ее этой важнейшей проблемы взаимодействия – это прежде всего безмерно обеднить самый предмет лингвистики.
Любопытно, что многие литературоведы уже давно поняли, что сведение художественного творчества к семиотике бесконечно обедняет и само художественное творчество, и науку о нем. Поэтому у Я. Мукаржовского, И.И. Ревзина и В.Н. Топорова (см. выше) в наши дни уже немного союзников[93]93
Впрочем, концепция этих ученых и в 60-х годах не была новой. Уже в 1919 г. можно было прочитать:
«В понятии содержание при анализе произведения с точки зрения сюжетности надобности не встречается»
(Поэтика. Сборники по теории поэтической речи. Пг., 1919, вып. 3, с. 144).
[Закрыть]. Гораздо сложнее оказалось с лингвистикой. Многие литературоведы не возражают против обеднения лингвистики (пусть, дескать, сами лингвисты разбираются). Что же касается части лингвистов, то они со странной легкостью идут навстречу процессу обеднения своей собственной науки, размахивая флагом, на мой взгляд, ошибочно понятой «современности и актуальности».
2
Почему же знаковая концепция национальных языков резко обедняет и возможности самих этих языков, и возможности науки, которая специально занимается в первую очередь именно ими? Президент международной ассоциации семиотики, один из самых видных современных лингвистов Э. Бенвенист по-своему уже ответил на подобный вопрос, подчеркнув, что семиотика совершенно не интересуется отношением языка к действительности, к реальному миру, в котором живут люди[94]94
Benveniste Е. La forme et le sens dans le langage. In: Recherches sur les systèmes significants. The Hague – Paris, 1973, c. 95.
[Закрыть]. Если же к этому прибавить, что семиотика не интересуется и прошлым состоянием национальных языков, то станет ясно, что я имел в виду, говоря о безмерном обеднении самого предмета лингвистики при семиотическом ее толковании. Изучать систему языка ради самой этой системы, одновременно не интересуясь, как с ее помощью ориентируются люди в окружающем их мире – это действительно отказаться едва ли не от самого главного в лингвистике. Это главное превращает ее в одну из важных гуманитарных наук нашей эпохи.
К этому же вопросу можно подойти и с другой стороны. Если значение слова – это неотъемлемая часть слова, входящая в него органически, если без значения нет и самого слова, а только «пустое звучание», то, следовательно, слово не может быть простым знаком. Хотелось бы особенно подчеркнуть отмеченную зависимость. Проблема решается в форме «или – или», третьего здесь не дано: либо надо признать, что значения слов и область языкознания, специально изучающая именно значения слов (семасиология), к лингвистике не относится, и тогда слова могут предстать как знаки, либо значения слов и семасиология, исследующая подобные значения – важнейшая область лингвистики, и тогда слова не могут быть простыми знаками, так как знаки сами по себе значений не имеют. Поэтому когда семасиологию включают в лингвистику и одновременно защищают знаковую природу слова, то допускают не только contradictio in adjecto, но и искажают всю перспективу изучения семасиологии, лексикологии и лексикографии[95]95
Любопытна трансформация, произошедшая за самые последние годы в определенном направлении зарубежной науки: от полного отрицания категории значения как категории, будто бы не лингвистической, до выдвижения значения на первое место в языкознании. На последнем, 12-м Интернациональном конгрессе лингвистов (Вена, 1977 г.) тема «Основные проблемы семантики» оказалась центральной темой пленарных заседаний (обращаю внимание: семантики, а не семиотики).
[Закрыть].
Здесь спор идет не о терминах, а о самом существе науки о языке. Если не забывать, что и грамматические категории любого национального языка – это двусторонние категории, имеющие свою форму и свое грамматическое значение, то станет очевидно, что речь идет о самом главном, о том, каков подлинный объект изучения в науке, именующей себя лингвистикой.
В специальной литературе уже приводились такие примеры. Серп и молот в нашей стране – это знак союза рабочих и крестьян. Но сам этот союз существует до знака и независимо от данного знака. Следовательно, знак не включает значения, он односторонен, тогда как слово органически включает значение, оно двусторонне. Зеленый цвет на дороге может служить показателем разрешения движения. Но
Разграничение знака как односторонней единицы и слова как двусторонней единицы, всегда включающей значение, перерастает в важнейший методологический принцип, теоретически разделяющий современную лингвистику на разные, во многом противоположные направления[97]97
«Под знаком в точном смысле разумеем нечто, что не имеет своего внутреннего значения… и превращается в условного заместителя или же в метку чего-то другого»
(Рубинштейн С.Л. Основы общей психологии. М., 1946, с. 405). Совсем иное – слово. Оно всегда с внутренним значением. Даже тогда, когда люди слышат то или иное слово, значение которого они не понимают, обычно всё же стремятся соотнести подобное слово с другими, понятными словами.
