Текст книги "Дочь Генриха VIII"

Автор книги: Розмари Черчилл

– Я сказал его величеству, что ему следует помнить: он и сам грешен.

Анну опять затрясло в том неудержимом приступе хохота, которые периодически бывали у нее с момента ареста:

– Наконец-то, милорд, вы отважились говорить правду. Все мы грешники, но я заключаю из ваших слов, что вы считаете меня виновной в тех глупых преступлениях, обвинения в которых были сфабрикованы против меня?

– Двадцать шесть судей нашли вас таковой.

– Нашли меня, да. Это было им нетрудно, гораздо труднее было бы найти хоть один клочок истинного доказательства, на котором основывался бы их несправедливый приговор.

– Но было же признание… – Кранмеру было явно не по себе.

– Вытащенное из полусумасшедшего мальчика, доведенного до такого состояния болью и страхом. Милорд, стоит ли оно бумаги, на которой записано?

Он поморщился от нескрываемого презрения в ее голосе и, вытирая платком взмокший лоб, одновременно тайком разглядывал ее. Несмотря на горестные недели, проведенные Анной в Тауэре, ее очарование не померкло. Оно даже приобрело какое-то новое, дикое, страдальческое качество, которое к нему добавили выпавшие на ее долю страдания. Как он мог поверить, что она изменяла королю с четырьмя любовниками и предавалась еще более чудовищному греху со своим братом? А с другой стороны, как он мог не поверить? Ибо в противном случае это выставляло лицо, которому он служил, в очень уж неприглядном свете, а он должен был продолжать служить ему – или оказаться раздавленным.

Кранмер полностью отдавал себе отчет в том, что он вплотную подошел к самому краю того обрыва, с которого намеренно был столкнут Вулси. Падение Анны может означать восстановление связей с Римом, а если это случится, только король сможет защитить своего архиепископа от мести алчных папистов. Сейчас он на ощупь пробирался через миазмы страхов и неуверенности, столь часто посещавших его, что было естественным следствием грубого обращения в детстве. Надо как-то завершать эту невыносимую встречу, которую ему навязал Кромвель.

– Мадам, вас привезли сюда не для того, чтобы обсуждать горестные события последних недель, а чтобы обсудить деловое предложение. Его величество заинтересован в том, чтобы его брак с вами был признан недействительным. – Ну вот, наконец главное было сказано; ему сразу стало легче дышать, но тут он вздрогнул от леденящего душу хохота Анны, раздавшегося в маленькой часовне. – Вы слишком возбуждены. Я пошлю за вашими фрейлинами. Пожалуйста…

– Нет, нет… – Она потрясла головой и постепенно смогла справиться со своей истерикой, пока Кранмер суетился вокруг нее, суетливо размахивая руками, как пойманная бабочка крылышками. Наконец она выдавила из себя: – Простите, милорд, но я никогда не могла не рассмеяться в ответ на хорошую шутку. Все происходит точно так, как и девять лет назад. Право, это восхитительно смешно. Вы не находите?

Кранмер этого не находил. И в лучшие-то времена он не отличался особым чувством юмора, а уж сейчас-то ему и подавно было не до смеха.

Опять спокойная и величественная, Анна встала.

– Передайте его величеству, что он сделал для меня все, что смог, но даже он не может запретить мне умереть королевой.

– Но он может смягчить приговор. Поговаривают о костре. – Его адамово яблоко дернулось вверх-вниз. – Его величество мог бы вместо этого назначить… искусного фехтовальщика, скажем так. Вы не почувствуете никакой боли. – Его бессвязная речь оборвалась, и он как зачарованный не мог отвести взгляда от Анны. Эта прелестная шейка будет перерублена, а он болтает что-то о легкой смерти! У него засосало под ложечкой. Каждой клеточкой своего тела Кранмер дрожал при одной мысли о физической боли, когда думал о себе, и вдвойне, когда представлял страдания других. Он и муху-то не мог убить без угрызений совести.

Анна медленно села. На суде упоминалось о сожжении на костре, но она никогда не принимала всерьез возможность того, что Генрих предаст огню тело, которое его когда-то так восхищало и возбуждало. Она приготовилась умереть как можно достойнее, но как сохранить самообладание, когда обжигающее пламя начнет лизать ее тело? Вдруг у нее в голове сверкнула новая мысль.

– Если существует предположение, что я никогда не была его женой, то как он может наказать Анну Болейн за супружескую неверность?

