Текст книги "Семья Тибо (Том 3)"

Автор книги: Роже Мартен дю Гар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц)

На деньги, которые Мейнестрель смог предоставить в распоряжение группы (никто никогда не узнал, из каких источников Пилот и Ричардли пополняли секретные фонды "Локаля"), около десятка ее членов прибыло в Брюссель. Местом своих собраний они избрали "Таверну Льва", ресторанчик на улице Рынка, близ бульвара Ансбах.

Там Жак и встретился со своими друзьями и передал Мейнестрелю пакет с документами Штольбаха. (Пилот тотчас же ушел в гостиницу и заперся у себя в номере для предварительного осмотра добычи. Жак должен был зайти к нему немного позже.)

Появление Жака встречено было радостными восклицаниями. Кийёф, первым заметивший его, тотчас же возвысил голос:

– Тибо! Какая приятная встреча!.. Ну, как дела? Становится жарковато?

Здесь были все завсегдатаи "Локаля": Мейнестрель с Альфредой, Ричардли, Патерсон, Митгерг, Ванхеде, Перинэ, аптекарь Сафрио, и Сергей Павлович Желявский, и пузатенький папаша Буассони, и "азиатский философ" Скада, даже молоденькая Эмилия Картье, розовая и белокурая, в косынке сестры милосердия; Кийёф всю дорогу в Брюссель пытался заставить ее снять косынку "из-за жары".

Жак улыбался, пожимал протянутые руки, счастливый, – счастливее, чем мог подумать сам, – что внезапно вновь обрел в этом бельгийском ресторанчике дружественную атмосферу женевских сборищ.

– Ну что? – сказал Кийёф, полагавший, что Жак приехал из Франции. Вчера они все-таки оправдали твою госпожу Кайо... Что будешь пить? Ты тоже любитель их пива? (Что касается его самого, то он презирал это "пойло для северян" и оставался верен сухому вермуту.)

Шумная веселость Кийёфа служила прекрасным выражением того более или менее общего всем оптимизма, который еще царил в течение последних дней в Женеве; дискуссии в "Говорильне", где Мейнестрель стал теперь появляться реже, не выходили за рамки отвлеченных умствований на темы интернационализма. И различные проявления пацифизма по всей Европе отмечались там с энтузиазмом, которого не могли поколебать даже самые неутешительные новости. Приезд группы в Брюссель, первые встречи с другими европейскими делегациями, присутствие официальных вождей – весь торжественный характер этого единения против войны являлся для большинства из них доказательством международной солидарности, активной и уверенной в победе. Правда, утренние телеграммы известили об объявлении Австрией войны Сербии и даже об обстреле Белграда, начатом минувшей ночью. Но они легко дали себя убедить, основываясь на австрийской ноте, что несколько снарядов попало лишь в белградскую крепость и что этот обстрел не имеет существенного значения: это только предупреждение, скорее символическая демонстрация, чем прелюдия к настоящим военным действиям.

Перинэ усадил Жака рядом с собою. Он провел все утро в баре "Атлантик", где собиралась французская делегация, и принес оттуда отголоски последних парижских новостей. Он рассказывал, что накануне социалистическая фракция палаты, во главе с Жоресом и Жюлем Гедом, имела на Кэ-д'Орсе длительную беседу с заместителем министра. В результате этого визита депутаты-социалисты опубликовали декларацию, в которой они совершенно твердо заявляли, что "только Франция может распоряжаться судьбами Франции" и что ни при каких обстоятельствах страна не может быть "ввергнута в чудовищный конфликт по причине тайных договоров, которые всегда истолковываются более или менее произвольно"; потому они требовали "в кратчайший срок созыва палаты, несмотря на парламентские каникулы". Итак, французские социалисты намеревались вести борьбу на парламентской почве. На Перинэ произвели самое благоприятное впечатление воодушевление, спокойствие и непоколебимая надежда, которыми полны были члены делегации. Жорес даже больше, чем другие, проявлял упорную веру в благополучный исход. С гордостью цитировали его последние словечки. Многие слышали, как он говорил Вандервельде: "Увидите, это будет как во времена Агадира. То лучше, то хуже, но нет ни малейшего сомнения, что все уладится". Передавали также, как пикантное доказательство его оптимизма, что патрон, у которого после завтрака выдался свободный часок, спокойно отправился смотреть в музее картины Ван-Эйков.

