Текст книги "Дочь Генриха VIII"

Автор книги: Розмари Черчилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Не говоря больше ни слова, она, спотыкаясь, пересекла комнату и, открывая дверь, чуть не упала в руки Гардинера, дожидавшегося в приемной аудиенции у короля. Возбужденное состояние Кэтрин скрыть было невозможно, а когда епископ, поклонившись, вошел в кабинет и увидел искаженное гневом лицо короля, его сердце застучало в груди молотом от радости. Эти двое явно поссорились, причем весьма серьезно. Гардинер чувствовал, что его хитрый план скоро начнет приносить плоды. Он быстро покончил с делом, приведшим его сюда, но, прежде чем выйти, задержался у двери, чтобы запустить пробный шар.

– Я смиренно прошу прощения у вашего величества, но меня глубоко печалит то, что я вижу вас таким огорченным. С вами все в порядке, сир?

– С телом все в порядке, но дух мой огорчен, как вы правильно заметили. – Генрих никогда не любил Гардинера, хотя и признавал его исключительные способности. Елейные манеры и длинные речи епископа раздражали его. Но глубокая рана, только что нанесенная ему, требовала возможности кому-нибудь довериться. – Дела принимают скверный оборот, когда мужа и монарха начинает обвинять его собственная жена. Никогда не думал, что в моем преклонном возрасте о моих деяниях начнет судить женщина.

Лицо епископа Гардинера умело изобразило притворный ужас.

– Конечно же, ее величество не может быть виновата в столь страшном преступлении?

Генрих проворчал:

– Королева отчитала меня за то, что я запретил, чтобы это бесценное сокровище – слово Господне – свободно обсуждалось, извращалось и осмеивалось любым реформистским смутьяном в моем королевстве.

– Но, сир, если бы я не услышал этого из ваших собственных уст, я посчитал бы это невозможным. Ведь жена должна сидеть у ног своего мужа, набираясь мудрости от него. – Гардинер с удовольствием развивал эту тему с апломбом пожизненного холостяка. – Я считаю основополагающим началом любого удачного брака кротость и смиренность жены, покорно склоняющейся перед высшими суждениями своего супруга во всех вопросах. Особенно когда этим супругом является мудрейший, высокообразованнейший монарх во всем христианском мире, тот, кто…

– Да, да, – прервал его Генрих раздраженно. Он был совсем не в том настроении, чтобы выслушивать полеты творческой фантазии епископа. Его мысли уже переключились на соблазнительное видение герцогини Суффолкской, сидящей на скамеечке для ног рядом с ним, губы ее притворно-застенчиво улыбаются, а не выговаривают слова осуждения, ее чувственное тело плотно прижимается к его коленям. В глубине души он ждал следующего высказывания епископа, и Гардинер не обманул его ожиданий.

– Меня глубоко печалит необходимость употреблять определенный термин по отношению к ее величеству, и все-таки, сир, вспомните, что я предупреждал вас когда-то о… э-э-э… скажем так, безрассудной приверженности королевы к реформистской церкви. И судя по всему, эта приверженность стала еще крепче. – Он прокашлялся, не совсем уверенный, не слишком ли сильно он нажал.

– Эй, вы что же, обвиняете мою жену в том, что она погрязла в ереси? – Взглядом Генрих мастерски изобразил оскорбленное достоинство мужа, любящего свою жену. Напуганный епископ, моментально превратившийся в кусок дрожащего студня, начал было бормотать какие-то бессвязные оправдания, но король остановил его, подняв руку: – Вы являетесь моим епископом, и ваша прямая обязанность искоренять зло, где бы оно ни проявлялось – в низах общества или на самом верху его, невзирая на ту боль, которую вы можете кому-то причинить. Так что я хочу, чтобы вы говорили со мной откровенно.