– Это уже дальнейшие соображения. – Кранмер тщательно подбирал слова, памятуя о том едва заметном намеке, который обронил Кромвель, инструктируя его перед этой встречей. Он молился Богу, чтобы хоть на этот раз оказалось, что Кромвель говорил правду. – Э… его величество может проявить еще большее милосердие, если вы пойдете ему навстречу в вопросе о вашем замужестве. Например, за границей существуют монастыри, в котором женщина вашего положения может жить в приятном уединении…

– А мой брат, мои друзья? В этом случае они не более виновны, чем я.

– Я предполагаю, что подобное милосердие будет оказано и им. – Архиепископ склонил голову, более несчастный, чем когда-либо в жизни, интуитивно понимая всю двуличность этого подлого предложения.

Анна глубоко вздохнула. В январе она считала, что заключение в монастырь – это худшее, что может выпасть на ее долю. Сейчас же, когда жить ей оставалось считанные часы, она и помыслить не могла о лучшей судьбе.

– Кажется, у меня нет выбора. Но что будет с Елизаветой, вашей крестницей? – Она подчеркнула последние слова. – Это сразу переводит ее в разряд незаконнорожденных. – По неловкому молчанию Кранмера она поняла, что у того нет ответа на этот вопрос. – А на каком же основании наш брак может быть признан недействительным?

– Ну, скажем, у вас, миледи, был более ранний брачный контракт, – Он заговорил поспешно, торопясь как можно скорее покончить с этим неприятным делом. – Как вы знаете, по каноническому праву брачный контракт – даже если брак и не был совершен – не позволяет выйти замуж за другого человека. Ну и допустим, что у вас мог быть такой контракт с графом Нортумберлендерским, когда он был еще лордом Гарри Перси… – Он споткнулся на полуслове, увидев свирепо вспыхнувшие огромные глаза Анны.

– Господи, если бы мы и правда были обручены! Тогда они не смогли бы лишить нас нашего права на счастье! А так они разлучили нас ради прихоти короля, а теперь он тщится доказать, что я принадлежу Гарри! Боже, что за ирония судьбы! – Кранмер с ужасом ждал, что с ней приключится очередная истерика, но ей удалось справиться со своими трясущимися губами. – Хорошо, я согласна на этот более ранний контракт. Разве это играет какую-нибудь роль? – добавила она как бы про себя. – В конце концов все это было так давно.

Когда ее на той же барке везли назад в Тауэр с Мэдж и Маргарет, попеременно то радостно смеющимися, то плачущими, и странно молчащей леди Кингстон, Анна знала, что никогда – даже в ее лучшие годы на троне – жизнь не казалась ей столь сладкой, как сейчас, когда блеснула надежда на спасение. Внезапно она грубо была вырвана из объятий своих ложных мечтаний, заслышав похоронный звон по Джорджу, Фрэнсису, Гарри, Уильяму и бедному замученному Марку, когда они проплывали мимо Ворот Изменников в Тауэр. Все оказалось мастерским мошенническим ходом. Она была принуждена согласиться на признание недействительности их брака с единственной целью, чтобы Елизавета была объявлена незаконнорожденной и, следовательно, исключалась из числа претендентов на трон в пользу детей Джейн Сеймур, даже если они тоже будут девочками. Ей же достался крошечный кусочек великодушия. Она умрет под мечом.

Сейчас она сидела на кушетке рядом с Мэдж, плотно сжав губы в самоосуждении.

– Все девять лет, несмотря на угрозы и запугивания, Екатерина продолжала твердить, что ее дочь является законной наследницей трона. Мне же хватило и девяти секунд, чтобы лишить мою дочь всех прав.

– Екатерина никогда не была на твоем месте, перед лицом…

– Это не имеет значения, – Она заставила себя признать неприятную истину.

– Анна! Ты думала о том, как спасти остальных.

– Для них – и для себя – я сделала бы это вновь. Но моя бедная Бесс! – Она положила обе руки на шею. – Навеки я останусь в памяти людей как «La reine sans tête»[4]4
  La reine sans tête – обезглавленная королева (фр.).


[Закрыть]. Или по имени, которое придумал Чапуиз, Конкьюбайн – любовница. Вот какой будет Елизавета знать свою мать – как предмет для насмешек и непристойных сплетен.

– Я расскажу ей, что ты была прекрасная – добрая и ласковая.

– Даже если бы это было правдой, ей будут долго внушать противоположное, пока она не поверит в это.