– Я его видел, – говорил Перинэ, – и уверяю вас, что он совсем не похож на отчаявшегося человека! Он прошел мимо меня совсем близко со своим тяжелым портфелем, который оттягивал ему плечо, в своей круглой соломенной шляпе, в своем черном пиджаке... Он шел под руку с каким-то незнакомым мне типом. Потом я узнал, что это немец Гаазе... Так вот, слушайте... Как раз в тот момент, когда они проходили мимо моего столика, немец остановился, и я услышал, как он с сильным акцентом сказал по-французски: "Кайзер не хочет войны. Не хочет. Он слишком страшится возможных последствий!" Тогда Жорес повернул голову и, сверкая глазами, с улыбкой ответил: "Ну что ж, сделайте так, чтобы кайзер оказал энергичное давление на австрийцев. А уж мы, во Франции, сумеем заставить наше правительство воздействовать на русских!" Совсем рядом с моим столиком... Я слышал их обоих так, как вы слышите меня.

– Воздействовать на русских... Это было бы как раз вовремя! пробормотал Ричардли.

Жак встретился с ним взглядом, и у него появилось ощущение, что Ричардли, – который в данном случае отражал, наверное, образ мыслей Мейнестреля, – весьма далек от того, чтобы разделять общий оптимизм. Это впечатление было тотчас же подкреплено самим Ричардли, ибо, наклонившись в сторону Жака, он тихо добавил вопросительным тоном:

– Невольно задаешь себе вопрос: а вдруг Франция, а вдруг те, кто управляет Францией, согласившись на то, чтобы Россия объявила мобилизацию, и на то, чтобы Россия ответила на австрийскую провокацию провокацией и на германский ультиматум пренебрежительным молчанием, тем самым уже дали согласие на войну!

– Да ведь мобилизация в России только частичная, – заметил Жак не слишком уверенным тоном.

– Частичная? А какая разница между такой мобилизацией и всеобщей, но только временно маскируемой?

Внезапно раздался резкий голос Митгерга, сидевшего на скамейке в глубине комнаты рядом с Харьковским и Ричардли:

– Россия? Она проводит настоящую мобилизацию, будьте уверены! Россия в полной власти царистского Militarismus! И все правительства Европы точно так же находятся сейчас в плену реакционных сил! В плену такого режима, такой системы, которая по природе своей нуждается в войнах. Вот как, Camm'rad! Освобождение славян? Предлог! Царизм только и делал, что угнетал славян. В Польше он их раздавил! В Болгарии он сделал вид, что помогает им освободиться, для того чтобы легче было держать их в угнетении! А правда заключается в том, что здесь возобновляется старая борьба между русским Militarismus и Militarismus Австро-Венгрии!

За соседним столиком Буассони, Кийёф, Патерсон и Сафрио завели бесконечный спор о намерениях Берлина, которые становятся все более и более неясными. Почему кайзер, по-прежнему твердя о своем миролюбии, упорно отказывается выступить в качестве посредника, тогда как более или менее твердого совета с его стороны было бы достаточно, чтобы Франц-Иосиф удовольствовался дипломатическим успехом, и без того уже блестящим? Германия вовсе не заинтересована в том, чтобы австрийские войска захватили Сербию. Зачем же подвергать Германию и всю Европу такому риску, если, как утверждают социал-демократы, Берлин не желает войны?.. Патерсон заметил, что в поведении Великобритании тоже не так-то легко разобраться.

