Текст книги "Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя"

Автор книги: Роже Нимье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

Когда Пелиссон де Пелиссар хотел покинуть гостиницу, в ее двери скользнул молодой человек скромного вида, с большой головой, которая, казалось, с трудом держалась на тонкой шее.

Взглядом сарыча, который, как известно, зорче орла, Пелиссон де Пелиссар тут же его заметил.

– Мадам Тюркен, позаботьтесь, пожалуйста, о моем секретаре, он прибыл сюда из Сверни. Мне это важно.

– Господин маршал, он будет чувствовать себя здесь, как дома, мне нужно лишь знать его имя.

– Паскаль, Блез Паскаль, не так ли, мой мальчик?

– Все для господина Паскаля! – завопил Тюркен.

XL. ДВА ВЫСОЧАЙШИХ УМА В 1643 ГОДУ

От будущего автора «Мыслей» можно было ожидать всего, даже того, что ему всего двадцать лет. Он воззрился на поставленный перед его носом кувшин с вином и попытался вычислить на глазок его объем.

– Нашему юному гостю следует выпить, – сказала прекрасная Мадлен, – усталость как рукой снимет.

– Я пью только воду, – ответствовал молодой человек.

– Парижская вода именуется вином, – провозгласил мэтр Тюркен. – Женщина, позаботься об этом ребенке. Я чувствую, у него есть задатки, из него можно сделать…

– Сделать – что? – живо откликнулся Блез Паскаль.

– Поторопись, женщина. Я, видите ли, сударь, вопреки внешности, человек необычный. Я знаком и с Богом, и с дьяволом.

К этому моменту Тюркен осушил уже третий кувшин шабли. Это обстоятельство давало ему ясность мысли, побуждая одновременно к доверительной беседе.

– Господь держал меня в своих объятиях, как робкого младенца, в течение тридцати лет. Затем он свел меня с дьяволом. О, эта встреча была жестокой. Я оказался легкой добычей. Подумайте сами: человек, который не имел недостатков – сплошной здравый смысл и ничего похожего на неумеренность, ничего, что сулило бы беду. Глотните вина, сударь, я тоже сделаю глоток‑другой, и это поможет мне объясниться.

Паскаль выпил стакан вина и налил хозяину.

– Дьявол был со мной ласков. Лапы у него бархатные, он явился ко мне в личине женщины и под видом доброго вина. Однако Господь меня еще не забывает и одергивает при случае. Я, знаете ли, разбираюсь в людях и вижу…

– Да, я слушаю вас…

– Я вижу, что вы с дороги, – заключил благоразумно мэтр Тюркен, вставая с места.

В это мгновение появился Роже де Бюсси‑Рабютен. Если д'Артаньян отличался великим сердцем, а маршал Пелиссон великим умом, то Роже был великим сеньором. Тюркен разбирался в оттенках.

– Господин д'Артаньян ушел еще на рассвете, а господин маршал скоро придет. Он оставил своего секретаря, который только что прибыл из Оверни.

Бюсси подошел к секретарю.

– Как вас зовут, господин из Оверни?

– Блез Паскаль, господин из Парижа.

– Нет ли у вас родственника, советника тамошнего высшего податного суда, если не ошибаюсь?

– Это мой отец.

– Ага, значит, все правильно. Меня зовут Роже де Бюсси‑Рабютен, я из Бургундии. Мэтр Тюркен, ваше шабли превосходно.

Тюркен поклонился.

– Так вы, значит, секретарь этого великолепного пелиссардонического Пелиссона?

– Надеюсь, даже друг, несмотря на разницу в возрасте. У нас есть кое‑что общее.

– Пелиссон – математический гений.

Блез Паскапь, к тому времени уже автор «Опыта теории конических сечений» и ряда других выдающихся трудов, улыбнулся в ответ.

– Господин Пелиссон набит до отказа цифрами. Стоит ему открыть рот, как низвергается каскад самых замысловатых и галантных уравнений.

– Конечно, конечно.

– Он оседлывает пространство так же, как иной объезжает лошадь.

– Разумеется.

– У материи нет от него тайн.

– Сударь, – ответил Паскаль, внезапно оживляясь, – у материи не может быть тайн. Дайте мне в достатке увеличительных стекол и тонких весов, я выражу материю на бумаге, и тайное станет явным.

