Текст книги "Дочь Генриха VIII"

Автор книги: Розмари Черчилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Глава шестая

Сообщить печальную новость Марии была послана леди Алиса Клэр. Прижав ее к своей мощной груди, с пухлыми щеками, мокрыми от слез искреннего сострадания, она, тяжело дыша и запинаясь, пересказала Марии новости, которые привез гонец. Ее ожидания увидеть рыдающую, падающую в обморок девушку были жестоко обмануты. Мария неподвижно стояла в надежном убежище ее рук и не выказывала никаких признаков печали. Она просто сдавленным, тихим голосом спросила о некоторых подробностях и потом, спокойно высвободившись из объятий леди Клэр, вернулась в детскую, где радостно гугукающее дитя ожидало, когда его оденут и приготовят для поездки ко двору.

По мере того как новость распространялась среди обитателей поместья, Мария все чаще ловила на себе сочувственные взгляды, которые тут же превращались в удивленные и осуждающие при виде ее неестественного спокойствия. Она всегда чуть ли не выставляла напоказ свою любовь к старой королеве, а теперь была холодна как лед и не уронила ни единой слезинки за упокой ее души. Это надо же! Гонец рассказывал, что даже король чуть не расплакался, когда услышал об этом. Правда, после этого он ударился в разгул, но у него была причина веселиться, ибо теперь нечего было опасаться войны с этим всюду сующим свой нос императором. А эта девка с каменным сердцем, с ее бесстрастным лицом – что ж говорить, никогда не угадаешь, каков человек на самом деле.

Даже служанка Марии, Маргарет Байнтон, с красными от слез глазами, бросала осуждающие взгляды на свою госпожу, пока та спокойно продолжала исполнять свои каждодневные обязанности, не выказывая никаких видимых признаков того, что этот день чем-то отличается от любого другого.

У Марии же в голове вяло крутилась одна-единственная мысль. Ее мать умерла, и, хотя умом она понимала это, сердце ее отвергало даже возможность подобного. Как же так? Если произошло такое чудовищное несчастье, весь мир должен замереть. Но он продолжал двигаться, как он двигался и вчера, и позавчера, и хорошо смазанные колеса домашнего хозяйства продолжали по-прежнему уверенно вертеться вокруг своих осей, подтверждая, что ничего не изменилось в этом мире.

Стоя на коленях в часовне, чувствуя полное оцепенение не только во всем теле, но и в душе, она смутно осознавала, что должна молиться за свою мать, но, хотя у нее в голове и вертелись какие-то слова, все они казались ей банальными и лишенными смысла, каким-то шаблонным заклинанием, обращенным к кому-то абсолютно чужому.

Когда маленькая принцесса Елизавета со своей нянькой и длинным эскортом прочих слуг отбыла в Гринвич, Мария испросила позволения погулять одной в парке. Разрешение было неохотно дано, и то только после того, как за нее попросила леди Клэр.

– Сестра, – сказала она, – будет жестоко отказать ей в этой просьбе в такой день. Нет никакой опасности, что она попытается бежать.

– Опасность стала теперь еще больше, когда она осталась одна, ты, гусыня, – резко ответила ей леди Шелтон. – Ее надо стеречь еще тщательнее, чем прежде, пока у Анны не родится ребенок. Я велю конюху не выпускать ее из виду.

Ее предосторожности были напрасны, ибо мысль о побеге даже не приходила Марии в голову. Ее тело было столь же вялым, как и ее дух, и, появись сейчас перед ней Чапуиз с отрядом всадников, она не проявила бы к этому событию ни малейшего интереса. Запахнув свою накидку от пронизывающего холода, она бесцельно бродила по посеребренной инеем траве под ажурной вязью голых ветвей деревьев парка. Розовое небо уже начинало сереть, уступая ранним зимним сумеркам, когда она вернулась к дому; некоторые окна его уже светились светом свечей, сверкая, как звезды. Ее нога наткнулась на что-то крошечное, и, нагнувшись, она подняла крохотную малиновку, умирающую от холода или голода. Мария осторожно спрятала ее под своей накидкой в надежде, что тепло возродит в птичке последнюю оставшуюся искорку жизни. Для нее вдруг стало очень важно оживить ее. Никто не должен умирать морозной зимой, все должны радоваться чуду возвращения весны.

