Текст книги "Дочь Генриха VIII"

Автор книги: Розмари Черчилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Кромвеля же она просто просила вступиться за нее перед королем, чтобы выиграть хоть какое-то время. Государственный секретарь никогда явно не выражал своей неприязни к ней; более того, она даже числила его среди своих друзей, ибо у нее никогда не было возможности повнимательнее присмотреться к его отрицательным чертам, которые внушали такой страх прочим.

Потом перед ней во весь рост встала проблема, как переправить письма, так как к ней не допускался никто посторонний; но следующим утром она, по счастью, увидела внизу в саду леди Брайан, гулявшую с Елизаветой. Мария, не думая об опасности, свесилась с подоконника, зовя ее с отчаянной настойчивостью:

– Я должна поговорить с вами.

Гувернантка решительным жестом показала, что отказывается, и Мария просто прокричала свою щекотливую просьбу, рискуя провалить все дело, если бы мимо проходил кто-нибудь.

Казалось, что никакой надежды на помощь с этой стороны ждать не приходится, но после ужина ключ тихо повернулся в замке, дверь открылась, и, тяжело дыша, с виноватым видом вошла леди Брайан.

– Леди Клэр стащила ключи, пока ее сестра спит. Меня не должны здесь видеть…

– Вы поможете мне? Нет, не бежать, – добавила девушка, когда та решительно покачала головой. Мария вытащила из-за корсажа письма. – Это надо отправить в Лондон. Клянусь Богом, в них нет ничего предосудительного, никакого предательства.

Леди Брайан колебалась. Ей было жалко Марию, но она состояла на королевской службе и не желала подвергать опасности свое положение. Но потом она вспомнила все те многочисленные небольшие проявления благорасположения к ней со стороны Екатерины в былые времена и неохотно протянула руку.

– Мой муж вскоре возвращается из Лондона. Он не одобрит, но все-таки доставит ваши письма. А теперь мне надо исчезнуть, пока леди Шелтон не проснулась и не перебудила весь дом воплями, что ее обокрали. – Почти убегая, она все-таки задержалась на пороге. – Леди Мария, конечно, с моей стороны это бесцеремонность, но не мудрее ли будет прекратить сопротивляться?

– По-видимому, мы по-разному понимаем мудрость.

– Наверное, так, – согласилась леди Брайан. И смело добавила: – И думается мне, с вашей точкой зрения вы откажетесь признать… целесообразность этого?

– А разве моя мать признала?

И леди Брайан подумала: «Нет, бедная душа, и это причинило ей столько бед». Тяжело вздохнув, она на цыпочках вышла из комнаты, оставив Марию наедине со своей бессонницей. Теперь она не могла больше ничего сделать, кроме как надеяться, что Бог поможет ей в трудную минуту руками ее друзей.

В этом вынужденном одиночестве страхи накинулись на нее, подобно ястребу, и, хотя она отчаянно пыталась отогнать его прочь, в безжалостной тени его крыльев ее храбрость и решительность заметно поуменьшились. Она больше не могла найти успокоения в мысленных видениях того, как ее отец, смягчившись душой, смиренно возвращается в лоно Рима. Эти картины безвозвратно рассыпались на мелкие осколки, и теперь вместо них Марии чудилась арка в покрытых зелеными пятнами плесени стенах, слышался зловещий плеск волн Темзы о берег, несшей на своих водах людей к ужасным Воротам Изменников. Людей, которые не подчинялись или чем-то разгневали короля: мужчин вроде Мора и Фишера; женщин типа этой Конкьюбайн… и ее дочери.

Ей вспомнились мрачные слухи, ходившие об Анне, о том, что якобы ее голова и тело были засунуты в какой-то старый ящик, да и тот дали из милосердия. Если Генриха оставило равнодушным, что его некогда обожаемая возлюбленная подверглась таким унижениям, окажется ли он более снисходительным к своей дочери, повелев хотя бы приготовить для нее достойные гроб и могилу? Истерзанное воображение Марии не давало ей уснуть, а тут еще пронзительная зубная боль, раскаленными иглами вонзавшаяся в десны.

