Текст книги "Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени"
Автор книги: Рубен Будагов
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)
3
Обратимся теперь к тому, как только что изложенное истолкование логики отношений преломилось в практике филологии – в языкознании и, отчасти, в литературоведении. В этом плане весьма интересно, что некоторые зарубежные и отечественные теоретики нашего времени стали повторять положения, сформулированные в русской научной школе «Общества по изучению поэтического языка» еще в 20-е годы[146]146
См. об этом: Барабаш Ю. Вопросы эстетики и поэтики. М., 1973, с. 214 и сл.
[Закрыть].
«Литературное произведение, – писал, например, в 1921 г. В.Б. Шкловский, – есть чистая форма: оно не есть вещь, не есть материал, а отношения материалов. Безразличен масштаб произведения… Шутливые, трагические, мировые, комнатные произведения, противопоставления мира миру или кошки камню – равны между собой»[147]147
Шкловский В. Розанов. Пг., «Опояз», 1921, с. 4. – Это положение еще в 1927 г. защищал Б. Энгельгардт в своей кн.: Формальный метод в истории литературы. Л., 1927, с. 86.
[Закрыть].
Даже если учесть стремление молодого тогда исследователя огорошить своих читателей («отсюда» кошка и камень) с помощью невероятного парадокса (этой страшной болезнью парадокса теперь страдают и некоторые более зрелые авторы), все же мысль книги ясна: изучаться должны только отношения, ради самих этих отношений. Как мы только что видели, аналогичный тезис через 30 лет стали защищать Л. Ельмслев и его последователи применительно уже к языковому материалу (не элементы языка, а лишь – только, исключительно – отношения между ними).
Проходит 10 – 15 лет и в нашем отечественном издании 1962 г. в тезисах одного из докладов читаем:
Здесь вопрос ставится еще более категорически. Авторы этого тезиса стремятся создать впечатление, что «со времен Соссюра» вопрос о системе, которой будто бы совершенно безразличны элементы, ее образующими (материя языка), давно решен, причем решен однозначно. Авторы приведенного утверждения хотят лишь распространить этот, с их точки зрения бесспорный, тезис и на науку о литературе. Между тем в действительности все обстоит совсем иначе. И вокруг истолкования лингвистикой системы, будто бы лишенной всякого материального содержания, со времен Соссюра идет такая же острая теоретическая борьба, как и вокруг истолкования системы литературного произведения.
Еще до рождения теории относительности А. Эйнштейна (1905 г.) философское обоснование идеи относительности на рубеже нашего века стремился дать немецкий математик и философ, один из создателей феноменологии Э. Гуссерль (1859 – 1938). Он много сделал для построения науки о самой науке, для так называемого наукоученья. Уже в своих «Логических исследованиях» Гуссерль строго противопоставил естественнонаучное знание, как знание низшего уровня, и знание истинное (философское), как знание высшего уровня. В сфере этого высшего знания категория отношения выступает у Гуссерля как категория главная, центральная, определяющая построение самого подобного знания[149]149
Гуссерль Э. Логические исследования. СПб., 1907, т. 1, с. 52. Пер. с нем. Husserl Е. Logische Untersuchungen. Halle, II, 1922, с. 19 – 25.
[Закрыть].
Хотя разработка теории абстрактного знания в начале нашего века имела большое теоретическое значение, но уже тогда возникала опасность одностороннего противопоставления «науки вообще» и материала каждой конкретной науки. В дальнейшем эта опасность стала еще более реальной у многочисленных последователей Гуссерля в разных странах. И здесь стали оформляться две методологически противоположные теории – теория частичной релятивности (при понимании объективности существования материи каждой науки) и теория абсолютной релятивности (при отрицании объективных свойств самой материи). Разумеется, обе эти теории не всегда находились под непосредственным воздействием гуссерлианства, но настойчиво они стали пробивать себе дорогу с начала нашего столетия (в зародыше их можно обнаружить и раньше).