Она бездумно, чисто механически мерила шагами комнату, баюкая крохотный комочек перьев. Наконец она рискнула посмотреть на него вблизи. Крошечное тельце лежало на ее ладони неподвижное и застывшее; некогда блестящие глаза стали бессмысленными и невидящими. Так же покоится сейчас и тело ее матери, лежащее спокойно и недвижно на катафалке.

И теперь ужасная правда, которую Мария все последние часы сознательно прятала в самых потаенных уголках своей души, вдруг потрясла ее, как неожиданное землетрясение, так что пол закачался под ее ногами. Со стоном она рухнула на колени и склонилась к самому полу, раскачиваясь взад и вперед, не замечая ни холода, ни темноты, пока жгучие слезы не поднялись из самой глубины той бездонной ямы, которой стала для нее эта невосполнимая потеря.

Двадцать девятого января Екатерина была похоронена в Петерборо. Она умерла, уверенная в том, что не оправдала надежд страны, ставшей ей второй родиной. Но толпы народа, которые плотными рядами стояли на всем пути следования похоронного кортежа, стали красноречивым свидетельством обратного. Никем не принуждаемые, по собственной воле они преодолевали многие мили из своих деревень, ферм и поселков только для того, чтобы в течение нескольких секунд отдать последнюю дань усопшей. Точно так же предыдущее поколение, правда, в другой стране, одним осенним днем выстраивалось вдоль дорог, чтобы отдать почести юной испанской принцессе. Годы, пролегшие между двумя этими событиями, придали Екатерине своеобразный ореол обладания всеми возможными добродетелями, которые последнее десятилетие ее гонений превратило в святость. Очень немногие среди тех, кто пришел проводить ее в последний путь, когда-либо видели ее воочию, однако она была для них столь же близка, как какой-нибудь друг или родственник, а любима иногда и больше, чем кто-нибудь из них.

Простая маленькая процессия медленно продвигалась к аббатству Петерборо – неторопливо движущееся черное пятнышко на плоской равнине, выбеленной морозом. Никаких почестей, полагающихся обычно коронованным особам, в этот раз отдано не было, но одетые во все черное толпы людей придавали похоронам Екатерины столь величественное великолепие, что оно даже превосходило то, которое могло бы придать им государство и в котором оно ей отказало. В благоговейной тишине, нарушаемой только стуком лошадиных копыт по промерзшей земле, они, стоя на коленях или замерев в напряженном молчании, молились и плакали, пока гроб медленно проезжал мимо них. Детей старались поднять повыше, чтобы они могли запечатлеть в своей памяти и потом рассказать уже своим детям, как им довелось провожать в последний путь воистину великую и добрую королеву.

Возвращаясь по домам, люди сочувственно обсуждали между собой и трагедию Марии, и то, как бедная королева униженно, но напрасно молила дозволить ей увидеться с дочерью еще раз.

– Тот, кто запретил это, так же велик, как нос на твоей физиономии. Знаешь, этот, с выпученными глазами и грязной паклей вместо волос на голове.

Потом голоса опускались до свистящего шепота, когда разговор принимал совсем уже мрачную окраску. С момента смерти Екатерины этот слух получил самое широкое распространение. Подобно змее, он выполз сначала из замка Кимболтон, а оттуда уже раскинул свои зловещие кольца по всей округе. В ближайшие месяцы он просочится во все уголки Англии.

– У нее не было ничего особенного, только ревматизм, так у кого его нет?

– Почему же она так внезапно умерла?

– Они вскрыли ее бедное тело и забальзамировали его и только потом позвали ее врача.

– Доктор говорит, что все ясно, как день. Только, будучи трусом, он не спешит слишком широко разевать свой рот, боясь, как бы они чего ему не сделали.

