Текст книги "Дочь Генриха VIII"

Автор книги: Розмари Черчилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Глава восьмая

– Она встала на колени передо мной так, как я сейчас стою перед вашей милостью, – Жена коменданта Тауэра поерзала на своих костлявых коленях, размышляя про себя, выглядит ли она так же глупо, как чувствует себя. Она находилась в комнате Марии в Хансдоне, куда приехала три дня спустя после казни Анны, чтобы со свойственной ей щепетильностью исполнить обещание, данное умершей женщине. Никакой реакции со стороны неподвижной маленькой фигурки, стоящей перед ней, не последовало, поэтому леди Кингстон, борясь со смущением, продолжила дословный пересказ послания Анны. Ее последние слова упали все в тот же омут молчания, и она уже с беспокойством подумала, как долго еще ее бедным коленям испытывать жесткость пола.

Наконец Мария заговорила:

– Пожалуйста, присядьте.

Леди Кингстон с облегчением встала с колен и опустилась в предложенное ей кресло. Мария же продолжала стоять, полуобернувшись к окну, и жена коменданта взглянула на нее снизу вверх со смутной надеждой увидеть, что это бледное лицо хоть чуть-чуть смягчилось. С едва заметным упреком в голосе она отважилась продолжить:

– Бедная душа очень страдала в дни своего заточения. Было просто невыносимо слушать ее взрывы рыданий и дикого хохота.

Холодная жестокость, прозвучавшая в голосе Марии, чуть не заставила леди Кингстон подпрыгнуть в кресле, как она потом рассказывала сэру Уильяму.

– Что пользы от ее страданий моей матери? Разве они возместят королеве годы ее мучений? И сможет ли постыдная смерть этой… женщины вернуть к жизни мою мать? – Ее голос дрогнул, и леди Кингстон уставилась в пол, всей душой желая побыстрее отправиться в обратный путь в Лондон. – Как она умерла? – Вопрос был задан сквозь стиснутые зубы, как будто леди Мария проглотила какую-нибудь гадость.

– С большим достоинством, как истинная королева. – Она слишком поздно осознала свой промах. – Как… как настоящая леди, – поспешила поправиться она, хотя было сомнительно, подходящим ли оказалось и это сравнение. Вот уж действительно, все ее замечания в этом разговоре оказывались неудачными. Молчание затягивалось, и леди Кингстон непроизвольно вздохнула. Она устала, в ее пустом желудке забурлило.

Черты лица Марии слегка смягчились. Она вежливо произнесла:

– Я у вас в неоплатном долгу за ваш визит. – Она заколебалась, затем, отвернувшись, сказала стесненным голосом: – И уверяю вас, миледи, я буду молиться за упокой души той, что умерла в прошлую пятницу, чтобы она получила Господне всепрощение.

Но о том, что это будет чисто символическая молитва, идущая с губ, а не от души, знала только Мария. Что толку молиться за душу Анны, спрашивала она себя, когда никакие молитвы не помогут ей спастись от мук ада, куда она непременно должна попасть? Помимо всех ее прискорбных плотских грехов, она еще и отрешилась от старой веры, зачитываясь книгами, посвященными новому вероучению и отвергая власть святого папы римского над Англией. А отступивший от своей веры католик не заслуживает ничего иного, кроме вечного проклятия. Тут и говорить не о чем.

Мария даже не отдавала себе отчета в том, сколь радостное удовлетворение она испытывает от этой мысли. Этой ночью она будет наконец-то спать спокойно, зная, что Анна получила справедливое возмездие за все свои прегрешения, но, как ни призывала она сон, он бежал от нее. Она встала, подошла к окну и, прислонившись к нему, устремила взор в залитый лунным светом сад. Вдруг кровь отхлынула от ее сердца и ноги ее подкосились. Она увидела всего в нескольких дюймах от себя черты бледного лица Анны. Губы ее шевелились, облако черных волос было запачкано кровью.

