Текст книги "Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени"
Автор книги: Рубен Будагов
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
6
Обратимся теперь к материалу. В первой половине минувшего столетия существительное позор еще осмыслялось этимологически: то, что представляется взору, зрелище. У Е.А. Баратынского, например, в стихотворении «Последняя смерть» (1827 г.) читаем:
Величествен и грустен был позор
Пустынных вод, лесов и гор.
В этом двустишии позор имеет значение «зрелища». Это же осмысление слова часто встречается и у А.С. Пушкина, в частности, в «Руслане и Людмиле»:
Но между тем какой позор
Являет Киев осажденный?
Какой позор = какое зрелище. Вместе с тем у Пушкина находим и современное значение («бесчестье») существительного позор:
И вскоре слуха Кочубея
Коснулась роковая весть:
Она забыла стыд и честь,
Она в объятиях злодея!
Какой позор!
Здесь позор – уже бесчестье. В современном языке позор в значении «бесчестье» выдвигается на первый план, становится общим (основным) значением этого слова, тем самым оттесняя на задний план старое, этимологическое его осмысление («зрелище»). Однотомный «Толковый словарь» С.И. Ожегова (1972 г.) определяет: «позор, бесчестье, постыдное… положение…» Более старый и более полный «Словарь» под редакцией Д.Н. Ушакова еще отмечал (как устаревшее) значение: «то же, что позорище, зрелище».
Новое современное значение слова позор («бесчестье») несомненно возникло из различных контекстных сочетаний этого существительного с другими словами: например, вывести на позор, т.е. на всеобщее обозрение, столб позора – первоначально столб, к которому привязывали преступника для всеобщего обозрения (позор – зрелище, обозрение). Позднее подобное пребывание у столба стало восприниматься как постыдное, а само слово позор, утрачивая свои этимологические связи со «зрелищем», постепенно стало обозначать уже не «зрелище», а «постыдное положение». «Зрелище» оказалось устаревшим, отодвинулось на задний план полисемантичного слова.
Примеры подобного рода создают внешнее впечатление, будто бы значение слова – это и есть сумма его возможных контекстных сочетаний. Между тем при более пристальном и глубоком рассмотрении оказывается, что это совсем не так. Возвращаясь к нашему примеру, заметим: на семантику старого осмысления существительного позор действительно повлияли определенного рода сочетания слов. Но новое значение позора («бесчестье»), однажды возникнув из определенных сочетаний, теперь сохраняет это значение, уже независимо от отдельных сочетаний. Слово приобретает общее значение. Разумеется не исключена возможность будущих семантических трансформаций этого же слова, но в современном русском литературном языке существительное позор в значении «бесчестье» существует совершенно объективно и совершенно независимо от тех или иных контекстов. Не исключена возможность, что в будущем определенные контексты и дальше будут воздействовать на семантику анализируемого существительного. Но это уже другой вопрос. Синхронно же слово не только сохраняет свою самостоятельность, но и свое общее (основное) значение. Поэтому все толковые словари современного русского литературного языка, фиксируя анализируемое слово, на первом месте указывают: позор «бесчестье», а затем уже следуют устаревшие или живущие лишь в определенных сочетаниях значения.
Таким образом, категория отношения (в нашем примере позор в различных сочетаниях) воздействует на категорию значения, но ей же и подчиняется. Новое значение, однажды возникнув, начинает существовать в языке уже независимо от частных контекстных словосочетаний. Значение и «оглядывается» на подобные сочетания, и не зависит от них.
Слово стол может иметь разные значения в современном русском языке, но каждый человек, для которого этот язык является родным, выделит прежде всего такое общее значение – «предмет мебели в виде горизонтальной доски на ножках». Это легко проверить экспериментально. И это значение будет общим (основным) значением в современном языке, хотя в словосочетаниях справочный стол или стол заказов выступает на первый план другое осмысление того же слова – «отделение в учреждении, ведающее каким-нибудь специальным кругом дел». В этом плане ранее и было подчеркнуто, что общее (основное) значение слова и оглядывается на контекстные словосочетания, и не зависит от них.
Если бы слово не сохраняло своей известной самостоятельности в языке и своего общего значения, то была бы невозможной и интонационная выделимость слова в стихе. То, что заложено в самом языке, то лишь ярче выделяется в его стилевых разновидностях.
