Текст книги "Влюбленный д'Артаньян или пятнадцать лет спустя"

Автор книги: Роже Нимье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Господин д'Артаньян, ситуация такова, что мне не нащупать нерв нашего разговора…

– А вы попробуйте, сударыня, попробуйте, если, конечно, не желаете присесть.

– Вы не должны быть причиной того, что мадмуазель Шанталь погибнет с тоски.

– Отчего у вас такие опасения?

– Неужели вы не видите, как она любит кузена? Надо быть слепым…

Д'Артаньян был сильным человеком, но он побледнел.

– Что до самого Роже, то он уже страдал от неразделенной любви в прошлом. Теперь он открыл свое истерзанное любовью и полное меланхолии сердце двум италийским морям, после чего бросился в эту новую любовь, уверив себя в том, что это все же хоть отчасти Она.

– Отлично, мадмуазель. Обещаю вам, что господин де Бюсси Рабютен выйдет победителем из поединка.

– Но если он убьет вас?

– Со мной это уже случалось,

– Вы феникс среди рыцарей, я буду ухаживать за вами, я исцелю вас, я…

– Но кто ж та особа, которая так ввергла в отчаянье господина де Бюсси‑Рабютена?

– Вероятно, все‑таки это я сама.

И тут она исчезла – вишневая, чуть серая… Какое‑то мгновение д'Артаньян рассматривал себя в зеркале.

– Какая жалость, – сказал он сам себе, – мне нравится, как эта голова сидит на плечах.

Внезапно раздались спорящие голоса.

Это Планше не разрешал Ла Фону войти в комнату.

– Я тебе говорю, он с женщиной.

– С женщиной? Как ты узнал об этом?

– По платью, болван.

– Мне случалось видеть отменнейшие платья, но внутри был мужчина.

– Мой друг, мужчины не носят платьев.

– Мужчины – нет. А папа носит.

– Да от такого сравнения разит сатаной.

– Не отзывайся дурно о моем друге, с которым ты не знаком.

– Я знаком с двадцатью шестью способами обращения с палкой.

– А я знаю двадцать семь способов обращения с Господом Богом.

Тут открыл рот д'Артаньян:

– Что там такое?

– Этот малый, сударь, желает пролезть в комнату.

– Этот олух не дает вам возможности встретиться с его святейшеством папой.

– Разве мне предстоит встреча с его святейшеством?

– Вот именно.

– Когда?

– Через час.

– Где?

– Вам надлежит следовать за мной.

– А твой хозяин?

– Уехал вперед.

– А дуэль?

– Переносится на ночь.

– Планше, шпагу, плащ. Мы едем. Планше скорчил физиономию.

– Сударь…

– Что такое?

– Шпагу на встречу с папой?

– Он не обратит на это внимания, он правит молниями, не шпагами.

И Планше подал плащ и шпагу.

XIV. ПАПА И МУШКЕТЕР

Д'Артаньян вскочил в карету, занавески тотчас задернулись.

Пелиссон де Пелиссар, сидя рядом, разглаживал усы.

Планше и Ла Фон устроились на козлах. Между ними торчал вооруженный кнутом кучер, готовый в случае необходимости вмешаться в их ссору.

Они проехали с полчаса, и д'Артаньян нарушил, наконец, молчание.

– Мой друг, в вашем роду было столько святых. Сообщите мне по секрету о главном достижении Урбана VIII.

– Главных достижений два, притом весьма значительные.

– Два? Черт побери, какой понтификат!

– Во‑первых, он упразднил иезуиток.

– Иезуиток?

– Вот именно. Мало того, что они были женщинами, они желали еще сверх прочего быть иезуитками!

– Ну а второе?

– Он окрестил Ришелье.

– Тысяча дьяволов! Так ему, наверно, лет сто, вашему папе.

–‑ Отнюдь. Он свеж, как огурчик. Он посвятил Ришелье в кардиналы.

–  Выходит, без Урбана VIII…

–  У нас не было возможности звать Ришелье его высокопреосвященством…

– Что было бы в высшей степени неучтиво. В этот момент карета остановилась.

Соскочив со ступеньки, д'Артаньян очутился перед одиноко стоящим домом, одно окно в этом доме светилось. Дверь распахнулась.

Человек в черном со свечой в руке предложил д'Артаньяну следовать за ним по лестнице, стены которой были обиты темно‑серым бархатом.

