Текст книги "Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя"

Автор книги: Роже Нимье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Прощайте. Мы путешествуем по горным перевалам.

Мари Шанталь

Никакой почты для нас во Флоренции мы не застали. Верно, ее отправляют с мулами, которые делают два шага вперед и один назад.

Здесь всюду изображения Пресвятой Девы. Впрочем, вы лучше разбираетесь просто в крепостях, нежели в крепости женской добродетели. Однако здесь ваше сердце было б добрее и острие шпаги скользнуло б вниз.

Где связь между добрым сердцем и изображениями?

Скорее всего ее не существует. Но я ее ощущаю и думаю о вас. В этом проявляется вся моя глупость.

Я стану бранить господина Пелиссона, если вы не будете спокойно лежать в постели. Ему должно присматривать за вами и нагонять на вас страх, вращая своими огромными глазами против часовой стрелки. Он смахивает на негра. Понаблюдайте за ним, не взбивает ли он себе волосы.

Сообщите мне, о чем вам думается. Неожиданные мысли – самые лучшие, как говорил мой учитель Жиль Менаж, именно они, а отнюдь не то, что мы сохраняем и откладываем про запас.

Господин Менаж не так силен по части фортификации, как вы. Но он обучает меня литературе. По этой области он весьма образован, и я чувствую, как у меня самой появляется апломб.

Как совладать с этим? Ешьте дыни, пока это возможно.

Мари де Рабютен‑Шанталь

Альпы внушают страх. Жюли мерещатся всюду пропасти. Мне – медведи. Роже смеется над нами, и эхо подхватывает его смех. Отворите окно и до вашего изголовья домчатся отголоски.

Кет, не стоит, не то вы простудитесь, и господин Пелиссон тоже. Когда он кашляет, колеблется земля.

Щеки у меня красные, губы потрескались. Мне дали бальзам, но он пахнет медом, и я боюсь привлечь этим медведей. Не желаю медведя в супруги, пусть это будет даже Медведь I.

Альпы – одна огромная челюсть с торчащими в небеса зубами. Будем молиться Господу, чтоб верхняя челюсть не сомкнулась с нижней. В каком мраке мы тогда очутимся! Но явитесь вы и освободите нас из этих ужасных потемков.

Прощаюсь с вами, иначе наговорю вам еще Бог знает чего о медведях. Довольно медвежьего разговора на сегодня.

Мари Шанталь

Что касается Франции, то она всякий раз иная на вкус, но всегда освежает. Она расхохочется вам в лицо, едва вас увидит, иг умчится, взмахнув юбчонкой, чтоб спрятаться в горах.

Сообщаю об этом вам, бедному изгнаннику, простертому на одре болезни. Первые три дня вы были такой бледный. Но румянец вернулся, потом заблестели глаза. Вы такой воинственный, что смерть сказала себе: «С этим человеком лучше не связываться. Он способен вонзить шпагу мне в бок, и тогда все на свете будут жить вечно». Представляетесебе меня в возрасте трехсот тридцати шести лет, 1962 году? Огромные морщины придется прятать под румяна. Готова поспорить, что к тому времени изобретут плащ из какой‑нибудь бурой кожи, чтоб закутаться с головы до пят, оставив напоказ лишь волосы, которые окажутся на поверку париком, да глаза, которые придется мочить в саирте, чтоб они оживали.

Кто знает, может, в те времена женщины будут ходить при шпаге? Может, будут жевать табак, как матросы? Триста тридцать шесть лет! Вам будет триста пятьдесят пять лет, разница, признаться, уже незначительная. Подходящая парочка, ничего не скажешь!

Придется изобрести новые воинские звания, ибо скучно будет видеть вас долее пятидесяти лет всего лишь в роли маршала Франции. Кроме того, необходимо расширить нашу планету, невозможно представить себе, чтоб народы удовлетворились все той же растительностью. А у вас, дорогой д'Артаньян, после того, как вы возьмете Пекин, не останется больше никакого дела. Вы не тот человек, который может посвятить себя ремеслу обойщика.

Господин де Пелиссар окажет нам неоценимую услугу, если доставит к нам солнце, как он нам уже предлагал. Я слышала, это пылающая глыба, она обожжет нам ноги, «о если заранее запастись ведерком с водой, все обойдется.

