Текст книги "Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя"

Автор книги: Роже Нимье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

– Какое же, интересно?

– Д'Артаньян! – воскликнула Мари.

И она бросилась к мушкетеру, который появился в дверях.

На Мари было фиолетовое платье, отделанное пурпурными и розовыми лентами, на рукавах, довольно длинных, ленты были только пурпурные. Пущеные с боков желтые полосы не портили общей гармонии; это был светлый и в то же время печальный желтый тон, где золото нарцисса смешивалось с цветущим дроком Бретани. На щеках Мари, отражая безмятежность души, играл румянец лукавого веселья, столь отличный от искусственного румянца, похожего на оттенки оранжерейных плодов.

В том, как она пожала нашему гасконцу руку, была радость находки.

–  Мои затейницы, – воскликнула она, – вот шевалье д'Артаньян. Можете восхищаться героем, который явился к нам из античных времен, но заглянул случайно по пути в Гасконь, чтоб освежиться в тамошних водах…

–  Как форель.

–  Как форель, мой дорогой Менаж, но форель с пастью щуки и силой дельфина.

–  Словом, сказочный зверь?

–  В самом деле, сказочный. Господин сказочный зверь, вот нимфы с улицы Фран‑Буржуа, но как нам назвать себя, дорогой Менаж? Дриады живут в лесах, наяды – в водах, а здесь, на парижской улице?

–  Вас всех, очаровательницы, следует назвать ругоядами, – отозвался Менаж, потому что «руга» – по латыни и есть «улица».

–  Ругояды, ругояды… это хорошо само по себе, возвышенно и изыскано, это перчинка на языке и жало в споре.

–  Ругояды… Можно сказать просто парижанки, – произнес фальцетом крохотный мрачноватый человечек.

–  Господин шевалье, – пояснила Мари д'Артаньяну, – у господина де Гонди вышла неприятность с перевернутой каретой, и он был столь любезен, что согласился принять нашу помощь, иначе говоря, выпить стакан воды и послушать щебет в нашей вольере в ожидании нового экипажа.

–  Но мадмуазель, – запротестовал Поль де Гонди, – вы изобразили меня не в самом привлекательном виде этому дворянину, чью доблесть я оценил с первого взгляда. Будущий кардинал де Рец сделал изящный поклон в сторону д'Артаньяна и продолжал: – Стакан воды – это оттого, что вы не предложили мне стакан испанского вина. Вольера, да, быть может… но всего лишь оттого вольера, что я недостаточно знаком с этими прелестными девушками, чтоб открыть для них дверцу. И наконец, – Поль Гонди с достоинством выпрямился, – карета – это необязательно, добрый скакун пришелся бы впору.

– В таком случае, господин де Гонди, вам следует познакомиться ближе с моими подругами, как вы уже познакомились с господином д'Артаньяном. Во‑первых, мадмуазель Мари‑Кристиан дю Пюи, ваша землячка, шевалье д'Артаньян. Огонь, пылающий в ее глазах, она позаимствовала из горящего леса, ибо она родом из Ланд.

Красавица‑брюнетка с андалузскими глазами и чуть вздернутой губкой склонила голову.

– Мадмуазель Жизель д'Амюр, самая таинственная среди нас, потому что мы извлекли ее из Неаполитанского королевства, хотя имя у нее французское. Она поцарапает вас за подозрение и способна убить за ложь.

Цыганка, источающая запах кедровой смолы, устремила на д'Артаньяна взгляд своих неведомого цвета глаз.

– Мадмуазель Мари‑Берта Моссон, англичанка, и она не размыкает уст. Но внимание! Ее окунули в пламя, прежде чем пустить в свет, и когда оно выходит из своего горнила, и дурным, и хорошим следует содрогнуться от страха.

Бледная, чтоб не сказать голубая, улыбка озарила лицо мадмуазель Моссон.

– Мадмуазель Мари‑Берта д'Анжу, она ведет свой род от принцев де Валу а, но с готовностью восходит в небеса, чтоб побеседовать с ангелами, отчего грешит порой рассеянностью.

Д'Анжу, громко расхохотавшись, принялась целовать Мари.

– Наконец, мадмуазель Жюли дю Колино дю Валь, с которой вы, д'Артаньян, знакомы и которая любит вас не менее меня, то есть гораздо лучше меня, ибо умеет управлять своим сердцем.