Бюсси‑Рабютен глядел на молодого человека с удивлением, но тот продолжал:

– Что я ищу у господина Пелиссона, так это его изречений, которые присущи лишь ему одному, их сияние распространяется по всему миру.

– Я совсем не знал моего пелиссардонического друга с этой стороны.

– А я со своей стороны считаю: в одном его смешке больше мудрости, чем во всем Аристотеле.

– Я вижу, вы заимствуете все лучшее у Парижа. Паскаль мгновение помолчал, затем, погрузив взгляд своих карих глаз в насмешливые зеленые глаза Роже, ответил:

–  Нет, сударь, это Париж позаимствует все лучшее у меня.

–  Прелестный ответ. И что вы будете здесь делать?

–  Ставить физические опыты, в том числе на самом себе.

–  В таком случае подарите мне одно утро и я сведу вас с человеком, который является королем Парижа, ибо вы должны знать: существует два рода королевской власти во Франции – одна управляет королевством, другая – Парижем.

И полчаса спустя обоих молодых людей, Бюсси и Паскаля, ввели к Полю де Гонди.

– Этот юноша только что прибыл из Оверни, – заявил Роже. – Одной рукой он взвешивает миры…

– А другой? – осведомился будущий кардинал де Рец.

– А другой человеческие жизни.

– Человеческие жизни! – отозвался Поль де Гонди. – Что означает жизнь? Человека хватают и волокут на костер, если он хоть немного колдун, как это делает Урбан Великий. Или же его маринуют в тюрьме. Так случилось с Бассомпьером. Покинув Бастилию, он не узнал ни людей, ни лошадей, потому что у людей нет больше бород, а у лошадей грив и хвостов. Однако, если отбросить костры и тюрьмы…

И Поль де Гонди сделал рукой движение – нечто среднее между благословением и жестом человека, желающего взять с блюда мускатный орех.

– Мне почему‑то кажется, – заметил Паскаль, – что человек состоит из отдельных существ, как бы вставленных друг в друга: старик в ребенке, святой в преступнике, мудрец в глупце. Вся эта коллекция изображена на одной картине. Но Господа не проведешь.

–  Необходимость общаться с Господом, – заметил де Гонди, – ведет к молитве. Мы осознает в этот миг, что мы не более чем скромные его творения. Тем не менее, нам самим хочется выразить свой творческий порыв. И это приближает нас к безднам, которые упрощенно названы женщинами.

–  Женщины… – подхватил Паскаль. – Женщина – не более чем цифра в математическом ряде, где все начинается с мужчины.

–  Что ж тогда является завершением?

–  Ничто.

–  Господа, – обратился к присутствующим Поль де Гонди, – я прошу вас разделить со мной обед. Метафизические проблемы рождают дыры в желудке и пустоты, которые мы порой в себе ощущаем, – это вовсе не томленье духа, а признаки аппетита. Я призываю вас, господин Паскаль, поступать осмотрительнее, чем вы делали прежде.

Блез Паскаль зарумянился.

–  Вам кто‑то говорил про меня?

–  Я получаю множество писем, сударь. Из Оверни и из других мест. Господин Ферма удостаивает меня своим доверием.

– И что же вам сообщили?

– Именно то, что я вижу. Париж долго вас не позабавит, вы пройдете сквозь него, как сквозь кружево. Затем…

– Затем?

– Предоставим детальное рассмотрение предмета грядущим дням, – заключил будущий кардинал де Рец. –Как вы расцениваете гастрономические особенности утки?

XLI. ГДЕ ДОГОВОР О ВСЕОБЩЕМ МИРЕ НАХОДЯТ…

Что делал Планше весь апрель, никто не знает. Известно только, что он много разъезжал, всегда в нарядном суконном платье, всегда с пистолетами и кинжалом и останавливался в лучших гостиницах, где расплачивался наличными.

В то время как Планше путешествовал вполне материально, д'Артаньян путешествовал в мечтах.

Четырежды он умолял Бюсси сдержать свое слово и биться с ним на дуэли. И четырежды Бюсси качал головой слева направо и справа налево.

– Раз причины не существует, значит, нет и ссоры. Поищите чего другого.

Д'Артаньян надеялся, что Колино дю Валь подстроит его убийство. В самом деле, несколько камней упало на него с крыши, были перерезаны ремни, которыми крепилось седло его лошади. Когда он возвращался ночью из Сен‑Жермена, поперек его дороги была натянута веревка. Но все это ни к чему не привело. Камни просвистели мимо этой достойной головы, седло только соскользнуло, и всадник удержал его между своими стальными ногами. Веревка лопнула секундой ранее при проезде повозки.

