Текст книги "Дочь Генриха VIII"

Автор книги: Розмари Черчилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Ибо что еще мог сделать Генрих, кроме как даровать прощения налево и направо, даже уголовникам в тюрьмах, от щедрот своей невероятной радости? Ребенок, ставший центром этого водоворота счастья, мирно спал в своей колыбели, не подозревая о той суматохе, которую вызвал; а тем временем шли приготовления к назначенному на пятнадцатое октября крещению.

Из Хансдона леди Брайан привезла Елизавету, чтобы та тоже могла принять участие в церемонии поклонения этому замечательному ребенку. Однако более важным, чем вид ее брата, стало для Бесс новое платье из зеленого дамаста, расшитое серебром, со шлейфом длиной в четыре ярда, приготовленное на крещение, и смущавшая ее атмосфера любящей доброты, вдруг вновь окружившей ее. Даже король поднял ее на руки и поцеловал, как делал в те дни, когда она была законной принцессой Уэльской.

Бесс по-всякому обдумывала этот сложный вопрос в своей не по годам рано развившейся головке. Если появление на свет брата может привести к таким переменам, то она ничего не имела бы против, чтобы у нее появлялось по новому каждую неделю!

Крещение проходило вечером, и, прежде чем пройти в церковь, четыре сотни гостей были приняты королевой в обширной прихожей при ее спальне.

Джейн, восседавшая на своем ложе и облаченная в темно-фиолетовый бархат, обшитый мехом горностая, являла собой образец спокойной грации, несмотря на еще явные следы усталости. Если кто-нибудь и заметил лихорадочный румянец на ее щеках и чахоточный блеск в глазах, то приписал их возбужденному состоянию ума. Вызывающая всеобщую зависть счастливица Джейн! Теперь ей уже не надо бояться смерти в одиночестве где-нибудь в изгнании или кровавого конца на плахе палача. Как мать будущего короля она будет в безопасности и будет почитаема до конца своих дней.

Генрих стоял рядом с нею, прямо-таки весь светясь гордостью, как жаркое июльское солнце, под лучами которого он был рожден; богатство его одеяний и драгоценностей даже слепило глаза своим блеском.

После приема все выстроились в процессию, чтобы прошествовать в церковь, а родители остались дома, как того требовала давняя традиция. Через переходы, охраняемые вооруженными часовыми и освещаемые факелами, они шли друг за другом с величавым достоинством: священники и церковный хор, иностранные послы, самые знатные люди Англии и крестные отцы, Норфолк, Суффолк и архиепископ Кранмер.

Мария шла со своей кузиной в отдельной процессии, окруженной джентльменами, несшими зажженные восковые свечи. Король проявил необыкновенную щедрость и по отношению к ней, подарив ей платье из белой и серебряной парчи, и Мария чувствовала сейчас себя необыкновенно легко по сравнению с ее обычным угнетенным состоянием. Честь нести усыпанную драгоценными камнями дароносицу была доверена Елизавете, но, так как ноша была слишком тяжела для четырехлетнего ребенка, девочку нес на руках Эдуард Сеймур.

Еще одна процессия состояла из нянек и повитух, малиново-красных и тяжело дышавших от выпавшего на их долю краткого мига славы. Над их головами был раскинут балдахин, который несли шесть знатных людей страны, включая и Томаса Сеймура. Это было унизительно для брата королевы, и он открыто проявлял досаду, напустив мрачную тень на свое красивое лицо и бросая сердитые взгляды на спину Эдуарда Сеймура. Эдуард преуменьшал его достоинства и унижал его с самого рождения. «Но, клянусь Богом, когда-нибудь он заплатит за это!» – думал Томас.

Ну и наконец проследовала причина всего этого пышного великолепия на руках леди Экзетер под балдахином, несомым тремя людьми знатного происхождения. Крещение, проводившееся по освященному веками церемониалу, длилось долго, и только ближе к полуночи вся процессия опять выстроилась за дверями церкви.