В 1907 г., рецензируя книгу В. Чернышева («Законы и правила русского произношения»), И.А. Бодуэн де Куртенэ писал:
«Нельзя говорить, что известная форма данного слова служит первоисточником для всех остальных и в них переходит. Разные формы известного слова не образуются вовсе одна от другой, а просто сосуществуют. Конечно, между ними устанавливается взаимная психическая связь и они друг друга обусловливают… Но с одинаковым правом мы можем говорить, что форма вода „переходит“ в форму воду, как и, наоборот, форма воду – в форму вода»[150]150
Бодуэн де Куртенэ И.А. Избранные труды по общему языкознанию. М., 1963, т. 2, с. 143.
[Закрыть].
При всей своей внешней убедительности, это заключение и теоретически, и практически безусловно ошибочно.
Разумеется, перечисленные формы, как и им подобные, никуда не «переходят» в школьном смысле этого слова. Они действительно сосуществуют в языке и взаимодействуют друг с другом. Но всякий человек, для которого русский язык является родным, всегда скажет (и это очень легко проверить экспериментально), что форма вода является основной, как бы исходной, номинативной, определяющей, а форма воду – формой зависимой, производной, несвободной, семантически и грамматически связанной. Увидев, например, воду в чашке, мы можем воскликнуть вода, но в этой же ситуации нельзя сказать воду, чтобы затем не последовало: «что воду?», «что вы хотите сказать?» и т.д.
Будучи представителем формально-психологического направления в русском языкознании, Бодуэн де Куртенэ подчеркивал лишь общую связь грамматических форм, но он проходил мимо другой важнейшей грамматической проблемы – проблемы грамматического значения. В свете этой последней вода в современном русском языке выступает в иной функции, чем воду. Теория абсолютной относительности выравнивает языковые формы, семантически и функционально совсем неравные. Любопытно, что подобные утверждения были бы невозможны у тех лингвистов, которые умеют видеть в грамматике не только ее формы (это само по себе совершенно необходимо), но и ее грамматические значения (что само по себе тоже совершенно необходимо)[151]151
К сожалению, даже само допущение понятия «грамматическое значение» признается некоторыми лингвистами абсурдным. См. об этом: Новое в лингвистике. М., 1970, вып. V. с. 196 – 197.
[Закрыть].
Во всех индоевропейских языках противопоставление единственного и множественного чисел действительно обусловлено самой необходимостью передавать с помощью грамматики представление об одном предмете (явлении, понятии) и представление о многих предметах (явлениях, понятиях). Противопоставляя стол и столы, животное и животные, наука и науки, говорящие на русском языке люди действительно передают грамматическими средствами представление об единственном и множественном числах. Но вот сторонники абсолютной относительности возражают: они подчеркивают, что словосочетания типа пара саней, много колье, обилие крови оказываются как бы вне категории числа. Следует вывод: в грамматике все относительно и ни о каком общем значении категории числа говорить будто бы вовсе нельзя.
Так возникла широко распространенная и в советском, и в зарубежном языкознании критика общих значений в грамматике[152]152
См., например, отрицание общих значений в грамматике: Кацнельсон С.Д. Типология языка и речевое мышление. Л., 1972, с. 74 – 77; Маслов Ю.С. Основное направление структурализма. – Русский язык в школе, 1966, № 5, с. 8.
[Закрыть]. Как мне представляется, отрицание общих (или основных) значений в грамматике ошибочно и теоретически, и практически. Никто не будет спорить с тем, что в приведенных сочетаниях типа обилие крови или много колье категория числа не выражена так отчетливо, как в сочетаниях типа стол – столы или животное – животные. Но сила грамматических обобщений как раз и заключается в том, что она дает возможность грамматике выделять типичное и характерное от менее типичного и менее характерного. В русском языке, несмотря на наличие сочетаний образца обилие крови, где противопоставление единичности – множественности отступает на задний план, все же именно это противопоставление внутри грамматической категории числа остается типичным и характерным не только для русского, но и для многих других языков нашей эпохи.
Что касается всевозможных и нередко многочисленных исключений и осложнений, то они должны тщательно изучаться в грамматике, но они не могут опровергнуть или взять под сомнение наличие общих (основных) значений, без которых существование самой грамматики было бы невозможно. Сочетания типа обилие крови или пара саней показывают, что грамматика, будучи самостоятельной системой языка, вместе с тем обязана считаться с лексикой, с семантикой тех или иных слов, которые она же организует в своей системе. Существительные типа обилие по своей семантике как бы не нуждаются в противопоставлении чисел, а существительные типа пара по своей семантике формируют особую разновидность числа. Однако слова такого образца, как ни интересны сами по себе, не могут опровергнуть общего (основного) значения самой категории грамматического числа, значения, отчетливо выраженного в подавляющем большинстве случаев, во многих национальных языках народов мира.
