Текст книги "Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя"

Автор книги: Роже Нимье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Он прекрасно вам послужит как капитан мушкетеров.

– Капитан!.. О, мой кузен, вы так щедры.

– Это потому, что я так болен, сир.

– Не вступал ли этот д'Артаньян когда‑то с королевой в сговор?

– Ради чести вашего величества.

– Терпеть не могу людей, которые вмешиваются в мои тайны и в дела моей чести, не испросив моего согласия.

– Сир, вам не придется жаловаться, когда вы узнаете, какую он привез вам тайну. Она сделает вас первым монархом мира.

– Возможно, раз вы этого желаете. Ну, а по поводу назначения мы еще потолкуем. Это все?

– Я завещаю вашему величеству трех министров, которые знают свое дело: де Нуае, де Шавиньи и кардинал Мазарини.

– Это хорошо, что вы завещаете мне троих. Они станут присматривать друг за другом, и у меня будет меньше забот. Мой кузен, вы пускаетесь в подробности, потому что намерены…

– Умереть. Совершенно верно, сир, умереть.

– Я этого не говорил.

– Это сказал я. Именно я, сир. Я покорнейше готов выслушать вопросы вашего величества.

– Существует предположение… это не более, чем сплетни… Болтают, будто господин Шавиньи… ваш сын.

– Как воспрепятствовать молве?

– О, это более, чем молва. По этому поводу распевают песенки.

– Будь Шавиньи моим сыном, я пожалел бы его.

– Это почему же?

– Потому что у меня много врагов. Будучи не в состоянии вредить мне лично, они вредят моим родственникам.

– Разве я не беру их под свою защиту?

– Время от времени, сир. Людовик XIII закусил губу.

– Родственник мне Шавиньи или не родственник, я все равно его жалею.

– Отчего же?

– Тот, чье имя он носит как сын, не блещет, увы, умом.

И на лице кардинала появилась улыбка – подтверждение слухов о связи, существовавшей между мадам Бутилье, матерью графа Шавиньи, и кардиналом.

– Я оставляю вам, ваше величество, еще одного верного слугу, который заслуживает вашей признательности.

– Но, дорогой кузен, – искренне поразился король, – скоро у меня будет столько слуг, что мне самому нечего будет делать.

– Только управлять, сир. Этого человека зовут Пелиссон де Пелиссар.

– Как раз этого я знаю. Превосходный дворянин, пожиратель паштетов, отважный воин, к тому же набожный католик.

– Могу добавить: незаурядный дипломат и ученая голова по части военного дела.

– Этот мне куда больше по нутру, чем ваш д'Артаньян. Что прикажете мне делать с этим феноменом?

– Определите его куда‑нибудь послом.

– Да, но тогда он будет жить вдали от меня.

– Сделайте его маршалом Франции в знак признательности перед его заслугами инженера.

– Гораздо лучше.

И король, обожавший предаваться мыслям о войне, потер руки.

– Я счастлив, – произнес Ришелье со слабой улыбкой, – покинуть ваше величество в таком превосходном настроении.

– Мне будет вас так не доставать, мой кузен. Точнее сказать, я почувствую ваше отсутствие, если вы не встанете на ноги к концу года. Вам нужен отдых, потерпите еще немного. Все образуется.

Ришелье глянул на короля, скрывавшего в момент ухода под оживленностью свою подлинную радость.

Не размыкая век, Ришелье пребывал минуту в неподвижности, словно погрузился в сон.

Затем позвонил.

Появился Шерпантье, его первый секретарь.

– Попросите Мюло и Л а Фолена. Шерпантье поклонился.

Вскоре к умирающему вошли Мюло и Ла Фолен. Мюло с трудом сдерживал слезы. Ла Фолен задыхался.

– Приблизьтесь, – произнес Ришелье. – Вы, господин Ла Фолен, всю жизнь поддерживали меня против моих самых непримиримых врагов…

– Ваше преосвященство!

– Ограждали от непрошенных особ, докучающих при жизни и не ведающих жалости в годину смерти.

– Я продолжу мое дело, монсеньер это знает, – воскликнул Ла Фолен с анжуйским акцентом.

– Нет, Ла Фолен, на этот раз персона слишком знатна и вы не сможете указать ей на дверь.

– Кто это, ваше преосвященство, кто?

– Это смерть. Но я пригласил вас не для того, чтоб рассуждать о пустяках. Мне хотелось бы знать…

И кардинал сделал усилие, чтоб говорить громче.