Жюли метнула взгляд на д'Артаньяна и почтительно присела перед Полем де Гонди.

–  Что касается мужчин, то не будем о них. Это скорее души высокого полета, чем люди, достаточно чуть поскрести у них между лопаток, чтоб выросли крылья и они присоединились к сонмищу херувимов. Их глава называется господин Менаж. Он прибыл сюда из Анжера.

–  Не знаете ли вы, – обратился к Менажу д'Артаньян, – одного дворянина из Турэна.

–  Я всего лишь из Анжевена, сударь.

– Да, но его имя известно за пределами провинции так же, как его мужество за пределами Франции. Среди мушкетеров он зовется Атосом.

Будущий коадъютор приблизился к говорящим:

– Атос? Вы изволите говорить о графе де Ла Фере, храбром как лев человеке, хранящем тайны венценосных женщин?

– Да, сударь, и еще кое‑какие другие, – подтвердил д'Артаньян.

– Я не имел чести быть знакомым с графом де Ла Фе‑ром, – заметил Менаж, – но здесь присутствует его двойник, его Поллукс, его Пилад.

– Господин д'Артаньян, – воскликнул Поль де Гонди, – приходите, пожалуйста, ко мне, когда вам заблагорассудится. Со смертью кардинала образовалась пустота и час выдающихся людей пробил. Отчего бы вам не поучаствовать в карнавале?

Д'Артаньян поблагодарил учтивым жестом.

Поль де Гонди удалился, отвешивая как бы в рассеянности налево и направо поклоны, замечая, однако, при этом все, что желал заметить, сопровождаемый ропотом восхищения, который был тогда похож на легкий ветерок, но переродился в бурю пять лет спустя.

Читатель вправе спросить, отчего столь выдающийся политик интересовался столь непримечательными девушками, едва вышедшими к тому же из пеленок… Все оттого, что девушки неизбежно созреют, впитают в себя страсти и станут, быть может, со временем подлеском в лесах будущей фронды.

XXIX. САМОЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ – ЭТО, КОНЕЧНО, НЕ САМОЕ СМЕШНОЕ (продолжение)

Стоило Полю де Гонди удалиться, как внимание переключилось на д'Артаньяна.

Для юных девушек офицер мушкетеров – редкостный зверь, в особенности, если будучи еще сравнительно молодым, он причастен к высокой политике Франции и свыкся с могучими оленями ее истории и непредсказуемыми ланями ее легенд.

Но д'Артаньян сумел уйти от вопросов, как от града навязчивой картечи и ускользнул от роя юных существ, вернувшихся под присмотром господина Менажа к своему обычному щебету.

Мушкетеру удалось укрыться в оконной нише, где он обнаружил Мари. Хорошо известно, что оконные ниши изобретены для политиков и для влюбленных. Политики устраивают там оперы, где превозносят глубину чувств, влюбленные – под взмахи ресниц и пожатия рук – дуэты.

У Мари при взгляде на д'Артаньяна все то же легкомыслие смешалось все с той же серьезностью.

– Случается вам подолгу размышлять, мой дорогой шевалье?

– Случается, мадмуазель.

– А я размышлять не люблю.

– Отчего же?

– Оттого, что мне нравится жить в тюрьме.

– Да, ко какая связь между размышлением и тюрьмой?

– Размышляя, вы без устали ходите по кругу все в том же тюремном дворе, который зовется нашим мозгом.

– Если мозг – это двор, то где ж тогда сама тюрьма?

– Тесная камера, где едва повернешься. Она называется душой.

– Остается еще сердце.

– О, сердце, это совсем иное!

– С чем же вы его сравните?

– Откуда мне почерпнуть сравнение? Война? Цветы? География?..

– Ну, скажем, война. Это особа, с которой я встречаюсь чаще всего.

– Прекрасно. Сердце – это кавалерийская атака.

– Какова ж ее цель?

– Выиграть сражение.

– Против кого ж это сражение?

– Против вас, дорогой д'Артаньян, против вас, который, как мне кажется, ничего не понимает.

– Против меня?

– Против тебя.

И Мари надула губки, но сделала это так своенравно и в то же время так нежно, что сама же первая расхохоталась.

–   Д'Артаньян, вы любите меня всерьез, я не слепая.

–   Мадмуазель де Рабютен‑Шанталь, я никогда не осмеливался вам перечить, тем более сейчас, после того, что вы сказали.