Наконец в полном изнеможении она задремала, но только для того, чтобы увидеть во сне, как за ней кто-то гонится через весь Гринвичский дворец. Инстинкт подсказывал ей, что позади нее был палач, все время медленно, но неуклонно настигавший ее, пока она не почувствовала на своей шее его горячее дыхание. Она бросилась за угол и столкнулась с Анной, вернее с ее телом, ибо Анна несла свою голову в высоко поднятых руках… Мария кинулась в сторону, подальше от отвратительного видения, и тут же очутилась в железных руках палача. Он громко смеялся, возвышаясь над нею, одной рукой срывая свою черную маску, – и вдруг под ней открылось лицо ее отца! С душераздирающим криком Мария очнулась вся в поту.

Хотя уже наступило утро и уже можно было слышать первые звуки пробуждающейся жизни в доме, она еще очень не скоро смогла вытащить себя из слишком живой реальности своего кошмарного сна. Потом осторожными ощупывающими движениями подняла обе руки к своей шее, чувствуя под пальцами ее нежность. Она вспомнила, что сегодня четверг – день, когда песочные часы ее жизни должны опустеть. Но до того как последние песчинки упадут вниз, как-нибудь, откуда-нибудь должно прийти избавление.

Поддерживаемая только этой отчаянной убежденностью, она присела у окна, чтобы первой увидеть гонца из Лондона. День выдался удушающе жарким, предвещая приближение грозы, воздух был абсолютно неподвижен, и каждый листочек и каждый цветок казались вырезанными из яркой эмали. Собаки, тяжело дыша и свесив языки, попрятались в тени, голуби неподвижно сидели в клетках, а слуги брели по своим делам как будто в трансе.

В своей душной комнате Мария даже не обращала внимания на все эти неудобства, целиком поглощенная ожиданием, но только уже ближе к вечеру она увидела столь нужную ей фигуру сэра Фрэнсиса Брайана, и, пока он слезал с утомленной лошади, Мария, едва дыша, возносила горячие молитвы к Господу, чтобы Чапуиз и Кромвель доверили сэру Фрэнсису свои ответы на ее письма.

Наконец снаружи донесся какой-то шорох, раздался легкий стук в дверь, и два сплющенных пергаментных свитка были подсунуты под нее. Брайан, добрый слуга короля, рисковал очень многим, помогая его дочери. Мария сорвала печати и прежде пробежала то, что было написано размашистым почерком Кромвеля.

Первые строки заставили кровь прилить к ее щекам.

«Вам следует понять, что, как бы сильно Вы ни рисковали, я рискую еще больше. Я неоднократно умолял короля быть к Вам снисходительнее, убеждая его, что со временем Вы образумитесь. Теперь же, после Вашего недвусмысленного отказа сделать это, я оказался в его глазах лжецом, и одному Богу известно, какие меня могут ожидать последствия». Потом тон письма изменился на нравоучительный: «В своем неуважении к Вашему отцу и его законам Вы проявили себя как невыразимо дерзкая девчонка. Вы гордитесь своей преданностью Богу. Неужели Вы думаете, что Вы единственный человек на земле, который любит и уважает Бога? Призываю небеса в свидетели, что Вы – самая упрямая и несговорчивая женщина из всех, кого я знаю, о чем я как-то Вам уже говорил. Что же касается того, чтобы я вступился теперь за Вас, то я даже не рискую упоминать Ваше имя в присутствии Его Величества».

Заканчивал он с плохо скрываемым бешенством: «Так как Вы отказываетесь подписать предложенные Вам положения присяги, я прощаюсь с Вами навсегда как с человеком неблагодарным, странным в своих поступках и по-ослиному упрямым как по отношению к Богу, так и к Вашему дорогому, доброму отцу».