Тут же вспоминаются блоковские строчки: «Ночь, улица, фонарь, аптека…» Известно, что еще в 20-х годах было замечено:
«Поэзия Маяковского есть поэзия выделенных слов по преимуществу»[172]172
Якобсон Р. О чешском стихе преимущественно в сопоставлении с русским. М., 1923, с. 107. См. критические замечания по этому поводу: Паперный З. О мастерстве Маяковского. 2-е изд. М., 1957, с. 304 – 309. В защиту «выделенных слов» см.: Винокур Г. Маяковский новатор языка. М., 1943, с. 76 – 96; Тимофеев Л.И. Очерки теории и истории русского стиха. М., 1958 («Интонационная самостоятельность слова в стихе»). – М. Горький в своих воспоминаниях о С. Есенине рассказывает, как проникновенно читал поэт свои стихи, прибегая, в частности, к интонационному выделению отдельных слов и словосочетаний (Горький М. Литературные портреты. М., 1963, с. 408 – 410).
[Закрыть].
И хотя наречное выражение «по преимуществу» здесь, разумеется, излишне, функция подчеркнуто самостоятельных слов у Маяковского действительно велика:
«Приду в четыре», – сказала Мария.
Восемь. Девять. Десять.
или:
Кто
где бы
мыслям дал
такой нечеловеческий простор.
Здесь обнаруживается возможность выделения не только самостоятельных слов, но и слов, выполняющих, казалось бы, чисто служебную функцию (кто, где бы). Маяковский широко пользовался возможностью подобного выделения.
Разнообразные средства смыслового и интонационного выделения слов в стихе широко применяются выдающимися поэтами нашего времени и в других странах, на других языках[174]174
См. примеры в кн.: Писатели Франции. М., 1964, с. 674 – 675.
[Закрыть].
Слова сохраняют свою самостоятельность не только в поэзии, но и в художественной прозе, у больших мастеров. Вот, например, начало знаменитого рассказа А.П. Чехова «Дама с собачкой»:
«Говорили, что на набережной появилось новое лицо: дама с собачкой».
Здесь, хотя и целое предложение, но в этой целостности многие единицы самостоятельны. Говорили передает обстановку курортного города, где скучающие господа занимаются сплетнями. Набережная – события рассказа в дальнейшем происходят именно на набережной, дама с собачкой (центральное лицо повествования) образует определенное словосочетание, достаточно самостоятельное внутри более сложного целого – предложения. Вот и оказывается, что в предложении «действуют» и более дробные единицы, сохраняющие самостоятельность. Они и образуют целое предложение, и ему же подчиняются, и ему же противостоят, напоминая о своей собственной значимости.
Подчеркну еще раз: подобные «эксперименты» в поэзии и прозе были бы невозможны, если в самых национальных литературных языках не существовало постоянного взаимодействия между целостной системой языка (в данном случае – системой лексики) и ее отдельными элементами (словами). Вместе с тем само это взаимодействие напоминает и о более общем законе языка – о взаимодействии общего и отдельного.
Тонкий знаток литературы и искусства Ю. Олеша, особенно хорошо знавший живопись, однажды заметил, что великий итальянский художник XV столетия Боттичелли является «художником очень современным нам по характеру своего мышления», так как на его полотнах отдельные линии рисунка никогда не пропадают на фоне целого произведения[175]175
См. подборку текстов: Из литературных записей Юрия Олеши. – Вопросы литературы, 1964, № 5, с. 157.
[Закрыть]. Перефразируя эти слова, можно сказать, что и в художественном произведении большого писателя функция отдельных слов никогда не сходит на нет не только в системе одного предложения, но и в системе целого повествования. И сам литературный язык предоставляет писателю соответствующие возможности и ресурсы.
7
Как известно, большинство слов естественных языков народов мира отличается многозначностью (полисемией)[176]176
См.: Будагов Р.А. Человек и его язык. 2-е изд. М., 1976, с. 236 – 245.
[Закрыть]. Многие современные исследователи категорически утверждают, что многозначные слова могут существовать только в контексте. Если однозначным словам в какой-то мере еще дозволяется иметь свободные значения, то многозначные слова, по убеждению этих ученых, лишены каких бы то ни было свободных значений.
Иначе говоря, подавляющее большинство слов лишается свободных значений.