С криком, который, наверное, переполошил весь дом, Мария нырнула назад в постель, резко задернув за собой полог. Уткнувшись лицом в подушку, она дрожала как в лихорадке. Непослушными губами она попробовала громко молиться, чтобы отогнать от себя ужасное видение.

– Пресвятая Богородица, спаси меня от дьявольского наваждения, – отчаянно повторяла она раз за разом.

Постепенно к ней вернулось относительное спокойствие. Конечно же, это была чистая фантазия, вызванная визитом леди Кингстон, соединенная с подробностями казни, которые обсуждались всеми в доме с пятницы и которые слуги пересказывали друг другу с каким-то непристойным возбуждением. Даже ее камеристка прибежала к ней с отвратительной историей о том, что один из очевидцев случившегося на лужайке в Тауэре ясно видел, что губы Анны двигались уже после того, как палач поднял в вытянутой руке ее отрубленную голову, и что она скорбно посмотрела вниз на свое залитое кровью тело. Мария опять содрогнулась, потом постаралась взять себя в руки. В конце концов, почему призрак Анны должен посещать именно ее, ту, которая подверглась самым большим гонениям? Это было по меньшей мере несправедливо. Тем не менее она знала, что теперь все надежды на сон окончательно испарились, но не могла и лежать просто так в давящей темноте. Инстинкт подсказал ей, куда пойти.

Снова выскользнув из постели и тщательно избегая смотреть в окно, она спустилась вниз в комнату Елизаветы, где горели свечи и нянька тщетно пыталась убаюкать раскапризничавшуюся девочку. Женщина повернула утомленное лицо навстречу вошедшей Марии.

– Ни секундочки я не поспала этой ночью. Она измучила меня своими приставаниями, как дья… как целая орава обезьян. Да еще объелась сладостей.

Мария послала ее за водой, чтобы вымыть разгоряченное личико Бесс и слипшиеся от сладостей руки, и постаралась успокоить ее.

– Ты можешь поспать в соседней комнате, – сказала она обрадованной няньке, а сама забралась в большую кровать, крепко прижав к себе свою единокровную сестру больше для собственного успокоения, чем для ее.

– Расскажи мне сказку. Мне очень хочется, – потребовала Бесс в своей обычной беспрекословной манере.

– Расскажу, если ты обещаешь быть хорошей девочкой, – Мария перебрала в памяти весь запас сказок, хранившихся у нее в голове еще с тех времен, когда их рассказывала ей ее нянька, пока столь легкий способ успокоиться не был заменен усиленным образованием. – Жили-были две прекрасные принцессы, которые сбежали из дома от своей жестокой мачехи. – Она поспешила поскорее покончить с не самым удачным началом и поплотнее задернула полог у постели, – Шли они шли и пришли наконец в глухой лес. В глубине его они обнаружили чудесный дворец и стали жить там и весело играть в его пустых комнатах. Однажды, когда они вышли прогуляться, им повстречалась старая ведьма. И была та ведьма очень злой, хотя и всячески скрывала это.

Мария начинала чувствовать, что ее сказка больно уж переполнена плохо скрытыми намеками, но, к счастью, Бесс была еще слишком мала, чтобы понимать такие вещи, и она продолжила рассказ о чудесных приключениях двух принцесс, пока не довела его до счастливого конца. К этому времени маленькое тельце, свернувшееся калачиком рядом с ней, расслабилось в объятиях мирного сна.

Мария лежала неподвижно, терпеливо перенося боль в затекшей руке. Анне нечего было беспокоиться о своем ребенке. Мария всегда будет любить ее, пока она будет оставаться ребенком.

Тяжелый покров страха и грядущего бесчестия опустился на всех обитателей дома в Хансдоне, за исключением Марии и ее маленькой сестры.

А может быть, Елизавета, хотя и была еще совсем мала, все-таки чувствовала в эти дни гнетущую атмосферу уныния и приглушенных голосов, когда даже дворовый мальчишка не осмеливался свистнуть? Не могло же ее не заинтересовать, что же случилось с ее порывистой, всегда роскошно одетой матерью, которая время от времени сваливалась им на голову в сопровождении толпы веселых придворных, прижимала ее к своему надушенному шелковому платью, щедро осыпая роскошными нарядами и великолепными игрушками?