Видение маленького остренького личика, которое она никогда больше не увидит, всплыло у нее перед глазами, и она бессвязно воскликнула:

– Клянусь, в ней есть что-то особенное! Временами я смотрела на нее и думала, каким великим королем она могла бы быть.

– Что? – в недоумении моргнула Мэдж.

– Если бы она была мальчиком.

– Если бы она была им, ты не очутилась бы в тюрьме и Гарри был бы жив…

Ее голос потонул в рыданиях, и Анна с кривой усмешкой отметила про себя, что если ее кузины были приставлены к ней для утешения, то их усилия ясно не увенчались успехом! Ее мысли вновь вернулись к Елизавете. До сих пор она была слишком поглощена своими несчастьями, чтобы думать о ребенке, да и вообще она никогда не была образцовой матерью. Она гордилась красотой и умом Елизаветы, но никогда особо не стремилась быть рядом с ней. Теперь же она чувствовала запоздалое раскаяние из-за того, что мало заботилась об этом золотоволосом существе, которое покидала. Она понимала, что оставляет незаконнорожденного ребенка одного в жестоком и враждебном мире. Кто теперь даст ей хотя бы видимость любви? Уж конечно, не та женщина, которая скоро станет королевой. С какой стати Джейн Сеймур должна быть более доброй мачехой для Елизаветы, чем ее предшественница была для леди Марии?

Неожиданно рассеянные мысли Анны сконцентрировались в одной точке. Ведь есть же Мария, в кончике мизинца которой больше материнского чувства, чем во всей Анне. Даже леди Шелтон, всегда всем недовольная, и та признавала, что девушка глубоко привязана к своей единокровной сестре. Теперь Анна знала, что, пока еще есть время, ей обязательно надо изобрести какой-то способ передать Марии записку в отчаянной надежде, что она тронет ее сердце и та защитит ее маленькую Бесс.

Она так никогда и не заметила всей горькой иронии того положения, при котором единственным человеком, которому она могла поручить заботу о своем ребенке, оказывался ее самый непримиримый враг.

Несколько позже к ней заглянула леди Кингстон, что стало уже ежевечерним ритуалом. К счастью, жена коменданта не отличалась особой чувствительностью. В противном случае ее жизнь была бы невыносимой: ведь ей все время приходилось находиться в самом центре душераздирающих трагедий. Но даже для нее последние семнадцать дней оказались очень тяжелыми. Тот небольшой запас чувств, который еще оставался у нее, за эти дни был полностью исчерпан холодящими кровь звуками, доносившимися из камеры Анны: дикими рыданиями, перемежающимися с еще более страшными взрывами хохота. Леди Кингстон всеми силами старалась сделать свои посещения Анны лишенными всякого личного отношения, сводя их к пустопорожним разговорам.

Когда она вошла сегодня вечером, Анна подняла на неё глаза от листа бумаги, который присыпала песком.

– Представьте себе, я только что сочинила стихотворение.

– Да что вы говорите? Какое… какое прилежание со стороны вашего величества.

Она намеренно сделала акцент на титуле, который со вчерашнего дня был не более чем данью вежливости.

– Мне следует проставить дату. Сегодня…

– Восемнадцатое мая.

– Ах да, день, который я буду помнить до конца жизни.

Она рассмеялась, и леди Кингстон, боясь очередного истерического припадка, поспешила предложить:

– Может быть, вы прочтете его мне? Я так люблю стихи. – Это было откровенной ложью, ибо она так же любила поэзию, как слепец – прелестный закат солнца.

Анна медленно начала неожиданно охрипшим голосом:

 
 – О могильный камень, под которым я усну,
Принеси мне успокоение.
Пусть спокойно отойдет моя невинная душа
Из моей бездыханной груди.
Звони, скорбный колокол,
Ибо я должна умереть.
От этой болезни нет лекарства.
Я умираю.
Кто может понять, как мне больно,
И эта боль сильна.
Мне больше не суждено страдать в этом мире,
Жизнь моя подошла к концу.
Одна, в мрачной темнице,
Я оплакиваю свою судьбу.
Будь проклято то, что случилось со мной
И что мне пришлось до дна испить чашу страдания.
 

Леди Кингстон внутренне содрогнулась, стиснула зубы, но нашла в себе силы выговорить:

– Как прелестно, это так… так… – Она тщетно пыталась подыскать нужное слово, но, так и не найдя его, повторила: – Правда, прелестно. А у меня никогда не хватало мозгов, чтобы срифмовать хотя бы две строчки.

– А у меня этот дар с детства, – самодовольно ответила Анна. – А мой брат… – Она запнулась, пронзенная воспоминанием.