Мой славный, мой восхитительный, мой мудрый д'Артаньян, остаюсь зашей сумасшедшей

Мари Шанталь

Что делать в Лионе, как не любоваться реками?

Скорее Рона с Соной разлучатся, Чем мы с тобою разойдемся врозь.

Эти прелестные строки сочинены одним лионским поэтом. Он любил некую даму, которая стала предметом его терзаний, поскольку была замужем. Ему так и не довелось жениться.

Следует ли мужчин заставлять страдать, чтоб, очистясь от скверны, они сотворили великие вещи? О, это жестоко! Мой кузен утверждает, что настоящие мужчины никогда не страдают, предоставляя это собакам и женщинам. Не правда ли, он так любезен?

Но я защищу вас, наказав его новой дуэлью. Мне было так больно, когда вы сжимали мне руку, пока вас оперировали. В монастырях визитаыдин есть на этот счет подходящее изречение. Если ты падаешь, прыгая через веревочку, ближайшая к тебе девочка обязана сказать: «Твоя боль отдается в моих ногах».

Д'Артаньян, я не знаю, что у меня болит, потому что не видела, какие у вас раны. Как мне это ощутить?

Я зову вас просто д'Артаньяном, как героя легенды, не употребляя ни слова господин, ни имени, вероятно, чтоб идти вперед по жизни, вам достаточно одной лишь фамилии.

Вы и в самом деле уже ходите? Занятие приятное.

Мари Шанталь

Внезапно я поняла Роже. Он только вепрь и вепрь. Его бургундский замок ощеривает клыки, даже когда расплывается в улыбке, хотя скаты крыш безмятежны.

Это насчет кузена. Он шутит. Но не пытайтесь сбить его с этого тона.

Здесь обедают в обществе зверей, убитых на охоте, которые все время смотрят на вас, хотя они мертвы.

После обеда я поднялась в комнату, очень холодную, где развели огонь в камине, но он слишком жарок, хотя простыни ледяные. Ноги потеряли голову, и тоска моя велика.

Господин д'Артаньян? Шевалье д'Артаньян? Мой шевалье, проснитесь. Я не вижу вас в то мгновение, когда вижу вас во всю вашу величину.

Вы дремлете, вы закрыли лицо руками. Не знаю, как и что вам сказать. Вы не хотите понять меня. Вы живете в иной сфере. Взмахи вашей шпаги – движение спицы. Когда вы вяжете так, рождается Франция.

Я только что бросила письмо в огонь. Не буду больше писать.

Наговорив вам множество глупостей, я радуюсь, что вы ничего о них не узнаете. Пусть хоть тысячу лет выбивают дурь из моей головы, она не иссякнет. Избыток ее душит меня и я должна освободиться от нее тем или иным способом.

Мне уже заранее жаль моего будущего супруга. Я стану ему докучать и так испорчу жизнь, что он бросится наутек.

Почему днем я думаю о том, чего нет, а ночью о том, что существует в избытке? Ночь, когда мне надлежит грезить в одиночестве, повергает меня в исступление. Днем я рею, витаю, я не стою на земле. На помощь, д'Артаньян, поставьте меня на ноги, иначе я расшибу себе голову о первую встречную звезду.

И только с дыркой в голове я, наконец, успокоюсь.

До свидания. В один прекрасный день вы появитесь вновь, вы будете на ногах. И хотя я такая уже старая в свои шестнадцать…

Мари

Последнюю страницу я бросила в огонь. Ей потребовалось много времени, чтоб сгореть. Она корчилась и крутилась, словно страдала.

Человеку кажется, что он во Франции, но он всего лишь в провинции. Ведь он не в Париже.

М. де Рабютен‑Шанталь

Вы не знакомы с господином Менажем. Как вам сказать о нем? Он поглощает книги, словно пьет вино, и говорит о них, словно поет песнь.

Он питает ко мне нежные чувства, и я вижу преимущества человека пера перед человеком шпаги. Если пищущие люди всерьез обменяются мнениями, это не прикует их к постели. Они могут без спешки подумать над выпадами своего противника, не ломая себе при этом ногу.

Вы проливаете кровь, в то время как их главная субстанция – самолюбие.

Сверкните в один прекрасный день из ваших ножен, чтоб нанести нам визит.