В конце лестницы скрытая за занавеской и обитая тем же бархатом дверь открылась прежним таинственным образом.

В сопровождении своего спутника д'Артаньян миновал несколько коридоров и оказался перед третьей дверью, и она, в свою очередь, распахнулась.

Человек в черном исчез.

Д'Артаньян переступил порог.

Закутанный в меха старец сидел в кресле, грея ладони с короткими пальцами над пылающим в камине огнем.

Он поднял одну из ладошек, словно желая благословить широкий табурет на треноге.

– Садитесь, сын мой.

Невозмутимый от природы, привыкший к общению с сильными мира сего д'Артаньян ощутил дрожь.

Человек, с которым его свела судьба, превосходил на тысячу Портосов самого могущественного в мире монарха. Его род был древнее рода Монмаранси, Габсбургов и Paraнов. Его духовное наследие не погаснет вовеки, разве что с последним на земле человеком, который, будучи последним на земле папой, покинет пылающий корабль.

–  Ночи в Риме холодны, – заговорил Урбан VIII. – .Мне известно, что ваше пребывание здесь не было таким уж скверным, откинем, разумеется, то прискорбное происшествие… Напомните, пожалуйста, мне название траттории.

–  Траттория «Мария‑Серена», ваше святейшество.

–  Да, да. Тот способ, к которому они прибегли, хорош для жарки цыплят. Может, стоило с ними как‑то объясниться?

Д'Артаньян отнюдь так не думал, но губы у него дрогнули – самые гасконские губы во всей Франции, и это движение не укрылось от папы.

– Позвольте считать, ваше святейшество, что у них есть привычка к особому блюду: мушкетер с перчиком.

– Глупейшая путаница. Мы поступаем так с испанскими шпионами.

Д'Артаньян выгнул стан на табурете.

– Значит, я похож на шпиона?

– Вы похожи на испанца. На слегка испорченного испанца. Впрочем, в Риме вам нечего опасаться. Ведь при вас ваша шпага. Ну и потом здесь я. Или, по крайней мере, то, что ходит в моих туфлях и считается мною.

Д'Артаньян ерзал как школьник на краю табурета. Опустившись на колени, он склонился перед папой.

– Я пожму руку вам на дорогу, ничего более сделать для вас я пока не могу. Париж отсюда в ста пятидесяти лье.

– Значит, это заботы моей лошади.

– Тогда она получит мое благословение так же, как вы. Видите эту папку?

И Урбан VIII указал на увесистую кожаную папку зеленого цвета с золотыми украшениями.

– Здесь три великих монарха. Но крайней мере, их души. На худой конец – их подписи. Император Священной Римской империи Фердинанд III, Король Испании Филипп IV, Король Англии Карл I. Не хватает лишь печати вашего монарха Людовика XIII…

Урбан VIII принялся рассматривать свои ногти и затем бросил как бы невзначай:

– Тогда всеобщий мир будет провозглашен.

Он кашлянул два‑три раза, бросил быстрый взгляд на мушкетера:

– В каких отношениях вы с кардиналом Ришелье?

– Мы помирились друг с другом, ваше святейшество.

– Знакомы ли вы с кардиналом Мазарини?

– Нет, ваше святейшество. Я только видел его и мне известна та репутация, какой он пользуется.

– О! Вид не соответствует репутации. Это письмоводитель, которым мы обеспечили Ришелье. Кстати, как он себя чувствует?

– Как всякий человек, который днем пьет бульон, а ночью потребляет пузырек с чернилами.

Папа вновь улыбнулся той тонкой улыбкой, которая покорила д'Артаньяна.

–  Договор вы должны вручить кардиналу Ришелье. И никому другому.

–  Ваше святейшество желает сказать, что королю…

–  Король не более чем дитя. Вы знаете господина Гротиуса?

Д'Артаньян не знал господина с такой латинской фамилией.

– Ученый, к тому же прекрасный исследователь. Даже ботаник, если говорить о королевском семени. Прочтите ответ, посланный им в Швецию. Но Швеция не способна после попойки держать язык за зубами. Вот копия.

Урбан VIII взял со столика валявшийся там, как казалось, случайно, листок бумаги.