Мария вдруг заметила рядом с собой джентльмена, державшего в руках горящую свечу. Его лицо показалось ей знакомым – и тут она узнала графа Уилтширского, некогда сэра Томаса Болейна и отца Анны и Джорджа. Неуместность его пребывания здесь, участие в церемонии, которая и стала-то только возможной в результате постыдной смерти его сына и дочери, оглушили Марию и заставили строить ужасные догадки. То ли граф напросился на приглашение, чтобы завоевать расположение короля, то ли сам Генрих в приступе иногда находившего на него злобного юмора повелел, чтобы его бывший тесть присутствовал здесь, и граф предпочел подчиниться, опасаясь новых неприятностей. Так или иначе, но он представлял собой полностью униженного человека. Встретив пристальный взгляд Марии, он придал своему тонкому лицу каменное выражение, и она поспешила отвернуться, не скрывая презрения.

Бог свидетель, не проходило утра, чтобы она не пробуждалась, ощущая на плечах груз собственного бесчестья, но сейчас она встретилась с существом, еще более униженным, более вывалянным в грязи, чем она сама. Идя по длинным коридорам, освещенным так ярко, что было светло как днем, Мария посматривала по сторонам, ища свою единокровную сестру.

Бесс теперь с трудом шла сама, не поддерживаемая больше сильными руками. Лицо ребенка было пергаментно-бледным от усталости, под ее полузакрытыми глазами залегли темные круги, а ее шлейф беспомощно тянулся позади. Ни минуты не колеблясь, Мария покинула свою процессию и, твердо взяв Бесс за руку, поддерживала ее все время, пока они добрались до королевской прихожей.

Здесь на своем ложе все еще прямо сидела королева, хотя краска сошла с ее лица и она иногда вздрагивала. В течение последних трех часов ей пришлось в одиночку выдерживать напряжение, связанное с нахождением в шумной компании Генриха, и даже теперь она не могла насладиться покоем и отдыхом. Ее усталые глаза болели от света факелов, а в раскалывающейся голове дрожал беспрестанный рев фанфар.

Принц Эдуард сначала был представлен королю, который благословил его дрожащим от волнения голосом, а потом передал в руки Джейн. Она плотно прижала к себе ребенка сильным охранительным жестом, который был вовсе нехарактерен для ее обычно уравновешенного поведения. Непохожим на нее был и взгляд, исполненный отчаянной надежды, когда она посмотрела на сына, шепча: «Мой маленький Эдуард… Пусть Господь защитит и сохранит тебя от всех напастей».

Десятью днями позже королева ушла из этой жизни так же тихо и незаметно, как и жила в ней. Перед тем как лицо ее закрыли покрывалом, Генрих наклонился, чтобы поцеловать его, подарив ей то, в чем отказывал своим предыдущим женам, – полностью заслуженные, идущие из глубины души слезы.

Опечаленная Мария незаметно ускользнула в другое крыло дворца, где были апартаменты Эдуарда, окруженного и опекаемого целым штатом слуг. Она встала на колени у его колыбели и, чувствуя, как слезы, подобные летнему дождю, льются потоками из ее глаз, оплакивала свою мачеху, чье нежное участие так много сделало для нее. Ребенок зевнул, обнажив крохотную розовую пещерку рта, и Мария почувствовала слабость во всем теле от любви к нему. Ах, если бы он был ее собственным ребенком!

Эдуард продолжал безмятежно спать, пребывая в счастливом неведении, что из всех богатств, которые окружали его уже сейчас, и из тех еще больших, которые ждут его впереди, он только что потерял самое бесценное.

Через несколько часов король отъехал в Виндзор, взяв с собой только нескольких придворных. Болезнь и смерть стали проклятием всей его жизни. Он должен убежать от ужасающего покрова печали, скорбного молчания, опустившихся на Хэмптон-Корт.