Леди Кингстон поспешила заполнить паузу:

– Могу я оставить ваше стихотворение себе на память? Для меня это было бы большой радостью.

– Конечно, оно ваше, но в обмен я попрошу вас об одной услуге.

– У меня же нет никакой власти здесь, – начала леди Кингстон осторожно, но Анна неожиданно вскочила и потом упала перед ней на колени, умоляюще сложив руки.

«Совсем чокнулась, – подумала жена коменданта. – Но, если бедное существо решило позволить себе поиграть в эти игры, мне следует потакать ей».

Слабым голосом она проговорила:

– Вашему величеству не пристало валяться у меня в ногах.

– Нужно ли напоминать вам, что я всего лишь женщина, которой предстоит скоро умереть? Поэтому я умоляю вас выслушать меня, ибо после завтрашнего дня я уже никогда ни о чем не смогу попросить. – Она замолчала, собираясь с силами. – Мадам, я умоляю вас как можно скорее поехать к леди Марии. Встаньте перед ней на колени, как я сейчас стою перед вами, и скажите… скажите… – Она отчаянно подавила последние остатки гордости в отношении всего, что касалось Марии. – Я молю ее о прощении за все то зло, которое причинила ей. На долю одинокой, оставшейся без друзей девочки, разлученной с матерью, выпало так много гонений и несправедливостей, к которым и я тоже приложила руку. Однажды я попыталась протянуть ей руку дружбы, но с тех пор много воды утекло. – Она вскинула подбородок. – Мое отношение к леди Марии таким тяжелым камнем лежит на моей совести, что все остальные мои грехи по сравнению с этим – ничто. Вы сделаете, что я прошу, мадам?

– Обязательно. Даю вам слово. – Приведенная в крайнее замешательство этим проявлением раскаяния леди Кингстон сухо кашлянула, постаравшись разрядить атмосферу несколькими ничего не значащими замечаниями, и поспешила удалиться в свои покои. За ужином она сказала мужу: – Все же мне совсем не верится, что она одна целиком ответственна за то, как жестоко обращались с бедной леди Марией. Король прекрасно знал обо всем, но смотрел на все это сквозь пальцы, а может быть, даже и прощал. Я виню его в гораздо большей степени, чем ее.

– Может быть, но такое очаровательное существо, как королева, может подчинить себе любого мужчину, – рассеянно произнес сэр Уильям, но, неожиданно заметив ледяной взгляд жены, поспешил оговориться: – Э-э-э… очаровательной для мужчины такого темперамента, как у его величества. Мне же лично никогда не нравилось в женщинах все чрезмерное.

Успокоившись, леди Кингстон продолжала свои размышления вслух, но он едва слушал, вместо этого приналегши на сдобренную специями мальвазию. Сэр Уильям вообще-то отличался умеренностью, но сегодня он был обеспокоен. Никогда еще коменданту Тауэра не приходилось сталкиваться с такой ответственностью, а с другой стороны, никогда раньше ни одну английскую королеву не предавали публичной казни. Могут быть всякие неприятные осложнения, если не сказать больше. Кромвель предупредил, чтобы время казни держалось в тайне, ибо со времени суда общественное мнение по отношению к Анне тревожно переменилось. У стен Тауэра могут быть даже демонстрации. Сэр Уильям подлил себе еще вина, от всей души желая, чтобы это был уже вечер девятнадцатого мая.

Анна одевалась на казнь даже еще более тщательно, чем на коронацию три года назад в этот же самый день. Хотя сейчас ее одеяние было более мрачных тонов.

Она надела черное платье из роскошного дамаста, поверх которого набросила простую белую накидку с остроконечным бархатным капюшоном, расшитым жемчугом. Анна была одной из тех женщин, которым черное к лицу, а этим утром оно шло ей еще больше, контрастируя со щеками, которые пошли алыми пятнами, и неестественно сверкающими глазами.

Ее кузины были с ней, чтобы помочь ей одеться, но толку от них было мало: большую часть времени они проводили в рыданиях. Чтобы хоть как-то поддержать их, Анне пришлось исчерпать почти весь оставшийся в ней запас храбрости, а как мало оставалось ее, знала она одна. Она исповедовалась и получила последние напутствия святой церкви. Анна никогда не отличалась особой религиозностью, хотя в последние годы и склонялась к новому вероучению, что было неизбежно, так как ее замужество стало причиной разрыва последних связей между Англией и Римом.