Если будут правы сторонники абсолютной относительности семантики грамматических категорий, тогда и грамматика перестанет существовать как грамматика и превратится в набор отдельных, бесконечно дробных категорий. Даже независимо от субъективных желаний сторонников абсолютной относительности грамматики, сами они разрушают те основы, на которых покоится грамматика[153]153
Не могу здесь не отметить, что представление о наборе признаков в грамматике широко распространено в некоторых направлениях современной лингвистики. Между тем термин (или просто слово) набор сам по себе термин антиструктурный: он предполагает случайность подбора тех или иных признаков (ср., в частности, выражение набор слов, т.е. пустые речи, не содержащие ясного смысла).
[Закрыть].
4
Теория абсолютной относительности еще более настойчиво дает о себе знать в лексикологии и семасиологии. В свете этой теории значение слова рассматривается как сумма его сочетаемостей. Сторонники такой концепции утверждают:
Аналогичное определение значения слова встречаем и у многих зарубежных исследователей лексикологии, разделяющих принцип абсолютной относительности самой категории значения[155]155
См., например: Lyons J. An introduction to theoretical linguistics. Cambridge, 1968, c. 427; Geckeler H. Strukturelle Semantik und Wortfeldtheorie. München, 1971, c. 3 и сл. – Критика теории абсолютной относительности значения слов дана в ряде моих публикаций, начиная со статьи «Семантика слова и структуры предложения» (Уч. зап. ЛГУ. Сер. филолог. наук. 1946, вып. 10, с. 153 – 173). См. также: Ахманова О.С., Микаэлян Г.Б. Современные синтаксические теории. М., 1963, с. 92 – 105; Сусов И.П. Конвенциалистическая концепция реальности языковых единиц. – ВЯ, 1971, № 4, с. 66 – 72.
[Закрыть].
На первых порах подобное «решение вопроса» сложной проблемы значения слова кажется простым и заманчивым. В самом деле: не надо раздумывать над соотношением между значением слова и понятием, над полисемией слова, над общим (основным) его значением и над значениями вторичными, зависимыми, производными. Подсчитать количество возможных сочетаний данного слова с другими словами и на этом поставить точку, заранее отбросив все «проклятые», сложные вопросы теории языка, которые при этом возникают. Весьма характерно, что подобное истолкование значения слова обычно именуется «чисто лингвистическим», как будто бы лингвистике и дела нет до больших проблем общей теории языка.
В действительности подобное толкование, несмотря на весь свой эмпиризм (сколько разных сочетаний – столько же и возможных значений), ничего собственно не решает. Остается неясным, почему одно слово допускает одни сочетания и не допускает другие (без предварительного выяснения самого значения слова), как влияют подобные сочетания на семантику слова, почему сочетания со словом, переведенным на другие языки, образуют иные сочетания, во многом несовпадающие с первыми и т.д. Определение значения слова, опирающееся на концепцию абсолютной его релятивности, ничего не разъясняет.
Надо строго различать два совершенно разных понятия: историческую изменчивость семантики слова и релятивистическую концепцию природы слова и его значения. Историческая изменчивость семантики слова уже давно была известна, в особенности в связи с успехами сравнительно-исторического языкознания.
Так, например, если не выходить за пределы языка нового времени: существительное личность на рубеже XIX в. еще не было синонимом слова индивидуальность и употреблялось чаще всего в уничижительном значении («никакая личность не должна быть терпима на службе»). Однако постепенное вовлечение самого слова личность в один ряд со словами индивидуальность, индивидуум в 20 – 30-х годах минувшего столетия, определялось общим развитием русской философской лексики в определенную историческую эпоху. Здесь обнаруживается понимание исторической подвижности лексики вообще. И здесь нет, разумеется, ни релятивистической концепции слова, ни релятивистической концепции языка в целом[156]156
См. материалы, относящиеся к процессу исторического изменения значений слов: Сорокин Ю.С. Развитие словарного состава русского литературного языка. М., 1965; Будагов Р.А. История слов в истории общества. М., 1971.