«Наследнику трижды сменили кормилицу, ибо он не только истощает грудь, но и терзает ее. Соседям Франции следует не терять бдительности перед лицом хищности в столь юном существе» – прочитал папа. – В предвидении неожиданностей французское королевство будет первым гарантом договора. Не терять бдительности – это означает в данном случае не дать ему возможности преступить этот договор. Что с вами, сударь?

–  Простите, ваше святейшество… Я всего лишь солдат. Скажу вам по простоте: я всегда считал Людовика XIII своим королем.

–  Конечно… конечно… Он славный человек, правда, немного завистник, к тому же без ума от своих усов. Меланхолическая личность, но он крепко держится за нить, именуемую Ришелье. У меня, впрочем, тоже кое‑какие сложности в связи с вашим знаменитым кардиналом. Я не хотел, чтоб он трогал Вальтлин. Но он не послушался. Я запретил ему вступать в союз с Густавом‑Адольфом. Он бросился в его объятья. Впрочем, пренебрежем этим. Он человек решительный и по‑своему мудрый.

Урбан VIII на минуту задумался.

– Необходимо добиться, чтоб он вновь обрел сон. Затем папа продолжал:

– Я уже говорил вам об опасностях. Только мы с вами знаем о договоре. Так что храните тайну. Подумайте, какую выгоду могло б из этого извлечь какое‑нибудь герцогство, я не говорю Миланское или какое‑нибудь ледяное царство, я не говорю Россия. Повторяю: они могли б извлечь выгоду, зная наперед свою судьбу. Если вы встретите француза, немца, испанца или англичанина, мирно продолжайте свой путь: они представители тех великих наций, что пляшут одну и ту же кадриль. Если вы встретите человека с берегов Балтики, голландца, мавра – обнажайте шпагу и бросайтесь вперед, чтобы предупредить нападение. Этим людям нужна будет ваша жизнь, чтоб завладеть папкой.

Д'Артаньян затрепетал. Голос Урбана VIII звучал металлом веков. Новый Иисус Навин возвещал крушение стен, разделяющих народы, которые наблюдают друг друга пока лишь в щели.

Папа заговорил тише и доверительнее:

– Универсальный договор о мире содержит семнадцать тысяч двести различных статей. Меньшим количеством нам было не обойтись. Следовало предусмотреть все: угасание и крах династий, появление новых ересей, возникновение несуществующих пока держав и их притязания, которые предстоит удовлетворить, осушение некоторых морей, что даст людям великолепные угодья, искусственный поворот рек, отчего возникнет один огромный поток, циркулирующий по кругу, обширные скважины, пробитые в недрах вселенной с целью добыть оттуда подземный огонь, создание летательных аппаратов еще более тяжелых, чем тот, который построил наш дорогой друг Пелиссон де Пелиссар и могущих домчать до лунного диска четыре персоны: старца, юношу, женщину и ребенка, – все это вполне естественно и даже менее сложно по устройству, чем хлебное зернышко.

XV. МУШКЕТЕР И ПАПА

Д'Артаньяна ошеломила грандиозность начертанной перед ним картины.

– Название этого договора звучит лучше всего по‑латыни. Вы знаете латынь?

– Нет, ваше святейшество. Знаю лишь наизусть Peccavi[7].

И д'Артаньян вновь опустился на колени перед Урбаном VIII, лепеча дрожащими губами смутные звуки. Миледи – бледная, в мерцающем ореоле, кровавая, ледяная, полная ненависти, без головы – промчалась перед его взором.

– Дитя мое, ваши грехи могут быть лишь грехами солдата. Солдаты и люди, посвятившие себя искусству, имеют право на отпущение грехов.

Д'Артаньян потупил голову. Лишь мужчины умеют плакать.

– Вы ни разу не поверяли свой грех исповеднику?

– Его преосвященство отпустил мне грех четырнадцать лет назад.

Папа не мог сдержать гримасы:

– Этот влезет повсюду!

Но профессиональный навык возобладал, и Урбан VIII, совершив мысленный прыжок, перешел прямо к сути и громко произнес:

– Преступление?

– Да,

–  Месть?

–  Да.

– В одиночку?

– Нас было пятеро.

– Женщина?

Не смея ни слова сказать вслух, д'Артаньян кивнул.

– Шпага? Пистолет? Что еще?.. Урбан VIII провел рукой по своей шее.