– Мне хотелось бы знать, хорошенько ли вы поели сегодня.

– Да, – ваше преосвященство, – ответил, слегка поколебавшись, Ла Фолей, Да, хотя, должен сказать, пища не лезла мне в рот.

– Что же вы ели?

– Да так, немного… Каша, но превосходная. Паштет из зайца и паштет из кабана. Бекасы. Немного зелени.

– И это все?

– Фаршированный поросенок, ну и всякая там мелочь.

– Это именно то, что я желал от вас услышать. Спасибо, Ла Фолен. Благодаря вам я насладился последней трапезой. А теперь оставьте меня с Мюло.

И Ла Фолен вышел, пятясь. Он закрыл глаза своему хозяину на гастрономическую сторону жизни.

Мюло подошел вплотную к ложу кардинала.

То был самоотверженный человек.

Когда после убийства маршала д'Анкра[8] кардинал оказался в изгнании в Авиньоне, Мюло доставил ему туда три или четыре тысячи экю – все свое состояние, С той поры кардинал взял себе другого духовника. Но Мюло, ласковое и в то же время суровое ухо церкви, остался при первом министре.

– Как ты считаешь, сколько надо отслужить месс, чтоб вызволить душу из чистилища?

– Церковь не предусматривает таких подробностей.

– Ты невежда, – беззлобно отозвался кардинал. – Их требуется ровно столько, сколько необходимо, чтоб нагреть печь, швыряя в нее снег. Это значит…

Мюло устремил на него вопросительный взгляд.

– Значит, времени на это уйдет очень‑очень много. Лицо кардинала передернулось в гримасе. Затем он спросил:

– Каково вино урожая 1642 года?

– Редкостное, монсеньер. Роскошное, бархатистое, крепкое, любопытный букет тончайших оттенков. И главное: тягучее! Несомненно, великий год.

– Да, 1642 – это великий год, – пробормотал кардинал. – Д'Артаньян не опоздает. Спасибо, мой добрый Мюло. Великий год. Мы это запомним.

Тридцать шесть часов спустя, 3 декабря 1642 года, в среду, Жан‑Арман дю Плесси, кардинал‑герцог де Ришелье преставился.

В тот же самый день всадник в обгорелых лохмотьях, с трудом сидевший на лошади и похожий на человека, вырвавшегося из пожара, явился у Гобленской заставы. На его лице читалась решимость.

Казалось, ездок вот‑вот лишится чувств, и сержант гвардии сторожевого поста предложил ему сойти с седла, чтобы перевести дух.

– Отведите меня в Кардинальский дворец, – скороговоркой произнес прибывший.

– В Кардинальский дворец – пожалуйста, однако без кардинала, – отозвался сержант.

– Почему?

– Да потому, что он только что сдох.

Д'Артаньян оцепенел, словно пораженный громом. Затем произошло нечто само собой разумеющееся: он рухнул в беспамятстве с лошади.

XXIV. КАК АППАРАТ, КОТОРЫЙ ИЗРЫГАЕТ ОГОНЬ, НЕ МОЖЕТ ДОГНАТЬ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ ИЗРЫГАЕТ СВИНЕЦ

Мы уже знаем,что Ла Фон, нахлобучив шляпу, сжав коленями бока кобылицы, устремился к Парижу.

Мы также присутствовали при отъезде д'Артаньяна, Планше и Пелиссона де Пелиссара на аппарате, изрыгающем языки синего пламени.

Это пламя не на шутку напугало Планше. Но страх увеличился, когда оно из синего стало алым.

Однако мы еще толком не рассказали,что представляет из себя Ла Фон.

Мы только видели, что он являет черты своего господина как бы в преувеличенном виде.

Пелиссон был не просто мужественным, он был отчаянным человеком. Когда его бровь обращалась из дуги в треугольник, содрогались безумцы и отступали благоразумные.

Ла Фон был безрассуден. Если бровь у него вставала наискосок, безумцы падали во прах и благоразумные становились добычей тленья.

Голос Пелиссона низвергался как водопад с горы. От голоса Ла Фона сдвигались основания скал.

Если Пелиссон наносил удар шпагой, это было красиво и благородно. Если свой кинжал пускал в ход Ла Фон, то зияла рана, как от когтей дьявола.

Благодаря этим свойствам, Л а Фон смог ускользнуть от всех тайных агентов, расставленных на его пути. Д'Артаньян обнаружил оставленные им следы уже от границы.