Аргументация этих ученых несложна, но весьма типична. Когда произносят, например, такое русское слово, как земля, – рассуждают они, – то вне строго определенного контекста невозможно сказать, что разумеют при этом говорящие: планету, на которой живут люди, реальную действительность, сушу (в отличие от водных пространств), почву, страну, территорию и т.д. То же наблюдается и в любом другом языке. Английское существительное body – это не только ʽтелоʼ, но и ʽосновная часть предметаʼ, ʽгруппаʼ, ʽкорпорацияʼ и пр. Лингвисты, которые считают, что многозначные слова могут иметь только несвободные (связанные) значения, отрицают тем самым само явление полисемии, так как несвободное значение бытует только в известных контекстах. Тезис, гласящий «полисемантичное слово обладает только несвободными значениями», неизбежно приводит к отрицанию самой полисемии: получается, будто каждое значение слова – это лишь особое употребление самого слова. Между тем употребление слова – сфера речи, значение – сфера языка. Полисемии тем самым не находится места в сфере языка.
При беглом подходе может показаться, что нет никакой связи между отрицанием полисемии и отрицанием самостоятельного значения отдельного слова. Между тем здесь оказывается взаимообусловленная концепция. Она основывается на последовательно релятивистической доктрине: если самостоятельное значение слова – это лишь фикция (реальны только отношения между словами), то такой же фикцией оказывается и полисемия (реальны лишь контекстные значения слов). Язык превращается тем самым в сумму этикеток: каждому слову соответствует лишь одно значение, а каждое значение передается с помощью лишь одного слова. Полифункциональность языка объявляется вне закона. Национальные языки приравниваются к кодам, искусственно создаваемым для тех или иных технических целей.
Противники полисемии нередко осложняют свою аргументацию. Значение слова, – рассуждают они, – действительно обобщает определенные признаки предмета или явления, но значение не может одновременно обобщать признаки разных предметов и разных явлений. Поэтому каждое значение полисемантичного слова рассматривается такими учеными как самостоятельное слово. Полисемия отрицается, не признается, рассматривается как фикция.
Но понятие обобщения есть понятие историческое. Слово всегда обобщает, но на разных этапах развития языка и в разных языках слово неодинаково обобщает признаки предметов или явлений. С позиции современного русского языка может показаться странным, что прилагательное caecus в системе латинского языка определенной исторической эпохи означало не только ʽневидящийʼ (слепой), но и ʽневидимыйʼ, altus – не только ʽвысокийʼ, но и ʽглубокийʼ, luctuosus – не только ʽприносящий печальʼ, но и ʽнаходящийся в печалиʼ, anxius – не только ʽполный беспокойстваʼ, но и ʽприносящий беспокойствоʼ, molestus – не только ʽобременяющийʼ, но и ʽпринужденныйʼ. То, что в одном языке на определенном этапе его исторического развития может выражаться с помощью разных значений одного слова (например, caecus – ʽневидящийʼ и ʽневидимыйʼ), в другом языке на другом этапе функционирования может передаваться двумя разными словами – ʽневидящийʼ (слепой) и ʽневидимыйʼ. В русском языке нет слова, которое было бы способно одновременно обобщать столь различные явления (ʽневидящийʼ – ʽневидимыйʼ), тогда как в латинском языке такое слово было (caecus). То же следует сказать и о других прилагательных и причастиях, приведенных выше. В свою очередь и полисемия русских слов часто не совпадает с полисемией соответствующих латинских или греческих слов. Следовательно, характер обобщения в слове признаков различных предметов или явлений определяется историческим развитием лексики данного языка, тем, как осмысляет человек окружающую его действительность, а также отношениями, существующими между словами в системе одного языка в отличие от системы другого языка.
Своеобразие полисемии в каждом языке на том или ином этапе его исторического развития становится очевиднее при сравнении между собой языков неродственных. При этом подобное своеобразие объясняется не только различными условиями жизни самих народов, носителей языков (случаи относительно простые), но и особенностями обобщений, происходящих в слове.
Приведу два примера из хауса – одного из наиболее распространенных языков Африки. Если существительное fage означает не только ʽсвободное открытое местоʼ, но и ʽместо, где вяжут снопы, устраивают игрыʼ, то своеобразие подобной полисемии сравнительно легко объясняется условиями жизни некоторых африканских народов (на открытом месте вяжут снопы, а иногда и играют). Но если полисемия другого существительного magana раскрывается более сложно (это не только ʽязыкʼ, но и ʽсловоʼ), то своеобразие такого обобщения оказывается не вполне привычным для новых европейских языков, в которых понятие языка и слова обычно передается двумя разными словами (ср., впрочем, полисемию древнегреческого logos – ʽзнаниеʼ и ʽсловоʼ)[178]178
Ольдероге Д.А. Язык хауса. Л., 1954, с. 124 и 143.