–  Топор? Вот оно как. Бедное существо… Отвратительное существо, не так ли? Топор подходит более всего. Одинединственный удар? Выходит, знаток дела, палач. Я полагаю, это понравилось Ришелье. А туловище? Погребли?

–  Спустили по реке…

Д'Артаньян говорил с большим трудом. Пот крупными каплями катился со лба.

– Полагаю, эта женщина заслужила свою участь. Выходит, это не преступление, а мера защиты, однако событие омрачает ваши ночи. Я освобожу вас от терзаний.

Папа сотворил крестное знамение над головой мушкетера и произнес несколько слов по‑латыни.

– Недурная молитва. Я горжусь тем, что сам ее составил. Поднимитесь.

– Да благословит вас небо, ваше святейшество, за то, что сочли меня достойным вашего поручения.

– Вы известны в Европе, господин д'Артаньян, особенно после вашего путешествия в Англию в 1625 году. Я велел, чтоб мне сообщили подробности. Это произошло на второй год моего понтификата, однако в памяти все сохранилось.

Д'Артаньян покраснел.

– От меня ускользнули лишь две‑три детали. Поясните, пожалуйста. В этой гостинице, в Амьене, слуга, которого звали Гримальди…

– Гримо, ваше святейшество.

– Раскроили ему череп рукоятью вил или же граблями?

– К сожалению, вилами.

– А граф де Вард, был он пронзен трижды или четырежды вашей шпагой?

– Четырежды, ваше святейшество.

– Живой человек, пригвожденный к земле подобно кукле! Сколько ему было? Сорок два? Теперь этого уже не узнаешь. Объясните мне, почему эти четыре удара шпагой не тревожат вашу совесть. Я напишу на эту теме соответствующее двустишие.

– Служение королеве.

– А та женщина, которую вы бросили в воду, отрубив ей сперва голову… Прошу вас, перепишите ее на мой счет.

Д'Артаньян поднялся с колен.

– Договор будет доставлен без промедления.

– Кто говорит о сроках? Сроки хороши, когда речь идет об обычном договоре, потому что в любой момент может разразиться война. Но договор, рассчитанный на три века, может подождать. Тут необходимо другое: весть о нем должна быть подобна удару грома. Если сведения просочатся, все погибло. Вот почему мы с вами пускаемся в детали. Прощайте, господин д'Артаньян.

Смущенный, ошеломленный, прижимая к себе под плащом папку с текстом договора об универсальном мире, наш мушкетер ступил на улицу с таким чувством, будто Спустился с небес.

Карета и провожатый показались ему театральными аксессуарами.

– Ну что? – осведомился Пелиссар с некой плотоядностью в голосе.

– Вы совершенно правы. Лучше всего мне подыскать место каноника. Пусть я превращусь в епископа, даже в пастуха, чтоб сделаться потом святым.

– Вы еще успеете с этим. Сейчас надо спешить на дуэль.

Д'Артаньян побледнел. Вдохновленный мыслью о предстоящей миссии, он совершенно забыл о поединке. И еще более – о клятве по поводу Бюсси‑Рабютена.

Обстоятельство, куда более важное: он забыл, что влюблен.

Забыл про юное и свежее существо, Мари де Рабютен Шанталь, истинный цветок с его лепестками, шипами‑насмешками и росой на щеках.

Но был еще и великий прелат, устремленный к земле своими речами, к небу – своей душой, к людям – своей добротой, был Урбан УШ.

XVI. ДУЭЛЬ

В то время как д'Артаньян был занят своими делами, Роже де Бюсси‑Рабютен произвел смотр двум стульям, двум свечам, двум парам бутылок, уже приготовленных предусмотрительным Пелиссоном.

С его точки зрения стулья, свечи и вино были безупречны,, Нахмурился он лишь оттого, что его не вполне устроила дистанция.

В восемь вечера в комнате трудно было не попасть в цель.

Читатель возразит, что можно еще раздвинуть стулья. Но для этого нужно раздвинуть стены, вещь вполне выполнимая, однако требующая времени.

В близости дистанции таилась дополнительная сложность: невозможно было отделаться от впечатления, что вы убиваете друга, пирующего с вами за общим столом. И Бюсси решил: пусть он умрет, но, по крайней мере, понасмешничает над смертью. Однако если кто‑то заглянул бы ему в душу… Хотел ли он в самом деле смерти?