На Марию была возложена печальная обязанность организации похорон королевы, а через три недели ей предстояло сопровождать впечатляющую похоронную процессию в Виндзор в качестве главной плакальщицы.

Утро было туманным и дождливым. Слезы короля смешивались с потоками воды, ручьями стекавшей с его шляпы. Никогда, твердил он себе, ни один мужчина не имел такой жены. Джейн была слишком хороша для этой жизни.

За это короткое время она для него облачилась в мантию святой. Ей не может быть замены, и все же… все же…

По мере того как миля за милей оставались позади, Генрих все больше убеждался в том, что она никогда не пожелала бы, чтобы он навеки нес двойной груз покинутого короля и мужа. Он может прожить еще долгие годы. Неужели он осужден провести их в одиночестве?

К тому времени когда они подъехали к воротам Виндзора, совесть короля уже подсказывала ему, что его безрадостной обязанностью после окончания траура будет найти себе другую супругу для блага страны. Он доказал свою мужскую силу, зачав здорового сына; он должен жениться вновь, чтобы обеспечить младшего брата своему бесценному Эдуарду и еще больше обезопасить корону. Кромвелю придется заняться составлением списка подходящих женщин, молодых, сильных и красивых.

Глава двенадцатая

Но даже мастерства и изворотливости Кромвеля не хватило, чтобы обеспечить своего покровителя преемницей королеве Джейн. Страсть Генриха вспыхнула, когда ему описали прелестную Марию де Гиз, уже связанную брачным контрактом с его собственным племянником, шотландским королем Джеймсом. Он принялся обхаживать эту леди, посылая ей страстные письма. К его огорчению, она не проявила ни малейшего желания бросить своего нареченного ради его стареющего дяди, хотя ее семья и король Франции и позволили бы ей это сделать. Конечно, в Европе были и другие подходящие невесты, но все же послужной список короля Англии по части супружества вряд ли мог кого-нибудь заинтересовать, скорее, наоборот, он мог оттолкнуть.

Его первая жена была им брошена и, как до сих пор упорно поговаривали, сведена в могилу ядом. Вторая – безжалостно убита на плахе, а третьей пожертвовали ряди наследника престола. Как ни соблазнительна была корона Англии, даже самые бесчувственные родители сомневались, стоит ли приносить своих дочерей на алтарь капризов Генриха. Одна дама, включенная в кромвельский список возможных претенденток, имела безрассудство говорить сама за себя. Это была вдовствующая герцогиня Миланская, еще одна красавица, возбудившая воображение Генриха. Когда его эмиссары пришли к ней с конкретным предложением замужества, эта леди смело ответила:

– Я бы с удовольствием вышла замуж за вашего короля… будь у меня две шеи.

Таким образом, в течение двух лет Генрих волей-неволей оставался одиноким, мнимо безутешным вдовцом. Выбор его следующей невесты диктовался политическими соображениями. Он всегда старался подражать внешней политике Вулси, основывавшейся на сохранении баланса сил в Европе, что обеспечивалось созданием постоянного раскола между Францией и Испанией. И при этом Англия должна была оставаться в дружеских отношениях с обеими. Но в 1539 году император и французский король подписали договор о прекращении вражды между собой и, подстрекаемые папой римским, обратили свои агрессивные взгляды на Англию с ее королем-еретиком.