Бросая вызов судьбе, д'Артаньян принял настойчивые приглашения одного итальянского дворянина, который выдавал себя за аркольского принца, но был скорее сыном суконщика. Этот достойный человек славился своими сдобренными ядом супами и отравленными винами.

Тем не менее д'Артаньян трижды пообедал без последствий у любезного итальянца. Его принимали, как приближенного к королю человека, иначе говоря, как истинного вельможу. Его обильно потчевали ливерным паштетом из требухи, неповторимым рагу из лошадиных бабок и кроличьих ушей, жарким из мясистого хорька, прогорклым и прокисшим десертом. Ему предлагали в невероятных количествах забродившее вино с пеной и водорослями на поверхности. И потом для освежения – стаканчик белого вина с запахом порченого сидра. Рекомендовали в качестве прохладительного напитка слабительную микстуру.

Трезвенник в годину войны и веселый собутыльник при дворе, д'Артаньян был человеком с луженым оружейниками желудком.

И потому кушанья синьора Арколи не нанесли ему никакого вреда. Лишь однажды он попросил вечером у Мадлен стаканчик шабли для прояснения мозгов.

Наблюдая за тем, как он ищет смерти в самых недостойных местах, огорчаясь, что Планше с обещанными лекарствами так и не появился, Пелиссон де Пелиссар решил, наконец, вмешаться:

–  Дорогой друг,– заметил он,– не считаете ли вы, что небольшой моцион пойдет вам на пользу?

–  Почему вы хотите, чтоб что‑то шло мне на пользу?

–  Потому что, черт возьми, так принято у людей. Но если вы желаете во что бы то ни стало наносить себе вред, то это ваше дело.

–  Я ничего не желаю,– угрюмо буркнул д'Артаньян.

–  Есть смысл отправиться во Фландрию. Король как раз собирается дать там два‑три сражения. Он несколько утомлен и потому доверил командовать армией герцогу Энгиенскому.

–  Сыну принца Конде?

–  А вы его знаете?

–  Мне говорили о нем как о храбрейшем дворянине во всей Франции.

–  Да, превосходный молодой человек, надеюсь, он не обманет наших ожиданий.

–  Наших?

–  Потому что пока он командует армией, я буду при нем.

–  Каким же образом?

–  Король, понимаете ли, не может доверить судьбу всей армии юнцу. Он просил меня присмотреть.

– Каким вы нашли его величество?

– Я ж вам сказал. Утомленный. Но это не помешало ему явить мне все ту же доброту. Он поручил мне присмотреть за его племянником герцогом и дать соответствующие распоряжения, чтоб обеспечить полную победу.

– Так, так…

– Поражение омрачило бы первые шаги этого молодого человека, он может потерять веру в себя.

– Разумеется.

– Я помогу ему сокрушить врага.

–Зная ваши способности в военном деле… Не сомневаюсь.

– Большое значение имеет здесь погода. Но, в конце концов, я уже изучил моих испанцев и буду очень удивлен, если им не достанется на орехи. Стоит поехать со мной, чтоб посмотреть на это.

– Мне?

– Да, вам. Поскольку вы еще в отпуске. Раз вы не доставили пока договора, вы можете меня сопровождать.

– Я подумаю, дорогой Пелиссон, дайте мне несколько дней на размышления.

– Как вам будет угодно. Вы присоединитесь ко мне во Фландрии.

– А ваш механизм по уничтожению Ла Фона?

– С этой стороны возникли кое‑какие затруднения. Вы видели моего секретаря из Оверни?

– Если он так же владеет шпагой, как логикой, я отправил бы его на войну.

– Он делает вычисления с неимоверной быстротой, я надеюсь, он поможет мне установить машины, необходимые для моей системы. К сожалению…

– К сожалению?..

– Париж берет его за глотку.

– Что вы хотите этим сказать?

– А то, что он с головой окунулся в светскую жизнь, он флиртует с дамами и дает советы игрокам, ибо в расчетах он дьявол.

– Ну, а дамы?

–  Он набросает чертеж души с той же легкостью, с какой иной раз опишет свойства равнобедренного треугольника.

–  Но о Ла Фоне пока ничего?

– Пока ничего.