[Закрыть].
Совсем иной вопрос возникает тогда, когда исследователь отрицает общее (основное) значение этого же слова личность в современном русском языке, подчеркивая, что его значение складывается лишь из суммы контекстов, в которых данное существительное встречается или может встретиться. В этом случае перед нами концепция абсолютного релятивизма, ибо слово личность, разумеется, имеет общее значение («человек как носитель определенных свойств»), хотя само слово уточняется и заметно видоизменяется в разных контекстах (в особенности в специальных выражениях – «прошу без личностей», «перейти на личности» и пр.).
Следует строго различать концепцию исторической изменчивости лексической семантики (подобная изменчивость определяется социально-исторической природой самого языка) и концепцию абсолютной релятивности значений всех слов в любом современном национальном языке. Эти две противоположные концепции основываются на столь же противоположных методологических убеждениях, о которых уже шла речь раньше.
Проследим теперь за тем, как постепенно формировалась в лингвистике концепция абсолютной релятивности категории значения. В дальнейшем я не стремлюсь обнаружить первые истоки анализирующей концепции (это особый вопрос), а хочу лишь подчеркнуть, что она складывалась в острой борьбе со сравнительно-историческим языкознанием.
Еще в 1919 г. А. Мейе, рецензируя книгу колумбийского ученого Ф. Рестрепо, посвященную общим вопросам семасиологии («El alma de las palabras». Bogota, 1917), отмечал свое полное несогласие с автором, который сводит значение каждого слова к сумме возможных контекстов с участием данного слова. При этом весьма знаменательна позиция выдающегося представителя сравнительно-исторического языкознания: А. Мейе считал, что доктрина Ф. Рестрепо не дает возможности построить теоретическую семасиологию, так как автор рецензируемой монографии сводит проблему к сумме разрозненных контекстов[157]157
См.: Bulletin de la société de linguistique de Paris, т. XXI, 1919, c. 176 – 177.
[Закрыть]. Уже Мейе отлично понимал опасность, возникающую здесь для теоретической семасиологии. Под флагом защиты «чисто лингвистического» понимания значения предлагалась по существу эмпирическая концепция суммы возможных сочетаемостей слова.
Позднее, уже в 30-е годы, с защитой абсолютного релятивизма в лексикологии и семасиологии выступил немецкий ученый Йост Трир со своей, впоследствии знаменитой теорией семантического поля слова, обычно называемой у нас языковым полем. Не подлежит сомнению, что в разысканиях и самого Трира, и его многочисленных учеников имеется много интересного и поучительного. Был, в частности, собран и проанализирован обширный материал германских (в первую очередь) языков, показывающий взаимодействие слов в различных синонимических рядах и в различные исторические эпохи[158]158
Основная работа Трира вышла еще в 1931 г. (Der deutsche Wortschatz im Sinnbezirck des Verstandes. Die Geschichte eines sprachliches Feldes. Heidelberg). Последующая история изучения «смыслового поля» освещена в кн.: Hoberg R. Die Lehre vom sprachlichen Feld. Düsseldorf, 1973; Coseriu E. Vers une typologie des champs lexicaux. – Cahiers de lexicologie. Paris, 1975, c. 30 – 51.
[Закрыть].
Стремясь обосновать свою теорию языкового поля, Трир писал, что в любом языке значение каждого слова зависит от значений других слов, «стоящих» с ним рядом. Изучая такие слова, как weise ʽмудрыйʼ в истории немецкого языка, Трир считал, что семантика этого прилагательного определяется тем, какие слова «стоят рядом с ним». Если в современном немецком языке weise сопровождается рядом понимаемых в широком смысле синонимов (klug, gescheit, gerissen, schlau, gewitzig и др.) – рядом более разнообразным, чем аналогичный ряд в средневерхненемецком, то фактор самого наличия ряда синонимов определяет значение каждого синонима, входящего в данный ряд. Так, значение weise в разные эпохи жизни немецкого языка детерминируется словами, стоящими с ним рядом. Значение отдельного слова как бы определено его синонимами, его отношением к другим словам.