Недвусмысленные и кровавые.

От Гренобля до Фонтенбло более дюжины агентов было низвергнуто усилиями Ла Фона в преисподню.

– Ужасный человек, – пробормотал д'Артаньян.

– Чего вы хотите, мой друг, – отозвался Пелиссон, – этот мерзавец получил уроки от лучшего на свете преподавателя. Он видел меня в действии. Только и всего.

– Да, но он истолковал все на свой лад.

Долгие часы Пелиссон проводил, прислушиваясь к клокотанию в утробе своих котлов.

Шум водопадов, стенание лесов, вздохи преисподней ускользали от его внимания.

Вечерами они останавливались, чтоб дать охладиться топкам.

На Пелиссона напала меж тем меланхолия.

– Что с вами? – допытывался д'Артаньян.–; В ваших глазах нет гордости изобретателя, чья работа увенчалась успехом.

– Мой летающий аппарат,..

– Ваш летающий аппарат?..

– Он неплохо катится по дорогам.

– Просто чудесно.

– Однако…

– Однако?..

– Он не летает.

– Дело всего лишь в этом?

– В этом.

– В таком случае у вас есть прекрасный выход.

– Какой именно?

– Вы изобрели летающую машину, которая может катиться. Не правда ли?

– Ну, разумеется.

– Значит, вам остается изобрести катящуюся машину, которая станет летать.

– Об этом я как‑то не подумал.

– Все великие умы, сдвигая с места горы, спотыкаются о песчинку.

Удовлетворенный таким объяснением, Пелиссар погрузился в сон. К сожалению, он поторопился, ибо одна из топок оказалась непогашенной.

В продолжении ночи она все более накалялась.

Если нельзя было упрекнуть Пелиссона де Пелиссара в том, что он пренебрег удобствами, то можно было упрекнуть за то, что он забыл об опасности. На рассвете аппарат взорвался.

Пелиссон очнулся от изумления час спустя. Его положили уже на носилки и намеревались нести прочь.

Первым его порывом было ощупать свои ноги. Но выяснилось, что ему не двинуть рукою. Тогда он попытался приподнять голову. Тщетно.

Тогда он решил что‑то выяснить у одного из тех крестьян, которые его обступили.

– Мой драгоценный друг, не кажется ли тебе, что со мной что‑то произошло?

– Думается, сударь, у вас теперь все в порядке.

– Кому ж тогда, по‑твоему, грозят неприятности?

– Вашей жене, сударь.

– Объяснись.

– Дело в том, что у вас не все ноги на месте.

– О‑о‑о‑о! Ну хоть какая‑то из них еще осталась? Не торопись с ответом. Видишь ли, я до крайности суеверен, и потому чрезвычайно привязан к своей правой ноге, в которой куда больше веселья. Зато левая грозила мне подагрой, и я не буду расстроен, если она пострадала. Не в ней ли дело?

– Увы, да.

– Добрая весть, клянусь губками всех трактирщиц! Значит, правая уцелела?

– Увы, тоже нет.

Лицо Пелиссона де Пелиссара омрачилось.

– Выходит, я безногий калека?

– К сожалению, мой бедный друг.

Пелиссон узнал голос д'Артаньяна. Он поднял глаза и увидел нашего гасконца: лицо черное, одежда висит клочьями. Тем не менее, д'Артаньяна сажали в седло.

– Ну, а главное? – спросил Пелиссон. – Мой аппарат?

– Вопрос деликатный.

– Деликатный?

– Потому что он испарился при взрыве.

– Может, машина не виновата?

– Может. Хотя утешение слабое.

Пелиссон поразмышлял немного, затем слабая улыбка озарила его лицо.

– Знаете, что я вам скажу, мой дорогой д'Артаньян?

– Что именно?

– Во всем следует искать хорошую сторону дела.

Тут он потерял сознание, убаюканный голосами ангелов, исторгавших крики счастья. Этот вечер был озарен для него улыбкой Пресвятой Девы.

XXV. ТРАУРНЫЕ ПУЛЯРКИ ГОСПОДИНА ЛА ФОЛЕНА

Мы познакомились с Ла Фоленом как с высоким авторитетом по части бульона. Мы видели, как он пытался воспрепятствовать проникновению смерти в покои кардинала, и убедились, что он подчинился лишь воле умирающего властителя.