– И о договоре тоже?

– И о договоре.

– Увы! Проклятый взрыв!

– Вдвойне проклятый для меня,– подхватил д'Артаньян.– Я не осмелился еще вам все сказать.

– Скажите! Сейчас самое время.

– Речь идет о папке, где были собраны письма, которые мне дороги.

– Минуточку, д'Артаньян, кажется, я начинаю догадываться…

– Папка пропала вместе со всеми вещами в момент взрыва.

– Какого цвета была папка?

– Красного.

– Мне кажется, делу можно помочь.

–  Боже мой, Пелиссон, вы возвращаете мне жизнь. И д'Артаньян встал, сияя от счастья.

–  Но я должен открыть вам одну вещь,– заметил он.

– Говорите, я слушаю,– отозвался знаменитый ученый.

– Речь идет о письмах, – и тут у д'Артаньяна перехватило дыхание. – Эти письма я хранил в своей подушке. И вот как‑то утром, заметив, что шуршание мешает вам спать, я решил подыскать иной тайник.

– Оно ничуть даже мне не мешало.

– Опираясь на костыли, я подошел к ящику, где мы спрятали договор…

– О, я вас слушаю.

– Я сунул мои письма в зеленую папку.

– Но договор, д'Артаньян, договор?

– Как раз в этот момент вы начали просыпаться. Чувствуя, что времени у меня в обрез, я переложил договор в другую папку, в красную, которая была на дне одного из ваших чемоданов.

– Отлично помню, вы попросили меня тогда дать вам платков.

– Именно там проклятый Ла Фон и обнаружил договор. На следующий день. Вовеки себе не прощу!

– Д'Артаньян, вам абсолютно не в чем себя упрекать. Ла Фон исчез вместе с папкой, положенной в наш секретный ящик.

– Но как же он разнюхал о тайнике?

– А очень просто. У меня была сильнейшая лихорадка, и я бредил во сне.

– Таким образом, Ла Фон взял мои письма вместо договора.

– Да, так мне представляется дело.

– Выходит, договор все еще в ваших вещах?

– О, я полагаю, чуть помятый, немного опаленный… Но я немедленно распоряжусь, чтоб собрали воедино все, что осталось от летательного аппарата и от багажа.

– Куда ж вы велели отнести все это?

– На чердак.

– Скорее на чердак!

– Позвольте только мне встать на ноги. И Пелиссон крикнул свои ноги.

XLII. …С ТЕМ, ЧТОБ ТОТЧАС ЕГО УТРАТИТЬ

Но появилась всего одна нога.

Левая или правая – безразлично, важно, что она была одна. На вопрос о недостающей конечности нога указала пальцем в пол, сообщив, что внизу его сотоварищ утешает женщину, делая это с заботливостью, столь свойственной африканцам, в особенности принцам.

Этой женщиной была прекрасная Мадлен.

Поддерживаемая этой ногою, которая стала для нее и плечом, и рукой, Мадлен преодолела ступеньки лестницы, отделяющие ее от лейтенанта мушкетеров и маршала Франции.

– Что с вами, мадмуазель? – осведомился д'Артаньян,которого жалобы госпожа Тюркен донимали все больше.

–  Мой муж… ‑Ну?

–  Уехал…

–  По‑моему, превосходная новость. Вы сожалеете об этом человеке?

–  О нет!

Но стенания хозяйки становились, однако, все громче.

– Объяснитесь, мадмуазель, – сухо заметил д'Артаньян. – Вы орошаете пол той самой водицей, которую господин Тюркен не терпел, в чем, собственно, был прав.

– Но ведь он уехал не один.

– Как? Этот малый вам изменил?

– Нет. Но…

– Но?

– Взял с собой все мои сбережения… ваш багаж…

– Мадам Тюркен, – вступил в разговор Пелиссон де Пелиссар. – Нам нужна точность. Нам не обойтись одними только рыданиями и междометиями. Вы сказали, что Тюркен исчез.

– Это значит, что…

– Отвечайте только «да» или «нет». Нога № 1, отпустите госпожу Тюркен, она и без вашей помощи устоит на месте. Итак, Тюркен уехал?

‑Да.

–  Он известил вас об этом письмом? ‑Да.

–  Письмо было коротким? ‑Да.

–  Что там было? Мадлен Тюркен молчала.