Но в свои последние часы она вновь обратилась к старой вере, как испуганный ребенок, ищущий утешения в материнских руках. Им было сказано, что палач и его помощник прибыли и – что за нелепая мысль – решили отдохнуть и взбодриться. Еще никогда время для нее не тянулось так медленно, и никогда оно не летело так стремительно. Анна знала, что ее кузины все еще надеются на то, что в последнюю минуту придет отсрочка приговора, но для нее эта надежда умерла еще ночью, когда она лежала без сна, видя перед собой на фоне летних сумерек призрачные силуэты Джейн Сеймур и Генриха.

Около полудня дверь, скрипнув, открылась, и на пороге предстал сэр Уильям с выражением траура на лице, в сопровождении лейтенанта.

– Сэр Уильям, я молюсь Богу, чтобы вы пришли за мной, благо, теперь я могу надеяться, что все самое страшное уже позади.

Тон ее был намеренно веселым, но губы предательски дрожали. И, к своему удивлению, комендант Тауэра услышал собственный голос таким, каким он мало с кем разговаривал:

– Вашему величеству не следует бояться боли. Он так искусен в своем ремесле… Вы ничего даже не почувствуете.

– А моя шея так тонка. – Она рассмеялась при звуке усилившихся рыданий Маргарет Ли, но смогла справиться со своей истерикой. Все лицемерие осталось в прошедших девятнадцати днях. К смерти королевы они уже непричастны. «А коли так, то я буду спокойна», – твердо сказала она себе и величаво повернулась к сэру Уильяму:

– Прежде чем мы пойдем, сэр, я хочу передать вам послание для его величества. Похвалите меня перед ним и скажите ему, что он всегда был постоянен в продвижении меня наверх. Из обычной аристократки он сделал меня маркизой, а потом и королевой. А теперь он не может оказать мне еще более высокой чести, ибо уже увенчал мою невиновность короной мученичества.

Вся ее затаенная боль, чувство острой несправедливости выразились в этом последнем колком замечании, и комендант склонил голову, надеясь, что она примет это за знак согласия. Он покрылся холодным потом при одной мысли о том, чтобы повторить такие слова перед королем.

Печальная процессия прошла под аркой ворот, и после полумрака своей камеры Анне пришлось прищурить ослепленные солнцем глаза. Стоял прекрасный день, как будто бы природа решила напоследок напомнить ей, сколь прекрасна жизнь на земле, которую ее принуждали покинуть. С невыразимой грациозностью она поднялась на эшафот, повернувшись к небольшой, тщательно подобранной группе зрителей. Некоторым из них уже довелось следить за ее медленным, но крутым восхождением к блестящим вершинам славы; теперь они собрались здесь, чтобы присутствовать при ужасающе быстром падении и забвении. Анна начала различать лица через застилавшую ее глаза пелену. Здесь был внебрачный сын Генриха герцог Ричмондский, долговязый, неуклюжий молодой человек с чахоточным румянцем на щеках. Как самому младшему из пэров ему пришлось первому поднять на суде руку и объявить ее виновной. Сейчас он вжал голову в плечи, не решаясь встретиться с ней взглядом и чувствуя, как в его желудке поднимается тошнота.

Рядом с ним стоял Суффолк; его мясистое лицо от жары покрылось капельками пота… Рот у него приоткрылся в явном возбуждении. Следующим был смертельно бледный Норфолк, ее дядя, повинный в двойном убийстве, ибо именно он убил ее сына, прежде чем послушно выполнить приказ короля и помочь ему избавиться от нее. Он пытался смутить Анну пристальным взглядом, но она в свою очередь продолжала упорно смотреть на него, пока ему не пришлось опустить глаза, изучая какое-то несуществующее пятнышко на своем камзоле. Она высокомерно скользнула взглядом по фигуре Кромвеля, стоявшего ближе всех к эшафоту в ожидании того, когда же упадет занавес в последнем акте драмы, так умело срежиссированной и поставленной им, и ее глаза остановились на имперском после. Чапуиз был неутомим в достижении своей цели, и сейчас должен был настать его звездный час: приходил конец злейшему врагу его обожаемой Марии.

Но, как ни странно, Анне почудилось, что она прочла сострадание, явно мелькнувшее на его лице. Неожиданно она застыла на месте при виде мужчины и женщины, стоявших несколько поодаль абсолютно неподвижно и безмолвно. Мужчина был с ног до головы облачен в роскошную темно-красную тафту. Драгоценные камни сияли даже на башмаках, и такие же камни украшали пальцы, а на голове у него была кардинальская шапочка. Женщина облачилась во все черное. Кружевная мантилья закрывала ее бледное, скорбное лицо. Вулси и Екатерина вернулись из небытия, чтобы поприсутствовать при смерти той, кто слыл причиной их собственной гибели.