[Закрыть]. К проблеме полисемии слова нужно подходить, учитывая общее историческое развитие лексики данного языка и своеобразие обобщений, характерных для его разных лексических пластов.
Крупные лингвисты и этнографы, занимавшиеся языками так называемых первобытных народов, всегда подчеркивали, что даже в наиболее архаических языках слово всегда обобщает, хотя характер этого обобщения может существенно отличаться от обобщений, наблюдаемых в языках, находящихся на иной ступени исторического развития[179]179
См., например: Боас Ф. Ум первобытного человека. М., 1926, с. 83. Более новые данные: Kainz F. Psychologie der Sprache. Stuttgart. II. 1943, c. 90 – 120; Анисимов А.Ф. Исторические особенности первобытного мышления. Л., 1971, с. 13 – 61; Раевский Д.С. Очерки идеологии скифо-сакских племен. М., 1977, особенно с. 119 – 178.
[Закрыть].
Вернемся теперь к вопросу о том, почему нельзя отрицать полисемию, ссылаясь на то, что в одном слове не могут обобщаться признаки разных предметов или понятий. Такое утверждение, при всей его кажущейся убедительности, по существу своему неправомерно. Дело в том, что в каждом обобщении, заключенном в слове, есть элемент не только логический, но и исторический.
В старом русском языке красный означало прежде всего «красивый, прекрасный, светлый» (ср. красна девица). Для обозначения же красного цвета употреблялись другие прилагательные – чьрвьчатый, червленный, черленый. Впоследствии, в эпоху образования русского национального языка прилагательное красный стало именовать цвет. Еще позднее, в XIX в., в связи с развитием революционного движения красный приобрело значение «свободолюбивый, революционный». Это значение является новой ступенью в историческом развитии слова. От фигурального значения, известного уже старому языку (красный – красивый), слово как бы устремляется к более точному «предметному» значению (красный о цвете) с тем, чтобы на основе этого значения вновь подняться к фигуральному осмыслению (красный – революционный).
Изменилось ли в истории русского языка обобщение, характерное для прилагательного красный? Безусловно изменилось. Это обобщение сделалось многоплановым: оно может теперь относиться и к цвету, и к политическим убеждениям, а иногда и к красоте. Стало ли при этом слово неопределенным, расплывчатым? Нисколько. Многоплановость обобщений не только не сделала слово неопределенным, но, обогатив его смысловую структуру, только придала ему большую емкость. Подобно тому как в логике могут меняться обобщения в процессе развития отдельных научных дисциплин[180]180
Горский Д.П. О способах обобщения. – Вопросы философии, 1958, № 5.
[Закрыть], так и в языке меняются обобщения в словах в процессе исторического развития лексики. Задача конкретной истории, конкретных групп или рядов слов в разных языках заключается в том, чтобы показать, кáк и почемý меняются эти обобщающие признаки слов в процессе развития лексики.
Уточним теперь, что же определяется здесь логикой и что историей. Логический фон языка определяет органическое свойство почти каждого слова обобщать те или иные признаки предмета или явления, именуемого с помощью данного слова. Историческое же развитие языка показывает, как эти признаки предмета или явления обобщаются в слове. Если сама способность к обобщению определяется логической природой слова, то конкретная реализация отмеченной особенности слова в определенном языке в известную эпоху его существования детерминируется исторически. Поскольку в исторических путях развития лексики разных языков есть немало общего, полисемия этих языков обнаруживает известные точки соприкосновения. В той же мере, в какой каждый язык имеет свои особенности формирования и движения, полисемия одного языка часто не совпадает с полисемией другого языка. Единство логического и исторического определяет значения слова и его полисемию.
Как бы ни было многозначно слово, среди его разнообразных значений всегда имеется общее или основное, цементирующее остальные значения в определенную эпоху жизни языка. Так, возвращаясь к прилагательному красный, легко обнаружить, что обозначение цвета является теперь его основным значением (такое значение в толковых словарях указывается первым и имеет объективные признаки выделения по степени частотности). В другую историческую эпоху языка данное значение могло быть, как мы видели, не основным, а только периферийным.