Д'Артаньян говорил так почтительно, что Мари вновь прыснула со смеху.

–   Ага! Вот он, ваш недостаток!

–   Какой, мадмуазель?

–   А тот, что вы не смеете мне перечить. Вы говорите мне о любви, если вообще о ней говорите, с невероятной почтительностью. Кто я такая, в конце концов?

–   Вы… Д'Артаньян приготовился с обнаженной шпагой броситься в атаку, но остановился как вкопанный. Неожиданно на его пути встали бастионы. Этими бастионами были глаза девушки.

–   Кто я такая?

– Молчу, мадмуазель. Д'Артаньян понурил голову.

–  Да, да. Я Мари де Рабютен‑Шанталь, мне шестнадцать лет, волосы с рыжеватым отливом, и я либо на суше, либо на море, я не на небесах, д'Артаньян. Нечего считать меня ангелом и тем более какой‑то такой персоной. Меня не следует принимать всерьез.

–  Мадмуазель, поскольку вы изволите думать, что я вас люблю и поскольку это вам не по душе, я сделаю все от меня зависящее, чтобы не оскорблять вас своим чувством.

–  Меня надо любить! Я желаю этого, д'Артаньян! Но меня следует любить так, как я того заслуживаю, то есть капельку меньше. Поглядите на себя, поглядите на меня. Очнитесь. Такой воин, как вы, и такая девушка, как я?

И Мари подарила ему одну из своих улыбок. Овеществленные впоследствии на бумаге, они произвели на мир потрясающее впечатление.

– Я чувствую, что всегда буду далек от вас, всегда у подножья стен.

Мари помотала головой.

–  Д'Артаньян, д'Артаньян, мне следует преподать вам два‑три урока.

–  Я буду учиться вечно, мадмуазель. Начните сейчас!

–  Вот первый из них, мой шевалье, и вы повторите его сегодня на сон грядущий. Вы меня слышите?

– Я вас слышу, но мадмуазель дю Колино дю Валь слышит вас, по‑моему, тоже

– Оставим это пока, д'Артаньян. Учтите, любовь – чувство не слишком серьезное.

Мари приблизилась к мушкетеру. Взяла его руки в свои. Заглянула ему в глаза. Улыбнулась.

Жюли дю Колино дю Валь сжала крепче кулаки, и ногти вонзились в ее ладони.

XXX. ДВА ПОСЛАНИЯ

Д'Артаньян стремительно шел по направлению к своей гостинице. Мари только что сказала ему все и вместе с тем ничего не сказала.

Его неотступно преследовала одна и та же мысль: она знала о его любви и, если это не было насмешкой, она поместила его в драгоценном ларчике своего сердца, заботливо прикрыв батистовым платочком.

Д'Артаньян считал в молодости, что будет сражен вихрями свинца и погребен под грудами земли – место последнего упокоения многих воинов.

Он вовеки не помышлял о ларчике под батистом.

Значение его имени, даже не для него самого, человека простого, а для потомков, которые льнут ухом к прошлому, не представлялось ему чем‑то существенным. Отзвук, который льстит самолюбию и смущает, но не более этого.

Размышления д'Артаньяна были прерваны суетой у входа в его гостиницу, там сновали какие‑то люди.

Все крутилось и вращалось вокруг мужчины благородной наружности с красивым лицом кастильца и зычным голосом, этот мужчина возлежал на устланных подушками носилках.

Два негра‑великана со скрещенными на груди руками бесстрастно замерли за спиной своего господина.

А тот распоряжался насчет ужина, и его приказы привели в ужасное затруднение служанок прекрасной Мадлен.

– Затем вы возьмете вот эту серебряную кастрюлю, бросите туда крупицу соли, вы слышите, крупицу, и сварите в ней яйцо. Не забудьте добавить столовую ложку амоктильяндского вина. Потом сделайте телячью вырезку размером… О, мой дорогой д'Артаньян! Вы застаете меня за работой…

И Пелиссон де Пелиссар раскрыл объятия.

– Вы видите всего лишь половину вашего друга, но эта половина любит вас не меньше, чем любило все остальное. Ведь главное пока сохранилось, правда? Мозг для математики, руки для чертежа и сердце для дружбы. О чем еще мечтать?

– У вас все в порядке, дорогой Пелиссар, вы мыслитель и ученый, но для бедного солдата вроде меня, ноги должны…

–Я разрешил и эту проблему Поглядите, вот два негра.