Сложилось положение, чреватое опасностью, ибо в случае вторжения Англия оставалась бы одинокой, да еще с Шотландией, грозившей ей с севера. Единственных союзников можно было найти в Германии, среди лютеранских княжеств, которые, естественно, стояли в оппозиции засилью католицизма. Кромвель поспешил организовать заключение договора о взаимопомощи с правителем Клевса, чье герцогство граничило с испанскими Нидерландами и, следовательно, было бы острым шипом, упертым в бок императору в случае войны. Для достижения этого Кромвель настаивал, чтобы Генрих связал себя брачными узами с семьей герцога Клевского. У того было две дочери – Амалия и Анна. «Обе, по слухам, весьма привлекательные и вполне достойные занять место вашей супруги», – елейно уверял короля Кромвель. Генрих бледнел при мысли о королеве-лютеранке, но его самолюбие уже и так достаточно пострадало от всех предыдущих отказов. Если эти принцессы хороши собой и сознают высокую честь, оказываемую их семейству, и к тому же если учесть, что двухлетнее холостяцкое положение тяжело давалось мужчине с горячей кровью… В конце концов в Клеве был отправлен Гольбейн, придворный художник, чтобы написать портреты Амалии и Анны, чтобы Генрих мог сделать выбор между их достоинствами.

Когда миниатюры были доставлены в Англию, Генрих был очарован Анной и безоговорочно выбрал ее. Тут же был подписан брачный договор, и в конце года Анна прибыла в Англию в сопровождении своих фламандских придворных и слуг. Король, пылая страстью, как какой-нибудь молодой жених, для которого брак был будто чем-то еще неизведанным, выехал в Рочестер, чтобы встретить свою нареченную и… чтобы испытать мгновенную неприязнь при виде плоскогрудой, обезображенной оспой женщины, старомодно и безвкусно одетой, знающей только свой родной язык, неуклюжей и до крайности неловкой.

Король бежал с этой встречи с вовсе не галантной поспешностью, обрушив на Кромвеля всю ярость своего гнева.

– Мошенник, негодяй, подлый обманщик, так провести меня! Ты ввел меня в заблуждение россказнями о ее красоте – и что же я вижу? Ты навязал мне большую фламандскую кобылу! Мне она не нравится. И она мне не нужна. – Его налитые кровью глаза метали ядовитые стрелы в несчастного Кромвеля, который дрожал и съеживался от страха, безуспешно пытаясь найти себе какие-то оправдания. Гольбейн, которого можно было бы обвинить в том, что он позволил себе взять своему воображению верх над своим искусством, избежал этой бури. В полную силу она обрушилась на одного Кромвеля. В первый раз за долгие годы их сотрудничества он поступился своим главным принципом – во всем угождать своему суверену – и сейчас обливался холодным потом в ожидании неотвратимого наказания. Ни один бык, ведомый на бойню, не упирался так сильно, как упирался Генрих, чтобы избежать этой ужасной судьбы. Он заставил несчастную Анну ждать в неизвестности, пока собирал один Совет за другим в безумных попытках найти какой-нибудь более или менее достойный способ спастись от нее. Его министры могли только напомнить ему, хотя и со всей вежливостью, что если он отвергнет свою невесту, то потеряет дружбу всех лютеранских держав, – как тогда быть, если силы вторжения ринутся в страну через Ла-Манш?

– Неужели нет никакого другого средства, кроме как это ужасное ярмо, в которое из-за блага моей страны я должен сунуть свою шею? – свирепо кричал он, предчувствуя по их испуганным и не смотрящим на него лицам, что проиграл.

Чтобы усилить его отчаяние, одна из новых фрейлин, назначенных к Анне Клевской, вдруг попалась ему на глаза. Это была племянница Норфолка и кузина Анны Болейн. Кэтрин Говард только недавно прибыла ко двору из своего деревенского дома. Она была свежа, как майский цветок, и обладала всей привлекательностью своей кузины; ей не хватало лишь надменности Анны Болейн. Кэтрин была достаточно соблазнительна, чтобы покорить сердце любого мужчины, а уж тем более такое податливое, как королевское. Ее прелестная, слегка пухленькая фигурка, золотистые волосы и чувственный алый рот стояли перед глазами Генриха днем и ночью, пока шли торопливые приготовления к его свадьбе с Анной Клевской.