– Они, должно быть, давали ей эту гадость понемногу в течение месяцев вместе с едой, покарай Господь их черные души.

– Но это виноваты не они, им было приказано, понимаешь?

Убийство! Ужасное слово мгновенно заткнуло все рты. Потом слух опять выполз на поверхность:

– Это все король, разве нет?

– Конечно, нет! Станет он пачкать руки в такой грязи.

– Готов заложить душу, что старина Генрих даже и не подозревал о том, что происходит.

– Это все она и этот вонючка Кромвель, вставший между ними.

– Они попробовали проделать эту штуку в прошлом году и с принцессой, только она обманула их ожидания, выжив.

– Она хотела убрать их обеих с дороги до того, как родится это ее бесценное отродье.

– Вот увидишь, она либо не доносит его, либо это опять будет девчонка. Это так же верно, как то, что Господь есть на небесах. Он заставит ее заплатить за все.

Кто-то привнес во все эти разговоры интригующую нотку:

– Когда мы заговорили об этом, моя сестра, приехавшая из Лондона, рассказала, что у них там есть какая-то старуха, якобы ясновидящая, которая на Рождество вдруг объявила: «Никогда не будет веселья в Англии при трех королевах, зато будут две большие эпидемии холеры».

– Господи, спаси наши души, чего это старая ведьма имела в виду?

– Ну, была королева Екатерина, упокой, Господи, ее светлую душу, и эта шлюха Боллен, которая тоже величает себя королевой…

– А кто же третья?

– Кто знает? Сестра говорила мне, что по Лондону ходят разговоры о том, что его величество волочится сейчас за хорошенькой кобылкой по имени Джейн Сеймур. Он охотится за ней вот уже несколько месяцев и ни на секунду не выпускает из поля зрения.

– Господи, помилуй! Значит, если у Нан и в этот раз ничего не выйдет…

Этим самым вечером Анна безмятежно сидела в своих апартаментах в Гринвиче в компании трех девушек, которые принадлежали к числу ее близких подруг. Анна не отличалась склонностью к представительницам своего пола, но эти три были ее кузинами, которых она знала с детства, – Мэри Уатт, ее замужняя сестра леди Ли и Мэдж Шелтон. После обеда король вместе с несколькими придворными удалился, чтобы поупражняться на арене для турниров. Обычно Анна с удовольствием наблюдала за этими состязаниями, ей нравился этот своеобразный вид спорта, приятно щекотавший ей нервы возбуждающим состязанием между мужчинами, столь очевидно равными в силе и ловкости. Зачастую победителем выходил король, и не всегда благодаря своей королевской крови. Он уже не был тем прекрасным турнирным бойцом, как прежде, из-за своих необъятных размеров, но даже и в таком виде он вполне мог противостоять более молодым и более проворным мужчинам, побеждая их своей доблестью и отвагой.

Но сегодня в последний момент Анна решила остаться дома. День выдался чудесный, солнце ярко сияло на небесах, небо было голубым, и, укутанная в меха, она не боялась простудиться. Но до тех пор, пока не придет май, ей надо быть осторожней и беречь здоровье. Поэтому она предпочла остаться в своих комнатах, где потрескивающее пламя от горящих в камине поленьев создавало приятный фон их неспешной, перескакивающей с темы на тему беседе. Анна шила, но теперь уже не для бедняков. Сейчас она вышивала детское платьице, ее умелые пальцы легко выводили на нем узор из роз и листочков герба Тюдоров. Это была никому не нужная работа, ибо придворные швеи и вышивальщицы и так обеспечат гардероб ребенка всем необходимым, но ей доставляло особое удовольствие кроить крошечные предметы одежды самой; это вселяло в нее уверенность в том, что через несколько месяцев в них будет обретаться маленькое крепкое тельце. Голос Мэри Уатт прозвучал как бы эхом ее счастливым мыслям:

– Осталось всего четыре месяца. Все это так возбуждает. Интересно, будет ли он похож на вас. – Ни один из друзей Анны не осмеливался употреблять местоимение «ты».