Он бы хотел пройти сквозь годы, как пузырек воздуха сквозь шампанское в бокале. Когда бокал будет на три четверти выпит, он станет маршалом Франции, что неизбежно, членом Французской академии, что будет ему к лицу и, наконец, фаворитом нового монарха, пока еще малолетнего Людовика XIV – все это опьяняло его разум.

Из трех желаний осуществилось, как мы знаем, лишь второе. Обсудив, однако, сам с собой настоящее и предвкушая будущее, Роже де Бюсси‑Рабютен встретил д'Артаньяна и Пелиссара с приятной улыбкой на устах.

– Друзья мои, мы совершили ошибку. Впрочем, это еще полбеды. Хуже, что чуть не согрешили против хорошего тона. Досадно,.. Взгляните на ковер.

Д'Артаньян глянул равнодушно себе под ноги. Пелиссон обратил внимание на то, что его сапоги забрызганы грязью.

– Что если появятся кровавые пятна? А бутылки? Можете себе представить, они опрокинутся, вино глупейшим образом разольется по ковру… Удручающее зрелище…

– В самом деле, – отозвался Пелиссон. Как христианин он уважал человеческую кровь, как католик чтил вино, поскольку оно являлось неотъемлемой частью причастия. – В самом деле, зрелище будет удручающее.

– Хуже: я говорю, в дурном вкусе. И потому предлагаю вам перенести нашу церемонию на свежий воздух на одно лье отсюда. Расставим стулья по усмотрению. Луна заменит свечи. А если хлебнем глоток‑другой вина, получится примерно то же самое, что и здесь. Господин Пелиссон де Пелиссар, вы разрешите?

И Бюсси учтиво протянул Пелиссару стакан, который был тут же выпит.

– Мой дорогой, мой несравненный д'Артаньян, вы тоже не откажетесь выпить?

Но д'Артаньян лишь помотал головой.

– Если вы не станете пить, я не стану тем более. Я не хочу, чтоб потом говорили, будто мой успех зависел от выпитого вина.

Раздался глухой звук падения. Это Пелиссон рухнул на пол.

– Бедный человек! Вот до чего доводит избыток набожности! Мне лично кажется, что Господу приятней всего, когда его оставляют в покое. Пора его избавить от наших угрызений совести, нам следует жить нашим счастьем и никогда не жаловаться. Мой д'Артаньян, помогите мне усадить его на стул. Любопытно, что умерщвление плоти увеличивает вес тела. Двойное или тройное расширение духа

– и персона весит столько же, как если б состояла из сплошных костей. Так, все в порядке… Теперь – в мой экипаж, забираем стулья, пистолеты и препоручаем этого сраженного добродетелями дворянина трезвому разуму господина Ла Фона.

Так и сделали. Д'Артаньян и Бюсси‑Рабютен сели в карету. Планше принял на себя команду над стульями. Что же до Ла Фона, то он мгновенно решил сообразно данной ему характеристике заняться изучением качеств испанского вина. Поскольку, однако, он был свидетелем операции, произведенной его хозяином над одной из бутылей, и поскольку видел ее результат, он благоразумно занялся вином, предназначенным для д'Артаньяна. Иначе говоря, откупорил другую бутыль и препроводил ее содержимое в свой желудок – кладовую и погреб всех благ, которые жизнь дарит человеку. И тотчас ощутил истинность той сентенции, которую любил повторять его прежний хозяин, господин де В:

– Стоит мне выпить, и я стал другим человеком, а другой – это совсем другой: он трезв, как стеклышко.

Именно это и побудило Л а Фона спустить еще одну бутыль в широкое отверстие его бархатных штанов, завершавшееся снаружи огромным входом в это хранилище.

Пока господин Пелиссон упивался нектаром ангельских песнопений, а Ла Фон отдавал дань нектару, произведенному человеческими руками, Планше устанавливал на почтительном расстоянии друг от друга два стула.

И в самом деле, если д'Артаньян обязан уцелеть, поскольку стал обладателем тайны, если Роже дал согласие жить, поскольку аромат жизни был для него соблазнителен, Планше самым естественным образом старался, чтоб не погибли оба.

О де Бюсси Планше заботился по той причине, что он приходился кузеном Мари де Шанталь. Довод весьма основательный.

О д'Артаньяне он заботится в силу того, что д'Артаньян – это д'Артаньян. Довод неопровержимый.