Мария поразмышляла над этим вопросом и решила, что сегодняшнюю раздражительность Елизаветы следует приписать прорезывающимся у нее двум новым зубкам. И все-таки она со страхом ждала того дня, когда ребенок начнет расспрашивать об Анне, и злилась на себя зато, что не знала, как будет отвечать на эти вопросы.

«Даже в ее возрасте я скучала бы по матери», – думала она, но Елизавета, конечно, не была таким привязчивым, впечатлительным ребенком, каким была она сама, да и трудно было ожидать таких качеств от дочери Анны.

Леди Алиса Клэр лежала в своей постели, горестно оплакивая свою красавицу-племянницу и такого одаренного племянника, которые подняли их семью на невиданную высоту, а теперь заляпали ее грязью. Леди Шелтон несколько дней бесцельно бродила по дому с неподвижно застывшими глазами на лице, похожем на маску смерти, а у ее дочери Мэдж, вернувшейся жить домой, лицо посерело и сморщилось.

Каждый день теперь Мария ждала, что ее положение узницы подойдет к концу или будет хотя бы смягчено – ведь смерть Анны освобождала ее, не так ли? Но условия ее жизни оставались все такими же суровыми, как и раньше, и она могла только надеяться, что леди Шелтон не получит от короля прямо противоположных приказов в отношении ее. Но он, видимо, пока что был слишком увлечен молодой женой, чтобы подумать о своей старшей дочери. Мария несколько приободрилась, когда в дом прибыла леди Брайан, назначенная гувернанткой к Елизавете.

Леди Брайан поступила на королевскую службу еще при Екатерине и сейчас изыскивала любые возможные пути и способы, чтобы хоть как-то облегчить участь Марии, и старалась быть с ней рядом так часто, как только осмеливалась.

Она с теплотой отзывалась о новой королеве, превознося все ее добродетели.

– Такая скромная, такая добрая, прямая противоположность… – Она поднимала глаза кверху, как будто Анна пребывала на небесах, а не в прямо противоположном месте, как полагала Мария. Отрезанная от мира и почти ничего не знающая о происходящих там событиях, Мария была просто потрясена известием об обручении отца.

Почему-то она считала, что теперь он будет жить в одиночестве, и даже затаенно надеялась, что станет ему спутницей, заняв подле него место своей матери, ласково и нежно возвращая его в счастливое прошлое, каким оно было, пока эта Конкьюбайн не обольстила его. Потом чувство здравого смысла подсказало ей, что король был слишком… галантен по отношению к женщинам (она сознательно избегала называть вещи своими именами), чтобы жить холостяком. Его могла бы подцепить на крючок опять какая-нибудь бессердечная шлюха, но судьба послала ему очаровательную Джейн, чудный образец хорошей женщины и к тому же всей душой преданную королеве Екатерине. Мария не хотела признаваться даже самой себе, что ее одобрение новой мачехи строится на двух кардинальных положениях: во-первых, та была католичкой, преданной старой церкви, и, во-вторых, Мария не любила Анну Болейн еще с тех пор, когда обе были фрейлинами.

Скоро послушный парламент объявил Елизавету незаконнорожденной, и когда Мария узнала об этом, то с трудом подавила в себе постыдный триумф от сознания того, что дочь Анны стала столь же бесправной, как и дочь Екатерины.

– Больше ее нельзя звать принцессой, – печально вздохнула леди Брайан.

– Ну что же, меня часто принуждали звать ее этим титулом, но я всегда отказывалась. Теперь я буду продолжать называть ее сестрой, как звала всегда, – весело ответила Мария.

Леди Брайан в ее присутствии поведала ребенку внешне спокойным тоном, как теперь к ней будут обращаться.