Мари де Рабютен‑Шанталь

Господин Пелиссон был, вероятно, очень забавен, когда потерял платок. Чтоб не дать ему храпеть, напоите его вервеной и подогретым вином с семечками настурции.

Пишите мне лучше обо всяких таких вещах, чем о дружбе. Дружба подразумевается само собой, зачем повторять одно и то же?

Мари Шанталь

Говорят, у кардинала сильный кашель. Он мучается ночами, отчего мысли рассыпаются, как шарики. Его секретари ходят по утрам с припухшими глазами.

Все молодые люди во Франции считают себя его врагами. Они говорят, что он душит ее в своих когтях. Одни склоняются на сторону Испании, другие мечтают о союзе с Генеральными Штатами, самые отчаянные одобряют ужасы английской революции.

Этот вихрь так могуч, что он подхватил даже такого рассудительного и преуспевающего человека, как Поль де Гонди.

Не ревнуйте: он пока состоит из угля и станет алмазом лишь тогда, когда сам того пожелает.

Мари де Рабютен‑Шанталь

Вам взгрустнулось? Пусть зарубцуются ваши мысли, как зарубцовываются раны.

Ничто не может так заменить отсутствие ног, как воображение. Не желаете ли получить от меня надежно запечатанный горшочек с бургундским медом нового урожая?

Мари Шанталь

Господин Менаж заявил сегодня, что танец так же нужен философу, как полет пчелы муравью. Все равно будем танцевать, пусть мурашки бегают в наших ногах!

Мари Шанталь

Простите, господин д'Артаньян, еще раз простите. Вы пишете мне самые дивные письма на свете, а я либо не отвечаю вам, либо болтаю глупости.

Считайте меня дурочкой, которая любит вас от всей души.

Здесь все сгорают от желания повидаться с вами и, если король оставит вас при себе, то мы сделаем все возможное, чтоб вы вращались в Париже в самом изысканном обществе. Ваше имя у всех на устах и вашего появления ждут как чуда.

Ни слова более! Приезжайте. Мы будем лучшими друзьями на свете.

Мари де Рабютен‑Шанталь.

XX. СОДЕРЖАЩАЯ В СЕБЕ ВОПРОС ЛЮБВИ

В один прекрасный день д'Артаньян примчался в Париж с беретом на голове и с мыслью под беретом.

Берет был ему нужен, чтоб предохранить голову от солнца. Мысль – чтоб предохранить себя от праздности, от стыда перед ближними и от слабости – трех лучей сомнительного светила.

Не была ль для него любовь чем‑то вроде смутного ропота, сопровождавшего его всю жизнь?

Он обожал госпожу Бонасье – ангела, низошедшего к нам с небесных высей, до которого боязно дотронуться. От избытка предусмотрительности Господь взял ангела в небеса, воспользовавшись для этого кознями злого духа.

Тогда д'Артаньян возжаждал этого демона, существовавшего под именем миледи. Он хотел воспользоваться ею как лестницей, ведущей в высшие сферы общества. Но на вершине увидел лишь знак лилии на плече. Отвращение охладило его пыл.

Он был отмщен, коварная женщина умерла и обратилась в призрак, который будоражит совесть в дождливые дни.

Наконец, Кэтти, горничная миледи, заключила д'Артаньяна в свои объятья, обратив к нему свои большие черные глаза. Но ее руки были слишком слабы, а д'Артаньян в представлении несчастной девушки стоял слишком высоко, и после борьбы добродетель оказалась побежденной с первой попытки.

Цельность натуры нашего гасконца сказалась в том, что его сердце было еще не затронуто. Он столь долгое время был прикован к своей юности, что не улавливал движения лет, разве что чувствовал порой одиночество и не ощущал себя счастливым.

И его разбуженное, хранимое гордостью, скрытое в дебрях тайн сердце воспламенилось мгновенно. Еще не осознав этого, д'Артаньян обрел в Мари всех трех женщин, которых он некогда целовал: здесь была и живость Бонасье, и неистовство миледи, и верность Кэтти. Случается, что воспоминания превращаются в ожидание. Эти три страсти, перетопленные в горниле времени, явили на свет брильянт шестнадцати лет по имени Мари.

Но если госпожа Констанция была вознаграждением за поездку в Лондон, если связь с миледи была на грани обмана, если для возвращения Кэтти достало б простого кивка, то Мари де Рабютен‑Шанталь была недоступна на своем пьедестале. Ее богатство, имя, остроумие, юность делали ее недосягаемой.