Гардинер не решился тут же принять это приглашение, после того страха, который только что испытал. Он всегда терялся, сталкиваясь с противоречивым характером монарха, поэтому он долго мямлил и что-то бормотал, а король смотрел на него с кислой миной на лице. О, если бы рядом с ним был Вулси вместо этого недоумка, Вулси, чья прекрасная интуиция помогала ему на лету схватывать малейший намек в голосе или выражении лица его повелителя! А этого идиота во все надо ткнуть носом. Искренне вздохнув и отвернувшись, король заговорил со сдержанной печалью:

– Я признаюсь вам – и это только для ваших ушей, – что и я тоже питал те же сомнения в отношении королевы. Сегодня они окончательно сформировались и не могут больше лежать под спудом.

Лицо Гардинера обрело свой нормальный цвет. Наконец-то до него дошла подсказка суфлера! Он произнес:

– Принц Эдуард очень привязан к королеве, сир, и проводит много времени в ее обществе. Мне часто приходило в голову, как ужасно будет, если его высочество заразится от нее этой страшной болезнью – ересью. Мне очень жаль, но я все никак не мог набраться храбрости поставить перед вами этот неприятный вопрос ребром.

– Будет непростительно, если она развратит нежный детский ум. – Генрих в задумчивости гладил огромный рубин на своем большом пальце, вид которого всегда вызывал у Марии приступ тошноты. – И все-таки… мы ничего толком не знаем, епископ. Наши подозрения могут оказаться беспочвенными. Дай Бог, чтобы это оказалось так.

– Аминь, – прозвучал ханжеский ответ Гардинера. Он сложил вместе кончики пальцев, выдержав многозначительную паузу. – Но… если будут доказательства, сир?

– Что ж! Тогда я не смогу поступить против своей совести. – Намеренно повернувшись спиной, Генрих заговорил как о чем-то само собой разумеющемся: – Я должен передать это дело в ваши руки, епископ. Держите меня в курсе событий.

Гардинер удалился, впервые в жизни не найдя что сказать. Он дрожал от восторга. Эта глупая баба сама себе вырыла могилу. Теперь его главной задачей было подтолкнуть ее к ее краю. И надо было торопиться, пока король не передумал.

В первый же удобный момент, когда Кэтрин не было в ее апартаментах, там был учинен тщательный обыск. Были найдены две книги, запрещенные королем к распространению, ибо в них излагались постулаты реформистского учения. Одних их было достаточно, чтобы лишить любого еретика головы. Получив билль о парламентском осуждении виновного в государственной измене и ордер на арест, Гардинер уже почти явственно мог слышать треск пламени, лижущего ноги королевы. Немедленно к королю был послан Риотсли, чтобы получить его подпись, и Генрих поставил на них свое имя, разбрызгивая чернила из-под пера. Подумав, он только утвердился в своем решении, а его совесть, как всегда, была в полном согласии с его желаниями. «Я не осудил ее на смерть, – доказывал он сам себе. – Просто она предстанет, как любой еретик, перед судом присяжных во главе с Гардинером. Если она докажет свою невиновность, никто не будет рад более, чем я. Но если она и вправду виновата, как могу я навлечь на себя Божий гнев, оставляя еретичку своей женой и королевой? Может быть, именно поэтому наш брак и не был осчастливлен рождением мальчика. Еще есть время найти новую жену, родить еще одного наследного принца…»

Предавшись мечтам, он даже не заметил, как ушел Риотсли; тучный канцлер поспешил по переходам в апартаменты Гардинера, но при этом так торопился, что не заметил, как бесценные документы выпали из его широкого рукава, куда он их засунул. Одна из камеристок Кэтрин, Нэнси, самая преданная из ее служанок, подобрала их, прежде чем канцлер заметил пропажу, и, увидев на пергаменте имя своей госпожи, немедленно отнесла их ей, каким-то шестым чувством ощутив грозящую ей опасность.