То, как основное значение слова скрепляет остальные значения в стройную систему лексической структуры слова, определяется историческими условиями развития языка. Между языками, находящимися на разных уровнях развития, здесь обнаруживается немало расхождений. Сравним, например, семантическую структуру того же русского слова красный с семантической структурой какого-нибудь слова языка аранта, одного из австралийских языков, прекрасно описанного в свое время норвежским лингвистом А. Соммерфельтом[181]181
Sommerfelt A. La langue et la société. Caractères sociaux dʼune langue de type archaïque. Oslo, 1938.
[Закрыть]. На языке этого племени kanta – это не только ʽкругʼ, но и ʽзмеяʼ, ʽвьющаяся траваʼ, ʽукрашение вокруг головыʼ, ʽвсякий круглый предметʼ. Если сравнить ряд значений этого многозначного слова языка аранта, который не получил благоприятных условий для своего развития и не имеет письменности, с таким языком, как русский, то различие смысловой структуры слова в этих двух языках можно изобразить так:
В первом случае (схема слева) разные значения слова обычно скреплены основным значением и им определяются (см. красный в современном русском языке: цвет – основное, все остальное – производное и зависимое). Стóит только оборваться связи между разными значениями слова, как они оказываются на пороге перехода в омонимический ряд самостоятельных слов. Во втором случае (схема справа) смысловая структура слова является более «рыхлой»: отдельные значения слова недостаточно скреплены его основным значением, которое само обозначено недостаточно рельефно (в приведенном примере со словом kanta трудно установить основное значение). В языках этого второго типа различные значения слова в гораздо большей степени зависят от широкого контекста и ситуации, чем в языках первого типа. Смысловая структура слова в столь непохожих языках оказывается различной. Чем сильнее развито концептуальное мышление у народа, носителя данного языка, тем обычно исторически закономернее развивается и смысловая структура слова, тем больше обнаруживается преемственность между различными его значениями, тем очевиднее основное значение каждого слова для каждой исторической эпохи[182]182
Ср.: Резников Л.О. Гносеологические основы связи мышления и языка. – Уч. зап. ЛГУ, 1958, № 248, с. 162, где приведенная выше схема дается в связи с осмыслением путей перехода от нагляднообразного мышления к мышлению понятийному.
[Закрыть].
Отрицание реальности полисемии тесно связано с отрицанием самостоятельности значения отдельного слова. Если значение слова – это только сумма его контекстов, сумма распределений (дистрибуций), то тем в большей степени на сумму контекстов должно распадаться и многозначное слово. В этом плане одно утверждение обусловлено другим. Стóит только взять под сомнение реальность самостоятельных значений отдельных слов, так еще в большей степени иллюзорной покажется полисемия. Если даже моносемантичные слова существуют только «в распределениях», то в еще большей зависимости от окружений оказываются полисемантичные слова. Между тем, как я стремился показать на примере влияния контекста, каждое слово, в том числе и многозначное, выступает не только как элемент системы, но и как самостоятельная субстанция, вместе с другими словами (субстанциями) формирующая лексическую систему языка.
8
Здесь хотелось бы обратить внимание еще на один важный вопрос, до сих пор почти совсем неизученный. Дело в том, что степень самостоятельности отдельных слов, в школьной грамматике именуемых «знаменательными»[183]183
Если не забывать о грамматической знаменательности, то все слова по-своему являются знаменательными. См.: Будагов Р.А. Введение в науку о языке. 2-е изд. М., 1965, с. 281 – 282.
[Закрыть], оказывается не только в зависимости от всего строя того или иного языка. Проблема эта имеет и исторический аспект, особенно очевидный в языках, располагающих древней письменностью.
В четвертом разделе настоящей главы я уже отмечал позицию голландского филолога П. Зюмтора, который утверждал, что зависимость значения отдельного слова от контекста в старых языках была меньшей, чем в языках новых. Ученый оперировал при этом терминами и стремился показать, что наука нового времени, глубже обосновав связь между понятиями в каждой области знания, тем самым увеличила зависимость и терминов от данного контекста в отличие от других контекстов. Термины сравнительно поздно оказались контекстно обусловленными.
Проблема представляется мне более сложной, менее прямолинейной. Во-первых, количество общелитературных слов обычно заметно превышает количество терминов в языковой норме и, во-вторых (и это особенно важно), вступая в контакты с другими словами, слова типа прежде всего имен существительных и глаголов укрепляются в своей семантической самостоятельности, как бы протестуя против возможной смысловой безликости. Процесс оказывается не односторонним (зависимость от контекста), а двусторонним (независимость от контекста).