– Весьма внушительны.

– Это суданские князья, взятые в плен арабами и проданные в рабство. У них один‑единственный недостаток: путаные имена. Я перекрестил их на свой лад. Вот сейчас я вам продемонстрирую…

И Пелиссон де Пелиссар сделал знак.

–‑ Нога № 1.

Один из негров стал рядом с носилками.

– Нога № 2.

То же самое сделал другой.

– Вперед.

Носилки и в самом деле пришли в движение вместе со столом, уже накрытым для пострадавшего от взрыва воина.

– Окажите мне честь, д'Артаньян, разделите со мной трапезу. Только вам придется сделать то же самое, что славный Ла Фолен делал с покойным кардиналом: вы съедите большую часть, оставив мне самую малость.

Д'Артаньян сел против своего друга и отведал паштета. Он мгновенно удовлетворил свой аппетит.

– Мой дорогой друг, – заметил Пелиссон, – паштет великолепен, а вы его не едите. Это противоестественно, значит, у вас какая‑то болезнь, она сожрет вас в неделю. Необходимо о вас позаботиться.

Д'Артаньян глянул на Пелиссона с вопросом.

– Позаботиться, – продолжал тот, – а может, и исцелить. Человек вашего размаха и ваших понятий не расстроится из‑за каких‑то пустяков, как это сделает чиновник в провинции. Уж я‑то изучал жизнь, это были, если угодно, века мыслительных упражнений, у меня есть право говорить об этом. Кем бы я был сейчас, если б не женщины? Вне всякого сомнения, кардиналом. Вот недавно мне, скажем, предлагали править одной страной в Америке, где улицы мостят вместо булыжников слитками золота. Должен сказать, весьма практично. Но я отказался из‑за пастушки, которая, кстати, великолепно готовит козий сыр.

И Пелиссон сглотнул свое проваренное согласно рецепту яйцо.

– Заботьтесь, насколько это возможно, о своих ногах и подражайте мне во всем остальном. Сперва это может показаться не очень заманчивым, но когда вы втянетесь, все будет великолепно.

– Я об этом подумаю, – отозвался д'Артаньян без радости в голосе.

– Ладно. А наши дела? Что вы мне о них сообщите?

– Наши дела?

– Да, да, наши дела.

– Скверно.

– Ага. Кардинал?

–  Умер.

–  Так, так. Я знаю. Ла Фон?

– Исчез.

– А папка?

– Не найдена.

– Крайне досадно для его святейшества, он изрядно потрудился с пером в руке, чтоб отредактировать все семнадцать тысяч статей договора.

– Досадно и для солдат, им все еще приходится воевать.

– Такова, мой друг, их профессия, так же, как моя – изобретать машины. Кстати, у меня есть идея, которая…

Идея Пелиссона была нарушена появлением прекрасной Мадлен, в обеих руках она держала по письму.

– Что это значит? – осведомился Пелиссон.

– Письмо для каждого из вас, господа.

– Приступайте, д'Артаньян, приступайте. Я пока кончу с телячьей вырезкой.

Д'Артаньян распечатал письмо. Всего три строчки, но сердце подпрыгнуло в груди

День: послезавтра. Время: десять часов вечера. Способ: Королевская площадь, зеленое перо на шляпе.

Мари.

– Добрые вести, д'Артаньян?

– Превосходные.

– В счастливый час! – отозвался Пелиссон, распечатывая одной рукой письмо, в то время как другая продолжала трапезу. Учтите, что телятина – жалкое блюдо, если нет приправ, а мне их как раз запретили, чтоб не горячить кровь. Но вернемся к механизмам. Представьте, я готовлю проект переправы через реки. Но не по мостам, а с помощью подземных галерей, которые проложат под руслом. Вы представляете всю выгоду этого предприятия?

– Нет.

–  Приходится постоянно думать о войне, поскольку договор утерян.

–  Разумеется.

–  Мои подземные мосты, входы и выходы из которых знаю один только я, дезориентируют противника появлениями и исчезновениями войска.

–  Вы величайший гений своей эпохи, мой дорогой Пелиссон.

–  Дополнительная выгода: совершенно бесспорно, что в подземных ходах расплодится уйма кроликов. Жаркого у моих людей будет с избытком.

–  Ну, а рыба?

–  Об этом я тоже думал. Просверлив особые отверстия в потолке, мы получим щук, форелей, пескарей, уклеек.