Теперь королева слабым движением оттолкнула их от себя, чувствуя, что последние силы покидают ее, как утомленного пловца, которому пришлось плыть против встречного течения. Король нарочито избегал ее со времени их ссоры, но она не могла и предположить, что ее ждет такая участь. Ее отчаяние еще больше усилилось при воспоминании о Томасе Сеймуре. «В один прекрасный день я украду вас, в промежутке между смертью одного дряхлого мужа и выходом замуж за другого», – сказал он ей в полушутливом отчаянии, когда они в последний раз встретились наедине еще до того, как она стала королевой. Что скажет Томас, когда узнает, что «один прекрасный день» никогда не наступит для них? Они встретились при дворе, когда она еще была Латимер, и ее сердце устремилось к нему, как птичка к гнезду. Это было влечение двух противоположностей – распутного авантюриста и женщины безупречной чистоты. С грустью Кэтрин задушила в душе эту бесполезную любовь, но очень скоро она овдовела. Тогда-то Сеймур и принялся со всей страстью ухаживать за ней, и они даже намеревались пожениться, как только истечет срок траура. Но задолго до этого дня на горизонте Кэтрин появился другой претендент на ее руку, который в силу своего положения затмевал всех прочих поклонников и перед кем Сеймур отступил в сторону со всей возможной быстротой. Кэтрин же примирилась с третьим браком по расчету. Боль в ее сердце только увеличивалась от того, что Том все время находился рядом, состоя при дворе как один из придворных. Он и Кэтрин постоянно были вместе, но при этом были безвозвратно разъединены. Несколько позднее, правда, она позволила цветам надежды распуститься в ее душе. Она была гораздо моложе Генриха. Он все больше слабел. В один прекрасный день ее оковы падут, и если к тому времени Том все еще будет холост… Судьба распорядилась по-иному. Она, молодая и в расцвете сил, должна была умереть первой.

С обезумевшими глазами в кабинет влетела ее сестра леди Герберт.

– Нэнси привела меня сюда чуть ли не в истерике. Скажи, что это неправда. Этого просто не может быть!

– Разве ты не узнаешь его подпись? Ах, Анна, чему так удивляться? Мы обе с самого начала знали, каков будет конец. Почему мы должны были рассчитывать, что я окажусь более удачливой, чем… те, другие?

– Но ты же ничего не сделала. Тебя не в чем обвинить.

– Будь я хоть ангелом небесным, он нашел бы какой-нибудь повод избавиться от меня, коль скоро я уже надоела ему. И вдобавок не родила ему сына. – Тут из ее груди вырвался тот отчаянный крик, который колоколом звонил все тридцать семь лет правления Тюдоров: – Господи, ну почему я не смогла родить ему наследного принца?!

– Бесполезно сожалеть о том, чего нет. Особенно теперь. Благодари Бога, что Нэнси нашла эти бумаги и оказалась достаточно сообразительной, чтобы принести их тебе. Я усматриваю в этом промысел Божий. Это просто чудо. Да святятся все святые! – От волнения леди Герберт обратилась к своему католическому детству, совсем забыв, что теперь, принадлежа к реформаторству, она должна отвергать чудеса и поклонение этим самым святым.

Кэтрин безразлично ответила:

– Не вижу никакой разницы. Всегда можно написать новые бумаги. И он опять подпишет их.

– Но у тебя есть время – время, чтобы спастись?

– Как? Какая мне от этого польза? Если я брошусь к его ногам и буду молить о пощаде, он просто отвернется. Кэтрин Говард в свое время вырвалась из рук стражников и, вопя во весь голос, побежала по переходам к церкви Хэмптон-Корта. Он наверняка слышал ее отчаянные крики. Но он проигнорировал их и предоставил ее своей судьбе.

– Может быть, если бы он видел ее страдания, он бы смягчился, – мудро заметила леди Герберт. – Потом, ты ведь образец добродетели, обвиненный в супружеской неверности.

– Меня обвиняют в государственной измене и ереси, что гораздо хуже. Мне не выпадет быстрая смерть от топора или меча. Огонь будет лизать мои члены в медленной пытке.