– Теперь все внимание Европы обратится на Англию, – сентенциозно произнес Буассони. – Объявление войны Австрией делает невозможными двусторонние переговоры между Петербургом и Веной, их сношения смогут поддерживаться лишь через Лондон. Роль англичан как посредников приобретает, таким образом, особую важность.

Патерсон, который уже успел повидаться в Брюсселе со своими соотечественниками-социалистами, утверждал, что среди английской делегации вызвал большое беспокойство слух, исходящий из министерства иностранных дел: будто бы влиятельные лица из окружения Грея, опасаясь, что постоянные заявления о нейтралитете могут косвенным образом содействовать воинственным планам центральных держав, убеждают министра принять наконец определенное решение; или хотя бы предупредить Германию, что если английский нейтралитет в случае австро-русского конфликта сам собою подразумевается, то в случае франко-германской войны дело будет обстоять иначе. Английские социалисты, верные идее нейтралитета, опасались, как бы Грей не уступил этому нажиму, тем более что в настоящий момент подобная декларация не вызвала бы в английском общественном мнении такого отрицательного отношения, как на прошлой неделе. Действительно, неслыханная суровость ультиматума и упорство Австрии в стремлении напасть на Сербию возбудили по ту сторону Ла-Манша всеобщее негодование против Вены.

Жак, усталый после поездки, довольно рассеянно слушал все эти споры. Удовольствие, которое он испытывал, увидев снова дружеские лица, рассеивалось скорее, чем он того желал.

Он встал и подошел к столику, где маленький Ванхеде, Желявский и Скада вполголоса разговаривали между собой.

– В настоящее время, – пищал альбинос своим тонким, как флейта, голоском, – люди живут друг подле друга, но каждый для себя, без всякого сочувствия к живущему рядом... Вот это-то и нужно изменить, Сергей... И раньше всего – в человеческих сердцах... Братство – это такая вещь, которую не установишь извне, по закону... – На мгновение он улыбнулся каким-то незримым ангелам, затем продолжал: – Без этого ты, пожалуй, сможешь осуществить какую-то социалистическую систему. Но осуществить социализм никогда; ты даже не положишь ему начала!

Он не видел, что к ним подошел Жак. Внезапно заметив его, он покраснел и замолчал.

Скада положил подле своей кружки с пивом несколько растрепанных томиков. (Его карманы всегда бывали набиты журналами и книгами.) Жак рассеянно пробежал глазами заглавия: Эпиктет22

[Закрыть]... Сочинения Бакунина, т.IV... Элизе Реклю23

[Закрыть]: «Анархия и церковь»...

Скада наклонился к Желявскому. За стеклами его очков толщиной в полсантиметра его ненормально увеличенные, похожие на шарики глаза выпирали, как два крутых яйца.

– А я вот не чувствую никакого нетерпения, – объяснил он, приятно улыбаясь и расчесывая пальцами с методичностью маньяка свои густые курчавые волосы. – Мне революция нужна не для себя. Через двадцать лет, через тридцать, может быть, через пятьдесят, но она будет! Я это знаю! И этого мне довольно, чтобы жить, чтобы действовать...

В глубине зала снова заговорил Ричардли. Жак навострил ухо. В пророческих высказываниях Ричардли он старался распознать мысли Пилота.

– Война заставит государства покрывать пассив своего баланса девальвацией. Она ускорит их банкротство. И тем самым разорит мелких держателей. Она очень скоро вызовет всеобщую нищету. Она восстановит против капиталистического строя целую кучу новых жертв, и они придут к нам. Она вытеснит ав-то-ма-ти-че-ски...

Митгерг перебил его. Буассони, Кийёф, Перинэ – все заговорили разом.

Жак перестал слушать. "Я ли изменился, – спросил он себя, – или они?.. – Он плохо разбирался в причинах своего смущения. – Угроза войны застала нашу группу врасплох... разбила ее на части... Каждый реагирует по-своему, сообразно своему темпераменту... Стремление к действию? Да, всеобщее, яростное стремление, но никому из нас не удается его удовлетворить... Наша группа оказалась изолированной, удаленной от центра, без опоры в окружении, без дисциплины... Кто в этом виноват? Может быть, Мейнестрель... Мейнестрель меня ждет", – сказал он себе, взглянув на часы.