Это была великолепная церемония, и Генрих прошествовал сквозь ряды веселящихся людей с такой наружной грацией и изяществом, что очаровал тысячи своих бешено аплодирующих подданных, но с таким суровым взглядом, который заставил его и так трясущегося государственного секретаря почувствовать почти физическую боль. После первой брачной ночи Кромвель, дрожа, попробовал запустить пробный шар.

– Сир, теперь, я надеюсь, с вами все хорошо?

– Хорошо! – Генрих сейчас скорее напоминал главного плакальщика на поминках, чем счастливого молодожена. – Конечно же, хорошо! – При этом он подделывался под раболепный тон Кромвеля. Но потом его голос возвысился в бессильном гневе: – Я говорил тебе раньше, что она мне не нравится. Теперь она не нравится мне еще больше. – Он пустился в грубое описание недостатков новой жены, облаченное в такие откровенные выражения, что даже огрубевшие щеки Кромвеля покраснели. – А если от нее мне нет пользы по ночам, как я могу коротать с ней часы в дневное время? – раздраженно требовал ответа Генрих. – Ей не о чем говорить со мной, она не прочла ни единой книги и, не дай Бог, еще начнет распевать песни скрипучим голосом, как старая сова!

Кромвель в отчаянии нерешительно проговорил:

– Ваше величество, у леди есть другие… э-э-э… достоинства. Ее вырастили в большом прилежании к домашним делам, весьма искусной в содержании хозяйства, и она превосходно готовит…

Презрительный рев Генриха прервал его речь:

– Пресвятая Богородица, пошли мне терпения! Я просил тебя найти мне жену, а не новую домоправительницу!

И несмотря на все попытки Кранмера и других приверженцев новой веры, которым нравилась королева, Генрих оставался непримиримым в своей нелюбви к ней. Он выбросил ее из своей жизни, насколько это разрешали общепринятые условности, неотступно следя за манящей его ложными надеждами Кэтрин Говард, поддерживаемый Норфолком и другими министрами-католиками. Но во времена всевозможных кризисов у короля Господь, с которым он шел по жизни рука об руку, всегда протягивал ему эту руку помощи. Сейчас выход из тупика был найден, когда ссора между Францией и Испанией вспыхнула с новой силой, и опять они вцепились друг другу в глотки, забыв о договоре перемирия.

Теперь император был весьма заинтересован в дружбе с Англией и выдвинул мирные предложения, за которые Генрих ухватился как за спасательный круг. Отказаться от этих безбожных союзников-лютеран, врагов императора? Господи, ну конечно же, Генрих так и сделает. Он никогда сам не стремился к договору с ними и не хотел для себя жену из их рядов. За подобное вероломство несет ответственность его министр Кромвель. Кромвель должен уйти и королева-лютеранка вместе с ним. Освобожденный теперь от каких-либо обязательств, он с легкостью добился от Анны согласия на расторжение брака на вполне законном основании, что он якобы оказался неподходящим партнером в браке и что супружеских отношений между ними так и не было. Бедная Анна, проведшая самые несчастные и унизительные месяцы своей жизни в качестве королевы Англии, упала в обморок при виде делегации советников, пришедших объявить ей, что ее брак признан недействительным. Ее воспаленное воображение уже представляло немедленный арест, путь вниз по Темзе к Тауэру, сцену рано утром, когда ее поведут, чтобы она отдала свою голову палачу, подобно ее предшественнице и тезке. Когда же она пришла в сознание и ей сказали, что Генрих готов с настоящего момента считать ее своей любимой сестрой, что Ричмондский дворец в ее полном распоряжении и что ей будут выплачивать достойное содержание, явная радость Анны от ее освобождения от оков брака потрясла даже видавших виды советников. Было по меньшей мере неприлично для любой женщины, удостоившейся чести стать супругой их короля, выражать столь неприкрытое облегчение при своем освобождении от него! Несчастная Екатерина Арагонская умерла от разбитого сердца, до последнего вздоха не желая отказываться от Генриха. Но здравый смысл Анны Клевской подсказывал ей, что она оказалась самой счастливой из жен короля, как прошлых, так и тех, что у него еще будут. Теперь она могла вести собственную достойную и обеспеченную жизнь, на которую больше не будут тяжким грузом давить его личность и непомерные требования. А главное, она будет в безопасности и может надеяться на спокойную смерть в один прекрасный день в своей постели. Ибо, как бы бессердечно Генрих ни поступал со своими женами, его «сестры» занимали в его сознании особое положение, становясь как бы частью его семьи. Так что Кромвель оказался единственной жертвой, принесенной ради умиротворения императора.