Стулья были поставлены на расстоянии двадцати шести шагов друг от друга. Почему именно двадцати шести? Потому что двадцать шесть – это дважды тринадцать, и одно несчастное число должно уничтожать другое. Рассуждение в духе Планше.

Минуту спустя римская луна, под чьим светом живописно подрагивали ветви деревьев, озарила необычайное зрелище.

Рассевшись с серьезным видом на стульях, д'Артаньян и де Бюсси‑Рабютен обменялись комплиментами.

–  Господин де Бюсси‑Рабютен, я отнюдь не считаю вас глупцом, я считаю вас самым образованным дворянином, какого только рождала Франция с эпохи Монтеня, который, впрочем, был гасконцем.

–  Но, господин д'Артаньян, вам хорошо известно, что во Франции никогда не было и не будет ничего, креме Арманьяка и Бургундии.

–  Учтите, однако, при этом, что Бургундия долгое время была куда могущественнее Франции.

–  Совершенно верно. Жители Арманьяка, то есть гасконцы, пришли на помощь французам. Чего вы хотите, сударь? Мы уже смирились. Мы теперь таковы, каковы мы есть.

Эти приятные слова растопили бы сумрак ночи, не будь пистолетов, которые мужчины сжимали в руках.

И не таись за этими пистолетами упоительная улыбка и светлое лицо Мари.

XVII. ЧТО МОГУТ СКАЗАТЬ ДРУГ ДРУГУ ДВЕ ЖЕНЩИНЫ, КОТОРЫЕ ДУМАЮТ, ЧТО РАЗГОВАРИВАЮТ СТОЯ, В ТО ВРЕМЯ КАК ДВОЕ МУЖЧИН САДЯТСЯ, ЧТОБ ОБЪЯСНИТЬСЯ ТАК, СЛОВНО ОНИ ВСЕ ЕЩЕ НА НОГАХ

–  Тяготы ночи сокрушат их своим ледяным дыханием.

–  Ты имеешь в виду, что они могут простудиться?

–  Ах, я пытаюсь, чтоб ты осознала свою причастность к свершающемуся.

–  Жюли, перестань ходить взад и вперед. У тебя мысли рождаются из пальцев. Чем больше шагаешь, тем больше мыслей. Это наводит тоску.

–  Твоя ирония оборачивается против тебя своим собственным жалом.

– Это что, афоризм большого пальца твоей ноги?

– Не оскорбляй вместилища собственных мыслей. Дух замирает от звона шпаг ночью.

– Но ведь они дерутся на пистолетах.

– Пистолет – та же шпага, и пуля – ее острие. Боже мой, что если они убьют друг друга? Какому из этих теплых еще тел вверить вечную страсть, о которой вспомнят, произнося в грядущем мое имя? Как думаешь?

– Я думаю, тебе стоит выпить оршада.

– Роже – это черный брильянт, безумная драгоценность скорбящей вдовы. Лучше стать его вдовой, чем сделаться его добычей, пусть уж лучше память‑палач наполнит вместилище воспоминаний. Д'Артаньян – это тайна, целомудрие и бьющая ключом жизнь и одновременно – сердце воина под плащом. Он знаменит, Роже всего лишь известен.

– Ты влюблена в д'Артаньяна? Несмотря на возраст? –Знай, моя дорогая, что тридцать пять для мужчины – это век рассудка и безрассудства.

– Ты считаешь, он тебя любит?

– О, я в этом убеждена. Чего он только не совершит ради одной моей улыбки. Он предлагал мне вырвать из сердца Индии королевство, чтоб сделать меня магараджессой.

– Мне он обещал всего лишь быть достойным дворянином до самой своей смерти.

– Мне он сулил брильянты своей матери, которая была принцессой и владела копями и драгоценностями.

– В каких же краях?

– Не знаю.

– Мне он обещал только большую порцию нуги.

– Этот мужчина тверже железа, он почернел в пороховом дыму, я была для него островом, манящим издалека, я была восторгом его желаний. Одно движение ножниц парки – и нить жизни перерезана. Ты не слышишь? Не рокот ли это судьбоносных сил?

– Глупая! Это храпит Пелиссон де Пелиссар. Однако Жюли оказалась права. Храп Пелиссона был

внезапно перекрыт шумом кареты. Обе девушки бросились на крыльцо. Карета остановилась. Настал миг оживания. Занавеска поползла в сторону. Из кареты вылез человек.