– Прекрати. Прекрати! – Сестра грубо встряхнула ее. – Если у тебя не хватает духу бороться за себя, подумай хотя бы о Томасе Сеймуре. – В душе она не любила Томаса и не доверяла ему. Он неутомимо ухаживал за леди Марией, пока рождение принца Эдуарда быстро не уменьшило ее значимость, и с тех пор беззастенчиво флиртовал с любой свободной – и богатой – особой женского пола при дворе. Леди Герберт подозревала, что в ее сестре его в основном привлекало ее значительное состояние и, возможно, также то, что безгрешная добродетельная Кэтрин приятно возбуждала мужчину, которому никогда не нужно было штурмовать неприступные твердыни других женщин. Но сейчас она использовала его как единственное средство, которое могло сломить охватившую королеву апатию. Она преуспела в этом.

Каменная маска спала с лица Кэтрин. Губы ее задрожали, и она умоляюще сжала руки леди Герберт в своих.

– Анна, что мне делать? Скажи, что мне делать?

– Ты должна лечь в постель и оставаться в ней, что бы ни случилось. Они могут арестовать тебя, пока ты больна. Королю доложат о твоем недомогании, и он придет навестить тебя. Твоя собственная мудрость подскажет тебе, как умолить его.

– А что, если он не придет? Я не могу оставаться в постели до конца жизни.

– Он придет, обещаю тебе, хотя бы из любопытства, чтобы посмотреть, не является ли твоя болезнь мнимой.

Она заботливо проводила Кэтрин в ее спальню и помогла ей раздеться, шепча ободряющие слова. Но королеве не было нужды разыгрывать недомогание. Напряжение последних трех лет, кульминацией которого стало сегодняшнее потрясение, забрало у нее все силы, превратив в бьющуюся в истерике слабую женщину. Слезы непрестанно текли по ее побледневшему лицу, и она дала выход душераздирающим стонам, которые постепенно становились все громче, пока наконец не достигли королевских апартаментов. Генрих сидел у себя в кабинете, прекрасно слыша эти полные упреки страдания, которые вновь вызвали в его памяти часто посещавшие его воспоминания о таких же воплях, достигших его ушей пять лет назад, когда он, преклонив колена, стоял мессу…

Его душевный дискомфорт усиливался еще и телесными болями. В течение столь долгого времени Кэтрин заботилась о его ужасающей язве на ноге. Казалось, что в ее ласковых руках был скрыт особый дар исцеления, и она неизменно приносила ему благословенное облегчение. Только она перевязывала ему ногу и, меняла повязки. После их разрыва Генрих вынужден был полагаться на милосердие своих слуг и должен был переносить доводящую его до потери сознания боль от их грубых и неумелых прикосновений. Его лицо наливалось кровью, он кричал и ругался на них до тех пор, пока они, съежившись от страха, не убегали от него, оставляя его в одиночестве. Эта постоянная борьба с грызущей болью временами заслоняла от него даже прелестное личико и фигурку герцогини Суффолкской. Частенько Генрих уныло размышлял, что в нынешнем состоянии он не сможет оказаться достойным партнером в любовных играх. Все, что ему сейчас было нужно, – это сиделка, и только одна женщина могла успешно играть эту роль.

Наконец он сдался, выругавшись, правда, напоказ, и приказал слугам отнести его в спальню королевы. Вместе с креслом его пронесли по переходам и опустили на пол рядом с постелью Кэтрин. Захлебываясь слезами, она отпрянула от него с умоляющим жестом, а он наклонился вперед, чтобы взять ее безвольную руку.

– Кэйт, я глубоко обеспокоен твоей болезнью. Что тебя так тревожит, отчего на тебя напало это безумие? Я сбит с толку. Ты никогда до сих пор не вела себя подобным образом.

Ее сердце подскочило, когда она различила искательные нотки в его голосе. Героическим усилием она подавила рыдания, молясь, чтобы Господь послал ей нужные слова.

– Никогда прежде я не вызывала раздражения у вашего величества без надежды на прощение, как мне кажется. Вы грубо повелели мне оставить вас. Можете ли вы удивляться моему горю?