– Извините. Он утверждал, что ваша совместная жизнь был адом, что вы отравляли друг другу существование, что ваше супружеское ложе походило более на решетку, на которой поджаривают грешников и что…

–  Нет.

–  Тогда я разрешаю вам прочитать письмо. Что там было?

–  «Я уезжаю».

–  У этого скота образцовый по краткости слог.

–  Поторопитесь, друг мой, – вмешался д'Артаньян. – Вы даете ему преимущество во времени.

– Он унес с собой весь наш багаж? ‑Да.

– Вы имеете в виду мои гобелены, мои гербарии, мои мази и вообще все то, что было у меня в чемоданах?

– Да.

– Вы имеете в виду также весь мой научный багаж, то есть шестнадцать тысяч листков, исписанных мною, которые я оставил на хранение в погребе?

– Да.

– О, вот как! – заметил Пелиссон де Пелиссар с потрясающим хладнокровием. – Полагаю, что ущерб в науке скажется на Западе не менее, чем на три века вперед и только не раньше 1950 или 1960 года она оправится от удара.

– А те вещи, что были на чердаке? – принялся в свою очередь расспрашивать женщину д'Артаньян.

– Вот именно. Остатки летательного аппарата и чемоданов.

– Он тоже прихватил их с собой? ‑Да.

Пелиссон де Пелиссар повернулся к д'Артаньяну.

– Я полагаю, что мир на земле так же, как наука, претерпит значительный урон.

– Отнюдь, мы догоним негодяя.

– Негодяи легки на ногу.

– Но ведь этот будет, конечно, останавливаться во всех кабаках, какие только подвернутся ему на дороге.

– Мадам Тюркен?

– Слушаю вас, господин маршал.

– Ваш муж проделал все это самостоятельно?

– Нет.

–  Человек, который ему помогал, – его родственник?

–  Да.

–  Он уже появлялся здесь?

–  Нет.

–  Дело осложняется. Значит, он где‑то таился?

–  Да.

–  Был болен?

–  Нет.

–  Находился в заключении? ‑Да.

–  Он оттуда бежал? ‑Да.

–  О… Человек невысокого роста?

–  Да.

–  Лысый?

–  Да.

–  Глаза, как буравы?

–  Да.

– Человек, который наводит страх, даже если он промелькнул где‑то неподалеку?

– Да.

–  От него исходит запах серы?

– Да.

– А если принюхаться, то и гвоздики?

– Да.

–  Мой дорогой д'Артаньян, спешить бесполезно. Совершенно очевидно, что Ла Фон всплыл вновь и что он заодно с Тюркеном.

–  Тем более надо бросаться в погоню.

–  Нет. Ибо Ла Фон – это молния. Вы его не нагоните.

–  Не будем терять времени, мой друг. Пусть я малость отощал, но ноги еще при мне. Мадлен, дитя мое, не знаете ли вы в каком направлении скрылся этот мерзавец, ваш муж?

–  Я полагаю, он поскакал во Фландрию.

–  Почему именно во Фландрию?

–  Чтоб завладеть там моим приданым, которое оставлено на хранение у одного из моих дядей.

И Мадлен зарыдала вновь, оросив при этом огромные черные ручищи Ноги № I.

– Д'Артаньян, мне представляется, что все складывается чудесно.

–  Вы полагаете?

–  Ну, разумеется. Во‑первых, Ла Фон похитил ваши письма, считая, что он похищает договор, и его отправили в Бастилию, чтоб отблагодарить за такое достижение… Вовторых, из Бастилии он сбежал, чему я, зная эту бестию, не дивлюсь, и вошел в сговор со своим пособником Тюркеном. В‑третьих, оба они похитили все оставшееся имущество и присвоили себе договор или же то, что еще от него осталось.

–  Мой дорогой маршал, ваши выводы безупречны, и король назначит вас лейтенантом по криминальной части, если, разумеется, не доверит какой‑либо более высокой должности.

–  Совершенно справедливо. Он велел мне присматривать за своим сыном, помочь ему увеличить территорию королевства, содействовать развитию агрокультуры и искусства, что я и сделаю из одной только любви к нему, потому что это лучший из всех дворян, каких только я знаю.

– Да, но мне не совсем ясно, каким образом вы собираетесь связать это с нашим нынешним положением.

– Ну, во‑первых, мы едем во Фландрию. Во‑вторых, мы разгромим там испанцев, которым абсолютно нечего делать в этом пивном раю. И наконец, в‑третьих, мы схватим Ла Фона и провозгласим всеобщий мир.