Елизавета застыла как вкопанная, широко расставив толстые ножки, до невозможности похожая на своего отца, следя блестящими глазами за двумя женщинами, стоящими напротив ее.

– Как это? Вчера еще принцесса, а сегодня просто миледи?

Стараясь не рассмеяться не вовремя, Мария украдкой бросила взгляд на леди Брайан, увидела вымученное выражение ее лица и, поняла, что та не готова справиться с ситуацией, опустилась на колени рядом с Елизаветой, поцеловав ее в капризно надутые губки.

– Дорогая, ты еще слишком мала, чтобы понять. Когда ты подрастешь, тебе все объяснят… Но принцесса или леди Елизавета, ты все равно останешься нашей Бесс. Пойдем-ка поиграем в новый мячик, – поспешила она протянуть ребенку яркую вещицу, которую сама набила гусиными перьями, испытав угрызения совести от того, что обрадовалась вести о падении Елизаветы.

– Святая Дева Мария, это надо же, чтобы малютка едва трех лет от роду разговаривала таким образом, – изумлялась потом леди Брайан. – Какая же из нее вырастет женщина? – И добавила с полным отсутствием такта: – С такой головой ей следовало родиться мальчиком.

Тот же самый парламент, который объявил Елизавету незаконнорожденной, установил, что наследниками престола станут дети королевы Джейн. Это было естественно, этого все ждали, но до самого последнего момента Мария не понимала, как сильно в глубине души она желала этой короны, которая теперь никогда не увенчает ее голову.

Она выжидала – пока не решила, что ее отец уже оправился от первого приступа супружеской страсти, – прежде чем обратиться к Кромвелю с просьбой разрешить написать королю. После столь долго длившегося отчуждения она не могла послать ему письмо напрямую. Прошло уже почти четыре года с тех пор, как она последний раз видела Генриха, да и то издали. Но теперь, когда недоброе влияние Анны на него перестало существовать, Мария верила – не до конца понимая, как много надежды она вкладывает в эту мысль, – что отец вернется к ней, будет снисходительным и любящим, таким, каким он запомнился ей с детских лет. В своем нынешнем умиротворенном состоянии души он теперь уже посмотрит сквозь пальцы на ее затянувшееся противостояние его воле, если она смирится, а вслед за этим придет освобождение от ее сумеречного существования, в котором она пребывала столь долго. И, что еще важнее, ненавистная тень необходимости присяги на верность спадет с нее. Она чувствовала, что ее мать одобрила бы ее попытку первой протянуть оливковую ветвь примирения.

Она написала Кромвелю.

«Господин государственный секретарь, – так начиналось ее удивительное послание, – было бы бесполезно до нынешнего времени просить Вас об одолжении испрашивать у Его Величества благосклонности и снисхождения ко мне. Я полагала, что никто не захочет выслушать меня, пока была жива женщина, которая теперь умерла и за которую я молюсь, чтобы Господь в своем всепрощении простил ей все ее прегрешения. Но теперь я доверительно могу попросить Вас обратиться к королю по моему поводу и получить его разрешение написать ему».

Вскорости она получила письменное разрешение Кромвеля и с тяжело бьющимся сердцем села сочинять послание к человеку, который то вообще игнорировал ее, то травил, хотя и чужими руками, на протяжении последних двух ужасных лет.

«Я признаюсь и раскаиваюсь во всех оскорблениях, которые нанесла, – покорно выводило ее перо. – Обещаю Вашему Величеству, что после Господа Бога я отдаю себя во всем на Ваше милосердие и снисходительность. Я смиренно прошу Ваше Величество понять, что я просто женщина, которая посвятила свою душу Господу, а тело в этой жизни – повиновению всем распоряжениям, которые Вам угодно будет отдать».