– И это единственная причина твоей печали, твоей болезни? – Просто купаясь в облегчении, Генрих ясно увидел путь, на который она указывала ему и по которому он мог спокойно идти, ни на йоту не теряя чувства собственного достоинства или гордости. Обрадованный, он проговорил голосом, ставшим тепло-доверительным: – Кэйт, я буду откровенен с тобой, как всегда. Я действительно был глубоко задет тем, что ты пыталась учинить мне выговор, да еще по вопросу, столь сильно затрагивающему мои интересы. Какой мужчина выглядел бы довольным, если бы его начала распекать собственная жена? Я не ждал этого от тебя.

– К великому сожалению, вы меня не так поняли. – В состоянии страшного возбуждения Кэтрин приподнялась на локте, не сводя умоляющих глаз с его лица. Позади него маячил смутный образ Томаса Сеймура, побуждавший ее извлечь всю возможную выгоду из ее притворства. – Сир, если временами я и вовлекала вас в споры, то только из-за желания отвлечь и развеселить вас, особенно когда вы плохо себя чувствовали из-за больной ноги. Разве вы не согласны, что совсем неинтересно разговаривать с собеседником, который отвечает только «да» и «нет» и не проявляет к разговору ни малейшего интереса? – Она простодушно добавила: – К тому же только в таком жарком споре я могла почерпнуть для себя что-то поучительное из вашего могучего интеллекта. И если когда-то я и рисковала оспорить ваше решение по какому-то конкретному вопросу, ну что же, вы должны вспомнить, что я всего лишь женщина и не обладаю присущей вам мудростью, а потому должны быть снисходительны к моим глупостям, умоляю вас.

Готов был прорваться новый поток слез, и король поторопился ласково потрепать ее по щеке.

– Успокойся, дорогая. Теперь, когда я знаю, что причиненная мне тобой обида была ненамеренной, все в порядке. Ну, мы опять добрые друзья, так ведь?

Она согласно кивнула, почти теряя сознание от облегчения, а он посмотрел на ее руки, лежащие поверх одеяла. Такие умелые руки… И они могли быть потеряны для него, если бы ее заключили в Тауэр. Его пульсирующая от боли нога восставала против дальнейших убийственных нападок на нее со стороны этих растяп, окружавших его. Что же до книг, якобы обнаруженных в ее кабинете, то самым лучшим будет прикрыть это дело, как котелок с ухой, с молчаливого согласия своего канцлера. Неожиданно ему пришла в голову мысль, что Кэтрин кто-то мог намекнуть на нависшую над ней угрозу, и это могло послужить причиной расстройства ее здоровья. Но нет, это невозможно. Все это было тщательно оберегаемым секретом.

– Больше тебя ничто не беспокоит, за исключением того дела, которое мы только что закрыли?

– Ничто не может меня беспокоить, кроме вашего неудовольствия, – Она встретила его испытующий взгляд глазами газели, двумя незамутенными озерками святой невинности.

– Значит, теперь с тобой все в порядке и ты можешь вернуться ко мне. Я очень скучал без тебя. – Его голос редко звучал с такой искренностью.

Ободренная успехом, Кэйт прошептала:

– Сир, я чувствую, что лорд-канцлер и епископ Гардинер недолюбливают меня по причине, которая мне абсолютно непонятна. Вы не позволите им порочить меня в ваших глазах?

– Дорогая, неужели ты думаешь, что я позволю кому бы то ни было произнести хоть слово, направленное против моей королевы? – Его сердечный смех был таким убедительным, что она почти поверила ему. Почти. – Вот что я скажу тебе, Кэйт. Я не питаю любви ни к кому. Риотсли – полезный слуга, но мошенник. Что до Гардинера, его обуяли дьявол и злоба. Обычный пустомеля.