Трир был прав, тщательно исследуя связи между словами, в первую очередь между словами, близкими друг к другу семантически. Вместе с тем, как представляется, Трир был и неправ, подчеркивая, что значение каждого слова измеряется лишь тем, как оно относится к другим словам, связанным с ним по смыслу. Даже независимо от намерения автора возникала уже знакомая нам концепция: значение слова целиком и полностью определяется его отношением к другим словам. Категория отношения постепенно стала делать как бы ненужной категорию значения. Точнее: категория отношения сама по себе объявлялась категорией значения.
Проблема взаимодействия двух разных категорий (значения и отношения) отрицалась.
Категории отношения действительно принадлежит важная роль во всех сферах языка и в лексике, в частности. И все же важнейшая проблема взаимодействия двух разных категорий сторонниками теории смыслового поля слова решалась неправомерно. Получалось так, будто бы анализируемое слово weise, как отдельное слово, не имеет никакого значения. Между тем его объективное значение в каждую определенную эпоху жизни немецкого языка не подлежит никакому сомнению. Синонимический ряд лишь уточняет положение каждого синонима в этом ряду, но не лишает и не может лишить отдельное слово его самостоятельности.
Уже В. Порциг критиковал Трира за известный «логицизм» его построений. Сам же Порциг стремился перевести теорию семантического поля из сферы преимущественно логической в сферу, как ему казалось, собственно языковую[159]159
См. его специальное исследование, опубликованное в «Beiträge zur Geschichte der deutschen Sprache und Literatur», t. 58, 1934, c. 70 и сл. Позднее об этом же: Öhmann S. Theories of linguistic field. – Word, 1953, т. 9, с. 133 – 135.
[Закрыть]. В действительности и Порциг продолжал оперировать миром идей в их взаимоотношениях с миром слов, но при этом и у него акцент ставился не на слова и не на идеи, а лишь на отношения между ними. Когда произносят глагол идти, то обычно возникает ассоциация не с руками, а с ногами, когда видят, то вспоминают о глазах, а когда слышат – об ушах. Но как ни существенны подобного рода ассоциации (идеи – слова), Порциг и его сторонники не могли объяснить, почему анализируемые отношения сами по себе бесспорные, будто бы лишают семантической самостоятельности существительные рука, нога, глаз, ухо, глаголы идти, видеть, слышать и т.д.
С 30-х годов до наших дней теория смыслового поля слова разрабатывалась во многих вариантах и разновидностях. В 50-х годах, в частности, голландский лингвист П. Зюмтор предложил свой вариант истолкования теории поля. Прежде всего он разделил все слова на две большие категории – слова повседневного обихода и слова книжные, относящиеся к науке и философии. Зюмтор доказывал, что, занимаясь историей таких слов (он называл их «слова-понятия»), как философия, наука, теория, проза, поэзия, риторика и т.д., приходишь к убеждению, что в средние века и в эпоху Возрождения эти слова-понятия в европейских языках имели гораздо более автономное значение, чем в наше время[160]160
Zumthor P. Pour une histoire du vocabulaire des idées. Zeitschrift für romanische Philologie, 1956, N 3 – 4, c. 354 и сл. Известно, что слово и понятие – это отнюдь не тождественные категории, но, как однажды точно, просто и справедливо заметил А.Ф. Лосев, слово – это определенным образом выраженное понятие.
[Закрыть]. Исследователь считал, что современная наука, установив связи между такими словами-понятиями, которые раньше казались разрозненными, тем самым показала не только взаимодействие наук, но и взаимодействие терминов этих наук.
Хотя сама попытка специально проследить историю взаимодействия различных терминов в различные исторические эпохи представляется важной и интересной, оставалось все же неясным, почему взаимодействие терминов сводит на нет известную самостоятельность каждого из них.