–  Ваша армия будет отменно питаться.

–  Учтите еще напитки, которые мы будем подавать по специальным трубам, чтоб солдаты могли согреться.

–  Замечательно. А что у вас в письме? Я вижу, вы его распечатали?

–  Пустяки, – бросил Пелиссон. Король сообщил, что дает мне титул маршала Франции. Не знаю, замечали вы или нет, бывают особые годы для телятины, так же, как и для вина.

–  Ну а 1643?

–  Для телятины, по‑моему, год сквернейший.

XXXI. ШЕЛКОВЫЙ ШНУРОК

Двумя днями позднее в десять вечера дворянин с зеленым пером на шляпе прогуливался по Королевской площади.

Вид у него был решительный. Но если б кто‑то приложил ухо к его груди, он услышал бы, как неистово колотится сердце. А если б кто‑то рискнул еще посмотреть на губы, он увидел бы, что они дрожат – вещь прискорбная, если тебя зовут д'Артаньяном. Внезапно на площади остановилась карета.

Приоткрылось окошко. Оттуда высунулась рука в черной перчатке.

Говорила только эта рука, и она сказала: «Садитесь!»

Д'Артаньян прыгнул в карету.

Стоило ему очутиться внутри, как ему завязали глаза. Проделали это с такой настойчивостью, но так ласково, что оснований для жалоб у него не было.

Затем связали шелковым шнурком запястья – легкие узы, которые он мог бы разорвать одним движением рук, но в этих узлах была сила заклинания.

В XVI веке клятвы еще уважали, и ложь не стала свойством французской нации.

– Вы мой пленник, – прошептал голос. Лошади взяли с места галопом.

–  Что вы собираетесь со мной делать? – пробормотал д'Артаньян.

–  Видеть вас. Слышать вас.

–  Вам кажется, вы еще худо меня знаете?

–  Ах, я совсем ничего не знаю.

–  А я тем более. Я никогда не любил.

–  А красавица англичанка, о которой мне рассказали?

–  Она не была красавицей.

–  Вы в этом уверены?

–  Она была дурная.

–  Что же в итоге?

–  Укол булавкой в сердце.

–  А теперь?

–  Шпагой.

–  Глубоко?

– По самую рукоять.

– Вам больно?

– Я благославляю тот деньг когда увидел вас.

– Увидел? Слабое слово.

– Вы ангел среди этих существ – женщин‑рыб‑рептилий, которые называются девушками.

– Но это уже сразу целых три измерения, в то время как для геометрии вполне достаточно двух.

– Вы все такая же, Мари.

– Верю.

И горячие губы прильнули к губам д'Артаньяна.

– А вы верите мне?

– Мари…

– Не повторяйте этого имени ,– заговорил вновь голос. – Для вас я не должна быть более Мари де Рабютен‑Шанталь.

– Тогда кем же?

– Просто никем.

Новый поцелуй воспрепятствовал д'Артаньяну вновь открыть рот. Да и что мог бы он сказать, глупец? Четверть часа спустя карета остановилась.

–  Выходите.

–  Когда я увижу вас опять?

–  Через неделю.

–  Где?

–  На том же месте. В тот же час.

–  Долго ждать.

–  Ничего не поделаешь. Д'Артаньян!

–  Я здесь.

–  Вы никого больше не любите? Никого из моих подруг?

–  Ваших подруг? Да я всего раз их видел.

–  А Жюли?

–  Винегрет, который мнит себя пудингом.

–  Берегитесь, я ее очень люблю.

–  Тогда я люблю ее тоже.

–  Прощайте.

Шнурок был развязан, повязка снята, и д'Артаньян очутился на Королевской площади еще более удивленный, чем в день своей первой дуэли.

Когда он взлетал по лестнице к себе в комнату, ему было не тридцать пять, а семнадцать лет. На повороте он встретил Мадлен Тюркен. Она горько плакала.

– Что с вами, дитя мое? – спросил он с тем наивным сочувствием, которое отличает счастливых людей.

– Не смею сказать, господин лейтенант.

– Глупенькая! Грохот пушек закалил наши солдатские уши. Мы можем выслушать все что угодно.

– Хорошо!

И Мадлен с молниеносной быстротой расстегнула корсаж и обнажила левую грудь, превосходную грудь, на которой запечатлелась пятерня.

Это зрелище вывело д'Артаньян из рассеянности.