– А я? – осведомилась по простоте душевной Мадлен.

– Вы, прекрасная Мадлен? – переспросил д'Артаньян. – Вы будете осушать платками свои слезы.

– И на долгие зимние вечера готовить нам компоты из груш.

XLIII. С БОГОМ, С БОГОМ…

10 июня 1643 года, в воскресенье, он, погруженный, казалось, в глубокий сон, пробудился так внезапно, что напугал окружающих.

Человек с усталым лицом, карауливший его у изголовья, вздрогнул от неожиданности.

И тогда тот, который проснулся, пожал, не глядя, руку этому человеку, и прикосновение было как встреча двух больших рыб в морских глубинах: они не видят ни ликов, ни глаз, но одновременно знают и ощущают все, что творится вокруг.

–  Сударь, я только что видел прекрасный сон. Принц нагнулся над своим кузеном.

–  Какой, сир?

Людовик XIII улыбнулся бледной улыбкой, которою было все сказано, и его кузен покачал с сочувствием головой.

– Мне, кажется, снился ваш сын.

– Мой сын? Ваше величество, вы изволите тратить свой отдых…

– Не отдых, мой кузен. Всего два‑три мгновения из лучших и последних, отпущенных мне судьбой. Все‑таки…

Голос Людовика XIII звучал печально, однако юная улыбка промелькнула на его губах, столь алых когда‑то, но снедаемых ныне болезнью.

– Мне снилось, что ваш сын герцог Энгиенский атакует испанца, что, быть может, само по себе не слишком разумно, но доставляет молодым людям такое удовольствие…

Нежная и мягкая улыбка вернулась на лицо умирающего, словно ему довелось вновь увидеть всех круживших вокруг его трона молодых людей, от Люиня до Сен‑Мара, с их сверкающими по‑волчьи зубами.

– Битва была жестокой, кровь лилась рекой… Эти молодые люди истекали кровью, хлипкие на поверку… Но мы выиграли битву.

Король Франции ушел с головой в подушки. У него было такое лицо, что в то утро оно навеяло страх на дофина, пятилетнего мальчика.

Учитель дофина Дюбуа спросил тогда своего воспитанника:

– Видели ли вы своего отца, монсеньер? Запечатлелся ли он в вашей памяти?

– Да. Рот у него был открыт, а глаза закатились. В ответ на это воспитатель сказал:

–  Желаете ли вы стать королем, монсеньер, если ваш папа умрет?

–  Если он умрет, я утоплюсь во рву.

Этот ребенок вошел в историю под именем Людовика IV.

В тот же самый вечер худощавый дворянин с бледным лицом и суровыми глазами, в которых остановились расширенные зрачки, спрятав под плащом свою истерзанную печалями грудь, покидал Париж с видом человека, который отбрасывает прочь ненужную ему вещь.

Он хладнокровно скакал сквозь закат царствования того самого монарха, чью честь ему довелось спасти в годы своей юности.

Тленное понятие – честь.

Но как бы ни был он погружен в свои мысли, топот лошадей позади заставил его обернуться.

Группа из трех всадников приблизилась к уезжавшему, точнее, к его лошади, потому что сам он был, казалось, не тем, кто правит, а тем, кого везут. От группы отделился один человек и подъехал ближе.

По давней привычке, которую лучше, может быть, назвать воспоминанием, дворянин положил руку на эфес шпаги.

Но голос, который до него донесся, тотчас его успокоил. Он остановил лошадь и повернулся.

Рядом с ним был Роже де Бюсси‑Рабютен.

– Д'Артаньян, вы одновременно и медлите, и спешите.

– Если речь идет о том, чтобы нам с вами объясниться, то учтите: меня здесь нет, – ответил д'Артаньян. – Мне предстоит совсем другая встреча.

– Я знаю, вы спешите на дуэль с испанской армией и вас ждет маршал де Пелиссон. Но вам следует проститься с одной особой.

– Я простился уже со всеми, кроме вас, господин де Бюсси‑Рабютен. Вам я желаю всего самого доброго на прощанье.

– Ну а мне, д'Артаньян?

Юный голос прозвенел из‑под капюшона.

– Не торопитесь и совершите небольшую прогулку, – заметил Роже.