Это было самое оскорбительное письмо, которое Мария когда-нибудь получала от государственного секретаря. Она не могла знать, какой неприкрытый страх продиктовал его! После последнего отчета, поступившего от членов специальной комиссии, Кромвель вместо них испытал на себе всю силу гнева короля. Он знал, что из него сделают козла отпущения, если Мария до четверга не покорится, так же как когда-то поплатился Вулси за то, что не смог удовлетворить желаний короля. Все приподнятое настроение, которое охватило государственного секретаря после свержения им Анны, улетучилось, и он уже начинал считать себя конченым человеком, желая только, чтобы ему представился случай свернуть Марии шею сейчас, когда она поставила под угрозу его собственную.

Итак, оставался только Чапуиз… Мария поднесла его письмо к окну, разбирая слово за словом и чувствуя, как краска медленно отливает от ее лица.

«Я в полном отчаянии, что ничего не могу сделать, чтобы как-то помочь Вам сейчас. Если бы была хоть какая-то возможность – но все дороги перекрыты на каждом углу. Всем сердцем умоляю Вас смириться. Король не удовлетворится сейчас ничем меньшим, кроме как безоговорочной сдачей. Если Вы откажетесь, Вы вполне можете погибнуть, а вместе с Вами и другие. Вам надо смотреть в будущее, забыв это проклятое настоящее. Примите это как утешение. Бог учитывает не столько людские деяния, сколько их намерения. Ваши же блестящи и достойны всяческого уважения. Следовательно, он простит Вас. Я снабжу Вас текстом заявления, которое расставит все по своим местам. Оно освободит Вашу совесть от необходимости быть верной присяге, которую вырвали у Вас силой. Примите мой совет, и все будет в порядке. Тогда скоро я получу разрешение навестить Вас».

В отчаянии от тщетности всех своих усилий Мария выронила пергамент на пол. Она просила хлеба, а ей протянули камень. Но, даже будучи глубоко разочарованной, в глубине души она не могла обвинять Чапуиза. Как несправедливо: она молила Бога совершить чудо его руками, но Бог оказался странно безучастным именно в тот день, когда она больше всего нуждалась в нем…

Теперь она стояла, оцепенев, в полном одиночестве в начале того тернистого пути, которым уже прошли ее мать и сэр Томас Мор, монахи-картезианцы и многие другие, осознавая, что нет другой дороги, кроме той, которая ведет к смерти. И только ей решать, идти ли ей вслед за ними. Когда-то она горела желанием что-то делать, что потребовало бы от нее последней капли храбрости и решительности, но это стремительное поражение притупило все ее чувства; сейчас она была совершенно неспособна связно соображать, как какая-нибудь деревянная кукла.

Безжалостное время медленно утекало, отмеченное только появлением леди Шелтон с неаппетитным на вид ужином. Она швырнула его на стол, обвела подозрительным взглядом комнату, как бы ища какое-то припрятанное в ней оружие, после чего ушла, оставив Марию бесплодно размышлять о том, что она упустила последнюю возможность ухватить судьбу за хвост. Мария могла бы одолеть леди Шелтон, запереть ее в комнате и сбежать. Только все равно безопасного убежища-то у нее не было. Черная ночь без луны и дружески подмигивающих звезд на небе казалась ей каким-то чудовищем, готовым наброситься и уничтожить ее.

В тщетной попытке защититься от этой угрозы она плотно задернула шторы и зажгла все свечи, которые смогла найти. Значительно позже, когда установившаяся в доме тишина подтвердила, что все его обитатели отошли ко сну, Мария услышала звук, которого ждала весь вечер, – быстрый цокот копыт по дороге.

Тяжело вздохнув, она в отчаянии прикрыла рукой глаза. Но кто-то другой внутри нее продолжал наблюдать за поздним визитером. Леди Шелтон широко распахнула дверь в комнату Марии, внеся поднос с письменными принадлежностями, триумфально загремевшими в ее руках. Позади нее маячила покрытая пылью фигура мистера Риотсли, которому пришлось наклониться, чтобы пройти в низенькую дверь. Леди Шелтон хотела остаться, но он отпустил ее вежливым поклоном. По отношению к Марии он не проявлял той грубости, которая отличала поведение других членов специальной комиссии, когда те общались с нею. Скорее он придерживался манеры семейного доктора, пришедшего провести необходимую операцию, которую собирался сделать с наименьшей болью и неудобствами для пациента.