[Закрыть].
Ученые, рассматривающие категорию значения в лексике и грамматике как важнейшую лингвистическую категорию, тем самым и к понятию знака обязаны подходить с учетом постоянно действующих отношений: знак → значение → вещь (явление). В науке о языке сам знак может быть знаком только в системе отмеченных отношений. Поэтому определять язык как знаковую систему (даже с прибавлением «особого рода») и при этом не показывать отношений между знаками, значениями и вещами (явлениями) неправомерно. Подобные отношения существуют в любом национальном языке и дают о себе знать постоянно в процессе функционирования каждого языка. Не считаться с этим – значит не только обеднять предмет лингвистики, но и во многом искажать его.
Покажу здесь на одном примере, как следует понимать взаимодействие знака, значения и вещи (явления).
В свое время К. Яберг писал[98]98
K. Jaberg. Mittelfranzösische Studien. – Sache, Ort und Wort. Zürich, 1943, c. 281.
[Закрыть], что изобретение пороха в XIV столетии имело важные последствия не только для экономической жизни человечества, но косвенно и для самых разнообразных языков, в том числе и романских. До XIV в. французское существительное poudre означало ʽпыльʼ, с периода же изобретения пороха poudre стало употребляться не только для наименования ʽпылиʼ, но и для наименования ʽпорохаʼ. Возникла полисемия poudre. По мысли Яберга, подобная полисемия «оказалась для языка неудобной». Чтобы «избавиться от нее», язык использовал другое слово – poussière, ранее бытовавшее лишь в диалектах, а затем вошедшее в литературный обиход. Возникла дифференциация значений между двумя существительными: poudre стало служить главным образом для наименования ʽпорохаʼ, a poussière – для наименования ʽпылиʼ.
В этой семантической истории двух взаимно связанных слов, очерченной ученым, все же не все представляется ясным. Прежде всего: почему полисемия poudre (ʽпыльʼ, ʽпорохʼ), сформировавшаяся в определенную эпоху, оказалась позднее «неудобной»? Как следует понимать подобное «неудобство», если в других романских и германских языках, где тоже известно это слово, оно легко сохраняет аналогичную полисемию? Чтобы ответить на подобные вопросы, разыскания в сфере знак – значение – вещь (явление) оказываются совершенно необходимыми.
В старофранцузском языке poudre (другие формы и написания poudrier, poldrier, poudrer) действительно означало ʽпыльʼ. Это же значение poudre ʽпыльʼ сохраняется вплоть до конца XVII в. у французских классиков той эпохи оно оказывается еще вполне живым. Так, у Мольера («Bourgeois gentilhomme», III, 3): Ce grand escogriffe de maitre dʼarmes remplit de poudre tout mon ménage ʽЭтот верзила, учитель фехтования, наполнил пылью все мои покоиʼ. В современном языке poudre ʽпыльʼ возможно лишь в несвободных сочетаниях, как пережиток старого осмысления: jeter de la poudre aux yeux ʽпустить пыль в глазаʼ и в некоторых других выражениях. Так очень медленно, на протяжении ряда веков формировалась дифференциация слов и значений: poudre ʽпорохʼ и poussière ʽпыльʼ. Сходным образом разграничены понятия ʽпорохʼ и ʽпыльʼ в испанском и португальском языках (исп. pólvora ʽпорохʼ и polvo ʽпыльʼ, порт. pólvora и poeira).
Но вот в итальянском языке, казалось бы, аналогичный вопрос решается совсем иначе. Итальянское существительное polvere весьма многозначно и в современную эпоху. Это и ʽпыльʼ, и ʽпорохʼ, и ʽпорошокʼ, и ʽпрахʼ. Итальянский не знает ни дифференциации, издавна характерной для испанского и португальского языков (разные слова для обозначения ʽпорохаʼ и ʽпылиʼ), ни дифференциации, сравнительно поздно сложившейся во французском.
Еще одно новое отношение сложилось в румынском языке. Теоретически здесь были весьма благоприятные условия для дифференциации пыль – порох между разными словами: наряду с образованием латинского происхождения (pulbere) этот язык издавна располагал и существительным славянского источника (praf, ср. рус. прах). Однако практически, несмотря на благоприятные предпосылки, разграничения здесь не получилось. Современные толковые словари румынского языка отмечают, что каждее из этих двух существительных может иметь и значение ʽпыльʼ, и значение ʽпорохʼ. Различие лишь в том, что praf употребляется чаще, чем pulbere. Румынский язык остается равнодушным к дифференциации пыль – порох между разными словами.