Она перечитала письмо, довольная тем, что, выпрашивая чуть ли не коленях благосклонность двора, она уж вряд ли могла унизить себя еще больше. Ее взгляд задержался на словах «после Господа Бога». Эти слова были ключом ко всему письму, ненавязчивым, но непреложным напоминанием о том, что она по-прежнему отказывается принимать присягу, которая отрицала бы верховенство папской власти. Теперь ее отец должен будет снисходительно посмотреть на этот вопрос, который до сих пор столь решительно разделял их. Марии вспомнились неприкрытые угрозы леди Шелтон после того, как к ним впервые наведались представители специальной комиссии, ее пустая болтовня о том, что так недолго лишиться и головы… Теперь было нетрудно догадаться, откуда все это исходило. А леди Шелтон сейчас было самое время побеспокоиться о сохранности собственной головы, с усмешкой подумала Мария. Пока раскаты грома от поднятой смертью Анны грозы не затихли вдали.

Она запоздало вспомнила о своей новоявленной мачехе и торопливо дописала к письму: «От всего сердца поздравляю Вас с Вашим браком и желаю Вам всяческого счастья». И наконец, как неопровержимое доказательство своей преданности: «Каждодневно молюсь, чтобы Господь поскорее послал Вам наследника». Это не было абсолютной правдой, как ей подсказывала ее совесть. Она желала Джейн добра и постаралась бы полюбить ее ребенка. Но все-таки…

Отправив свое послание, она со спокойным сердцем стала ждать ответа. Его долго не было, и ожидание измотало ее нервы, и так измотанные невралгией и зубной болью, которые постоянно преследовали ее в последнее время. Зубы ее были в весьма плачевном состоянии, но теперь с ней не было леди Солсбери, которая заботилась бы о ней, и Мария предпочитала терпеть боль от гниющих зубов, не позволяя их вырвать.

Но день шел за днем, никаких признаков ожидаемого пергаментного свитка с королевской печатью не поступало, и она начала придумывать всяческие подходящие предлоги для объяснения задержки. Ее отец так увлечен новой женой. Неудивительно, что он не обращает внимания ни на кого другого. Королева Джейн в своем новом качестве впервые появилась на людях в Витсоне, где собрался весь королевский двор, чтобы совместить два праздника: открытие летнего сезона и торжества по случаю бракосочетания короля. После этого король увез ее в длительную поездку по стране, чтобы ее новые подданные смогли лицезреть ее. В мыслях Мария пыталась найти оправдания затянувшемуся молчанию отца, чувства же подсказывали ей, что впереди ее ждут новые испытания: именно так дикие животные чуют опасность издали.

Мысленно, в памяти, она прочитывала свое письмо, слово за словом. Оно было таким умиротворяющим, таким безобидным, в нем не было ничего, что смогло бы вызвать новую вспышку гнева короля. И тем не менее тревога ее росла, пока она не начала жалеть, что вообще взяла перо в руки.

Тревоги стократно увеличились, когда она как-то вечером выходила из часовни. По подъездной дороге скакали трое мужчин со своими слугами. Они спешились, и, как только в их предводителе Мария узнала Норфолка, все ее дурные предчувствия последних недель обрели форму панического ужаса. Интуиция подсказывала ей, что этот визит напрямую связан с ней, а брошенный на нее Норфолком мрачный взгляд подтвердил, что, сама того не желая, она вызвала такую бурю, которая затмит любой ведьмин шабаш.

– Леди Мария, мы ждем вас в холле. – Герцог говорил с уверенностью, явно показывающей, кто здесь хозяин положения, а стоявшие позади него граф Суссекс и епископ Чичестерский посмотрели на нее с явным неодобрением. Все это не оставляло сомнения в зловещей важности этого визита.

– С удовольствием присоединюсь к вам там, – ответила она, постаравшись придать голосу как можно больше беззаботности, которая, впрочем, никого не обманула, и намеренно долго пробыла в своей комнате, собираясь с силами перед предстоящим разговором и теперь уже от всей души желая, чтобы ее злосчастное письмо покоилось на дне самого глубокого моря, а не попало в руки короля. Она посмотрела в маленькое зеркальце. Как трудно сохранить достоинство на лице, когда твоя правая щека распухла, как арбуз.