Он был арестован на основании шатких обвинений в государственной измене и препровожден в Тауэр, куда в свое время собственноручно отправил столько жертв. Он не проявил к ним никакого снисхождения и сам не получил его, а его отчаянные мольбы о помиловании так и не достигли ушей его повелителя, которого он своими же руками сделал могущественнейшим монархом всего христианского мира.

Смерть Кромвеля под топором не огорчила никого, кроме Кранмера и Чапуиза, которым теперь не хватало его как гостеприимного и хлебосольного хозяина и остроумного собеседника. Анна Болейн стала причиной падения Вулси; Анна Клевская стала безвинной причиной преждевременного конца Кромвеля.

Генрих же был теперь свободен и мог жениться на своей «розе без шипов», как он любовно именовал Кэтрин Говард. Его безрассудная страсть к ней была необычайно сильна, превосходя даже сводившее его с ума влечение, которое он испытывал когда-то к ее кузине. Прелестная маленькая королева вновь зажгла для него последние горячие угольки его юности, вновь вызвала к жизни огонь, почти угасший под гнетом холодных страхов приближающихся старости и болезней – двух призраков, неотступно преследовавших Генриха в последние годы. Как любой стареющий мужчина, ставший обладателем молоденькой жены, он любил ее до безумия, засыпал дорогими подарками и драгоценностями, был готов выполнить любое ее желание или каприз. Кэтрин вновь вдохнула в него природное чувство доброты, свойственное его натуре, но задавленное годами деспотизма. Его отношения с ней были сродни ничем не омраченной гармонии, и ей не пришлось испытать на себе взрывов дикого, необузданного гнева, так знакомого его предыдущим женам. Самому придирчивому супругу трудно было бы найти недостатки в Кэтрин. Она была воплощением ласковости. Никакая другая девушка не могла бы быть такой любезной и послушной… и в этом и состояла ее трагедия. Выросшая в бедности и заброшенности, она расслабилась, как избалованный ребенок под нежной заботой своего потакающего ему во всем отца. Она могла бы продолжать счастливо порхать все оставшиеся годы жизни Генриха. Но ее детское тело расцвело и достигло женственности в руках нескольких любовников еще в годы ее девичества под крышей герцогини Норфолкской. И вот сейчас все эти ее неблаговидные поступки юности постепенно выплывали на свет Божий, как какие-нибудь противные насекомые, вылезающие из-под камня.

Королева Англии стала очевидной целью для всех тех сплетников, кто знал ее еще как Кэтрин Говард, девушку, чья постель в спальне ее старого дома всегда была приглашающе открыта для любого молодого человека, стоило ему только пожелать разделить ее с ней. Эти прежние ее прегрешения были быстренько приняты к сведению Кранмером и другими приверженцами реформистской церкви, обрадовавшимися случаю дискредитировать королеву-католичку. Нацепив маску глубокой печали и сожаления, они начали просвещать короля.

Сначала Генрих решительно отказывался верить им, но свидетельства столь многих людей были неопровержимы. Веревка все туже затягивалась вокруг ее шеи по мере того, как все более неблаговидные свидетельства представлялись теми, кто хотел ее падения. Ее симпатичный кузен Том Калпеппер служил в окружении короля. Он был влюблен в Кэтрин с ее юных лет, и с полной безрассудностью и глупостью после ее замужества он вступил с ней в любовную связь. И хотя оба упорно отрицали обвинения в адюльтере, нашлось более чем достаточно желающих поклясться в противном за кошелек с золотом.