Риотсли был незаменимым слугой для тех, кто служил королю, ибо на него можно было положиться, что он сделает за них их грязную работу, и каждая такая служба приносила ему ощутимые знаки признательности от сильных мира сего, которых он старался превзойти. Сегодняшнее поручение было самым важным из тех, что ему давали до сих пор, и он был твердо намерен успешно осуществить его хоть кнутом, хоть пряником.

– Леди Мария, я смиренно прошу прощения за столь несвоевременное вторжение. Если бы дело не было столь безотлагательным… Я боялся, что вы уже отошли ко сну, но, может быть, мой визит и не является для вас столь уж неожиданным?

– Не совсем. – Это уж воистину было преуменьшением века!

– Это делает мою задачу легче для нас обоих. Если мы быстро с ней покончим, я не стану больше отрывать вас от сна. – Он подошел к столу, развернул бумаги и протянул их приглашающим жестом. – Не будете ли вы так добры бегло просмотреть их, миледи? Как вы видите, здесь все кратко и абсолютно ясно.

– Я уверена, что знакома с их содержанием. – Она не сделала ни малейшей попытки взять их у него.

– Тогда, с вашего позволения, я сам прочту их вам, чтобы освежить вашу память. – Он прокашлялся, а затем начал чтение голосом, таким приятно успокаивающим, как будто рассказывал любимую сказку ребенку: – Это озаглавлено «Признание вины мною, леди Марией» и состоит из трех пунктов. В первом вы открыто признаете короля верховным главой его церкви. Во втором вы отвергаете притязания папы римского на власть над Англией. И наконец, – он заторопился, – вы признаете, что брак между вашей усопшей матерью и королем был незаконным и кровосмесительным по всяческим законам, Божьим и человеческим. – Тщательно избегая ее взгляда, он положил бумаги на стол. – Здесь нет ничего, что могло бы встревожить вас. Все три статьи вам хорошо знакомы. Они соответствуют законам вашего отца и приняты всеми его преданными подданными.

– Не всеми.

– Всеми, за исключением горстки людей, – уступил он. – И они – бедные души! – дорого заплатили за свои заблуждения… А теперь, леди Мария, может быть, вы поставите свою подпись под каждой статьей? Это можно сделать в одно мгновение.

– Я… я не могу…

Мария вцепилась в край стола, а Риотсли поднял брови с мягким укором.

– Мадам, у вас нет другого выбора, как подчиниться королю. Почему вы колеблетесь до сих пор? Если бы это было делом чести… Но я и тысячи других добрых католиков приняли присягу с чистой совестью. Мы не подписались бы под ересью. Мы придерживаемся нашей веры с той же прямотой, что и вы. И, – он выложил козырную карту, – вы же не будете отрицать, что во всем мире нет более преданного христианина, чем его величество?

Раскат грома, предвестник начинающейся грозы, скорее подчеркнул, чем нарушил затянувшееся молчание, последовавшее за этой тирадой. Мария казалась высеченной из камня. Жили только ее глаза, широко открытые, с расширившимися зрачками, глядевшие куда-то вперед, на какое-то невыносимое зрелище, непонятное даже для нее самой. Риотсли решил, что пришло время немного подтолкнуть лодку. Инструкции Кромвеля, сжатые до грубости, все еще звучали в его ушах: «Сейчас она в ловушке. Присмотри, чтобы она захлопнулась за ней. Вернешься с неподписанными статьями, считай, что мы оба мертвецы». Томас Риотсли же очень любил Томаса Риотсли. И у него не было ни малейшего желания подставлять свою голову под топор палача. Он бы предпочел, чтобы ее увенчали лавровым венком.

Он подтолкнул кресло к столу и жестом пригласил Марию сесть.

– Леди Мария, когда-нибудь должен же быть положен конец всей этой бессмысленной возне. Поставьте свою подпись здесь и здесь.