Внизу она настороженным взглядом окинула троих мужчин и леди Шелтон. Это было грозное сборище, но ей уже приходилось скрещивать шпаги с представителями специальной комиссии, и тогда она достойно сыграла свою роль.

– Мы прибыли в ответ на ваше письмо, – начал Норфолк. – Его величество был весьма озадачен его содержанием.

– Ну, в этом, видимо, следует винить мое неумение излагать свои мысли на бумаге, – быстро ответила Мария. – Я с удовольствием растолкую вам все на словах.

– Какое нахальство! – визгливо вскрикнула леди Шелтон. – Вы видите, милорды, сколь тяжкий крест я несла все эти годы!

– Нас больше беспокоит груз, взваленный на плечи его величества, чем на ваши, – осадил ее Норфолк со своим обычным отсутствием такта. Он вытянул худой палец в сторону Марии. – Какова была цель вашего последнего обращения к королю?

Острый приступ зубной боли побудил ее резко огрызнуться:

– Это должно быть очевидно любому, даже не обремененному излишком ума, – и потом добавила, уже более миролюбиво: – Я писала, чтобы попросить прощения за… за любые оскорбления, которые я нанесла его величеству, а также чтобы сообщить, что я готова подчиниться его воле.

– Полностью подчиниться? – в голосе графа Суссекса явно звучала надежда. Он ясно различал дразнящие ароматы, доносящиеся с кухни и только еще больше усиливавшие его и так уже разыгравшийся аппетит, и мечтал поскорее усесться за стол перед хорошим куском жареного мяса, которое, насколько он мог судить, исходило соком на вертеле.

– Д-да, – Она бессознательно стиснула руки. – После Господа Бога. – И быстро перешла в атаку, прежде чем это смогли сделать они: – Разве не таков был бы ответ любого христианина в этом мире? Вы, милорд епископ, как человек церкви, должны поддержать мое утверждение о том, что обязанности перед Богом превыше всего.

Он уже был готов с ответным выпадом:

– Тот, кто подчиняется нашему королю, подчиняется Богу, миледи. Неподчинение правителю равносильно выступлению против нашего Создателя. – Образ его мыслей явно показывал, что в нем с рождения укрепилось сознание, по его по крайней мере мнению, что Господь Бог и Генрих Восьмой – это, несомненно, одно и то же. – Послушайте, мадам, неужели вы думали, что король без подозрения отнесется к вашему порыву смиренности, этому желанию принять на себя роль покорной дочери после стольких лет открытого неповиновения?

– Я никогда не была никем иным, кроме как покорной слугой его величества.

– Есть простой способ проверить вашу якобы вновь обретенную покорность. – Он помахал перед близорукими глазами Марии пачкой бумаг. – Король повелевает вам прочитать это и поставить свою подпись. Тогда, если все пойдет нормально, он, может быть, и сменит свой гнев на милость.

Ей хватило беглого взгляда, чтобы понять смысл слов, которые были проклятием ее жизни.

Признает ли она своего отца верховным главой его церкви и согласна ли она на объявление недействительным его брака с ее матерью? Она вежливо вернула бумаги в трясущиеся от гнева руки герцога. Даже сейчас она не могла представить себе, какую бурю вызвало ее письмо при дворе. Дойдя до фразы «после Господа Бога», Генрих немедленно понял, что его дочь ни на шаг не приблизилась к возможности принятия присяги, как это было с самого начала, и это открытие повергло его в состояние такого дикого гнева, что все случайно оказавшиеся в этот момент рядом с ним поспешили сделаться как можно незаметнее из малодушного страха. Весь гнев его излился на канцлеров, которых он немедленно призвал и перед которыми долго разглагольствовал, пока они не оказались готовыми согласиться на принятие любых самых суровых мер против Марии. Те, кто надеялся, что новый брак короля как-то изменит его отношение к своей упрямой дочери, скоро поняли, что они заблуждались. Сейчас, более чем когда-либо раньше, он намеревался утвердить в Англии мир и спокойствие и установить непререкаемый порядок наследования трона, а те, кто сопротивлялся этому, и главной среди них была Мария, должны будут капитулировать.