Разумеется, современному человеку легче понять значение термина поэзия на фоне термина проза, значение термина философия на фоне таких терминов, как социология или психология, однако подобные «фоны», безусловно важные сами по себе, не сводят и не могут свести на нет самостоятельного значения каждого из перечисленных терминов. Совсем иной вопрос – различная идеологическая их интерпретация. Что же касается их известной самостоятельности в современном знании, то она не подлежит сомнению. Мы можем говорить, например, о психологии, как о самостоятельном слове-понятии нашей эпохи, независимо от лексического ряда, в котором это слово находится.
Взаимодействие между терминами и соответствующими понятиями, с помощью данных терминов выражаемых, оказывается очевиднее, чем в сфере нетерминологических слов. Развитие всевозможных наук действительно помогает обнаружить связи между такими понятиями (соответственно терминами), которые раньше могли казаться изолированными. Но, во-первых, взаимное сближение самих понятий не уничтожает самостоятельности каждого из них, хотя и показывает широту контактов отдельного понятия с другими понятиями. Во-вторых, историю понятий нельзя отождествлять с историей терминов, несмотря на то, что между ними существует органическое взаимодействие.
Как видим, самостоятельность слова отрицается с самых различных позиций: и путем полной изоляции слов от понятий, и путем отождествления слов (в первую очередь терминов) и понятий. В обоих случаях частичная релятивность слова рассматривается как релятивность абсолютная, что (вольно или невольно) приводит исследователей к отрицанию объективности существования языка, в частности – его лексики.
5
Как уже было отмечено, релятивистическая концепция языка стала оформляться еще до того, как А. Эйнштейн обосновал свою теорию относительности. И это неудивительно: во-первых, идея относительности уже давно «носилась в воздухе», во-вторых, между физической теорией относительности и ее различными отражениями в отдельных конкретных науках дистанция оказалась огромной. Все это нисколько не умаляет значения великого открытия Эйнштейна. К тому же, как подчеркивают знатоки творчества этого большого ученого, у него «идея объективности мира была основой его мировоззрения»[161]161
Кузнецов Б.Г. Указ. соч., с. 52.
[Закрыть]. Между тем иное представление о мире складывалось у многих ученых, считавших себя последователями Эйнштейна.
Но если можно сомневаться в объективности существования окружающего нас мира, то можно, как стали утверждать многие лингвисты уже с начала нашего столетия, сомневаться и в реальности существования национальных языков. Языки бытуют лишь в процессе «говорения», и только. Значения слов обнаруживаются лишь в данном контексте, и только. За пределами подобного контекста говорящие люди ничего о языке не знают и не могут знать.
В начале XX в. К. Фосслер еще ничего не мог знать о теории относительности, да и позднее он серьезно не познакомился с нею. Но вот идеи феноменологии Э. Гуссерля привлекли внимание немецкого филолога. Об этих идеях он судил с позиции своей концепции эстетической природы языка[162]162
Croce В., Vossler K. Briefwechsel. Berlin – Frankfurt am Main, 1955, с. 5 и сл.
[Закрыть]. Фосслер ставил вопрос так: язык – это творчество отдельных индивидуумов, поэтому в каждое слово каждый человек вкладывает неповторимое содержание. Когда в знаменитой сцене с Франческой в «Божественной комедии» Данте (ч. I, песня 5) героиня этого эпизода произносит несколько раз подряд слово amore ʽлюбовьʼ, то оно воспринимается каждый раз как новое слово с новым значением. Фосслер был убежден, что индивидуальная и контекстная окраска слова всегда неповторимы, поэтому и в лексике не могут существовать общие значения слов, обязательные для всех людей, говорящих на данном языке[163]163
Vossler K. Sprache als Schöpfung und Entwicklung. Eine theoretische Untersuchung mit praktischen Beispielen. Heidelberg, 1905, c. 50 – 52.
[Закрыть].
Свою концепцию языка Фосслер считал эстетической. При этом исследователь не различал эстетической окраски слов, которую они действительно часто приобретают в стиле художественной литературы, у больших писателей, и общенародных значений этих же слов, обязательных для всех людей, независимо от их эстетических или каких-либо иных индивидуальных побуждений. Как бы чувствуя уязвимость своей концепции, немецкий филолог стремится укрепить ее указанием, что язык – это не только творчество (Schöpfung), но и развитие (Entwicklung), в сфере которого возможна повторяемость. Но, по убеждению автора, активное начало в языке всегда определяется индивидуальным лингвистическим творчеством. Универсальная эстетическая функция языка у Фосслера не уживалась с известным «шаблоном» лексических и грамматических построений, без которых язык не может служить средством общения всех людей, для которых данный язык является родным или усвоенным.