– Дайте мне еще время. – Голос ее был так тих, что ему пришлось наклониться, чтобы разобрать ее слова.

– Время! Разве король уже не отсыпал вам этого товара более чем щедро? Прошло уже Бог знает сколько месяцев с тех пор, как члены специальной комиссии впервые навестили вас. С тех пор уже много воды утекло. Теперь воды не осталось… Мадам, это будет самое вредное для моего здоровья поручение за всю мою жизнь, если мне придется попросить вас сопровождать меня в Лондом сегодня ночью.

Печальные решетки на воротах Тауэра поднимутся, чтобы пропустить ее внутрь. Поместят ли ее в ту же камеру, которая была не так давно свидетелем громких речей Анны, и не отзовется ли эта женщина эхом на ее собственные рыдания в предвидении ужасной смерти? Леди Кингстон вовсе не надо было падать перед ней на колени в этот раз, перед осужденной на неминуемую гибель… Мария вдруг обнаружила, что держит в руках перо, а весь мир вокруг сузился до размеров листка бумаги. Как зачарованная она поставила свое имя раз, и еще раз. Как только она последний раз написала «Мария», гроза за окнами разразилась в полную силу. Теперь Риотсли приходилось кричать, чтобы она услышала его за раскатами грома:

– Ну вот, дело сделано, мадам. Я вам так признателен. – Кому нужны его благодарности! Он почувствовал, что весь вспотел, пока присыпал песком документ, тщательно сворачивая его и прикладывая печать. В течение нескольких вредных для нервов минут он уже считал, что его миссия провалится, пока вдруг успех не повернулся к нему лицом.

Его ликующие мысли неслись, опережая время. Сегодняшнее достижение станет краеугольным камнем в его карьере. Кто знает, чем она теперь закончится? В один прекрасный день может стать вакантным пост лорд-канцлера, и кто будет более достоин занять его, чем мистер Риотсли? Его взгляд, брошенный на Марию, был почти нежным.

– Миледи, теперь я оставляю вас с миром. – В том, что он говорил, была какая-то им самим неосознанная ирония. – Но прежде я уполномочен сообщить вам, что вскоре вам будет возвращен ваш собственный дом. В надлежащем порядке с вами свяжется его величество, в надлежащем порядке.

Он пожелал ей всего доброго, и Мария подумала, что ей следует ответить ему тем же, благо, Риотсли выглядел вполне удовлетворенным. Она услышала, как он вышел, и на этот раз дверь осталась незапертой. Теперь не было необходимости сторожить ее. Поверженный враг не опасен.

После короткого разговора с леди Шелтон Риотсли отбыл, не обращая внимания на непрекращающийся дождь, стремясь как можно скорее покрыть те мили, которые отделяли его от триумфальной встречи в доме Кромвеля.

В маленькой комнате, в которой она прожила так долго, сидела, ссутулившись, девушка, чье изможденное лицо временами освещали вспышки молний. Мария была слепа и глуха к торжеству и могуществу грозы. Она могла только бездумно смотреть в пустоту своего будущего, где уже ничто не играло никакой роли и никогда не будет ее играть, потому что собственной рукой она запятнала свою честь.

Глава девятая

Чапуиз подъезжал к Хансдону со смешанными чувствами. Превыше всего была греющая кровь радость от общения с Марией, которая всегда поднималась в нем, когда он виделся с ней, но подспудно под этой радостью постоянно лежала тревога. Он, который всегда так хорошо понимал ее, сейчас мог вполне оценить тот отпечаток, который наложило на нее недавнее отступничество, и, хотя он редко молился, сейчас он посылал Богу настоятельные и неудержимые мольбы, чтобы ничего не изменилось в их дружеских отношениях. Он страшился, что она увидит в нем Иуду. В конце концов он всегда мог только аплодировать ее отважному длительному сопротивлению, по мере сил помогая и поддерживая его. Но потом, в критический момент, когда она протянула ему руку за помощью, ей досталась только пустота.