Он подошел к Альфреде, сидевшей рядом с Патерсоном.

– На каком трамвае я могу доехать до твоей гостиницы?

– Пойдем, – сказал, вставая, Патерсон. – Мы с Фредой тебя немного проводим.

У него как раз было назначено свидание с одним английским социалистом, другом Кейр-Харди. Он взял Жака под руку – Альфреда пошла за ними – и увлек его за двери "Таверны". Он казался сильно возбужденным. Друг Кейр-Харди, лондонский журналист, говорил с ним о материале, который нужно будет собрать в Ирландии для одной партийной газеты. Если дело будет решено, Пату завтра же предстоит отправиться в Англию. Эта перспектива чрезвычайно его волновала: он жил уже пять лет на континенте и за это время ни разу не переезжал через Channel[2]2
  Точнее: Englich channel (Английский канал) – английское название Ла-Манша.


[Закрыть].

Солнце невыносимо пекло. Мостовая была раскалена. Ни малейшее дуновение ветерка не облегчало знойного оцепенения, навалившегося на город. Без пиджака, с неизменной трубкой в зубах, с фуражкой на голове, в рубахе с расстегнутым воротом, в старых фланелевых брюках на длинных ногах, Патерсон более чем когда-либо походил на путешествующего оксфордского студента.

Альфреда шагала рядом. Ее полинявшее платье из голубой бумажной материи обрело нежный оттенок цветущего льна. Черная челка, сморщенный носик, большие кукольные глаза, скромное выражение лица, как у примерной девочки, болтающиеся на ходу руки придавали ей вид подростка. Она слушала, как обычно, не говоря ни слова. Но под конец все же спросила с легкой дрожью в голосе:

– А если поедешь, когда ты вернешься в Женеву?

Лицо англичанина омрачилось:

– Не знаю.

Она слегка поколебалась, подняла на него глаза и, тотчас же опустив веки быстрым движением, от которого на щеках ее дрогнула тень ресниц, прошептала:

– А ты вернешься, Пат?

– Да, – с живостью ответил он. Выпустив руку Жака, он подошел к молодой женщине и дружески положил ей на плечо свою большую руку. – Да, дорогая. Не со-мне-вай-ся!

Некоторое время они шли молча.

Патерсон вынул изо рта трубку и, не замедляя шага, немного откинув голову, стал рассматривать Жака пристально, как рассматривают какую-нибудь вещь:

– Я думаю о твоем портрете, Тибо... Еще два сеанса... два крошечных сеанса, и я бы его закончил... Чертовски не везет этому полотну, друг! – Он залился своим юношеским смехом. Потом, – в это время они как раз проходили через перекресток, – обернулся к Жаку и мальчишеским жестом указал ему низенький домик на углу переулка. – Смотри внимательно: вон там живет юный Уильям Стенли Патерсон. У меня большая bedroom[3]3
  Спальня (англ.).


[Закрыть]. Если хочешь, друг, за пачку табаку я тебе уступлю половину.

Жак еще не снял комнату. Он улыбнулся:

– Согласен.

– Второй этаж, открытое окно... Комната номер два. Запомнишь?

Альфреда, подняв глаза и не двигаясь, смотрела на окно Патерсона.

– Теперь нам надо расстаться, – сказал англичанин Жаку. – Видишь вокзал? Улица, где живет Пилот, сейчас же за ним.

– Ты ведь меня проводишь? – спросил Жак у молодой женщины, полагая, что она отправится к себе домой вместе с ним.

Она вздрогнула и посмотрела на него. Ее зрачки расширились, полные какой-то взволнованной нерешительности.

На секунду воцарилось молчание.