Да и сам д'Артаньян в свои тридцать пять чувствовал себя стариком. И так как он боялся показаться смешным – как француз, и опасался, что любовные неудачи станут достоянием гласности – как гасконец, – он прятал письма Мари под подушкой.

Как‑то утром Пелиссон осведомился, отчего это он всю ночь слышал шуршание бумаги.

Д'Артаньян ничего не ответил, но поскольку он уже мог, пользуясь палочкой, ходить по комнате, то решил отыскать другой тайник для писем и нашел его.

Попытайся наш мушкетер поговорить с Пелиссоном де Пелиссаром начистоту, он получил бы более дельный совет. В донжуанском списке этого человека значилось четырнадцать герцогинь, одна из которых была настоящей, дуэнья одной принцессы, сто баронесс, одна неаполитанская маркиза, две ганзейские банкирши, шесть белошвеек, двадцать четыре кухарки, одна пастушка – из уважения к своему пращуру, сто сорок одна погонщица гусей – из любви к жирной гусиной печени – и одиннадцать романисток, в том числе мадмуазель де Скюдери.

Впрочем, любовь не была тяжким бременем для Пелиссона. Он никак не мог разобраться, что толкает женщин в его объятья. Повздыхав, он сделал один единственный вывод: все женщины одержимы какой‑то особой манией. То, что их вовремя не лечили, было ему весьма кстати.

Это насчет Пелиссона де Пеллисара.

Остаются еще Планше и Ла Фон.

После того, как хозяин был ранен, Планше раскис. Он понял, каково человеку, когда какой‑нибудь член ему отказал. Он даже склонен был простить свою жену за двух ее кузенов, которых недавно придушил.

Глотнув на море и в Риме приключений, Планше возжелал вернуться к себе домой и сказать: «Сними‑ка с меня, жена, сапоги, да зафаршируй индейку».

Но вернемся к основному блюду, иначе говоря – к Ла Фону.

Мы пока что мало сказали об этой мрачной личности.

Ла Фон, как нам это уже известно, был деятельным посланцем сатаны. Насилие и грабеж представлялись ему пустяками. Утоляя порочные наклонности, он не ведал преград. Он скорее был готов умереть, чем соблюсти добропорядочность хотя бы в течение одного часа.

Добродетель, как хорошо известно читателю, довольствуется скудной пищей: ломоть хлеба, случайный плод, наконец, трюфель – этого ей вполне достаточно.

Порок, напротив, ненасытен. И самая привычная для него пища – деньги.

И потому Ла Фон вечно нуждался в деньгах. И поскольку последние шесть месяцев он вел в Риме спокойное существование, его неистовая фантазия рисовала ему Париж в качестве огромного чана, где женщины варятся в сахаре. Зачерпнуть черпаком оттуда было его величайшим желанием.

От этого желания вздувалась голова и скрючивались пальцы, что привело к преступным деяниям Но Л а Фон не был обыкновенным мерзавцем. Будучи последние десять лет доверенным лицом столь блистательного дипломата своей эпохи как Пелиссон де Пелиссар, Ла Фон не мог не проникнуть в суть вещей и знал шахматную доску политической Европы не хуже Оксенштирны в Швеции и Оливареса в Испании.

Его глаза вспыхнули странным пламенем, когда однажды ночью его хозяин, опившись компотом из ревеня, заговорил вдруг во сне и произнес отчетливую фразу.

Час спустя Ла Фон нахлобучил шляпу, завернулся в черный плащ, вскочил на лучшую из буланых лошадей Пелиссона, вооруженный короткой шпагой и двумя пистолетами, и галопом покинул Рим, направив свой путь в Париж.

XXI. КАК ЛЕТАТЕЛЬНЫЙ АППАРАТ, КОТОРЫЙ НЕ ЛЕТАЕТ, ПРЕВРАЩАЕТСЯ В КАТАТЕЛЬНЫЙ, КОТОРЫЙ КАТИТСЯ

Как все возлюбленные, д'Артаньян проснулся в четыре утра. Час он размышлял, затем продремал до семи.

Его вырвал из забытья Пелиссон де Пелиссар.