Его визит был неожиданным. Ему сказали, что Мария гуляет в саду. Она сидела в конце обвитой вьющимися растениями аллеи, а Елизавета резвилась на траве, солнечные зайчики играли в ее рыжих волосах. Мария обернулась и поспешила навстречу Чапуизу. В ее отношении к нему сохранилась прежняя теплота. Он был потрясен ее совершенной бледностью и темными кругами под глазами. Она потянула его за руку к скамье, а леди Брайан тактично отошла вместе с Елизаветой в сторону.

– Я вряд ли составлю вам компанию.

Мария неодобрительным жестом показала на свою поношенную черную одежду, и Чапуиз с возмущением отметил про себя, что она все еще носит то траурное платье, которое ей с неохотой предоставили после смерти матери и с тех пор так и не поменяли. Посол заложил бы свою душу дьяволу за возможность подарить ей какой-нибудь пышный наряд, так милый сердцу любой девушки, а тем более отпрыску Тюдоров. Вместо этого он постарался хотя бы как-то утешить ее уязвленную гордость.

– Ваше высочество явно напрашивается на комплимент, ибо никогда вы не выглядели более привлекательной, чем сейчас.

– Монсеньор Чапуиз, только галантность могла подвигнуть вас на столь замечательную речь!

– Мадам, только правда заставила меня поступить так!

На лице Марии опять появилась девичья обворожительная улыбка. Приободрившись, Чапуиз решительно приступил к своему трудному делу.

– Сможет ли ваше высочество простить меня?

И она так же прямо ответила:

– Зачем просить о том, что уже и так ваше? Вы плохого мнения о моем понимании дружбы.

– Тогда… у меня есть нечто, что утешить вас. – Он достал лист бумаги. – Это копия вашего протеста против насильственного подписания присяги. Оригинал уже переправлен императору, который передаст его папе римскому. А от него вы получите тайное отпущение грехов. Теперь на вашей совести нет никакого греха.

– Никакого греха на моей совести! – Ее голос зазвенел, когда она передразнила его слова, и мимолетное проявление счастья сбежало с ее лица. – Вы думаете, что этот клочок пергамента сможет снять с меня тот гнет вины, который я сама взвалила на себя и который мне предстоит нести всю мою жизнь?

Испуганный Чапуиз поспешил поскорее убрать злосчастную бумагу с глаз долой. Все было гораздо хуже, чем он мог себе вообразить в своих самых дурных мыслях. Ему удалось в прошлом январе успокоить Екатерину, но Мария не была умирающей женщиной, чтобы оказаться такой доверчивой. Он героически попытался совершить невозможное.

– Вы несправедливы к себе, – запротестовал он. – Что постыдного в подчинении неизбежному?

– Я подчинилась страху. Я была… напугана. – Ни одной другой живой душе она не призналась бы в этом, но это признание почему-то облегчило ее сердце. Теперь она могла без содрогания вспоминать тот кульминационный момент охватившей ее паники, когда ее пальцы как бы без ее участия, по собственной воле, предали ее.

– Напуганы? Вы? Вы, самый смелый человек из всех, кого я когда-либо знал?

– Я была не так смела, чтобы отважиться посмотреть в лицо смерти.

Он понял. Храбрость Марии была того сорта, который проявляется в действии. Она могла бы повести в бой войска, как это делала ее бабка, готовая отдать свою жизнь в безрассудном порыве, но, когда она представила себе хладнокровное убийство со всеми его отвратительными атрибутами, ее нервы не выдержали.

Она рассмеялась – грубо, неприятно.

– В прошлом я часто ругала Конкьюбайн, но она показала большую храбрость, чем та, на которую была способна я.

– Это неподходящее сравнение, – сухо заметил Чапуиз. – У нее не было выбора. – Не обращая внимания на условности и любопытные глаза леди Брайан, он обнял Марию. – Поверьте мне, нет никакой славы в бесполезном самопожертвовании, – мягко сказал он ей.

– Может быть, все это было простой угрозой.