– Нет. Теперь ты пойдешь один, – небрежно произнес англичанин. Прощай, друг.

LI. Среда 29 июля. – Мейнестрель рассматривает документы Штольбаха 

В течение двух последних недель Мейнестрель повторял «война войне» с тем же пылом, что и другие его товарищи по «Локалю». Но ничто не могло поколебать его уверенности в том, что никакие мероприятия Интернационала против войны не смогут ее предотвратить.

– Война нужна для того, чтобы возникла наконец настоящая революционная ситуация, – говорил он Альфреде. – Никто, разумеется, не может сказать, произойдет ли революция в результате этой ситуации, или же в результате следующей войны, или из-за какого-либо иного кризиса. Это зависит от самых разнообразных обстоятельств... В большой мере зависит и от "первых побед". Кто вначале будет иметь преимущество? Германцы или франко-русские войска? Предугадать невозможно... Для нас вопрос заключается не в этом. В данный момент для нас тактика состоит в том, чтобы действовать так, как если бы мы были уверены, что вскоре сможем превратить империалистическую войну в пролетарскую революцию... Всеми средствами обострять нынешнюю предреволюционную обстановку, то есть: объединить усилия всех пацифистски настроенных элементов, откуда бы они ни исходили, и всячески развивать агитационную работу! Вызвать как можно больше волнений! В максимальной степени мешать правительствам проводить их планы. – А про себя он думал: "При условии все же, чтобы не бить дальше цели; чтобы избежать слишком успешных действий, которые рисковали бы отсрочить войну..."

Приехав в Брюссель, Мейнестрель нарочно остановился подальше от "Таверны". Он поселился за Южным вокзалом в маленьком домике, скрытом в глубине двора.

Проведя два часа у себя в комнате перед документами Штольбаха, он уже не сомневался в сговоре между генеральными штабами обеих германских держав: доказательства, неопровержимые доказательства находились тут, в его руках!.. Добыча, привезенная Жаком, состояла почти целиком из заметок, которые Штольбах делал день за днем в Берлине, во время своих бесед с руководителями генерального штаба и военного министерства; эти заметки, по-видимому, служили ему материалом для тех донесений, которые он посылал в Вену после каждой беседы. Заметки Штольбаха не только проливали яркий свет на состояние переговоров между обоими генеральными штабами в настоящий момент, но, благодаря многочисленным намекам на обстоятельства недавнего прошлого, уточняли всю историю переговоров между Веной и Берлином на протяжении последних недель. Эти ретроспективные разоблачения представляли значительный интерес: они подтверждали подозрения, возникшие у венского социалиста Хозмера, о которых, по его поручению, Бем и Жак сообщили Мейнестрелю в Женеве 12 июля. Они позволяли также восстановить все факты в их последовательности.

Не прошло и нескольких дней после сараевского убийства, как Берхтольд с Гетцендорфом стали направлять все усилия на то, чтобы убедить старого императора воспользоваться обстоятельствами, немедленно объявить мобилизацию и раздавить Сербию силой оружия. Но Франц-Иосиф оказался несговорчивым: он возражал, что военное выступление Австрии натолкнулось бы на вето со стороны кайзера. ("Ага, – сказал себе Мейнестрель, – это доказывает, между прочим, что он уже тогда очень ясно представлял себе возможность русского вмешательства и угрозу всеобщей войны!..") Чтобы преодолеть сопротивление своего государя, Берхтольд возымел смелую мысль отправить в Берлин начальника своей собственной канцелярии, Александра Гойоша, с поручением добиться согласия Германии. Как и следовало ожидать, Гойош сперва натолкнулся на отказ кайзера и канцлера, которые действительно опасались реакции со стороны России и вовсе не желали, чтобы Австрия вовлекла их в европейскую войну. Тогда-то на сцену и выступила прусская военная партия. В ней Гойош обрел вполне готового к действию, очень могущественного союзника. Германский генеральный штаб уже с февраля 1913 года отдавал себе полный отчет в опасности со стороны славянских государств и в махинациях, которые Россия и Сербия затевали против Австрии, а следовательно, и против Германии. Он подозревал даже, что Петербург в сообщничестве с Белградом принял более или менее косвенное участие в сараевском убийстве. Но германские генералы считали аксиомой, что Россия ни в коем случае не согласится на немедленную войну и что она не даст вовлечь себя в какую-нибудь авантюру раньше, чем через два года, то есть пока она не завершит программу вооружений. Подстрекаемые Гойошем, руководители германской армии в конце концов убедили Вильгельма II и Бетмана, что при нынешнем положении в Европе непримиримость России вряд ли может вызвать всеобщий конфликт и что тут представляется совершенно неожиданная и блистательная возможность укрепить германский престиж. И вот Гойош добился того, что у Австрии оказались развязаны руки, и привез в Вену обещание со стороны Германии решительно поддержать свою союзницу во всех ее требованиях. Это наконец объяснило загадочную политику Австрии в последние недели. А кроме того, это доказывало, что с данного момента кайзер и его окружение внутренне более или менее согласились если не с неизбежностью, то, во всяком случае, с возможностью всеобщей войны.