Пеллисон вставал обычно очень рано – давняя привычка любовников, которые страшатся то возвращения мужа, то разочарования, вызванного видом возлюбленной в момент пробуждения.

На нем был отороченный мехом просторный узорчатый халат. Лицо застыло в трагической маске. В каждой руке он сжимал по пистолету.

– Этот для вас, д'Артаньян. Этот для меня. Умрем вместе.

Д'Артаньян внимательно посмотрел на своего друга.

– Да, умрем вместе, ибо мы обесчещены, – повторил Пелиссон.

–  В такую рань?

–  Да, в такую рань, – выдавил из себя Пелиссон с ужасающим вздохом.

–  Положите пистолеты и объясните в чем дело.

–  Договор.

–  Понятно. Что с ним случилось?

–  Он ускакал.

–  Мой дорогой Пелиссон, договорам в зеленых папках редко случается отправляться ночью в дорогу, не предупредив хозяев.

–  Да, но у нее была лошадь.

–  Какая?

–  Моя лучшая лошадь. Кобыла Клеопатра.

–  Тогда дело серьезное.

–  Кто же похитил договор? Кто скачет на моей кобыле?

–  Ясное дело, ни вы, ни я. Вы слишком дорожите своей кобылой, а я едва держусь на ногах. Это Ла Фон.

–  Ваш наперсник, ваш серый кардинал?

–  Увы!

И от нового вздоха Пелиссона де Пелиссара завибрировали расставленные в комнате вазы.

– Выходит, он его нашел? ‑Да.

– Однако тайник был превосходный.

– Великолепный.

– Что он сделает с договором? Пелиссон исторг стон.

– Он его пропьет.

– Вы полагаете?

– Он способен на это.

Мгновение д'Артаньян пребывал в неподвижности: голова покоится на подушке, глаза прикрыты.

– Д'Артаньян, одно из двух: или вы нашли выход из положения, или я кончаю с собой.

– Мой дорогой друг, мне очень не хочется видеть вас без признаков жизни, в крови, у моих ног, и потому я предпочитаю идею.

– Вы настоящий друг.

– Нет, настоящий эгоист, поскольку нуждаюсь в вас, пока еще не стал на ноги.

– Мы оба не тверды на ногах, не забывайте…

– А я скажу вам так: давайте забудем об этом.

– Забыть? Но на каком основании?

– Представьте, что мы поймали вашего Ла Фона.

– Если это удастся, я вытряхну из него сердце и разорву на две половины, одну брошу крысам, другую…

– Представьте всего лишь, что мы прибыли в Париж одновременно с ним.

– Тем лучше. Я потребую у кардинала, чтоб его колесовали. Кардинал слишком ценит меня как друга, он не откажет.

– Да, но прежде надо прибыть в Париж.

– Д'Артаньян, ваше хладнокровие меня ужасает. У вас есть еще какая‑нибудь идея?

– Совершенно очевидно, что мы не в состоянии ехать ни верхом, ни в карете, иначе наши кости развалятся.

– Не сомневаюсь.

– Каков же выход?

– Это зависит от вас, дорогой д'Артаньян, или, вернее, от вашей идеи.

– Напротив, все зависит от вас, дорогой Пелиссон.

– От меня?

– Да, от вас и от вашего летательного аппарата. В глазах Пелиссона было смятение.

– Но ведь вы знаете: машина великолепная, однако она пока не летает.

– Это вы мне уже сообщали. Но для инженера вашего уровня…

– Изобретателя, изобретателя! Не инженера.

– Объясните, пожалуйста, разницу.

– Надеюсь, вам понятно, что я не могу забивать свою голову расчетами и портить себе руку отверткой.

– Разумеется.

– Я предоставляю это моим физикам, механикам, чертежникам, моим химикам, моим астрономам…

– У вас столько помощников?

– Да, в Оверни. Я даю им идею, и эти люди претворяют ее в жизнь.

– Я помню, вы излагали мне основной принцип.

– О, он очень прост. В моих копях добывают любопытный минерал, от него нагревается все, что расположено поблизости.

– Необычный жар, вы говорили…

– Такой жар, что у моих физиков сгорели руки. Пришлось выписать из Парижа новых.

– И с помощью этого минерала вы научились вращать два огромных колеса.

– О да, их вращает температура.

– Но аппарат не взлетает.