– Принц с черными волосами и оливковой кожей. Прелестно – и необычно. Все Тюдоры выглядели очень привлекательными. – Маргарет Ли выбрала зеленую нитку из мотка пряжи, который она держала наготове для Анны.

Мэдж Шелтон задумчиво обернулась от окна, через которое доносились отдаленные крики с турнирной арены. Она бы предпочла быть там, следя за веселым Гарри Норисом, в которого была тайно и совершенно безнадежно влюблена, ибо он не смотрел ни на кого, кроме Анны. Но в конце концов у нее будет еще множество возможностей сидеть со сверкающими глазами и смотреть за сноровкой Гарри, подумалось ей. Много-много лет впереди… Она наклонилась, чтобы получше рассмотреть работу Анны.

– Если он пойдет в Болейнов, то будет выглядеть очаровательным контрастом своей сестре. Малышка Елизавета с каждым днем все больше становится похожа на его величество.

Игла в пяльцах Анны на несколько секунд замерла. В рай, царивший в ее голове, подобно коварной змее медленно вползло воспоминание о якобы сказанных леди Марией словах, когда та услышала о рождении Елизаветы: «Ну и как, она похожа на своего отца, Марка Смитона?» Если Мария в первом приступе своей ревнивой злобы сделала такое колкое замечание, чего же можно ожидать от нее сейчас? Но все это должно разрешиться само собой; во всяком случае в теперешнем приниженном положении, в котором сейчас оказалась Мария, никто все равно не обратит внимания на ее слова.

Мэдж между тем продолжала радостно тараторить:

– Ах, как же король восхищается ребенком! В прошлое воскресенье я видела, как он носил ее повсюду на своем плече и представлял всем присутствовавшим послам по очереди. А она прекрасно понимала, что он демонстрирует ее им, и вела себя и кланялась, как совсем взрослая девица, а не двухлетняя девочка.

– У Елизаветы, слава Богу, никогда не было недостатка в самоуверенности, – согласилась ее мать. Она была довольна, что за те дни, пока девочка пробыла в Гринвиче, Генрих неоднократно выражал свою любовь к ней. Это хоть в какой-то мере возмещало ту холодность, которую в последнее время он проявлял по отношению к самой Анне. Это началось с досадного инцидента, происшедшего в тот день, когда шла заупокойная служба по Екатерине. По протоколу на ней присутствовал весь двор, и Анна оделась сама и приказала своим фрейлинам одеться во все желтое, полагая, что тем самым доставит удовольствие королю. Ведь он демонстративно носил только эти цвета со времени смерти Екатерины, отказавшись от всех видимых примет траура. И как же она была поражена, когда Генрих явился на службу во всем черном, а еще более ошеломлена, когда он бросил на нее свирепый взгляд, полный явного неодобрения.

Ни тогда, ни после он ни словом не обмолвился о ее faux pas[2]2
  Faux pas – ложный шаг (фр.).


[Закрыть] – в ее теперешнем положении он разговаривал с ней исключительно любезно, – но Анна все еще чувствовала его негодование. И это было так несправедливо – чистой воды ханжество! Вести себя подобным образом в отношении той, о чьей смерти он абсолютно не сожалел, а еще и ожидать, что и другие будут вести себя так же. Даже после трех лет замужества она не могла не признать, что до сих пор не познала всю глубину души своего мужа. Ее позор был еще более подчеркнут видом Джейн Сеймур на заупокойной службе. Джейн была облачена в траур с ног до головы и каждой линией своей стройной фигуры выражала молчаливое неодобрение допущенной ее госпожой оплошности. Коварная маленькая сучка, пытающаяся любым способом снискать расположение короля!

– Вы уже придумали имя новому принцу Уэльскому? – спросила Маргарет, и Анна улыбнулась, отогнав грустные воспоминания.

– Ну, тут я мало что могу сказать. Право выбора останется за его величеством. Но я почти не сомневаюсь, что он выберет имя Эдуард в честь своего деда. Генрихов что-то уж слишком много.