Кэтрин истерически рассмеялась. У нее не было ни малейших иллюзий в отношении постоянства чувств Генриха к ней. Как флюгер, он спокойно мог перевернуться на сто восемьдесят градусов при малейшем изменении ветра. По крайней мере она получила сейчас пусть временную, но передышку, а пока она кончится, может произойти что угодно…

Мария прибыла ко двору, чтобы провести там Рождество и встретить Новый год – тысяча пятьсот сорок седьмой. Вместо со всей свитой своего отца она ехала верхом берегом замерзшей Темзы по улицам, посыпанным песком, чтобы копыта лошадей не скользили, мимо домов, весело убранных и украшенных в преддверии праздников. Ехать позади Генриха значило получить наглядный урок искусства царедворца. Хотя он сильно располнел и стал неуклюжим, его осыпанная драгоценными камнями фигура на коне тем не менее сохраняла величавое достоинство. Для приветствовавших его толп народа он был сверкающим божеством, сохранившим, однако, простоту в обращении. Небрежный жест, дерзкий взгляд, брошенный на хорошенькую женщину, идущий из глубины души грубоватый смех делали его одним из своих для такой же грубой и веселой толпы. Его религиозные нововведения не затронули образа жизни подавляющего большинства людей. Этих католиков, которые с упрямством, достойным лучшего применения, противились признанию его главой церкви, этих реформистов, призывавших к полному уничтожению веры, – всех их король прихлопнул как мух. Но остальные его подданные помнили только, что он облагодетельствовал их и их детей долгим миром без войн и определенной безопасностью. Он может запугивать их, угрожать им от случая к случаю и бичевать их своим едким языком. Но инстинктивно они знали, что в случае опасности он будет биться вместе с ними и за них до последней капли своей крови и что, пока он жив, никакое иностранное ярмо не будет надето на их непокорные шеи. Им нравилась его развязная манера держать себя, которая так соответствовала их собственной, поэтому они громкими криками выражали ему свое одобрение, пока он ехал в самой гуще толпы, ничем не защищенный, если не считать горстки всадников.

Но глаза Марии чаще останавливались на пустырях, где некогда стояли прекрасные здания монастырей, и она с печалью вспоминала монахов своего детства, которые, надев лучшие одеяния, с украшенными драгоценными камнями посохами выходили встречать ее и ее родителей во время крестного хода на Рождество в Лондоне.

В Гринвиче состоялся маскарад по случаю сочельника, а после него был дан обед. Король, со своей семьей восседавший за столом на возвышении, обозревал каждое блюдо, которое подавали облаченные в расшитые серебром ливреи пажи.

Его глаза блестели при виде великолепной головы оленя с гарниром из мятного желе, жареных павлинов и лебедей, искусно убранных их же собственными перьями. Карп был приготовлен именно так, как он любил, запеченным в масле с лавровым листом. Были там сочные пирожки с бараниной с подрумяненной корочкой, жирные голуби, а также оленина и незатейливая крольчатина. Генрих с опаской взглянул на блюдо с жареной индюшатиной, которое только что поставили перед ним. Совсем недавно индеек стали привозить из Европы, куда их первоначально завезли из Нового Света испанцы. «Новомодные штучки», – подумал Генрих, но ему нравилось идти в ногу с временем. Он мог биться об заклад, что эта индейка по вкусу похожа на деревяшку и не может идти ни в какое сравнение с его любимым блюдом, сочным мясным филе. Ах, вот это, правда, еда, достойная короля, даже, пожалуй, монарха, который стал так могуществен, что его величают теперь «его величество» вместо старого герцогского титула. Он ел и пил от души, не пропуская ни одного нового блюда. Радость гурманства все еще принадлежала ему в отличие от многих других удовольствий юности, которых он лишился из-за своей тучности. Жуя, он украдкой поглядывал на лица вокруг себя.