Глава завершилась; смерть, наглая и назойливая, не отступилась от его преосвященства, она высосала из него все мысли, все силы, убила горестями, – великий кардинал умер, – сомнений не оставалось. Но согласиться с этим – еще не значило утешиться, необходимо было найти лекарство, сначала среди величайших богословов, затем среди тончайшей снеди, от которой исходит запах, стремящийся ввысь, подобно соку в стволе кедра, именуемого человеком.

Приличия предписывали, однако, соблюдать траур и в час трапезы. Исчезло белое мясо, марципаны, пюре, девственно белая репа, свежие форели, еще трепыхающиеся после лова. Настала пора вепрей, матерых оленей, суровых зимних супов.

Раздумья Ла Фолена по поводу диеты были прерваны кардиналом Мазарини.

– Господин Л а Фолонетти, вы так славно покушали в обществе покойного монсеньера, столь лелеемого ангельским сонмом, и да будет земля ему пухом! Увы! Все отошло в прошлое. Мы уже отощали с тех пор, как его не стало. Мой дорогой Фолонетти, каков будет ваш сегодняшний ужин?

Ла Фолен исторг стенание.

– Я подумываю о трюфелях, монсеньер.

–  Ох, трюфели, они такие белые у нас в Пьемонте. Глаза у Ла Фолена стали суровыми.

–  Наши трюфели, монсеньер, черны.

– Черны, черны. Это кстати. Но существует ли разница между божьими тварями, если их поглощают?

Л а Фолен простонал снова.

– Так что же нам остается, дорогой Фолонетти, кроме скорби, которая нас снедает?

– Трюфели. Я ем их ежедневно. Иногда даже путаюсь в молитвах и прошу у Господа Бога: «Трюфель наш насущный даждь нам днесь».

– И Господь слышит вашу молитву?

– Да, слышит. Но с некоторых пор трюфели меня больше не привлекают.

– Баста! Можно внести поправки. Кто мешает вам помолиться о теленке?

– Монсеньер!

– Да, Фолонетти…

– Мы ж не после первого причастия, монсеньер.

– Я понимаю. Вы находитесь во власти чувств. Вам нужны белые голуби, тогда вы исцелитесь.

– Голуби вдобавок к трюфелям? Кощунство!

– Отнюдь! Отнюдь! Возьмите голубей, которые очеловечены: это куры.

Ла Фолен опустил веки, из груди вырвался медлительный вздох, затем он взглянул с восхищением на Мазарини:

– Его преосвященство кардинал Ришелье не ошибся.

– Не будем об этом, мой дорогой Фолонетти. Не хочу вас задерживать далее. Я намеревался всего лишь просить вас об услуге.

– Услуге? Вы? Человек, который потряс мое воображение, разжег огни, исторг родники…

– Ессо [9]! Поскольку ни у кого из французов нет такого чутья… Короче, именно в вас я нуждаюсь.

И льстивый Мазарини едва ли не прильнул к величественному Ла Фолену.

– Можете ли вы опознать преступника с первого взгляда? В глазах Ла Фолена скользнула игривость.

– Если бы монсеньер попросил меня отличить домбского перепела от дордонского, я бы взялся за это. Если бы монсеньер захотел, чтобы я указал, какой поросенок из Гатине, а какой из Гуерга, я б сказал и это. Пожелай монсеньер, чтоб я определил, какая спаржа с берегов Сены, а какая с берегов Луары, я решил бы несомненно и такой вопрос. Но убийца, монсеньер, убийца! За то время, что я опекал его преосвященство кардинала Ришелье, их тут перебывало более тысячи и все они были остановлены мною. Более того, оставлены в небрежении! Видите ли, в чем дело, монсеньер, убийца не в состоянии ждать. Стоит заставить его ждать, и он улетучится.

–  Но этот человек – штука не простая. Он прибыл из Рима, чтоб встретиться с кардиналом Ришелье, да пребудет он в ангельском сонме. Вот уже неделя, как этот гонец меня осаждает.

–  Терпение, монсеньер, терпение!

– Но если он и в самом деле до меня доберется … Мазарини кусал губы.

– Мой добрый Фолонетти, подите взгляните на него, он здесь. Если вы полагаете, что он прибыл с намерением меня убить, пусть ждет в приемной, а я пойду и вздремну. Но если у него нет дурных намерений, тогда…

И Мазарини напустил на себя благостный вид:

–… тогда я с удовольствием его приму, я ж все‑таки не великий кардинал, увы…

Ла Фолен не пытался оспаривать эту мысль. Он поклонился и вышел.