Анна покачнулась, закрыв глаза. Из толпы до нее донесся шепот. Через минуту нечеловеческим усилием она заставила себя справиться со своими чувствами. Когда она осмелилась вновь посмотреть на то же место, незваные гости уже исчезли. Там теперь не было ничего, кроме солнечных зайчиков, играющих на изумрудной траве.

Ей сделали знак, что пришло время сказать ритуальную предсмертную речь, и ее низкий голос, не дрогнувши, прозвучал в наступившей тишине. Она говорила самые обычные слова, которых и ждут от приговоренных к смерти. Какой теперь смысл в бесплодных протестах по поводу своей невиновности и брани в адрес тех, кто был виновен во всем произошедшем с ней? Это может обернуться только тем, что в безвинную жертву превратят и Елизавету.

– Я подчиняюсь закону, по которому была признана виновной, – закончила она свою речь и после небольшой паузы добавила: – Теперь я покидаю этот мир и всем сердцем желаю, чтобы вы помолились за мою душу. – Она повернулась к своим кузинам и увидела, что Маргарет без чувств лежит на земле, а обезумевшая от горя Мэдж стоит рядом в едва ли лучшем состоянии. Поэтому на долю Мэри Уатт выпало протянуть дрожащие пальцы за накидкой и капором, которые сняла с себя Анна, и получить еще крохотную книжицу написанных на тончайшем пергаменте псалмов, которая была передана ей со словами, сказанными шепотом: «Помни меня».

Впервые за все это время Анна обратила внимание на палача, который стоял позади, но явно доминировал над всей сценой как исполнитель заглавной роли. Конечно, без его участия представление не может быть закончено. Даже сейчас, стоя на краю могилы, Анна не могла не отметить про себя, что он был молод и хорош собой, а его глаза под маской смотрели на нее соболезнующе и с живейшим участием, смешанным с тем восхищением, с которым каждый галантный француз смотрит на любую женщину моложе определенного возраста. Ей казалось, что она может прочесть его мысли: «Mon Dieu[5]5
  Mon Dieu – Господи (фр.).


[Закрыть], у нас во Франции никогда бы не убили такую красоту. Это могут сделать только эти английские варвары».

Слабым движением он показал ей, чтобы она опустилась на колени перед плахой. Потом она услышала леденящие душу рыдания Мэри Уатт, когда попыталась неловко завязать глаза носовым платком. В последний момент где-то по соседству запела птица. Резкие звуки ее пения лишили Анну последних остатков с таким трудом дававшейся ей показной храбрости. Впав в полную панику, она сорвала повязку с глаз, глядя широко открытыми глазами на палача. Господи, где же, ну где же его меч? Палач ободряюще кивнул, и в то же время его помощник, раньше незаметно перешедший на другую сторону, сделал несколько быстрых шаркающих шагов по соломе, намеренно привлекая ее внимание.

Анна резко повернула голову, и ей почудилось, что свершилось чудо и перед ней стоит Гарри Перси, такой, каким он был в дни их звездной любви. Этот французский паренек был так же худощав, белокур и бледнолиц, и даже улыбка у него была точь-в-точь как у Гарри. Сходство, конечно, было относительным, но все-таки было. В это мгновение, перед тем как отойти в вечность, Анна улыбнулась ему теплой, любящей улыбкой, вложив в нее всю душу. Она все еще улыбалась, когда ее голова скатилась на солому. А птица продолжала петь…

В Ричмонде король стоял рядом со своей лошадью, окруженный придворными и егерями. Он прикусил нижнюю губу, всем своим видом выражая нервное нетерпение. Святой Боже, все уже должно быть давно кончено! Он всегда знал, что она ведьма. Неужели ей удалось в последний момент как-то спастись? До его напряженного слуха донесся отдаленный звук пушечного выстрела, возвестивший наконец о том, что он окончательно и бесповоротно овдовел. Еще до того, как вдали замерло эхо, Генрих уже вскочил в седло и пустил лошадь галопом, устремляясь в Вулф-Холл, где его ждала девушка, со щеками, подобным двум белым розам, в окружении своего ликующего семейства.

Десятью днями позже после скромной церемонии Джейн Сеймур стала третьей женой короля и новой мачехой Марии.