– Увы! Впрочем, он рассчитан на изрядный вес.

– Вес?.. Но с какой целью?

– Чтоб при подъеме сбросить балласт. Вот представьте: аппарат поднимает с земли шесть тысяч фунтов, но будет проще, если в воздухе он удержит всего три тысячи.

– Разрешите сделать вам предложение.

– Буду очень признателен.

– Осмотрим ваш аппарат.

И они отправились в мастерскую. Пелиссон – опираясь на д'Артаньяна, д'Артаньян – на Планше.

В окружении деревянных подмостков там высился летательный аппарат.

Он был двенадцать футов в вышину, сорок в длину и имел вид судна с двумя гигантскими колесами по бокам. Колеса были усеяны ячеями, задача которых заключалась в том, чтобы, втянув в себя воздух, тотчас отбросить его в противоположном направлении, как это делают иные рыбы в воде.

Восемь других колес меньшего размера обеспечивали передвижение аппарата по земле.

Готовый уже к работе двигатель состоял из множества различных трубок, получавших питание из двух баков с водой, расположенных с обеих сторон машины.

Особые резервуары были заполнены тремя тысячами фунтов балласта, о котором уже упомянул Пелиссон.

Добавим к этому французский флаг над двумя сиденьями из ивовых прутьев для пилота и его пассажира. Подушки с искусно вышитыми на них гербами Пелиссона служили удобству путешественников.

Объясним попутно, каков был герб Пелиссона. На нем изображался гусь с терновым венцом в клюве и с девизом: «Пекись о моей печени».

Придирчиво вникая во все детали, д'Артаньян осмотрел аппарат. Затем он обратился к изобретателю. Тот стоял рядом – глаза опухли, вид потерянный.

– Представьте, дорогой Пелиссон, вы слили три тысячи фунтов воды балласта.

– Готов их слить хоть завтра на рассвете. Но…

– Но?

– Но аппарат потеряет тысячу метров высоты.

– Сделаете вы это из любви ко мне?

– Да.

– И из ненависти к Ла Фону?

– Тысяча дьволов и одна ведьма, да, да, да!

– Когда вы это сделаете?

– Да хоть сейчас.

– Отлично. Планше, наши вещи. Мы уезжаем.

– Я тоже, сударь?

– Ну разумеется!

– Мы совершим полет?

– Я ничего не говорил тебе про полет. Я сказал: мы уезжаем. Ты едешь со мной.

– В таком случае я согласен.

И верный Планше, не сомневаясь, что его господин потерял рассудок, но зная, что бывают случаи, когда безумцы доказывают свою правоту, бросился складывать вещи.

Два часа спустя освобожденный от балласта аппарат выпустил первые клубы дыма.

– Гром и молния! – воскликнул Пелиссон, – что если он и в самом деле полетит?

– Не этого ли вы добивались, а?

– Когда я встретился с солнцем, оно отбило у меня охоту к экспедициям.

– Не теряйте присутствия духа. Так высоко мы не поднимемся.

– Мне трудно расстаться с моей любовью к земле.

– Вспомните про Ла Фона.

– Ла Фон? Подлец! В путь!

И Пелиссон опустил рукоять медного рычага, регулирующего движение больших колес. Аппарат подпрыгнул. Планше схватился обеими руками за шляпу. Машина рванулась, продвинувшись на несколько футов и замерла.

– Невероятно! – воскликнул Пелиссон. – Летающий аппарат покатился!

– Сможет ли он продолжать путь?

– Разумеется. Позвольте, я займусь двигателем.

И Пелиссон склонился над трубками, испускающими горестное урчание.

Минуту спустя машина покатилась вперед, сея панику в Риме.

Первой ее жертвой стала собака. Но так как собака была бешеная и намеревалась покусать двух малышей шести и восьми лет, то это было доброе дело.

Священник поднял руку, желая благословить прохожих. Машина покалечила ему руку. Еще одна удача, ибо нечестивый патер поддерживал тайные сношения с еретиками и сопровождал благословения такой, например, речью: «Римские свиньи, Лютер скоро победит, и тогда я женюсь, наконец, на своей девке».

Третий акт провидения состоял в том, что аппарат раздавил молодого швейцарца папской гвардии по имени Кнапперграффенрингстурпельшвиртцхемелунгсбургер. Одержимый кощунственной идеей, пьяный вдрызг, этот несчастный намеревался в то самое утро уничтожить роспись Сикстинской капеллы, возжелав заменить ее художествами собственных рук.