Сказанное, разумеется, не означает, что румынский смешивает данные понятия. Румынский язык, как и итальянский, передает эти разные понятия с помощью многозначных (полисемантичных) слов. Следовательно, то, что в одних языках выражается с помощью одного слова (полисемия), в других может передаваться с помощью разных слов, каждое из которых стремится к одному значению (моносемия). Полисемия и моносемия, взаимодействуя в пределах семасиологии родственных слов, осложняют принцип другого взаимодействия – знака, значения, вещи (явления).
Полисемия пыль – порох не должна удивлять нас по ряду соображений. Ведь даже в тех языках, в которых лексическая дифференциация этих понятий выражена наиболее отчетливо, каждое вновь образованное слово для каждого из этих понятий в свою очередь становится многозначным. Так, например, французское poudre, отделившись от poussière ʽпыльʼ, вместе с тем означает и ʽпорошокʼ, и ʽпудруʼ. Оба эти наименования как бы входят в систему более общего понятия – ʽпорошокʼ, хотя этот последний может служить различным целям и назначениям, состоять из различных веществ (от взрывчатого порошка до душистой пудры). В этом, в частности, и обнаруживается обобщающая сила человеческого мышления, находящая свое выражение и в сложных лексических взаимоотношениях.
Прогресс языка и мышления нельзя сводить, как это часто делают, только к увеличению их различительной (дифференциальной) силы. Он выражается также в углублении обобщающей (интегральной) способности языка и мышления. На эту их особенность и опирается полисемия. Из нее она и вырастает. Интересно, что в тех языках, куда проникло французское существительное poudre, оно сохраняет полисемию. Так, английское powder – это и ʽпыльʼ, и ʽпорохʼ, не говоря уже о других его значениях (порошок, пудра). Следовательно, современное английское powder семантически соответствует не современному французскому poudre (связь здесь сохраняется только историческая), а тому существительному, которое и во французском языке некогда означало и ʽпыльʼ, и ʽпорохʼ. Напротив того, немецкое pulver вслед за французским poudre стало специализироваться после XIV в. именно для наименования пороха[99]99
Н. Paul. Deutsches Wörterbuch. Halle, 1956, Bd 2, с. 462.
[Закрыть].
Таким образом, если видеть в языке прежде всего знаки («язык – знаковая система»), то осмыслить, в частности, как складывались в европейских языках названия для понятий пыль, порошок, порох невозможно. И это только один пример из огромного числа возможных иллюстраций. Напротив того, если осознать, как соотносятся (обычно сложно и редко прямо) в языке знаки, значения и вещи (явления), если везде и всегда учитывать, что в национальных языках знаки без значений существовать не могут, а значения постоянно соотносятся с предметами (явлениями) окружающего людей мира, то вся «картина языка» окажется иной. Изобретение пороха послужило лишь толчком для развития семантики ряда слов в европейских языках. Конкретные же пути подобного развития в разных языках от этого толчка уже не зависели. Здесь сыграли решающую роль различные пути взаимодействия между знаками, значениями и вещами, пути интеграции различных значений (полисемия) и пути дифференциации различных значений (образование терминов, возможность распада старой полисемии и формирование новой полисемии). Не сами по себе знаки определяют развитие лексики национальных языков, а знаки в их постоянном и глубоком взаимодействии со значениями и вещами (явлениями).
Еще в 1929 г. С. Карцевский в ярком и интересном этюде «Об асимметричном дуализме языкового знака» совершенно справедливо подчеркивал:
«Означающее (le signifiant) стремится выполнять в языке не только свою, но и другие функции, в то же время как означаемое (le signifié) тоже стремится найти свое выражение самыми различными способами. Означающее и означаемое асимметричны. Соединенные вместе в языке, они находятся в состоянии неустойчивого равновесия».
И далее:
«Но, если знаки были бы неподвижны и каждый из них имел лишь одну функцию, то язык превратился бы в простое собрание этикеток. Вместе с тем невозможно представить себе живой язык, знаки которого оказались настолько подвижными, что их семантика определялась бы лишь одним контекстом»[100]100
S. Karcevskij. Du dualisme asymétrique du signe linguistique. – Travaux du cercle linguistique de Prague. Praha, v. 1, 1929, c. 88, 93.
[Закрыть].
И хотя автор не сделал всех важных и возможных выводов из этих бесспорных положений, его стремление показать сложную природу языковых знаков, постоянное взаимодействие между означаемым и означающим, имело важные последствия. Особенно существенно принципиальное разграничение языковых знаков и этикеток, с которыми первые до наших дней постоянно и настойчиво смешиваются, даже отождествляются. Здесь вновь обнаруживается различное понимание самой природы языка в науке нашего столетия.