"Счастье, что я один сунул сюда свой нос, – тотчас же сказал себе Мейнестрель. – Подумать только, что я чуть было не позвал на помощь Жака или Ричардли!"

Он стоял, склонившись над кроватью, на которой, за неимением другого места, разложил документы – мелкими, наспех подобранными пачками. Он взял заметки, отложенные направо и относившиеся в основном к событиям начала июля, сунул в конверт и запечатал его, предварительно пометив: "No 1".

Потом пододвинул стул и уселся.

"А теперь просмотрим-ка еще раз вот это, – решил он, потянув к себе заметки, сложенные слева. – Это все миссия нашего друга Штольбаха... В этом пакете австрийские военные планы: стратегия, технические детали. Не моя область. Положим в конверт номер два... Так... Но меня интересует остальное... Заметки датированы. Таким образом, легко восстановить последовательность, в которой велись собеседования... Цель его миссии? В общем: ускорить германскую мобилизацию... Вот первые листки... Приезд в Берлин, встреча с Мольтке... И так далее... Полковник настаивает, чтобы германский генеральный штаб ускорил подготовку к войне... Но ему отвечают: "Невозможно, канцлер против, а его поддерживает кайзер!" Вот как! Что же означает эта оппозиция со стороны Бетмана?.. Он заявляет: "Слишком рано!" Каковы же его доводы? Во-первых, причины внутриполитического порядка: он мечет громы и молнии против народных демонстраций, нападок со стороны "Форвертс" и так далее... Ага! В сущности, он очень встревожен энергичным противодействием социал-демократии!.. Во-вторых, причины внешнеполитические: прежде всего надо обеспечить Германии одобрение нейтральных стран, в первую голову – Англии... Затем подождать, пока угроза со стороны России усилится: ибо в тот день, когда пред лицом имперского правительства будет стоять "откровенно агрессивная Россия", оно сможет убедить и германских социалистов, и Европу, что для Германии речь идет о "законной защите", что она против воли вынуждена объявить мобилизацию из "простой предосторожности"... Ну конечно! Неумолимая логика!.. Какую же тактику применяют Штольбах и германские генералы, чтобы принудить милейшего Бетмана согласиться?.. Из всех этих заметок ясно становится, как зародилась их комбинация... Надо, значит, без промедления вынудить Россию к какой-нибудь акции, которую можно было бы рассматривать как враждебную. "Например, заставить ее объявить мобилизацию", – подсказывает Штольбах 25-го вечером. На что ему отвечают: "Правильно. Но для этого есть лишь одно хорошее средство, единственное, и оно зависит от Австрии: австрийская мобилизация..." Они не такие дураки, какими кажутся, эти генералы! Они очень хорошо поняли, что если бы Франц-Иосиф объявил мобилизацию всей своей армии (а это, отмечает Штольбах, "явилось бы угрозой не только по адресу маленькой Сербии, но и по адресу великой России"), царь неизбежно вынужден был бы ответить всеобщей мобилизацией. А перед лицом такого факта, как всеобщая русская мобилизация, кайзер уже не смог бы уклониться от приказа о мобилизации и со своей стороны. И канцлеру нечего было бы возразить, ибо германская мобилизация, как прямое следствие угрозы русского нашествия, может быть оправдана перед всеми – и за рубежом и внутри страны, перед европейским общественным мнением и перед общественным мнением Германии, уже и без того сильно возбужденным против России; она может быть оправдана даже перед социал-демократами... И это очень верно. Зюдекум24