Д'Артаньян невозмутимо продолжал путь.

Что же до Пелиссона де Пелиссара, то он не отрывал взгляда от мотора. Даже мать, внимающая первым крикам младенца, не ощущает подобной гордости. Однако плач новорожденного оборачивался рычанием, а молочко состояло из восьмисот литров пахучей жидкости.

Вы катясь из Рима, машина остановилась вновь.

– Это несущественно, – заметил Пелиссон, – время от времени ей необходимо перевести дух. У этого минерала из Оверни бывают капризы.

– А если б это случилось в воздухе? – осведомился Планше.

– Тогда б мы упали.

Планше покачал головой. Д'Артаньян ограничился замечанием:

– Если мы будем так катится ночь и день, мы нагоним Ла Фона.

– Я изрешечу ему морду как сито! – воскликнул Планше.

– Я брошу его в топку двигателя, – заявил Пелиссон. – Она уже сожрала три руки моих физиков, сожрет и этого негодяя.

– Ну а я, – отозвался д'Артаньян, – попрошу его уделить мне минуту для встречи.

Слово «встреча» в устах д'Артаньяна имела столь страшный смысл, что Пелиссон содрогнулся, а у Планше сердце ушло в пятки.

XXII. О ЧЕМ ДУМАЛИ В КОРОЛЕВСКИХ ДВОРАХ ЕВРОПЫ

Меж тем близился к концу 1642 год, обильный войнами, заговорами, столкновениями, и каждый спрашивал себя в Европе, не сулит ли судьба облегчения, не станут ли люди мудрее, не будут ли боги милосерднее – три разных формы того феномена, который зовется миром.

В Вене император Фердинанд III сверялся со своим календарем.

Он выяснил, что империя вела войну на протяжении двадцати пяти лет, что католические, протестантские, датские, шведские войска превратили земли Германии в поля сражений, что два новых участника, Испания и Франция, без мозолей на ступнях вступили в игру и что, в конце концов, народы изнемогают, нищета растет, религия подвергается поруганию и Германия разорена.

И потому император с нетерпением ожидал провозглашения всеобщего мира, который он подписал тремя месяцами ранее и за который Урбан VIII ему поручился. Императору было известно, что специальный гонец направляется в связи с этим из Рима в Париж. Каждый день он прикидывал, сколько лье осталось преодолеть, подсчитывал остановки, подбадривал мысленно посланца и его коня.

В Мадриде Филипп IV совещался со своим астрологом.

Астролог разложил перед монархом карту Земли. Явствовало, что Португалия стала независима, Каталония взбунтовалась, Русильон оказался в руках французов.

Затем астролог расстелил карту небес и король убедился, что обширным колониям Испании угрожают Голландия и Англия. Приток золота из колоний и связь с ними, осуществляемая через иезуитов, – обе эти цепочки, соединяющие Старый и Новый свет, грозили порваться.

Дабы укрепить их, требовался мир.

Граф‑герцог Оливарес уверял, что обладает секретом этого мира. Нетерпеливого Филиппа IV он просил подождать.

Он знал имя посланца. И поскольку гласные этого имени отдавали запахом пороха, а согласные походили на звон шпаги, он велел восьми своим лучшим секретным агентам расположиться на пути из Рима в Париж. У каждого из них была двойная задача. Во‑первых, завербовать шестерых помощников на месте, чтоб составить нечто вроде эскорта. Во‑вторых, встретить как можно любезнее господина д'Артаньяна и учтиво объяснить ему, почему Мадрид является вполне естественным промежуточным пунктом в пути между Римом и Парижем. В конце концов, Урбан VIII не разгневается, если всеобщий мир будет провозглашен его католическим величеством королем Испании, а не христианнейшим королем Франции.

Английского же короля Карла! задержка волновала еще более. Его подданные выгнали его величество из столицы и мир в Европе должен был по его мысли внести успокоение в умы англичан.

Он надеялся, что Франция, несмотря на свое бедственное положение, избавившись от хлопот на континенте, окажет ему помощь, как это и предусматривалось договором.