К ранее приведенным иллюстрациям присоединю еще несколько примеров совсем иного характера.
В древних памятниках, например, французского языка (аналогичную ситуацию можно обнаружить и в памятниках других индоевропейских языков) зависимость отдельных слов от широкого контекста была гораздо большей, чем подобная же зависимость в памятниках нового и новейшего времени.
Вот, например, типичный эпизод из «Песни о Роланде» (начало XII в.). Один из «неверных» дает торжественную клятву, что он победит Роланда в бою на шпагах (строки 985 – 988):
Se trois Rollant li proz enmi ma veie,
Se ne lʼassaill, dunc ne faz jo que creire,
Si cunquerrai Durendal od la meie.
ʽЕсли я встречу храброго Роланда на моем пути, я его атакую – или никто пусть мне не верит – я повергну его шпагу Дюрендаль с помощью моей шпагиʼ. В оригинальном тексте шпага самого «неверного» упоминается лишь в предшествующем эпизоде, а затем несколько раз следует «с помощью моей», т.е. с помощью моей шпаги (une épée ʽшпагаʼ). Чтобы понять, к кому или к чему относится «с помощью моей», нужно иметь в виду гораздо более широкий контекст, чем в аналогичном случае в новом языке («с помощью моей» в современном французском языке потребовало бы комментария).
А вот подобный же эпизод из более позднего памятника XIII столетия – из «Окассена и Николетты». Злыми людьми Николетта заключена в тюрьму, из которой она собирается бежать. Сделать это, однако, нелегко. Автор повествует:
«Ele se pensa qu ʼileuc ne faisoit mie bon demorer e trova un pel aguisié que cil dedens avoient jeté…»
ʽОна поняла, что там пребывать ей будет отнюдь не хорошо и она нашла острый кол, брошенный туда внутрь теми…ʼ
Этот буквальный перевод показывает, что теми (теми людьми) можно понять лишь на фоне гораздо более широкого контекста, чем этого требуют условия выражения мысли на новых языках. «Злые люди», преследующие Николетту, упоминаются в оригинале лишь на десять предложений раньше. Читатель должен помнить очень широкий контекст. В противном случае ему будет неясно, к кому относятся подобные они, те, он, она и пр. Подобные примеры из старых европейских текстов можно приводить десятками.
Средневековые европейские тексты часто строились так: подлежащее упоминалось в начале повествования, а затем могли следовать на протяжении десятков и даже сотен строк сказуемые типа сказал, сказала, увидел, увидела, сделал, сделала и т.д. Приходилось помнить, о каких подлежащих идет речь и какие действия как и к кому относятся. Опора на более широкий контекст, чем одно предложение, в таких случаях совершенно очевидна.
Мы имеем здесь дело уже с совершенно иной проблемой. Тексты типа «Песни о Роланде» или «Песни о Нибелунгах» рассчитывались не столько на читателей, сколько на слушателей (да и записывались они обычно позднее). Эти последние воспринимали каждый эпизод на фоне целого повествования. Соответственно и значения тех или иных слов уточнялись в широком контексте. Зависимость значения каждого слова от подобного контекста была тем самым гораздо большей, чем в произведениях более поздней поры.
Таким образом, взаимодействие между частями (словами) и потоком речи (предложением или более сложным структурным целым) могло определяться не только грамматической и лексической типологией разных языков, но и культурно-историческими факторами: характером письменности определенной эпохи, степенью развития тех или иных стилей языка и т.д. Следовательно, степень зависимости значения слова от контекста не прямо увеличивается в процессе развития языка. Широко бытующее представление о том, что чем ближе к современности, тем в большей степени значение слова детерминируется контекстом, оказывается по меньшей мере неточным. Стремление с помощью слова точнее выразить или полнее передать чувство усиливается с ростом культуры общества. Подобное же стремление способствует оживлению тех сил в каждом слове, которые укрепляют его самостоятельность в системе целого (предложения, синтаксического целого и т.д.).
Все это лишний раз иллюстрирует важнейший закон естественных языков человечества – закон взаимодействия частей и целого на всех уровнях каждого языка. Степень зависимости значения слова от системы языка – это таким образом не только проблема актуального членения синтаксического целого, но и проблема уровня исторического развития литературного языка. Вместе с тем в каждую синхронно ограниченную эпоху жизни языка отмеченная проблема решается с учетом характерных черт самого этого языка.