Что же до раболепия перед папой римским, тут Генрих жестоко разочаровал всех этих католиков, которые видели в смерти Анны возможность возвращения в лоно святой церкви. Генрих насмешливо надул свои пухлые щеки. Он прекрасно чувствовал себя в роли папы в собственной стране и обретет еще больше власти и золота в своих сундуках, когда Кромвель покончит с задачей ликвидации монастырей. И дьявол побери тех, кто воображает, будто король Англии готов вновь присягнуть на верность этому заплесневелому мешку костей, восседающему на папском престоле в Риме!

Так он ругался и запугивал свой Совет, и шепотом поговаривали, что только мольбы его жены заставили его тут же не осудить Марию на смерть, причем в ее отсутствие. Многие из ее друзей вынуждены были принести присягу по второму разу, чтобы доказать свою преданность королю, а те члены Совета, которых он подозревал в том, что они склоняются на сторону Марии, были отстранены от своих обязанностей. Король ни у кого не оставил сомнения в том, что готов предпринять самые безжалостные меры, а, помня о недавних казнях, никто больше не был столь наивен, чтобы полагать, что кровные связи его остановят. Представителя специальной комиссии, посланные в Хансдон, все еще дрожали от выпавших на их долю резких, как удары хлыста, замечаний короля, так что, когда Мария спокойно сказала: «Я надеялась на почетное воссоединение со своим отцом», – над ней разразился настоящий шторм гневных упреков, в которые внесла свою лепту из соображений самосохранения и леди Шелтон. Она и ее семья испили до дна чашу позора после падения Болейнов. Так что любая услуга, которую она может оказать королю, будет хоть какой-то точкой опоры в ее ненадежном положении.

Атаку начал Норфолк:

– Вы осмеливаетесь говорить о чести, вы, которая всегда была разрушительницей всех добрых начинаний короля, бунтующей против его хороших и справедливых законов. – Он кричал на Марию так, как будто она была одной из его судомоек.

К нему присоединился граф Суссекс, все более свирепеющий от голода. Его речи были столь же унизительны:

– Я обвиняю вас в том, что вы бессердечная дочь. Нет, я вообще сомневаюсь, были ли вы когда-нибудь даже незаконнорожденной дочерью столь благородного отца. В ваших жилах, похоже, не течет ни капли его прекрасной крови.

Так как Мария – со своим маленьким, плотно сжатым упрямым ртом – никогда более не походила на короля, чем в этот момент, было трудно понять, на чем граф Суссекс строил свои огульные обвинения.

– Чти отца и мать свою, – напомнил ей епископ с притворной любезностью, и она тут же парировала это замечание быстрым ответом:

– И при этом вы хотите, чтобы я запятнала память своей матери, признав ее виновной в кровосмешении?

– Тьфу, замолчи, тьфу! – Зубы леди Шелтон выбивали дробь, как кастаньеты, так она была возбуждена. – Я простая женщина, но меня всегда ценили за трезвость суждений. И вот что я вам скажу, милорды. Я внимательно наблюдала за этой девицей, пока она была на моем попечении, и могу заверить вас, что за ее показной невинностью скрывается вероломство змеи, притаившейся в траве. – Она даже издала свистящее шипение, в драматической манере иллюстрируя свои слова. – Она безопасна только тогда, когда сидит под замком, ибо в противном случае при первой же подвернувшейся возможности нанесет удар в спину его величеству, несмотря на все свои уверения в послушании.

– Как вы смеете! – Глаза Марии полыхнули таким огнем, что леди Шелтон поспешила побыстрее найти убежище за широкой спиной епископа. – Я лучше расстанусь с жизнью, чем сознательно огорчу своего отца.