Оставшись в одиночестве, Мазарини улыбнулся во весь рот и сделал несколько танцевальных па. Однако открытость была не в его натуре, и он сдержался.

К тому же появился Ла Фолен, как всегда величественный и суровый. Ликование Мазарини не укрылось от его взора.

Ла Фолен был великим ценителем поз и дегустатором секретов.

– Ваше преосвященство, вы можете спокойно оставаться на месте. Проситель вас пальцем не тронет. Это человек в традициях лучшей кухни.

– Фолонетти, вы вернули мне жизнь. Ла Фолен изысканно поклонился.

–  Вы спасли меня, монсеньер, предложив сочетание пулярки с трюфелями. Но глядя на этого человека, я дал название вашему рецепту.

–  Какое, мой дорогой Фолонетти, скорее, я умираю от любопытства.

– Пулярки в трауре. Я введу в гастрономию траур.

И Ла Фолен, предшествуемый своим животом, который был в свою очередь движим аппетитом и подхлестнут воображением, вышел из кабинета.

Под звяканье колокольчика, который втайне от всех установил Мазарини, подозрительный гонец переступил порог.

XXVI. ВСТРЕЧА

Вошедший поклонился самым учтивым образом.

Чем долее смотрел на него маленький кардинал, тем более убеждался, что эта физиономия ему знакома.

Мазарини занимался дипломатией, Ла Фон – мошенничеством: два ремесла, которые соприкасаются друг с другом, а если не соприкасаются, то одно вряд ли позорней другого.

–  Монсеньер, – произнес Ла Фон.

–  Сударь, – отозвался Мазарини.

–  Монсеньер проявил смелость, приняв меня, и я тоже выказываю смелость, вступая в беседу с монсеньером.

Но в темных глазах Ла Фона мелькнуло нечто, оспаривающее скромность его слов. Прежде чем сделаться кардиналом, Мазарини перепробовал множество не самых почетных профессий. Он хорошо знал эту породу людей, точно он сам ее вывел. Он сделал жест, который обыкновенный человек истолковал бы как «говорите», но для такой твари как Ла Фон он обозначал: «Ваши речи я покупаю по их истинной стоимости».

Ла Фон не ошибся в оценке. Он и сейчас был столь же скор, как тогда, когда убивал, насиловал, предавал. Три рода деятельности, столь естественные, как нюхать, сморкаться или кашлять для иного человека.

–  Ваше преосвященство задаст себе, вероятно, вопрос: что заставляет ваше преосвященство принять меня?

–  Нет это из прошлого. Перейдем к будущему.

–  Будущее – это я. У меня в руках рычаг, который приведет мир в движение.

–  Ессо ! Я не вижу ничего такого у вас в руках.

–  Все здесь!

И Ла Фон с такой силой хватил себя по лбу, что кардинал взвизгнул от неожиданности.

– Мы говорим о вещи, которая заслуживает того, чтоб ее рассматривали стоя.

Мазарини скорее раскрылся по частям, чем встал. Он обошел письменный стол и приблизился к Ла Фону, едва не коснувшись его носом.

Если принять во внимание, что этот маневр был предпринят кардиналом и министром, то можно оценить всю его странность.

Впрочем, все прояснилось, едва Ла Фон ощутил прикосновение Мазарини.

Ла Фон тотчас угадал в нем своего хозяина, едва когти кардинала прикоснулись к его плечу, едва он уловил этот ускользающий в сторону взгляд, угадал витающую над ним тень Ришелье. Он не дрогнул, поскольку это был Ла Фон, но подчинился.

–  Папка у тебя, приятель? – осведомился Мазарини.

–  Да.

–  При тебе?

–  Да.

–  Чего же ты хочешь?

Ла Фон выдавил из себя подобие улыбки.

Но Мазарини это не ввело в заблуждение.

Он вновь устроился в кресле. Опустил голову, обхватил ее руками, посмотрел сквозь растопыренные пальцы на бесстрастное лицо Ла Фона и решил сменить тактику.

Мазарини вздохнул. Памятуя о том, что он первый министр, он решил явить щедрость и благородство.

– Чего желали бы вы, сударь? Когда? Где? Как? Почему?

И тут Ла Фон продемонстрировал свои мерзкие достоинства полном блеске. Он ответил голосом преисподни, швырнув кардиналу обрубки слов:

– Неважно кто. Неважно где. Неважно когда. Неважно как.