И лишь во Франции монарх не спешил с окончанием военных действий. Людовик XIII был доблестным воином. И хотя чахотка обрызгала его щеки коварным румянцем, он грезил еще кавалерийскими атаками и осадами.

Но для того, чтоб продолжать войну, необходимо не только мужество, нужна еще осмотрительность и нужны средства. И тем, и другим обладал кардинал Ришелье, но кардинал Ришелье был при смерти.

Однако он был из числа тех умирающих, которые распоряжаются жизнями других до своего последнего вздоха.

26 ноября он добился, чтоб король отправил в отставку господ Дезэссара, Тийаде и Л а Салля, считая их своими личными врагами. 1 декабря настал черед де Тревиля.

Первое декабря пришлось на понедельник. Больному уже четырежды пускали кровь: дважды накануне и дважды вечером.

Врач кардинала по имени Жюиф был сменен лекарем короля по имени Бувар. Наиболее родовитые родственники кардинала – маршал де Брезе, маршал де Ла Мейере, госпожа д'Эгильон – ночевали в Кардинальском дворце.

Во вторник 2 декабря 1642 года в два часа дня пополудни король нанес визит властителю своего королевства.

Ришелье любезно приветствовал своего сюзерена, и его речи были услышаны и повторены присутствующими, в том числе де Вилекье, капитаном гвардии его величества.

Затем все удалились, чтоб оставить этих двух особ наедине – в последний раз – двух членов высшей французской ассамблеи.

Встреча длилась четыре часа.

Когда она завершилась, кардиналу, казалось, стало легче.

Король уехал и все заметили, как он дважды или трижды рассмеялся.

Мало того, что заметили.

Его услышали.

XXIII. ЧТО МОЖЕТ СКАЗАТЬ СВОЕМУ КОРОЛЮ МИНИСТР, КОТОРОМУ СУЖДЕНО УМЕРЕТЬ

–  Сир, скоро вы потеряете слугу, который работал вам во благо. Труд не завершен, но дело продвинулось вперед. Здание вашего государства превратится в самое прекрасное сооружение в Европе.

–  О, господин кардинал, увижу ли я его завершение? Это уже для сына. Остается надеяться, что он будет признателен нам за это.

– Трудно рассчитывать на признательность детей и кошек. Они самым естественным образом считают себя царями на земле, и весь мир лишь укрепляет их в этом убеждении.

– Но если кошки подрастают, мой кузен?

– Кошки никогда не подрастают, сир. Разве что…

– Разве что?

– Разве что превращаются в тигров, как, например, я. Но это уже другая раса.

Людовик XIII бросил на умирающего быстрый взгляд, где нетерпение смешивалось с восхищением и страхом. Ришелье перехватил этот взгляд и, как ни в чем не бывало, улыбнулся.

– Ребенок, о котором мы говорим, топает порой ногами?

– Весьма вспыльчив, что мне совершенно не нравится, мне, человеку терпеливому, который столько перенес на своем веку. Возможно, это у него от королевы. В испанской крови вечно пылает огонь.

– Я хочу поговорить с вами о королеве, сир. Она считала меня своим самым непримиримым врагом.

– Разве вы им‑никогда не были?

– Я был только вашим другом.

– Самым заядлым из моих друзей. Королева вам простит, она женщина добрая, хотя отставка де Тревиля, который был ей так предан, вряд ли расположит ее к мягкости.

– Сир, я уже думал, кем заменить господина де Тревиля, и ее величество найдет, надеюсь, выбор удачным.

– Замена де Тревиля! Черт возьми, кузен, дело у вас не стоит. Тревиль ушел в отставку лишь накануне.

– Тот, о ком я подумал, оказал королеве немалые услуги. Мне хочется, чтоб вы, ваше величество, одобрили мой выбор. Гасконец вскоре вернется, выполнив свою задачу, и то, что должен был передать мне, передаст вам.

– Вы пока еще мне не говорили ни о каком гасконце…

– Этому неустрашимому гасконцу вверена нынче государственная тайна. Это д'Артаньян, сир.

– В моем королевстве полно тайн, – пробурчал король. – А д'Артаньян, по‑моему, вечно суется туда, куда его не просят.

– Там, где другому не проскользнуть, он проскочит. Это резвость серны, храбрость льва, верность слона.

– Вас послушать, так окажется, что кроме д'Артаньяна, в моем королевстве нет больше слуг.