Это был Планше.

Он нырнул обратно в карету и вытащил оттуда, обхватив руками чье‑то тело. Голова раненого склонилась ему на плечо, и лица было не разобрать.

Наконец, появился третий; он, как и Планше, поддерживал со свой стороны раненого, а может, и умирающего человека.

На том, кто вылез напоследок, была шляпа д'Артаньяна и плащ Бюсси‑Рабютена.

Мрачное трио приблизилось к крыльцу, на котором стояли прижавшись друг к другу белые, как полотно, девушки. Обе проявляли свои чувства по‑разному. Жюли замерла в неподвижности, Мари плакала.

Затем показался Ла Фон с факелом в руке.

Наконец, явилась возможность увидеть жертву дуэли, того, кто столь нелепо пролил во имя чести свою кровь и пожертвовал блестящей карьерой ради прихоти ночного поединка, того, наконец, чье безжизненное, смертельно бледное лицо пребывало в таком контрасте с неизменно красной физиономией Планше.

Меж тем Планше не был озабочен, Планше не был печален, Планше не был в отчаяньи, Планше не был насмерть удручен: Планше играл роль смерти, ибо это он поддерживал тело своего хозяина с заботливостью матери и силой титана.

– Скорее! – воскликнул Роже. – Пусть привезут лучшего в Риме хирурга!

– Лучший в Риме хирург – это врач его святейшества, – отозвалась Мари. – Господин Пелиссон говорил о нем вчера.

– Где Пелиссон?

– Он спит, – ответствовал Ла Фон.

– Разбудите его! Дорога каждая минута.

– Что случилось? – спросила Жюли, едва раненого положили на диван.

– Мой бедный д'Артаньян! Никогда я себе этого не прощу! В каждой руке у него было по пистолету. Первый он разрядил в воздух, второй направил дулом в землю. Моя первая пуля угодила в его пистолет, ствол раскололся, обломки ранили его в бедро и покромсали живот. Проклятая ловкость или неловкость, не знаю, но я сойду с ума, если ему суждено погибнуть.

Меж тем Ла Фон приблизился к своему хозяину и попытался учтиво его разбудить.

Поскольку это не принесло результатов, Ла Фон разгорячился. В силу порочных наклонностей горячность перешла в брань:

– Винная тварь, язва моего сердца, помои моей души, хватит храпеть, только зря воздух гоняешь, один смрад!

Когда выяснилось, что ругательства не менее бесполезны, чем вежливость, Ла Фон стал трясти Пелиссона за плечо. Голова замоталась, Пелиссон не просыпался.

Тогда зловещий Ла Фон прибег к способу, достойному его подлой натуры.

Он взял кочергу, сунул в огонь, мгновенно раскалил докрасна и приложил к руке своего хозяина.

Постараемся теперь описать, что снилось в этот момент Пелиссону.

Он видел, как его летательный аппарат летает. Без малейших усилий он парил над крышами города.

Его пилот и создатель не без добродушной иронии наблюдал своих бывший собратьев – людей. Какими неуклюжими и вместе с тем суетливыми сделались они вдруг! Жалкие манекены, заводные куколки, изобретенные, чтоб позабавить его, Божьего сына.

На другой планете – Пелиссон не сомневался в этом – Бог располагает настоящими людьми для своих личных утех.

И он решил посетить эту планету.

Предприятие честолюбивое, но можно ограничить свое честолюбие. Можно избрать что‑нибудь скромное, скажем, луну. Или же спикировать прямо на Венеру, слабость вполне понятная для Пелиссона де Пелиссара.

Увы, господин Пелиссон стремился всегда к самому величественному, он покупал все лучшее и притом в громадных количествах. И он решил посетить солнце.

Аппарат совершил рывок в воздухе. Земля сделалась хилой звездочкой, превратилась в воздушный шарик, пущенный капризным ребенком, потом – в наспех очищенное яблоко.

Потом стало зернышком, которое, быть может, взойдет, суля урожай христианам.

Потом – жуком, барахтающимся в слоях воздуха, раскинув лапки.

Потом вообще ничего.

Близилось солнце, дружелюбное, сияющее.

С капитанского мостика Пелиссону было все хорошо видно. Его уши раскинулись в виде плавников, ноздри вдохнули горячий воздух, глаза завращались от наплыва мыслей и губы задвигались, не издавая, впрочем, ни звука.