– Если бы вы видели – и слышали – его величество в эти дни, как это довелось мне, вы бы поняли, что это вовсе не было простой угрозой. – Он заколебался, но потом в первый и последний раз в своей жизни, и только ради Марии, с большой неохотой признал, что в грубом обращении короля со своей дочерью были и оправдывающие его обстоятельства. – Ваш отец, каковы бы ни были личные его чувства, вынужден был бы наказать вас, чтобы устрашить тех, кто в противном случае мог бы восстать против его верховенства над церковью.

Он незаметно прижал ее плотнее к себе, чувствуя почти физическую боль от прикосновения ее тонкой фигурки к его телу.

– Ваше высочество, вас ждет новая жизнь. Вы, возможно, не поверите в это сейчас, но вы многое выиграете от того, что сдались.

– Какая польза может быть человеку, если он выигрывает весь мир, но при этом теряет свою душу? И пока незаметно, чтобы я что-то выиграла до сих пор. – Тон Марии был ироническим. – Меня перестали стеречь – и это все. Не было ни письма от короля, ни даже намека на его… прощение.

– Он скоро вам напишет или пришлет гонца. – При этом Чапуиз твердо знал, что Генрих намеренно садистски затягивает наказание дочери своим молчанием. Сейчас же он решил рискнуть: – Разве папское отпущение грехов не пролило бальзама на вашу душу?

– Я рада ему, да. – Но ее голосу не хватило уверенности. Неожиданно она спросила с убийственной логикой: – Почему епископ Фишер, и сэр Томас Мор, и два капеллана моей матери, не говоря уже о других, не могли принять этой присяги, отрекаясь от нее в душе? Им бы тоже было дано отпущение грехов. А ведь они были мудрыми людьми, а не какими-то горячими мальчишками. И все-таки они выбрали… другой путь, который вы назвали бесполезным самопожертвованием. Как такое могло быть?

Да, тут, конечно, крылись корни всей проблемы. Посол призвал на выручку все свое дипломатическое искусство.

– Ваше высочество, для вас это все по-другому. У вас было так много что терять.

– Сэр Томас, если говорить только о нем, имел гораздо больше что терять, чем я когда-нибудь имела, – возразила она решительно. – Преданную жену и семью, счастливейший из домов, ум и знания, которые сделали его почитаемым во всей Европе.

– Но у вас есть нечто более ценное. Перспектива получить корону.

– Корону? Я? Вы, видимо, забыли, что мой отец опять женился, а королева Джейн подарит ему достаточно сыновей для ее наследования.

– В этом нет полной уверенности. – Чапуиз про себя саркастически отметил, что Тюдоры вряд ли могли похвастаться впечатляющим списком зачатия и рождения здоровых мальчиков. Но меньше всего на свете хотелось бы ему доводить до сведения Марии это свое наблюдение.

Гораздо раньше он нашел другую струну, на которой можно было сыграть в душе Марии, чтобы освободить ее от этого постыдного страдания. Он понизил голос, окинув быстрым взглядом ряды обступивших их деревьев.

– Ваше высочество, не думайте об этом. У меня всегда было чувство, что в один прекрасный день, не знаю уж как, но Господь призовет вас править Англией. Вы можете считать это предчувствием, если хотите… Теперь вы понимаете, почему вы были обязаны сохранить вашу жизнь. Ибо кто, как не вы, сможет исполнить волю Божью в этой стране и вернуть ее народ в лоно нашей матери святой церкви.

В наступившей вслед за этим тишине они отчетливо могли слышать радостные крики Елизаветы, игравшей со своей собакой, звуки, довольно странные по сравнению с тяжестью их собственного настроения. Чапуиз почувствовал, как Мария вся напряглась в его объятиях. Потом она повернулась к нему, и его рука непроизвольно упала с ее плеч.

– Приношу эту клятву перед вами как свидетелем. Если Господь в его всепрощении дарует мне этот шанс, я смиренно постараюсь искупить все свои грехи. Да, любой ценой, чего бы это ни стоило мне – или другим, кто попытается мне помешать. Если потребуется, я пойду по колено в крови и поведу за собой мой народ, пока душа моя не очистится.