И он извлек из своего капюшона тяжелую зеленую папку с гербом римского иерарха.

При этом доказательстве доверия Мазарини содрогнулся. Он опознал в Ла Фоне дипломата великой школы, той самой, где не принято лгать.

Он нетерпеливо схватил папку, затем усилием воли велел себе утихомириться, убрал когти и, не спеша, ее открыл.

Вынул оттуда листок. Затем второй. Затем третий. Он читал. Мазарини читал быстро, даже если держал бумагу под углом.

Он глянул на Ла Фона.

Почитал еще.

Поднял взгляд.

Мазарини, который хоть и недавно стал кардиналом, был неподражаем в искусстве подмигнуть собеседнику.

Он произнес:

– Господин Ла Фонти?

– Ваше преосвященство?

– Вы все еще здесь?

– Разумеется.

– Отлично. Не уходите. Я сдержу свое слово. И Мазарини поднял руку.

– Карету?

Ла Фон помотал головой.

– Замок?

Л а Фон стал кусать губы, но эту гримасу можно было истолковать как знак согласия.

– Безопасность?

И тут Ла Фон, без конца терзаемый судьбою, поддался внезапно соблазну этого предложения.

– Да, – сказал он.

Тогда Мазарини, в свою очередь, с неподкупной искренностью улыбнулся.

Перо побежало по бумаге.

Он потянул за шнур, позвонил и улыбнулся.

Ла Фон ответил ему неуверенной улыбкой.

Полчаса спустя он очутился в Бастилии.

Читатель без труда вообразит ярость Ла Фона.

Его глаза метали пламя еще более алое, чем топки Пелиссона в момент своего максимума.

Первым его порывом было броситься на стены, чтоб расшибить их головой.

Стены загудели.

После этого наступило молчание, и Ла Фон, поняв всю бесплодность этих попыток, но в то же время пылая справедливым негодованием, решил поразмыслить.

Но размышлять – значит видеть и осязать. В то же мгновение он увидел, точнее, ощутил некую тень, которая поднялась со своего убогого ложа.

– Благодарю вас, сударь, – сказала тень. Полный угрюмости, Л а Фон не проронил ни звука.

– Благодарю вас, – повторила тень еще тише. Вот уже четырнадцать лет, как я не могу сомкнуть глаз, в одиночестве. Если вы станете повторять свои упражнения, я буду чувствовать себя по‑иному. Общество – это, знаете ли, в нашем деле великая вещь.

– В каком деле?

– В деле ожидания, – произнесла тень, – ожидания, смешанного с отчаяньем.

Но Ла Фон не утруждал себя психологией, проблемами духа и прочим. И потому он спросил:

– Кто?

– Парижский буржуа.

– Когда?

– В двадцать восьмом.

– Откуда?

– Из моего собственного дома.

– Каким образом?

– Кардинал.

– Теперь вы, значит, тень?

– Да, сударь. К вашим услугам.

– Вы упомянули 1628 год. Мне почудилось, что имя кардинала вы произнесли с особым уважением. Вы имели в виду прежнего кардинала?

– Прежнего, всегдашнего, всевластного, единственного. Ла Фон улыбнулся своей ледяной улыбкой.

– Гроб с его телом утащили под землю черви, они проволокут его сквозь все песчаные толщи.

– Как? Великий кардинал умер?

– Да. Эта бестия устроит нам теперь засаду на том свете.

Тень как бы осела вовнутрь и пробормотала: Т^ '

– А я кричал: «Да здравствует кардинал!»

Ла Фон побагровел от ярости, но на этот раз ярость была направлена против него самого.

– В таком случае, разрешите представиться, я – Эхо.

– Эхо?

– Совершенно верно. Потому что ваш крик, исторгнутый четырнадцать лет тому назад, я повторил всего час назад. Нас срезали одинаковым образом. Руку!

И рука Ла Фона схватила в свои тиски руку предшественника, который взвизгнул от боли.

– Давайте потолкуем, – продолжал Ла Фон. – Зачем это нужно? Это утешит нас, и все станет яснее.

– Потолкуем, – отозвалась тень.

– Что было причиной вашего несчастья?

– Женщина.

– Какая?

– Моя. Ибо мы были женаты…

– Были?..

Тень исторгла вздох. Затем выпрямилась во весь рост. И перед Ла Фоном предстал человечек в рубище.