Пэтом он зашептал мушкетеру в самое ухо:

– Д'Артаньян, то, что я сделал сейчас – не самый худший поступок моей жизни. – Я любил ее не меньше вашего, люблю, быть может, и теперь. Оставляю вас… Вы еще вернетесь, овеянный славой.

И добряк Роже повернул лошадь. Д'Артаньян очутился один на один с Мари.

На девушке был мужской костюм. Под седлом небольшая лошадь серой масти. Щеки у нее разгорелись.

– Я недавно вернулась из дальних странствий, поездка доставила мне удовольствие. Я видела всякого рода забавников, видела отцов церкви и крестьян, я ни минуты не скучала. Одно время меня сопровождал Роже, Менаж тоже ездил со мною. Он ни капли не изменился, он по‑прежнему знает все, для него надо изобрести какую‑то особую, неведомую ему область знаний, не правда ли?

– Несомненно.

– Я получила ваши письма, я их прочитала, я их храню. Жюли писала мне тоже. Она воображает, что мусульманский вельможа был готов броситься к ее ногам. Там в открытом море… Вы помните эти суда и нашу тогдашнюю встречу?

– Помню.

– Жюли вечно хочет выставиться напоказ. Впрочем, не в ней дело.

– Не в ней дело…

– Дело, д'Артаньян, в вас, только в вас дело. Не торопитесь. Я не умею ездить, как вы. Боюсь, моя лошадь напугается и пойдет галопом.

– Я ее остановлю.

– Ну, разумеется. Вам все по плечу, вы остановите и испанцев. Даже солнце. Впрочем, нет, это уже забота Пелиссона. Д'Артакьян, дорогой мой шевалье, я не хочу, чтобы вы были несчастны.

– Отчего же я, по‑вашему, несчастен?

– Оттого, что я люблю по‑другому, нежели вы и, может быть, даже лучше, чем вы.

– Мадмуазель де Рабютен‑Шанталь…

– Мадмуазель де Рабютен‑Шанталь зовут Мари.

– Мари, я не собирался гозорить с вами. Но сейчас поговорю, ибо вы здесь, а я срочно покидаю эти места. Когда‑то я появился в Париже, чтоб сделать карьеру. Я был уверен, это удастся, столько было у меня друзей, так часто подворачивался благоприятный случай. Друзья исчезли. Благоприятные случаи вошли в привычку. Персонажи того времени пропали в свой черед, потому что кардинал умер, а Людовик XIII вскоре последует за ним, как он сам это предсказывал. Ко вдруг прошлое ожило вместе с вами. Мне не доставало вас с того самого мгновения, когда я увидел вас впервые.

– Д'Артаньян, вы еще печальнее, чем мне говорили, вы почти такой же печальный, как я ожидала. Вы поймете все, что я вам скажу, потому что ночью я обдумала все это в постели и сумею высказаться до конца. Я люблю вас как героя, не как мужчину, люблю в мечтах, но не в жизни, ради удовольствия, но не ради страдания. Видите, я откровенна до предела. За три месяца я стала старше. И еще. Я не хочу, чтоб вы расстались с самим собой, не хочу, чтоб вы перестали быть д'Артаньяком и сделались влюбленным. Вы не интересуете меня в этом мире, но ведь сама‑то я на земле. Я не чувствую себя способной любить кого‑то, кто будет всегда слишком далеко, слишком высоко, кто слишком смертен. Я способна вас обожать, д'Артаньян, но не любить. Я вижу вас словно в дымке легенды, а себя вижу обреченной на то, чтоб писать вам нисьмат которые вы будете рвать в клочья налолях сражений, чтобяе рассовывать их по карманам. Писать письма, д'Артаньян, – это не жизнь.

Наступило молчание. Возможно, Мари хотела добавить что‑то еще. Но предпочла улыбнуться той нежной улыбкой, которая делала д'Артаньяна счастливым.

– Я повторила то, что затвердила вчера. Тщательно подготовила урок. Но я не уверена, что увижу вас вновь.

Она улыбнулась еще раз, их волосы переплелись на мгновение. Она подняла руку и коснулась ею щеки д'Артаньяна.

Потом заглянула ему в глаза. Потом ускакала.

XLIV. МАРШ ПО НАПРАВЛЕНИЮ К РОКРУА

Точно так же как Седан Рокруа расположен на границе современной Бельгии. Двенадцать лье и переправа отделяют эти города друг от друга. Река называется Маас. В истории Франции рубеж осязаемый.