– А почему не Георг – в честь вашего брата?

По лицу Мэри Уатт разлилась предательская нежность, но ее сестра с сомнением фыркнула.

– Это звучит… несколько странно. В Англии никогда не было короля по имени Георг.

– Здесь вообще никогда не было короля, похожего на моего сына!

Эдуард или Георг, какая разница, как его будут звать, подумала Анна. Важно только, чтобы он благополучно появился на свет.

Мэдж хитро улыбнулась.

– В конце мая во всем королевстве будет только один недовольный человек. Господи, как бы мне хотелось увидеть момент, когда до леди Марии дойдет новость о рождении принца! Ее лицо скукожится, как молоко, прокисшее еще год назад.

– Фи, как не стыдно, – Маргарет резко повернулась к Мэдж, – говорить о ней подобным образом. Когда и чем она тебе навредила? А ведь именно сейчас, этим вечером хоронят ее мать.

В комнате потемнело, когда солнце вдруг скрылось за тяжелыми облаками.

Тогда Мэри Уатт быстро заговорила, бросив взгляд на плотно сжатые губы Анны:

– Вам также следует сшить платье для Елизаветы, в котором она будет на крестинах, чтобы она не завидовала своему брату. Зеленое и серебро очень пойдут к ее прелестным волосикам…

Она оборвала себя, заслышав шум в коридоре: звук тяжелых шагов и гул голосов. Шитье выпало у Анны из рук, и она привстала. Дверь резко распахнулась, и в комнату вошел герцог Норфолк, из-за спины которого выглядывали еще несколько возбужденных лиц.

– Святая Дева Мария, что случилось? – Мэдж инстинктивно приблизилась к Анне, как бы стараясь ее защитить.

– Его величество был выбит из седла. Он серьезно ранен, почти смертельно. Возможно, сейчас он умирает. – Норфолк выталкивал из себя эти страшные слова чуть ли не с отвращением. – Я поспешил, чтобы отвести тебя к нему, Анна.

Говорят, перед взором умирающего в последний момент проносятся картины всей прожитой им жизни.

У Анны случилось наоборот. В эти первые секунды в ее мозгу вспыхнули картины ее будущего. Одна во всем этом враждебном мире без поддержки и власти Генриха. Королевой станет Мария, торжествующая Мария, которая все переделает по-своему и затравит своего главного врага до смерти еще до того, как у нее родится ребенок, мальчик, который в один прекрасный день мог бы унаследовать трон…

С жутким криком Анна пошатнулась и наверняка упала бы, если бы не вовремя протянутые к ней руки. Поверх ее головы три пары глаз с неподдельной ненавистью вперились в Норфолка.

– Вы урод, вы болван, вы кретин, – окрысилась на него Мэдж, мало беспокоясь о том, что говорит с первым пэром Англии. – Посмотрите теперь, что натворила ваша глупость! Быстро, – повернулась она к остальным, – нам надо перенести ее в постель.

– Я не сделал ничего такого, я просто выполнил свою обязанность. – Безжизненно-желтоватые щеки Норфолка пошли красными пятнами. – Ее место должно быть рядом с королем. Я пришел только для того, чтобы отвести ее туда.

– А если его величество к этому времени уже скончался, какая ему будет польза от ее присутствия? – возразила Маргарет, грубо отталкивая его с пути, пока они протискивались через дверь со своей лежащей в беспамятстве ношей.

– Она что, смогла бы возродить его к жизни? – И в качестве последней капли Мэри Уатт резко добавила: – Если с ней что-нибудь случится, все узнают, кто в этом виноват.

Оставив растерянного Норфолка безмолвно смотреть им вслед, они перенесли Анну в спальню, осторожно уложили ее на постель и принялись растирать ей руки, а одна из них побежала за нюхательной солью и холодной водой. Наконец густые ресницы Анны дрогнули, глаза ее открылись, и она взглянула на них с пробуждающимся ужасом во взоре, пока сознание постепенно возвращалось к ней.