– Кажется, господин Тюркен перешел к действиям?

– У меня есть и другие знаки.

– Дитя мое, это дела семейные. Но все же я потолкую с вашим мужем.

–  Будет он вас слушать!

–  Я изобрел способ, как заставить себя слушать. Вытрите ваши слезки. Ступайте спать. И д'Артаньян запечатлел поцелуй на лбу молодой женщины. Ему было более не семнадцать, ему стукнуло семьдесят лет.

Войдя к себе в комнату, он обнаружил, что все еще держит в руках шелковый шнурок. Он не мог хорошенько припомнить, но этот шнурок имел какое‑то отношение к его прошлому. Поскольку просветление так и не наступило, д'Артаньян пожал плечами и уснул, сжимая в руке трофей.

Обидно, когда отважный солдат ведет себя подобно малому ребенку, тиская игрушечного медвежонка. Но покинем пока эту комнату.

XXXII. ЖЕСТОКАЯ ЗАГАДКА

Утром д'Артаньяна посетил Планше.

Планше возобновил свою торговую деятельность, взрыв летательного аппарата лишь испортил ему камзол и разорвал правое ухо.

– Ну, Планше, что новенького? – осведомился мушкетер. – Какие ты несешь мне вести?

– Во‑первых, о себе самом.

– И каковы же они?

– Вести отличные.

– Твоя жена?..

– Укрощена.

– Навсегда?

– Не могу ручаться, но сил у бестии поубавилось, зубы обломаны, а когти сданы в ломбард.

– Твои шурины?

–  В превосходном виде.

–  Что ты хочешь этим сказать?

–  Один покоится на Пантенском кладбище, другой – на Монмирайке.

Выкованный из стойкого металла, д'Артаньян не мог не дрогнуть, услышав такую весть от человека, про которого думал, что он изготовлен его по собственному рецепту.

–  Вы понимаете, сударь, – продолжал Планше, – нельзя было класть двух таких спорщиков рядом. Они без конца сговаривались бы друг с другом и вторгались к соседям в их могилы. Вот почему пришлось хоронить их врозь.

–  Но если нет больше кардинала, то все же остались стражники.

–  Слава Богу, они защитят честного человека.

–  Такого, скажем, как ты.

– Как я.

– Несмотря на двойное преступление?

– Какое двойное преступление?

– Назовем это так: двойной акт справедливости на особе твоих шуринов.

– Причем тут я? Да я их не трогал.

– Тем не менее ты свернул обоим шею.

– Ничуть. На следующий день они проснулись как ни в чем не бывало.

– Причем же тогда Пантен, Монмирайль?

– Должен вам сообщить, сударь, что в моем погребе холодновато. Бургундское хранится у меня при подходящей температуре, это весьма удобно.

– Я что‑то плохо понимаю…

– Кажется, я вам говорил, что мои шурины изрядные выпивохи?

– Да, упоминал.

– Так вот. Чтобы маленько успокоить…

– А они были возбуждены?

Планше широко улыбнулся, выставив широкие руки пикардийца с короткими тупыми пальцами и квадратными ногтями.

– Я тебя понял.

– Чтоб успокоиться, они изрядно приложились к бургундскому.

– Они плохо его переносят?

– Скверно. Один умер неделю спустя от удара, другого схватили такие желудочные колики, что он тоже отправился на тот свет.

– Планше!

– Сударь?

– Ты подменил бургундское?

– Боже меня сохрани. Но я поднадавил слегка коленом на брюхо одного из шуринов.

– Ага!

– А накануне я случайно налил нашатырного спирта в его кувшин.

– Так, так!

– И получилось, что колено, нашатырь и ледяное бургундское скверно подействовали на беднягу.

– Напротив, превосходно. Ведь твоя жена угомонилась.

– Да, во всех отношениях, кроме одного.

– А именно?

– Мое ухо.

– Да, правильно, в момент взрыва оно слегка пострадало, но ведь слушать женщину можно и вполуха.

– Мое уцелевшее ухо слышит мурлыканье ангелов.

– Так выходит, ангелы теперь мурлыкают, а?

– Если они довольны.

– Но твоя жена, не будучи ангелом, тобой не очень довольна.

– Потому что правое ухо у меня разодрано в клочья.

– Но это тебя не портит. Тебе остается профиль.

– К сожалению, моя жена убеждена, что лишь особа ее пола могла так обойтись со мной в порыве любовной страсти.