– Прошло четырнадцать с тех пор, как я овдовел, четырнадцать.

– Хм, недавно. Человек‑тень пояснил ситуацию:

– Сразу видно, сударь, что вы новичок. Мы ведем здесь счет на годы. Это четырнадцать лет.

– А мы в Риме считаем веками. Но вернемся к вашему кардиналу. Как он вас принял?

– Вы ждете от меня исповеди, сударь?

– И желательно поскорее. Я пока еще ничего не знаю. Я притронулся лбом к этим стенам в надежде, что они мне ответят. Потом замечаю вдруг вас и вы, как мне кажется, пускаетесь в беседу. Но теперь и вы как будто безмолвствуете.

– Теперь, когда вы изволили меня заметить, я вам отвечу.

– Давайте. В жизни надо делать одно из двух: либо разить насмерть, либо давать ответ.

– Сударь, весь мир меня обманул. Я выбрал себе супругу, я женился на белошвейке, которая вместо того, чтоб подшивать оборки, примкнула к заговору. Вот в чем загвоздка. Я пустил к себе квартиранта. Этот молодчик принялся водить к себе, то есть ко мне, своих друзей и таскать бутылками вино. На мою жену он смотрел так, словно ему достаточно свистнуть, чтоб она к нему прибежала. В ту пору я случайно встретился с покойным кардиналом. Вам не скучно слушать все это?

– Продолжайте. Не то я снова брошусь на стену.

– Великий кардинал принял меня, он дружески побеседовал со мной, назвал меня своим другом и …

В это мгновение дверь в камеру распахнулась. Чей‑то голос крикнул:

– Бонасье! Выходите! Вы свободны!

XXVII. ПРЕКРАСНАЯ МАДЛЕН

В то время как Ла Фон знакомился с обветшавшим двойником Бонасье, д'Артаньян не терял попусту времени. Он выздоравливал. Выздоравливание продвигалось сразу по трем линиям: по материальной, то есть в виде великолепной кровати и бульона, приправленного вином и корицей, по умозрительной, то есть в виде серьезных размышлений о поисках способа, как раздобыть договор о всеобщем мире, и по сентиментальной, где сладкие воспоминания перемежались с меланхолическими вздохами. Вздохи и воспоминания были связаны с личиком Мари.

Через две недели наш герой был уже вновь в седле. И поскольку он предупредил Мари де Рабютен‑Шанталь о своем возвращении в Париж, и поскольку в ответ ему сообщили, что его будут ждать в вечерние часы на улице ФранБуржуа, месте постоянного жительства, то именно к улице Фран‑Буржуа д'Артаньян направил свои стопы.

Сияло великолепное зимнее солнце. Дождя не было уже целую неделю, и улицы покрылись пылью.

От Пелиссона де Пелиссара только что пришло письмо. Знаменитый изобретатель, лишенный отныне значительной части своей персоны, писал, выздоравливая, математический труд о выпуклых фигурах, которые стремятся стать вогнутыми, превращаясь в плоскость.

Лишь один человек не разделял восторгов д'Артаньяна по поводу неба, прохожих и тротуаров. Этим человеком была Мадлен, хозяйка д'Артаньяна.

Когда она увидала, что мушкетер весел, свеж, взоры горячи, а бровь изогнута дугой, она произнесла, разумеется, по этому поводу доброе слово, но это доброе слово мариновалось сутки в ее печали и лишь потом покинуло уста:

– Господин д'Артаньян!

– Что, дитя мое?

Женщин, которых он не опасался, д'Артаньян с удовольствием называл «дитя мое». К прочим обращался «сударыня» или «мадмуазель».

– Вы уверены, господин лейтенант, что устоите на ногах?

– Я убежден в этом.

– Я хочу предложить вам руку.

– Только ради удовольствия ощущать вашу руку, но не ради удовольствия быть на ногах. Здесь справлюсь я сам.

– Это значит…

Д'Артаньян метнул взгляд в сторону Мадлен. Гостеприимная хозяйка была привлекательной, рослой, рыжей, плечистой женщиной, она красовалась в своем корсаже, поворачивая талию словно на подставке, а глаза напоминали свежие виноградины. Это были не синеватые умильно, стреляющие по сторонам глазки, а вложенные внутрь драгоценные камни, сверкающие ярче всего в час печали.

– Вид у вас какой‑то испанский и грустный.

– Я боюсь за ваше здоровье.

– Сейчас оно у меня отменное.