– Это правда? Он…

– Нет, дорогая, не расстраивайте себя снова. Мы послали вашу горничную все разузнать. А вот и она…

После короткого разговора в дверях Маргарет поспешила назад, вся светясь от радостного облегчения.

– Она говорит, его величество не так сильно ранен, как им показалось вначале. У него только довольно скверная рана на ноге. Сейчас там доктор Баттез, и он занимается им. О дорогая, не надо плакать, – взмолилась она, увидев, что глаза Анны налились слезами. – Вам надо успокоиться и подумать о себе… – Как раз то, чем Анна и занималась! – Вам не о чем беспокоиться.

Анна слабо улыбнулась.

– Мне уже лучше. Это был просто шок…

– Болван! Как можно было вываливать все это перед вами подобным образом! Как будто он не мог позвать одну из нас, чтобы мы сообщили вам об этом спокойно! – взорвалась Мэдж. – Мужчины! А еще считается, что они умнее нас, женщин!

– Я прощу его, ежели он не навредил ребенку, – великодушно решила Анна.

Они все остались в спальне, а крошечная распашонка, которую она шила, лежала на полу в другой комнате, отброшенная в сторону, затоптанная, смятая, всеми забытая…

Этой ночью Анна вступила в мир страданий, которые превосходили все, что можно вообразить. Мучительная боль впилась в ее тело, так что больно становилось даже тем, кто дежурил у ее постели. Казалось, что она не переживет эту пытку, но через несколько часов она исторгла из себя комочек плоти, который мог бы быть ее сыном, появления на свет которого она с такой уверенностью ждала.

– Что я тебе говорил?

– И как раз в тот день, когда хоронили нашу добрую королеву.

– Никогда еще не было более ясного знака с небес.

– Она – проклятие, нависшее над Генрихом.

Проклятие! Два проклятых Богом брака! Святой Боже, что он сделал такого, чтобы заслужить эту жестокую судьбу? Подобные мысли жужжали в мозгу Генриха, как рой рассерженных пчел. Двадцать семь лет он бился, чтобы обзавестись здоровым наследником английского престола. Ни один человек не мог бы сделать большего. А теперь он стоял перед лицом окончательного провала. Генрих расплакался бы, если бы его слезы не были досуха высушены полным гнева разочарованием. Самым смешным во всем этом был пол преждевременно родившегося ребенка.

К следующему дню буря, бушевавшая в его душе, несколько успокоилась, и он смог взглянуть на ситуацию с холодностью, более страшной, чем его предыдущий гнев. Он опять стоял на твердой земле. Эта подлая тварь его обольстила, и, пока он будет оставаться с ней, Господь будет продолжать посылать всякие несчастья на его голову. Ну что же, она использовала свой последний шанс. Теперь она должна уйти. Поговорка, слышанная им давным-давно, которую часто повторяла ему его старая нянька, всплыла в его памяти: «Нельзя заново испечь вчерашний хлеб, но всегда можно замесить новую квашню».