[Закрыть] с присными на всех съездах уши нам прожужжали своей «русской опасностью»! И даже Бебель! Уже в девятисотом он заявлял, что перед лицом угрозы со стороны России он сам возьмется за ружье... В данном случае социалисты оказались бы пойманными на слове. Пойманными в ловушку! Ловушку, ими же самими себе расставленную! Для них будет невозможно – невозможно как для социал-демократов – отказаться от сотрудничества со своим правительством, когда оно намеревается защищать германский пролетариат от казацкого империализма... Прекрасно разыграно! Значит, вскоре надо ожидать всеобщей мобилизации в Австрии... Так вот почему уже через день после своего приезда в Берлин наш друг Штольбах шлет оттуда одну за другой депеши Гетцендорфу, настаивая, чтобы Австрия взяла решительный курс на всеобщую мобилизацию... Браво! Макиавеллевская западня, которую Берлин расставляет России через посредство Австрии! А в это время кайзер и его канцлер безмятежно курят сигары, даже не подозревая о том, какую с ними сыграли штуку!"

Привычным жестом Мейнестрель сжал большим и указательным пальцами виски, затем пальцы его быстро скользнули вдоль щек до заостренного кончика бороды.

"Отлично, отлично!.. Прямо туда и катятся! Да на всех парах!"

Он поспешно собрал разбросанные по одеялу заметки, спрятал их в третий конверт и повторил вполголоса:

– Какое счастье, что только я один сунул сюда свой ног!

Он откинулся на спинку стула, скрестил руки и несколько мгновений сидел неподвижно.

Очевидно было, что документы эти представляют собой "новый факт" неизмеримой важности. Германские социал-демократы, за очень немногими исключениями, даже не подозревали о сговоре между Веной и Берлином. Самые отчаянные хулители кайзеровского режима отвергали мысль, что он настолько глуп, чтобы рисковать европейским миром и судьбами Империи ради защиты австрийского престижа; поэтому они принимали на веру официальные утверждения: они верили, что Вильгельмштрассе была захвачена врасплох австрийским ультиматумом, что ей не были заранее известны ни его точное содержание, ни даже его агрессивный характер и что Германия самым искренним образом пытается сыграть роль посредника между Австрией и ее противниками. Наиболее проницательные, правда, чуяли возможность сговора между генеральными штабами Вены и Берлина. (Гаазе, германский делегат на Брюссельской конференции, с которым Мейнестрель виделся утром, рассказал ему, что в воскресенье он сделал демарш перед правительством и торжественно напомнил от имени партии, что германо-австрийский союз – это союз строго оборонительный; он не скрывал, что у него вызвал некоторое беспокойство услышанный им ответ: "А что, если Россия первая допустит враждебное выступление против нашей союзницы?" И все-таки даже Гаазе был далек от предположения, что всеобщей мобилизации в Австрии суждено стать хорошо насаженной приманкой, которую германская военная партия намеревалась бросить России!) Неопровержимое доказательство сообщничества, которое представили заметки Штольбаха, могло бы стать, если бы оно попало в руки вождей социал-демократии, страшным оружием в их борьбе против войны. И тогда все яростные нападки, которые до того времени направлялись по адресу венского правительства, обрушатся на голову правительства их собственной страны.