– Как ты все это ей объяснил?

– Сказал правду.

– Ну и что она тебе ответила?

– Сударь, это очень сложно: объяснить жене парижского торговца, что ее мужу разорвал ухо летающий аппарат.

–  Справедливо. Ну а еще какие новости?

–  Господин де Бюсси‑Рабютен ждал вас внизу.

–  Ждет меня, ты хочешь сказать?

–  Ждал, я говорю. Он встретился мне тут внизу. Он сказал, что будет пока любезничать с хозяйкой, о которой уже слышал. Красивая женщина, сударь.

–  Ну а дальше?

–  Он сказал, что любезничать будет не более пяти минут. И что если вы не спуститесь за это время, то он попросит вас к себе.

–  Чего ж ты не сказал мне об этом сразу?

–  Сударь, – отвечал Планше. – все потому, что я женат.

–  Что ты имеешь в виду?

–  Я не мог устоять перед искушением поделиться с вами моими заботами.

–  Теперь твои заботы кажутся мне ласточками, дорогой Планше, по сравнению с теми воронами, которые клюют повешенных.

–  Повешенных?

–  Да, Планше. Убийцы шуринов кончают обычно на виселице. Но поскольку можно быть повешенным всего лишь раз, то существует возможность прикончить пять, десять, четырнадцать шуринов, будь ча то только охота. А наказание то же самое. Ты еще скромен, поскольку ограничился всего двумя.

–  Сударь, но эта парочка доставила мне такое же удовольствие, как если б их было четверо.

Планше и д'Артаньян обменялись улыбками. Гасконец взял плащ, шляпу и направился на улицу Фран‑Буржуа.

Это еще не значило, что он позабыл о приказе Мари не видеться с нею в течение недели. Приглашение Роже служило для д'Артаньяна достаточным основанием нарушить приказ.

Встретив Мари, он почтительно поклонился.

Если б он ее не встретил, ему представилась бы возможность поболтать с самым изысканным и самым веселым дворянином во Франции – Роже де Бюсси‑Рабютеном.

Но это не осуществилось. Роже так и не явился. Возможно, созерцание еще какой‑то красотки поглотило его досуг, может, сама Мадлен увлекла его сверх меры.

Зато Мари была дома, и ее настроение не соответствовало умеренным страстям мушкетера.

Она взбежала по лестнице с той самой стремительностью, с какой господин Мюло оценивал достоинства Котде‑Нюи и какую одобрил бы господин Тюркен при встрече с бутылкой шампиньи.

– Какая радость, д'Артаньян! А мне казалось, я досадила вам своими речами. Ведь я сумасшедшая! Входите. Давайте не расставаться.

И схватив за руку д'Артаньяна, Мари втащила его в кабинет, где в обществе Менажа она изучала латинских поэтов.

Но Менажа в кабинете не оказалось. Он покинул свой пост с тем, чтоб выпить чашечку шоколада по приглашению Ракана. Господин Ракан был величайшим поэтом своего времени, к тому же шоколад подкрепляет человека своей изысканностью, и Менаж ответил на приглашение мэтра со скромным достоинством юного литератора, готового прополоскать в чашке с этим напитком свой александрийский стих.

Ввиду отсутствия латинского героя Мари получила героя французского. Но этот герой, потрясенный событиями предыдущего вечера, взволнованный бурным приемом, не привычный к перипетиям любви, не мог сдержать своего порыва.

Он устремился к Мари, и взгляд его уподобился пронзающей насквозь пуле, открытые уста твердили без устали одно только ее имя.

Девушка стала обороняться. Но обороняться против д'Артаньяна было пустым делом, он легко преодолел первые редуты оборок. Мари задыхалась, обратив лицо в небеса, которые были заслонены росписями плафона.

Внезапно прогремел голос:

– Д'Артаньян!

Прыжок – и Роже де Бюсси‑Рабютен обрушился на мушкетера. Тот отпустил добычу. Мари спряталась за спину кузена – лицо бледное, глаза пустые, губы плотно сжаты.

– Господин д'Артаньян, – произнес Роже голосом более ледяным,чем самое охлажденное вино, – мы вновь будем драться.

Д'Артаньян был недвижим. Он переводил взгляд с Роже на Мари – краткий путь от презрения до ненависти.

–   Как вам будет угодно, сударь.