Успокоившись, Генрих откинулся на подушки. У него был кое-кто под рукой, кто поможет ему замесить свежее тесто. Милая, ласковая Джейн, средоточие всех добродетелей. Сама мысль о ней была, как глоток холодной воды для изнывающего от жажды человека. Она никогда не предаст его, как эти две. И она подарит ему сына, которого он сможет нянчить. Но на этот раз он не будет откладывать дело в долгий ящик, никакой волокиты с разводом, никаких бывших жен, громогласно обсуждающих статус своей преемницы. Он должен жениться на Джейн как можно скорее. В этом году ему исполнится сорок пять, а случившееся с ним несчастье преподнесло ему прекрасный урок. Впервые в жизни ледяная рука смерти коснулась его, оставив в душе неприятный осадок. Он вполне мог бы быть и убит на турнирной арене, оставив своему народу Англию, раздираемую такой кровавой междуусобицей, перед которой бледнели все войны Алой и Белой розы. Страну, где закон и порядок были бы заменены анархией и правлением черни, где слабые и беззащитные были бы безжалостно вытоптаны. Огромным полем битвы для соперничающих шаек головорезов, которые беспрестанно дрались бы за обладание богатым достоянием короны и грабили бы и убивали простой народ в пылу начавшейся резни. Ибо кого он мог оставить вместо себя на троне, кто смог бы объединить страну и народ в преданности короне? Двух незаконнорожденных детей, малолетнюю дочь или слабовольного, малодушного сына? Марию или герцога Ричмондского? Генрих пожал плечами и решил немедленно послать за Кромвелем. Как угодно, любыми способами его государственный секретарь должен разрубить этот гордиев узел его брака. В конце концов он возвысил Кромвеля до высочайшего положения в государстве, следующего за его собственным. Пусть же теперь этот сладкоречивый мошенник отрабатывает все те щедрые блага, которые он приобрел благодаря благосклонности короля и собственной ловкости рук. Вулси свернул бы горы, чтобы избавить его от Анны, ему хватило бы деликатного намека на то, что следует делать, подумал Генрих, забыв сейчас, что кардинал так и не смог удовлетворительно решить проблему его первого брака.

Добрый старый Томас. Память Генриха с тоской возвращала его к единственному человеку на всей земле – если не считать его кузена Суффолка, – который был искренне дружен с ним, и это воспоминание вызвало в нем дополнительное раздражение против Анны. Это была ее вина, что Вулси затравили до смерти гораздо раньше его срока. Генрих вытянул ногу и застонал, почувствовав, как в нее словно воткнули раскаленный клинок. Сама рана болела не очень, но при падении открылась старая язва на ноге. Он с беспокойством подумал, знает ли доктор Баттез, что на самом деле происходит с ним. А, к черту его! Будем надеяться, что всеми своими снадобьями он сможет облегчить его боли, подумал Генрих.

На следующее утро он навестил Анну, приковыляв в ее спальню, опираясь на палку и поддерживаемый множеством помощников. Ему нечего было сказать ей и надо было сказать все. Он сам себе не признавался в том, что внутри у него засела почти садистская потребность причинить ей боль, наказав ее, заставить заплатить за весь тот вред, который она принесла ему.

В комнате была еще и Мэдж, но, бросив на него испуганный взгляд, она все поняла без слов и исчезла, оставив наедине эту пару, о чьей любовной истории протрубили по всей Европе, так как она до неузнаваемости изменила облик их родной страны. Сейчас же на лице Генриха, когда он смотрел вниз, не было ничего, кроме отвращения, смешанного с недоверием. Неужели это была та восхитительная нимфа, которой он так жаждал обладать, которая держала его своим добродетельным пленником в течение долгих шести лет, которой он писал одни из самых восторженных писем и поэм, когда-либо посвящавшихся мужчиной своей возлюбленной? Анна едва начала приходить в себя после ужасающих физических страданий. Она все еще оставалась бледной тенью самой себя, с бескровными губами, пожелтевшими щеками, пустыми глазами, которые так глубоко запали, что казались совсем спрятанными под нависшими бровями. Даже ее роскошные волосы казались безжизненными и были разбросаны по подушке, как плети влажных черных водорослей.

Но в суровом взгляде, безжалостно сверлившем ее, не было ни капли сочувствия. Между ними повисла такая тяжелая тишина, что казалось, ее можно потрогать. Наконец Генрих нарушил ее:

– Итак, вы лишили меня сына.

– Нет, это не я. Во всем виноват мой дядя. Разве вы не слышали о том, как он напугал меня?

– Да, мне говорили. Он заблуждался.

– Как я могла это знать? Я уже представляла вас умирающим…

– Поэтому-то вам и надо было оставаться спокойной. Разве рождение нового короля, который наследовал бы мне, не было моим заветным желанием?

Не было смысла отвечать на то, что не имело ответа. Он говорил, как судья, выносящий приговор. Ее молчание только добавило ему желания излить на нее свой гнев. Он вскричал:

– Девять лет назад вы обещали… Я мог взять вас тогда. Я ждал все это время. И чего же я дождался?