Даже при всей своей влюбленности король не мог посмотреть сквозь пальцы на то, что в этой стране приравнивалось к государственной измене со стороны его жены. Калпеппер был казнен, а его голова выставлена на всеобщее обозрение на Лондонском мосту. Кэтрин приняла смерть промозглым февральским утром на том же самом месте, где ее кузина Анна была казнена шесть лет назад. Так веселая маленькая бабочка ушла из жизни короля, в какой-то мере пав жертвой своей натуры, но в основном безжалостно сокрушенная молотом политических интриг.

Без ее сияния, подобного солнечному, Генрих начал стареть прямо на глазах. Голова и борода у него поседели, лицо покрылось глубокими морщинами, вызванными болезнями и мрачным состоянием духа. Несмотря на трагедию своей самой недавней потери, он все еще не мог приспособиться к жизни в одиночестве и два года спустя подобрал себе новую жену, симпатичную вдову тридцати лет. Леди Латимер, урожденная Кэтрин Парр, к этому времени успела овдоветь уже дважды. Оба ее мужа были гораздо старше ее и оставили ей богатое состояние. Сейчас – причем ее мнения никто даже не спросил – она обнаружила себя замужем еще за одним стариком, гораздо более пугавшим и отталкивающим ее, чем два предыдущих.

С присущим ей здравым смыслом она тем не менее приступила к совсем не привлекавшей ее задаче разделять жизнь короля и терпеливо нянчиться с ним во время приступов его болезни. Самым противным было ежедневно промывать и перебинтовывать ужасную язву на его ноге, обязанность, от которой тошнило даже самых крепких мужчин из его окружения.

Интересно посмотреть, какой неповторимый узор сплелся из религиозных убеждений жен короля. Екатерина Арагонская была убежденной католичкой, а Анну Болейн необходимость сделала антипаписткой. Джейн Сеймур была приверженцем старой веры, а ее преемница – протестанткой. Кэтрин Говард принадлежала к великой семье католиков, а нынешняя королева несколько лет назад перешла под эгиду нового учения и была больше привержена ему, чем мог подозревать и сам король.

Миледи Клевская, так недолго пробывшая Анной Тюдор, пригласила свою старшую падчерицу на прогулку по Ричмондскому дворцу, с гордостью обращая ее внимание на все улучшения и новые украшения, которые она привнесла в него с тех пор, как дворец стал ее домом. Имея достаточно средств и неограниченную свободу действий, она твердо взяла в свои руки ведение дворцового хозяйства и перестроила многое в доме и в саду с усердием и педантичностью немецкой hausfrau [7]7
  Hausfrau – хозяйка дома (нем.).


[Закрыть].

К этому времени она уже научилась говорить по-английски, правда, с ужасным гортанным акцентом, от которого никак не могла избавиться. Мария слушала, немного забавляясь, но одновременно и восхищаясь этой своей мачехой, которой столько помыкали, которую столько унижали и которая все-таки, не сломившись, нашла удобный компромисс для своей жизни. Анна никогда не сможет вновь выйти замуж, побывав в женах Генриха, и посему была лишена счастья иметь детей, по коим страдало ее женское сердце. Поэтому она находила замену им в компании своих падчериц, их молодых друзей и родственников.