"Это снаряд такой взрывчатой силы, – говорил себе Мейнестрель, – что, черт возьми, если его хорошо использовать, эффект может превзойти все ожидания... Да, можно предположить все, что угодно, – даже, в конце концов, срыв войны!"

В течение нескольких секунд он представлял себе кайзера и канцлера перед лицом угрозы, что это доказательство будет представлено всему свету, или же под огнем поднятой в прессе кампании, которая могла бы восстановить против германского правительства не только немецкий народ, но и общественное мнение всего мира, – он вообразил их себе стоящими перед дилеммой: либо отдать приказ об аресте всех социалистических вождей и тем самым открыто объявить войну всему германскому пролетариату, всему европейскому Интернационалу (предположение почти невероятное), либо капитулировать перед угрозой со стороны социалистов и поспешно дать задний ход, отказав Австрии в поддержке, обещанной Гойошу. Что же произошло бы тогда? А то, что, лишенная возможности опереться на Германию, Австрия скорее всего не посмела бы упорствовать в своих воинственных планах и ей пришлось бы удовлетвориться дипломатическим торгом... Таким образом, все расчеты капиталистов на большую войну оказались бы опрокинутыми.

– Это надо хорошенько обдумать! – прошептал он.

Он встал, прошелся по комнате, выпил стакан воды и снова уселся перед разложенными на кровати бумагами.

"А сейчас, Пилот, смотри, берегись сделать тактическую ошибку!.. Два выхода: дать бомбе взорваться или спрятать, сохранив для более позднего времени... Гипотеза первая: я передаю эти бумажки кому-нибудь – Либкнехту, например; разражается скандал. Тогда имеются две возможности: скандал не предотвращает войны или же предотвращает ее. Предположим, что он ее не предотвратит, – а это весьма возможно, – что мы выиграем? Разумеется, пролетариат пойдет воевать в полной уверенности, что он обманут... Хорошая пропаганда гражданской войны... Да, но ведь ветер дует в обратную сторону: всюду уже господствует "военный дух". Даже здесь, в Брюсселе, это просто поражает... Вопрос еще, захотят ли соцдемовские вожаки, чтобы бомба взорвалась? Не уверен... Все же допустим, что они опубликуют документы в "Форвертс"... Газета будет конфискована; правительство станет все нагло отрицать; общественное мнение в Германии настроено сейчас таким образом, что правительственные опровержения будут иметь в его глазах больше веса, чем наши обвинения... Предположим теперь, что, вопреки всякому вероятию, Либкнехт, играя на народном негодовании и возмущении всего мира, заставит кайзера отступить и тем самым сумеет предотвратить войну. Разумеется, мощь Интернационала и революционное сознание масс усилятся... Да, но... Но предотвратить войну?.. Упустить наш лучший козырь!.."

Несколько секунд он с застывшим лицом размышлял о тяжелой ответственности, которую готов был взять на себя.

– Только не это! – сказал он вполголоса. – Только не это!.. Пусть будет хоть один шанс из ста за предотвращение войны – нельзя идти на такой риск!

Он упорно размышлял еще несколько секунд: "Нет, нет... Какой стороной ни повернуть вопрос... Сейчас выход может быть лишь один: бомбу надо припрятать..."

Он нагнулся и решительным движением вытащил из-под кровати чемоданчик.

"Запрем-ка все это... Никому не скажем ни слова... Дождемся удобного момента!"

Он предвидел момент, когда с неизбежностью рока в мобилизованные массы начнет проникать деморализация, и тогда, чтобы ускорить эту деморализацию, чтобы усилить ее, неплохо будет нанести решающий удар, обнародовав это бесспорное доказательство махинаций буржуазных правительств.

По губам его скользнула мимолетная усмешка – усмешка одержимого: "На чем все держится? Война, революция, может быть, до некоторой степени зависят от этих трех конвертов!" Он взял их и начал машинально взвешивать в своей руке.