–   Ваше мнение меня не интересует.

Д'Артаньян пропустил эту дерзость мимо ушей, она показалась ему вполне естественной.

– Хорошо, – бросил он. – Хорошо. Мари обратилась к мушкетеру.

– Да, господин д'Артаньян, было б куда лучше, если б я вас вообще не знала. Уверяю вас. Теперь это ясно.

XXXIII. НАСМЕРТЬ ОГОРЧЕННЫЙ

Д'Артаньян пребывал в состоянии той тихой ярости, которая сродни горю.

Во всей своей неприглядности открылось ему вдруг его легкомыслие. Но жестокий свет истины как бы пригас на мгновение: перед ним мелькнуло лицо Мари.

От вспышки нежных чувств она перешла вдруг к презрению. Сказала, что никогда более не пожелает видеть д' Артаньяна. Тут не было места ошибке, двойственное толкование исключалось.

О новой дуэли с Роже де Бюсси‑Рабютеном наш мушкетер не думал. Дуэли давно вошли для него в привычку и были как насморк для иного. Но все эти встречи на лужайке, где по всем правилам плясало острие шпаги, все эти кровавые менуэты происходили пока что по причинам достойным и благородным.

Но теперь не так. Д'Артаньян выступил в роли соблазнителя, роль, достойная осмеяния в любом возрасте. Отвергнутый соблазнитель – роль непростительная в его годы.

Ярость, как несомненно просчитал бы Пелиссон де Пелиссар, – это сила, составляющая вектор АВ с равномерным ускорением, исчисляемым 1 /2 mv . Если обратить этот вектор в противоположную сторону, он создаст, несомненно, контрудар или контрвектор ВА, который отбросит человека в пространство.

Элементарное явление физики обратилось против несчастного Тюркена, который в это мгновение пировал в веселой компании.

Называя его «несчастным», мы должны помнить об одной вещи: не будь у него жены, желающей сделать из него цивилизованного человека, он оставался бы славным малым.

Едва д'Артаньян заметил Тюркена, как жалобы прекрасной Мадлен всплыли в его памяти. Попав из‑за женщины в неловкое положение, гасконец – в такой ситуации мы не можем, увы, сказать «наш гасконец» – почувствовал желание поставить в подобное же положение другого человека.

Да, мы не сказали «наш» и сказали «подобное же положение», имея в виду Тюркена. Не знаю, достаточно ли строго мы осудили тем самым д'Артаньяна?

–  Любезный друг бутылки! – воскликнул мушкетер. – Мы, кажется, сегодня еще не ложились.

–  Нет, нет, сударь, – отозвался Тюркен, – мы прилег»ли, но всего на часок.

–  Всего на часок? Отчего же?

–  А оттого, что нам хотелось поизучать физические и моральные достоинства нашей жены.

Скопище пьяниц встретило дружным гоготом эту шутку.

–  Господин Тюркен!

–  Господин офицер!

–  Прекрасно, что вы отдаете свой ночной досуг изучению чего бы то ни было, но мне бы хотелось, чтоб при этом соблюдалась тишина.

–  Что вы подразумеваете?

–  А то, что я не желаю больше видеть эти подлые шрамы на теле вашей жены.

–  Господин лейтенант, мне понятны были бы ваши жалобы насчет постели или там, скажем, потолка, поскольку первое служит вам для сна, второе – для созерцания, и все в целом является частью вашего жилища. Но ведь я не сдавал вам внаймы тела госпожи Тюркен. Разве что…

–  Разве что?

–  Разве что вы рассматриваете его в качестве подушки. Ну тогда, конечно, другое дело.

Д'Артаньян выхватил шпагу и ударил плашмя Тюркена.

– Нет, господин Тюркен, отнюдь. Но мне б хотелось использовать ваши щеки, чтоб подточить бритву.

Пьяница, бездельник, хвастун, вместилище всяческих пороков, Тюркен был, однако, не трусом. Он доказал это, схватив табурет с намерением размозжить им голову мушкетеру. При этом он заметил:

– Поберегите физиономию, господин офицер. Если бриться стоя, можно порезаться.

Табурет, к счастью, просвистел возле самого уха д'Артаньяна. Наказание оказалось умеренным и заключалось в том, что в руку вонзилась шпага.

–  Вот, – сказал д'Артаньян. – Это успокоительное. В случае рецидива мы обратимся к другой руке, потом к ногам. Потом…