Анна и Мария были почти одного возраста, и дружба между ними начала завязываться еще тогда, когда Анна была одинокой изгнанницей, на которую с усмешкой и презрением взирал весь английский двор, и только Мария оказалась единственным человеком в чужой стране, проявившим по отношению к ней доброту и помогшим ей в эти трудные месяцы. Различия в их религиях ничего для них не значили. Анна была напрочь лишена религиозного фанатизма. «Мы все молимся одному Богу, и какая разница, как мы это делаем?» – было ее простым, если не сказать революционным, кредо. Мария не могла даже представить себе, что когда-нибудь вновь полюбит кого-нибудь с именем Анна, но эта фламандская женщина наполнила его новым значением для нее, чем-то таким домашним, сладким и успокаивающим, как запах свежескошенного сена или аромат только что испеченного хлеба. Она улыбалась сейчас, глядя в сияющее лицо под необычного вида чепцом с выступающими в стороны батистовыми крыльями, спрашивая себя в который уже раз, почему ее отец оказался таким глупцом, что отказался от этой драгоценности в пользу какой-то простой фрейлины, к тому же оказавшейся без чести и совести.

– А теперь я покажу вам кое-что в кухне, – проговорила Анна, и тут же на свет был извлечен новый вид вертела, установленного перед одним из огромных очагов. Железная ручка позволяла поворачивать куски мяса над сковородой с подливкой, оставляя на долю поваренка гораздо более легкую и менее жаркую работу, чем крутить их руками.

– Его величество пришел в восторг при виде его, когда последний раз приезжал сюда, – сказала Анна с самодовольством в голосе.

– Мой… отец? – Лицо Марии отразило недоверие. Ни на долю секунды не могла она представить себе короля проявляющим хоть малейший интерес к домашним заботам.

– Ну конечно же, – заверила ее Анна, усмехаясь удивлению, появившемуся на лице Марии. – Я обнаружила, что он очень интересуется всем, что связано с домашним хозяйством. Он даже попросил у меня несколько советов по этому вопросу, чтобы применить какие-то из них у себя во дворце.

Рот Марии открывался и закрывался беззвучно, как у вытащенной из воды рыбы, пока она усваивала эту вновь высветившуюся грань характера отца. Казалось, что этой спокойной, безмятежной женщине рядом с ней чудесное, всемогущее божество, вселявшее благоговейный ужас в сердца своих детей, на мгновение приоткрыло совсем другое существование. Анна взирала на ее оцепенение с легким налетом превосходства во взгляде. На руинах их кошмарного брака они с королем смогли возвести новое здание приятного товарищества, чем несказанно удивили всех при дворе. Освободившись от неприемлемой для него необходимости сожительствовать с нею, Генрих проникся к ней чувством уважения как к личности, чувством, которому завидовали многие. Хотя сам он вряд ли обладал таким качеством, как честность и прямота, он уважал их в других и открыл для себя, что может свободно разговаривать с Анной, почти так же, как когда-то беседовал со своей любимой сестрой Марией. Он навещал бывшую жену в Ричмонде, когда мог выкроить несколько свободных часов из своей занятой жизни, одобряя все изменения, которые она внесла в дом его родителей, и ее дальнейшие намерения. И хотя слова «большая фламандская кобыла» все еще ассоциировались у многих с Анной, ей удалось свести это к безобидной шутке без примеси горечи.

Мария проговорила с сомнением в голосе:

– Может быть, моему отцу нравится обсуждать такого рода вещи с вами, потому что у ее величества мало склонности заниматься домашними заботами.

– Ах, Кэтрин! Столь образованная леди, вечно занятая чтением, писанием и переводами, никогда не унизится до того, чтобы обсуждать что-нибудь такое из домашнего хозяйства, как достоинства нового вертела. – Глаза Анны сверкнули злобой, и Мария отвернулась в сторону, чтобы скрыть улыбку, зная скрытую враждебность своей мачехи к нынешней королеве. Странно, Анна не испытывала ничего подобного к малышке Говард, сменившей ее на троне, но Кэтрин Парр раздражала ее своей образованностью, острым умом и прочими достоинствами. Анна презрительно фыркнула и взяла Марию под руку.

– Пойдемте посмотрим, как там дети, а потом я хочу, чтобы вы послушали, как мои сиротки разучивают рождественские гимны. – (В дополнение ко всем своим другим делам, она еще основала на территории поместья приют для сирот).