Сам Фосслер и его многочисленные ученики и последователи сделали немало в изучении языка и стиля художественной литературы разных эпох и народов, но последовательное неразличение и неразграничение коммуникативной и эстетической функций языка привело к тому, что в недрах этой научной школы центральная функция языка (функция общения) оказалась отодвинутой на самый задний план. Тем самым неправомерно осмыслялось основное назначение всякого национального языка[164]164
Споры о «школе Фосслера» до сих пор продолжаются в филологии многих зарубежных стран. Попытка Р. Холла зло высмеять принципы этой школы (Hall R. Idealism in romance linguistics. N.Y., 1963) вызвала многочисленные протесты. См. об этом: Christmann Н. Idealistische Philologie und moderne Sprachwissenschaft. München, 1974, c. 140 – 155.
[Закрыть].
Но если у Фосслера отрицание известной самостоятельности слова мотивировалось общей эстетической концепцией языка, то в некоторых направлениях современной лингвистики подобное отрицание мотивируется релятивистической концепцией языка: язык существует лишь в процессе его функционирования.
В такого рода заявлениях весьма характерны определения – единственный, единственная.
За пределами данного употребления слова оказываются фикцией.
В свое время один из исследователей утверждал: так как существительное лев для ребенка, для зоолога и для охотника каждый раз представляется в разном психологическом ореоле, то об общем значении слова лев говорить не приходится. Все определяется контекстом, все зависит от ситуации, которую некоторые лингвисты называют ситуацией hic et nunc (здесь и теперь)[167]167
Kronasser G. Handbuch der Semasiologie. Heidelberg, 1952, c. 82.
[Закрыть]. Любопытно, что эксперимент со львом уже фигурировал у исследователей прошлого столетия. В свое время Вегенер утверждал, что в предложении «Лев может разгрызть любую кость» и «Лев – благородное животное» существительное лев будто бы выступает в совершенно различных значениях: в первом случае – «нечто сильное», во втором – «нечто благородное»[168]168
Wegener P. Untersuchungen über die Grundfragen der Sprachlebens. Halle, 1885, c. 49. – Критика примера со львом дана в интересной заметке польского лингвиста Л. Завадовского (Comptes rendus de la société des sciences et des lettres de Wroclaw, 1949, N 14, c. 14).
[Закрыть].
В действительности, однако, в обоих контекстах лев имеет, разумеется, одно и то же значение, хотя и акцентированное неодинаково: «крупное хищное млекопитающее, семейства кошачьих». Доказательство: приведенное определение сохраняет свою полную силу для обоих приведенных контекстов. Нежелание считаться с подобного рода совершенно необходимыми обобщениями приводит к неправомерному растворению языка в сумме разрозненных контекстов. Обобщающая сила языка сводится на нет. Контекст приобретает не только всемогущее значение. За его пределами существование языка объявляется иллюзорным.
Как я уже отмечал, в разных направлениях лингвистики нашего времени наблюдается острое столкновение двух противоположных доктрин: один ученые утверждают, что значение слова – это сумма его возможных сочетаемостей с другими словами, другие исследователи склонны считать, что значение слова вовсе не зависит от контекстной ситуации. Французский лингвист Ж. Мунен так формулирует подобное столкновение концепций:
И дело, разумеется, не в том, что крайности нехороши, как предполагает только что названный ученый.
Дело в том, что обе, внешне противоположные точки зрения, полностью сходятся в своем нежелании считаться с реальными материалами языков мира. Этот же материал показывает (см. следующий раздел), что каждое слово любого естественного языка сохраняет свою известную самостоятельность независимо от других слов того же языка, сохраняет свое общее (основное) значение. Вместе с тем контексту тоже принадлежит важная роль: слова уточняются в контексте, приобретают дополнительные акценты и оттенки. И в этом нет ничего удивительного, если постоянно помнить о полифункциональности любого естественного языка, в особенности языка, с богатой исторической и литературной традицией.