– Увы!

– Увы? Неужто вы хотите, чтоб я только и делал, что умирал?

– Нет, нет, что вы!

И тут д'Артаньян, хоть он и торопился к Мари, навострил уши.

– В чем же дело, дитя мое?

– Дело в том… Дело в том, что я люблю готовить для вас бульоны.

И Мадлен спаслась бегством, не предлагая более мушкетеру ни своей руки, ни мерцания своих глаз. Д'Артаньян нахмурился и, насвистывая мотивчик, который прицепился к нему со времен осады Арраса, заторопился на свидание.

Мы, разумеется, не забыли красотку Мадлен, хозяйку гостиницы «Козочка» на Тиктонской улице, где д'Артаньян обитает вот уже шесть месяцев.

Осиротев к семнадцати годам, Мадлен явилась в Париж из Фландрии с кое‑какими сбережениями и поспешила выйти замуж за некоего пикардийца по фамилии Тюркен. Это был малый с плебейской рожей и бойкими ухватками. Мадлен сочла плебейство скромностью и сделала ставку на бойкость, которой было в достатке. Кстати, Жан Тюркен не пил, не сквернословил, не охотился, не рыбачил и почти не играл в кости.

И наивная дочь Фландрии, где всем кажется, что жизнь подобна картинкам Брейгеля или Франса Гальса, решила заняться воспитанием своего супруга.

В результате этих длившихся три года упражнений на лице у честного, набожного, немного грустного Жана Тюркена явилось высокомерное и скучающее выражение. Выпивоха, шулер, ругатель угодников и святых, великий бездельник, он стал украшением второй сферы, где Ла Фон был, бесспорно, властелином.

От своих достижений Мадлен пришла в отчаянье. Она мечтала об учтивом спутнике жизни, а он годился в приятели последним шлюхам из той самой породы, что валяются в парижской клоаке, отверженные даже Нормандией.

Ей рисовался учтивый хозяин среди клиентов, а получился истребитель анжуйских вин и самый неутомимый поглотитель вуврэ, какого когда‑либо видел Париж.

И, наконец, ей грезился безукоризненный спутник жизни, а пришлось терпеть безобразное вместилище пороков, человека, который бросал вызов Богу и надувал дьявола. Но Господь, когда ему бросают вызов, лишь пожимает плечами, меж тем как самовлюбленный дьявол не терпит, если насмехаются над его коварством.

Было ясно, что раньше или позже Бог и дьявол объединятся, чтоб наказать чванливого Тюркена примерно так же, как они сокрушили в несколько приемов презренного Ла Фона.

В ожидании этой неизбежной кары прекрасная Мадлен сохранила свою красоту, но утратила веселость.

Будь они уроженками Фландрии или Русильона, Шампани или Савойи, все женщины судят о вещах одинаковым образом: вечная смесь любопытства с фантазерством. Тончайшее вещество их мозга немедленно дает оценку всякому мужчине. Зашифрованный соответствующим образом, этот мужчина регистрируется и в остальных частях тела.

Пункты, набранные д'Артаньяном, существенно возросли за время его болезни. Стоило д'Артаньяну поправиться, как Мадлен залилась горючими слезами при мысли о тех бульонах, которые она носила бледному, распростертому под белыми простынями мушкетеру.

XXVIII. САМОЕ ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ – ЭТО, КОНЕЧНО, НЕ САМОЕ СМЕШНОЕ

– Скажите мне, мои барышни, какой кардинал лучше – живой или мертвый?

– Разумеется, мертвый, он ближе к Богу.

– Да, но по другой причине. Мертвый не принесет вреда.

– Однако!

– Что до меня, то я скорей за живого: у него еще есть возможность сделаться папой, это его последний и лучший шанс. Зато мертвый…

– Мертвый может стать святым, не забывай об этом, Жюли.

– Но мои прелестницы, святыми не становятся после смерти. Святой свят при жизни. Так что дальнейшей карьеры на небесах не предвидится.

– Вот почему небеса кажутся мне такими однообразными. Единственное утешение – общество самого Создателя, лучшее в мире.

– Да, но вы не окажетесь там с Господом наедине, компания будет разношерстная.

– С чего это вы взяли? Если послушать янсенистов, то все зависит от милости Божьей. Но Господь явит ее вряд ли более одного раза. И таким образом, все мы, верующие и неверующие, добрые и злые, обречены на проклятие и лишь одно‑единственное исключение…