– В этом нет моей вины.

– Нет вашей вины? – передразнил он ее. – Святой Боже, а кого же тогда винить? Или вы осмелитесь обвинить меня в бесплодии?

– Как я могу это сделать, если у нас есть Елизавета?

– Да. Богатый урожай вы собрали для меня. Всего один несчастный ребенок, и тот девочка. – Он почти выплевывал слова, полностью игнорируя ее естественную гордость и радость, которую она находила в своем дитяти. – Бесполезное существо женского пола, которое меньше подходит для того, чтобы править Англией, чем самый последний пастух в моем королевстве! – Вдруг он обнаружил, что у него в запасе есть еще одно жестоко разящее оружие: – И вообще, я сомневаюсь, моя ли она… или мне наставили рога.

Всю вялость чувств у Анны как рукой сняло, и она уступила место ожесточенному взрыву неприкрытой ненависти и вражде полов. Анна приподнялась на локте, яркие красные пятна подчеркивали ее восковую бледность. Страх и осторожность были забыты, и она вскричала таким высоким голосом, что пажи, дожидавшиеся за закрытой дверью, затряслись.

– Вы думаете, я так долго терпела бы вас, если бы не надежда обзавестись принцем? Не льстите себя надеждой, что я когда-нибудь наслаждалась вашими скотскими неумелыми занятиями любовью, вашей наваливавшейся на меня вонючей тушей. Когда-то я любила другого, другого, слышите вы? И я всегда представляла его в своих объятиях вместо вас…

Ее голос замер в приглушенном рыдании. Она думала, что сейчас Генрих ударит ее. Он уже поднял руку, но потом опустил ее. При виде его покрывшихся пеной губ, вздувшихся, как канаты, вен на лбу к ней вернулась относительная способность соображать. Тяжело дыша, она сделала тщетную попытку поправить положение.

– Я смиренно молю ваше величество простить мои дикие слова. Это следствие моей болезни. Я еще очень слаба… и не соображаю, что говорю. – Она украдкой бросила взгляд на его напряженное лицо. – Я понимаю вашу глубокую печаль и разочарование, ибо сама полной мерой испытываю те же чувства. Но у нас есть будущее, у нас еще будет мальчик, обещаю вам.

– Нет, мадам, это я обещаю вам, что у вас от меня больше не будет никаких мальчиков. – Он повернулся и в нелепой попытке сохранить достоинство захромал, скривившись от боли, прочь. Она лежала и прислушивалась к его нетвердым шагам, удаляющимся по коридору, и знала, что смелое и опасное предприятие, начавшееся некогда в роскоши садов Кента, подошло к своему концу.

Так долго окруженная друзьями, искрящимися веселостью, Анна страдала в теперешнем вынужденном одиночестве, запертая в своей спальне. Ее навещали брат и кузины, но были и томительно долго тянувшиеся часы, когда она оставалась совсем одна, и тогда на нее накатывались мучительные страхи, подобные злобным гарпиям ада. Ее отец забыл ее. Человек, который благодаря своей дочери поднялся до титула графа и блестящего положения при дворе, был теперь слишком занят, пытаясь обезопасить себя и отдалиться от нее.

Однажды ей подумалось: «Должно быть, так же чувствовала себя и Екатерина в те первые дни, когда ее бросили все, кроме нескольких преданных друзей, а центр внимания двора сосредоточился на мне». Ах, но Екатерину поддерживало сознание, что только она всегда была и будет единственной истинной женой короля. У нее же, Анны, такого утешения не было. И вдруг ей открылась чистейшая правда: если бы он решил избавиться от нее, она никогда даже не попыталась бы оставаться верной ему так долго и так безнадежно, как это делала Екатерина. Даже во имя Елизаветы. Она могла признаться самой себе, как много она потеряет из этой богатой мишуры пребывания в ранге королевы, из всего этого великолепия, роскоши и многочисленных знаков внимания, к которым она так привыкла, но все это было ерундой по сравнению с мстительной ненавистью мужчины.