Если, миновав Седан, продолжить путь вверх по течению, доберешься до Вердена, и далее дорога уже обрывается.

Герцогу Энгиенскому, внучатому племяннику Генриха IV, было тогда двадцать два года. Его роль сводилась к тому, чтоб остановить испанцев, предводительствуемых Франсиско де Мельосом.

Мы видели вступление Испании в Тридцатилетнюю войну. Мы поняли, почему после того, как Оливарес впал в немилость, а договор о всеобщем мире исчез, Испания хотела во что бы то ни стало добиться решающей победы.

И потому Франсиско де Мельос собрал вечером своих офицеров за стаканом амонтильядо и сообщил им, что возьмет в течение трех дней Рокруа и неделю спустя станет лагерем в виду Парижа.

Лишь граф де Фуэнтес, старый прославленный солдат, заметил, что между Рокруа и Парижем препятствия будут вырастать сами собой, словно сорняки из‑под земли.

Полученный герцогом Энгиенским приказ гласил, что нужно защищать границу. Но у герцога была еще и противоречащая этому инструкция ни в коем случае не ввязываться в битву, поскольку под его началом было всего двадцать две тысячи человек, в основном новобранцев, против двадцати четырех тысяч испанцев, обстреляных и бывалых солдат.

Среди французов мнения тоже разделились. Следуя доводам благоразумия, маршал де Пелиссар советовал оставить часть сил в укрепленном Рокруа, другую же, большую часть, употребить на беспокоящие противника действия.

Два высших офицера, Ла Ферте‑Сенектер и д'Эспенан, разделяли эту точку зрения.

Зато Гассион и Сиро жаждали рукопашной.

Юный принц колебался, находясь, с одной стороны, под обаянием Пелиссона де Пелиссара и с другой – разделяя мужественный порыв Гассиона и Сиро.

Если давать битву на равнине Рокруа, то необходимо одолеть Шампанское ущелье, единственный проход, удерживаемый испанцами.

Накануне военного совета герцог Энгиенский, которого следовало бы уже именовать великим Конде, имел доверительную беседу с неким дворянином, только что прискакавшем в его лагерь. Этот дворянин поразил всех, кто его видел, бледностью своего лица и благородством манер.

Встреча длилась четверть часа. По ее завершению главнокомандующий пришел к окончательному решению: состоится битва.

Преодолев 18 мая ущелье, французская армия разделилась на две части: левым крылом командовал де Пелиссар, правым – герцог Энгиенский.

Правое крыло испанцев находилось под началом дона Франсиско де Мельоса, левое – под началом герцога Альбукерка. Граф де Фуэнтес командовал резервом, состоявшим из опытной пехоты.

Если маршалу Пелиссару необходимы были для перемещения две позаимствованные для этой цели ноги, то восьмидесятилетнему подагрику Фуэнтесу для этого требовались носилки.

Ферте‑Сенектер, по прозвищу Ферт и Снятый Крем, распоряжался теми войсками, которыми руководил Пелиссон де Пелиссар. Все понимали, что обширный ум маршала не мог вникнуть во все мелочи военного обихода.

Имея Ла Ферте‑Сенектера в качестве первого заместителя и д'Артаньяна в качестве первого помощника, Пелиссон прочно стоял на обеих ногах.

Известно, что сражения состоят из случаев. Некий случай произошел в тот же самый день.

Один из батальонов на левом крыле французов находился под командованием О'Нила. Мы уже имели возможность познакомиться с этим шотландским дворянином во время четвертой, несостоявшейся дуэли между д'Артаньяном и Бюсси‑Рабютеном.

О'Нил отправился на войну с традиционной бутылью, с которой он, впрочем, никогда не расставался. Может быть, оттого, что меланхолия путешествий оказала на него свое пагубное влияние, может, фамильное лекарство утратило крепость, но только бутыль в течение двух дней была опорожнена. К счастью, шотландских офицеров на французской службе было не так мало, и у капитана О'Нила случился близкий родственник по имени Тен Босс, который служил в осажденном гарнизоне Рокруа. По странному стечению обстоятельств О'Нил и Тен Босс были поразительно похожи друг на друга по комплекции и по цвету волос. Поэтому нет ничего удивительного, что целебный напиток влиял на их близкие сердца одинаковым образом и казался им обоим одинаково вожделенным.