Он поднял руку в торжественном жесте, чтоб приветствовать своего нового друга – лучезарное светило. Но он, без сомнения, слишком приблизился к солнцу, поскольку тут же последовал крик боли: рука загорелась.

Одновременно знакомый ему запах жареного Пелиссона ударил в ноздри.

Сверхчеловеческим усилием воли он вырвался из своей скорлупки, предпочитая гибель Икара смерти свиньи на ферме.

Падение было молниеносным.

Сперва земли не было, но вот уже и жук – первое облегчение.

Потом зернышко, пока еще слишком маленькое, чтобы принять кости, плоть и душу Пелиссона де Пелиссара.

Потом яблоко, более аппетитное, чем казалось в начале – вкус земли, столь притягательный для умирающих, которые открывают уста, чтоб вновь отведать ее.

И, наконец, воздушный шарик. Вот и сама планета, лик у нее стал добрее.

То была земля, то был Рим, пуп земли.

Почва под ногами.

Но Пелиссон столь неудачно выскочил из кресла, что свалился, поставив левую ногу на место правой. Однако ноги, как водится, имеют обыкновение ходить нормальным образом. От этого берцовые кости, расположенные в голенях обеих икр, мгновенно сломались.

Пелиссон де Пелиссар испустил еще один крик боли.

Ла Фон поставил кочергу на место.

– Сударь, очень прошу вас, имя хирурга его святейшества. Пелиссон улыбнулся горестной улыбкой. Заботливость несравненного Ла Фона была ему знакома!

–  Хирург его святейшества? ‑Да!

–  Его имя – Солнчинелли.

При звуке этого жестокого имени, внезапно им же произнесенного, Пелиссон де Пелиссар утратил сознание.

XVIII. МАРИ ШАНТАЛЬ

Господин Солнчинелли прибыл через двадцать четыре минуты.

Он констатировал у д'Артаньяна перелом бедреной кости, множественные раны в области живота, два сломанных пальца и ссадины на лице – блистательная коллекция телесных повреждений.

Операцию начали немедленно. Она завершилась лишь ранним утром.

Д'Артаньян, придя в себя, переносил боль с таким мужеством, что это потрясло самого Солнчинелли, сухого приверженца римской курии.

Мари, правда, держала все время раненого за руку, повернувшись к нему из приличия спиной. Эти две руки немало сказали друг другу в течение ночи.

Что же до Пелиссона де Пелиссара, то у него были сломаны, как мы сказали, обе берцовые кости. Но они при всем их упрямстве весьма терпеливы. Они ждали починки до следующего дня.

По истечении недели – семь ночей бдения для Мари и семь дней стенаний для Жюли – выяснилось, что жизнь д'Артаньяна вне опасности.

Пелиссону с самого начала ничто не грозило.

Мари ловила малейшее желание д' Артаньяна, Л а Фон не покидал изголовья своего хозяина. Когда тот погружался в сон, он занимался исследованием винных бутылей. Однако он предавался этому с умеренностью, уделяя внимание Пелиссону. Склоняясь над ним, он слышал, как голова его господина оживала и начинала невнятно бормотать.

Подошло первое октября.

Роже, Мари и Жюли отправились в Париж.

Здесь было все: и присыпанные горячим пеплом слова разлуки, и обещание во взглядах, и соленый привкус слезинок на щеках.

Д'Артаньян и Пелиссон остались вдвоем, они спали бок о бок как близнецы: одеяла натянуты на нос, задорно топорщатся ночные колпаки.

Договор о всеобщем мире был спрятан в тайнике, о котором знали лишь они двое.

Каждый день д'Артаньян получал письмо от Мари и каждый день писал ей ответ.

Письма Мари приводятся здесь полностью. Письма же д'Артаньяна не сохранились.

XIX. МОЙ ДОРОГОЙ Д'АРТАНЬЯН

Я очень грустна и счастлива одновременно. Это все равно что быть ванильным кремом, в который капнули уксусу.

Вы оторваны от дел, а я рвусь к вашему изголовью, где недавно поила вас бульоном.

Кто носит его вам теперь? Сыплют ли в него в достатке перца? Будьте внимательны к себе. Вы очутились в пресной стране, но у вас не та кровь, чтоб безнаказанно ее остудить.