Его королева, с золотисто-каштановыми волосами, убранными под сетку для волос, которые она ввела в моду при дворе, была в расшитом драгоценными камнями капоре, сдвинутом так далеко назад, что он напоминал нимб. Король почувствовал знакомый прилив раздражения при виде скорбной мины Марии. Маленькая Елизавета… Теперь в сплоченном семействе Тюдоров появился свой отщепенец. Он вспомнил, как частенько, особенно будучи в плохом настроении, клеймил ее как отродье Марка Смитона. Он улыбнулся своей любимой племяннице Маргарет Дуглас, как всегда, соблазнительно выглядевшей, хотя теперь она и была замужем за графом Леннокским. Следующими за столом сидели еще две его племянницы, Фрэнсис со своими тремя дочерьми, старшей из которых была Джейн Грей, и Элеонор, графиня Кумберлендская, тоже со своей маленькой дочкой Маргарет. Господи Боже, ну почему Тюдоры рожают так много дочерей? Единственный мальчишка среди всей этой чертовой толпы девиц – Эдуард, его красивые волосы тронуты золотом колеблющегося пламени факелов. За столом должна была быть еще одна маленькая гостья, тоже его племянница – Мария, королева скоттов, которую Генрих прочил, правда, пока тщетно, в невесты Эдуарду. Он даже предложил, чтобы ребенка привезли к его двору, где она могла бы получить образование, соответствующее ее будущему статусу королевы Англии. Но хитрые скотты не пожелали расставаться со своей ненаглядной, боясь, что Генрих наложит свою жадную лапу на их королевство, а ее мать Мария де Гиз, естественно, склонялась к союзу с Францией.

Эта мысль повлекла за собой неприятное воспоминание о последних новостях. Его одногодок и постоянный соперник французский король лежал на смертном одре. Как же он ненавидел Франциска, когда тот был еще молодым человеком, да и в последующие годы острая игла ревности часто колола его, когда французский король получал очередные лавры на поле брани. Генрих рыгнул, прежде чем впиться зубами в цыплячью ножку. Бабник, самый большой развратник в Европе, вот кем был лисенок Франциск, хотя он никогда не считал, что его брат король может сравниться с ним по внешним данным, этакая дубина, увенчанная угрюмой физиономией! Что же до удали в спорте, он с блеском доказал свое превосходство, когда они встретились на поле Золотой Парчи[8]8
  Поле Золотой парчи – встреча королей Англии и Франции для заключения союза и личного знакомства, устроенная с большой роскошью летом 1520 г. в поле близ Кале, на границе государств, где в течение двух недель продолжались празднества, танцы, конные и пешие турниры. «Это был последний парад средневекового рыцарства» (У. Черчилль). – прим. оцифровщика.


[Закрыть]. Как давно это было? Кажется, что вчера.

Он взглянул на королеву, и его память, как это нередко стало случаться в последнее время, принялась выкидывать шуточки с прокатившимися годами. Облик Кэтрин померк, и на ее месте он увидел черную кружевную мантилью и каштановые локоны другой Екатерины, его испанской жены из Арагона. Он зарычал так страшно, что все разговоры за столом враз стихли:

– Кэйт, ты же можешь засвидетельствовать, что мы с Франциском честно бились, чтобы доказать, кто из нас сильнее. Ты же была там, ты же видела, как я повалил его в грязь. – Он хрипло рассмеялся. – Клянусь Богом, никогда не забуду лиц всех этих французов, когда они увидели, как их король лежит поверженный у моих ног. Ты подбежала и обхватила меня руками, боясь, как бы я не изувечил его еще больше.

В растерянном всеобщем молчании, последовавшем за этими словами, улыбка королевы превратилась в застывшую маску, а Эдуард и Елизавета обменялись долгим тайным взглядом. Как часто им приходилось слышать передаваемые придушенным шепотом рассказы о том, как король Франции схватил короля Англии в свои объятия и одним молниеносным движением прижал его плашмя к земле… Генрих громко потребовал еще вина, но вместо того, чтобы выпить его, уставился на свой кубок, неожиданно погрузившись в угрюмое молчание. В искрящейся глубине вина он разглядел призрак самого себя – Геркулеса с гибкими членами и ясным взором, скачущего двадцать четыре часа в сутки на золотистой спине коня молодости и силы. Картина расплылась, и с ужасающей ясностью на ее месте проступила другая, отображающая дряблого старика, чьи трясущиеся ноги уже не могли больше носить его, чье чудовищное брюхо раздулось, как у супоросной свиньи. Печаль, густая, как ноябрьский туман, объяла его. Все деревья вокруг него были вырублены. И скоро топор опустится и на него… Он вздохнул и высказал свои мысли вслух, адресуя их Елизавете, потому что как раз в этот момент перехватил ее взгляд:

– Это крайне несправедливо. Король должен жить вечно, да, моя сладкая?