– Ха-ха, – прохихикала леди Шелтон из своего укрытия. – Какие смелые слова; можешь себе их позволить, пока твоя голова еще на твоих плечах. – Напрочь забыв, что она была последней, кому следовало бы ступать на столь зыбкую почву, она продолжала трещать: – Не я ли предупреждала тебя когда-то о той цене, которую тебе придется заплатить за твое бесконечное упрямство? Вот когда твоя глупая голова скатится на солому, ты пожалеешь, что не прислушалась к моим словам.

Грубый хохот, которым разразился епископ при этих некстати сказанных словах, поспешно перешел в покашливание, а Норфолк проскрипел:

– Леди Шелтон говорит истинную правду. Его величество специально подчеркнул, что, если вы откажетесь поставить свою подпись под присягой и на этот раз, вы будете подвергнуты преследованиям по закону – как любой другой его упрямый подданный.

– Как сэр Томас Мор? – Даже в этот момент, когда у нее от страха подвело живот, Мария не побоялась нанести ответный удар, помня о его непонятной дружбе с Мором, и по тому, как он не нашелся с ответом, поняла, что удар попал в цель.

Теперь он уже открыто орал на нее:

– Будь вы моей дочерью или дочерью любого другого человека, за исключением его величества, я бы сначала запорол вас до полусмерти, а потом колотил бы головой об стену, пока она не стала бы мягкой, как печеное яблоко!

А леди Шелтон с визгливым смехом воскликнула:

– Она уже сейчас мягкая, милорд, как предопределено природой.

Презрительно махнув рукой, чтобы не показать, как глубоко она уязвлена, Мария повернулась, как бы собираясь уходить, но Норфолк опять развернул ее лицом к себе.

– Подождите, пока мы закончим с вами.

– Мне нечего вам больше сказать.

– Очень хорошо. Тогда послушайте меня. Вы должны благодарить Бога, что у вас такой милосердный отец. Будь моя воля, вы уже завтра сидели бы в Тауэре. Но король повелел мне дать вам четыре дня отсрочки, чтобы вы могли раскаяться в своем упрямстве. Леди Шелтон, вам приказано держать ее под замком в ее комнате все это время. Никто, кроме вас, не должен и близко к ней подходить. Ей запрещена переписка. Одиночество может преподать превосходный урок. Возможно, к вечеру четверга она заучит его наизусть.

Когда Марию под охраной увели, епископ промокнул лоб батистовым платком.

– Никогда прежде не сталкивался с таким ослиным упрямством.

Граф Саксонский весь был в предвкушении грядущего ужина, так что ответить пришлось Норфолку:

– Да уж. Но она заплатит за него.

– Что вы имеете в виду?

– Он потребует ее головы, если она откажется подписать.

– Но… она же его дочь!

– Что же из того? – уверенно заявил Норфолк. – Нан Боллен была его женой.

Поток отчаяния, захвативший Марию, постепенно схлынул, оставив после себя две важные отметины в ее опустевшем сознании. Одной из них было ясное понимание того, что все гонения, которым она подверглась в прошлом, не были делом рук одной Анны. Какая-то еще рука направляла их, ибо теперь Анна была мертва уже несколько недель, и ее пагубное влияние на короля уже не могло его достичь из могилы. Второй важный момент отчетливо показывал, что только два человека могли помочь ей в ее отчаянном положении: Чапуиз и Кромвель. Она знала, что посол уже должен быть в курсе ее положения и, наверное, уже начал упорно работать над тем, чтобы как-нибудь вытащить ее из него, но он может и не знать о краткости данной ей отсрочки.

К счастью, в ее комнате было загодя спрятано все необходимое для писания, и, когда она решила, что все в доме уснули, она, напрягая усталые глаза при свете единственной свечи, написала ему несколько отчаянных строк.

«Только разработайте план побега и как-нибудь передайте его мне. Я сделаю все, пойду куда угодно. Если надо, я поплыву во Фландрию в решете», – писала она с неосознанным пафосом. Ее непоколебимая вера в Чапуиза уже рисовала ей картины того, как он, переодевшись, проникает в этот дом, усыпляет леди Шелтон и спускает саму Марию по веревочной лестнице туда, где ее уже ждет резвая лошадь.