Чапуиз взглянул на нее, потрясенный до глубины души. Это была уже не та дорогая ему знакомая женщина, которой он поклонялся в течение долгих семи лет. Это была незнакомка, чье лицо горело всепоглощающим огнем фанатизма, чей голос дрожал от ярости, из которой ушла вся ее прежняя мягкость. На мгновение Чапуиз погрузился в мир грез. Мария умерла в эту грозовую ночь капитуляции, а вместо нее появилась какая-то другая женщина, подобная Минерве[6]6
  Минерва – в римской мифологии почиталась как богиня войны и государственной мудрости.


[Закрыть]. Посол очнулся, чувствуя закипающий в каждой клеточке его тела гнев против короля. Что там говорил Мор? «Его величество может уничтожить мое тело, но моя душа ему неподвластна». С Марией произошло прямо противоположное: король пощадил ее тело – и искалечил ее душу. Она еще поправится, в отчаянии попытался успокоить себя Чапуиз. Она еще слишком молода, чтобы навсегда остаться в таком состоянии…

Мария не отрывала взгляда от его лица, и, чуть не зарыдав от облегчения, он увидел, что ужасная маска спала с нее. Голос ее и улыбка уже напоминали очарование ее матери, когда, героически пытаясь обратить все в шутку, она сказала:

– Этот вечер мне запомнится на всю жизнь. В первый раз – за сколь много лет? – я могу вести себя как хозяйка и предложить вам что-нибудь освежающее. Мы можем даже посидеть в зале – и без всяких соглядатаев!

Неумелым жестом ребенка она протянула ему руку, и они медленно пошли по аллее по направлению к дому. Мария больше не возвращалась к тому предмету, который занимал главенствующее положение в ее мозгу. Вместо этого, пока она усиленно потчевала Чапуиза вином, шафранными пирожными и пирожными с кремом, она засыпала его вопросами, тактично намекая, что их приятная беседа не должна опять стать слишком серьезной.

Что было надето на королеве на большом приеме в Уитсоне, когда Чапуиза представляли ей? Как у нее были убраны волосы и была ли она так же тиха, как и в прежние дни? Посылали друзья Марии, леди Уиллоугби и леди Экзетер, приветы ей и не навестят ли они ее в ближайшие дни? А самое главное, видел ли и говорил ли Чапуиз в последнее время с ее любимой графиней Солсбери и какие у нее новости из Италии о ее сыне Реджиналде Поуле?

Но был один вопрос, который Мария не задала, потому что ее губы отказывались произнести нужные слова: «Что бы сказала моя мать, узнав о моей капитуляции?» Вопрос был чисто риторическим, ибо ответ раскаленным железом был уже выжжен на ее совести.

На той же самой неделе еще один визитер держал путь в Хансдон. Томас Сеймур, напевая морскую балладу, ужасно при этом перевирал, но зато своим настроением прекрасно гармонировал с улыбающимся летним днем, с чудными красками пейзажей сельской местности. Природа превзошла сама себя в сотворении великолепного облика Томаса. Более чем шесть футов сплошной мужской стати, облаченной в зеленовато-голубой атлас, богато украшенный серебряными нитями. Штаны на нем были из белого атласа, а шляпа, расшитая бирюзой, прекрасно гармонировала с голубизной его глаз, уголки которых поднимались кверху, придавая ему такой вид, будто он все время смотрит куда-то за горизонт.

Король с особыми чувствами относился к своему молодому шурину, видя в нем воплощение собственной безвозвратно ушедшей юности. Таким когда-то был сам Генрих, великолепный в своей силе, с золотистыми волосами и бородой, еще не тронутыми временем и сединой. Томасу была также присуща веселая беззаботность, которая была так характерна для молодого короля. Но на этом сходство и заканчивалось.

В лице Томаса не было ничего похожего на проницательность Генриха, его восприимчивость к чужим суждениям. Он напоминал скорее ручей, сверкающий на солнце, на который приятно смотреть, но который течет по поверхности.