– И королева тоже, ваше величество. – Ее чистый юный голос заставил все собрание замереть в мертвом молчании во второй раз. Мария повернулась, чтобы взглянуть на свою сестру. Елизавета была весьма искусна в своей безыскусности, точно так же, как и ее мать в свое время. Она всегда говорила с тайным умыслом, прикрывая его, как и в этот раз, показной невинностью. Доверять ей нельзя…

Король открыл было рот, чтобы зарычать на свою младшую дочь, но вместо этого застонал, поскольку раскаленная игла боли пронзила его ногу. Кэтрин торопливо вскочила со своего места и позвала слуг, чтобы отнести Генриха в его спальню. В суматохе Елизавета избежала наказания.

Свирепый ветер бросал снежные шквалы в дворцовые окна, но в спальне короля все дышало теплом и покоем. Мария сидела в низком кресле рядом с огромной постелью, украшенной геральдическими гербами Англии и занавешенной темно-красными и золотыми драпировками. Пальцы ее так же тихо перебирали костяшки четок, как жизнь ее отца катилась к своему завершению.

Он не вставал уже почти две недели, и его жена и старшая дочь по очереди несли тяжкое бремя ухода за ним. Сейчас королева забылась усталым сном на кушетке в одном из углов комнаты. Эдуарда и Елизавету несколько дней назад отправили в Кэтфилд. С полуоткрытым ртом, с поредевшей бородой, лежащей поверх одеяла, лишенный всех внешних атрибутов государственной важности и королевского достоинства, Генрих выглядел просто беззащитным, вызывающим жалость, усталым стариком. Глядя на него, Мария чувствовала, как долго взращиваемая ею глыба негодования против него таяла, как лед, под наплывом жалости, сострадания и сочувствия. С отчаянной храбростью король сражался со своим последним ужасным врагом, с презрением отказываясь сдаться, пока не будет полностью уверен, что оставляет свой дом в полном порядке, готовым принять нового хозяина.

Шестнадцать членов Совета, которых он назначил править Англией до достижения Эдуардом восемнадцатилетнего возраста, по его повелению собирались у постели больного в любой час дня или ночи, чтобы Генрих мог объяснить им их обязанности в той сложной отлаженной машине, которую он изобрел для управления государством, при его малолетнем сыне. Наследный принц занимал наипервейшее место в мыслях его отца; для его блага он заставлял свое сознание подчинить себе все более непокорное тело.

Итак, Эдуард Сеймур, ставший теперь графом Хартфордским, сэр Уильям Пэджет, государственный секретарь, и граф Варвик, бывший ранее просто Джоном Дадли, когда давным-давно служил камергером у Марии в замке Ладлоу, и другие члены Совета стояли сейчас у огромной постели, вслушиваясь в почтительном молчании в последние инструкции, дававшиеся им хрипящим, но упрямым голосом. И не доставало здесь только одного лица, которому по праву происхождения и безупречной службы следовало бы непременно быть членом регентского совета, – вытянутого, кислого лица герцога Норфолкского.

Но крупнейший из пэров Англии должен был умереть на рассвете следующего дня. Норфолк, преданнейший из людей короля, запугивавший Марию угрозами казни, теперь должен был подвергнуться той же самой участи. Две его племянницы были обесчещенными королевами Англии, и каждый раз их дядя спасал свою шкуру, публично отрекаясь or них и обвиняя их в безнравственности в своем праведном возмущении. Теперь же он попался в ловушку, подсунутую ему глупостью его сына и наследника. Граф Суррей, самый блестящий поэт своей эпохи, но отличавшийся непомерной гордыней и тщеславием, не раз заявлял, что в случае смерти короля его отец должен стать единственным и правомочным регентом Англии. Суррей даже хвастал, что составлен заговор, в соответствии с которым все остальные члены Совета должны быть убиты, оставив Норфолка фактическим правителем Англии с Эдуардом, который был бы в полной его власти.