Текст книги "Семья Тибо (Том 3)"

Автор книги: Роже Мартен дю Гар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 46 страниц)

Вся пресса на этот раз единодушно била тревогу. Статья Клемансо в "Ом либр" была озаглавлена: "На краю пропасти", "Матэн" жирным шрифтом признавалась на первой странице: "Момент критический".

Большая часть республиканских газет подпевала правым, порицала французскую социалистическую партию за то, что "при настоящем положении вещей" она согласилась на организацию в Париже Международного конгресса в защиту мира.

Жак не решался расстаться со своей скамейкой, начать этот новый день пятницу 31 июля. Однако газеты постепенно вывели его из оцепенения, помогли возобновить связь с окружающим миром. С минуту он боролся со смутным желанием бежать сейчас же, утром, на улицу Обсерватории. Но вдруг понял, что это искушение было вызвано скорее малодушным страхом перед жизнью, чем чувством к Женни. Он устыдился. Война не была неизбежной, игра не была еще проиграна, еще можно было кое-что сделать... Во всех кварталах Парижа люди вставали сейчас, чтобы бороться... К тому же он предупредил Женни, что придет к ней не раньше двух часов.

Было еще слишком рано, чтобы идти в "Юманите", но можно было пойти в "Этандар" Он не знал, где бы оставить саквояж. Не отнести ли его к Мурлану?

Мысль о посещении старика типографа подняла его с места. Он дойдет пешком до площади Бастилии по набережным. Прогулка окончательно вернет ему равновесие.

Двери "Этандар" были заперты.

"Зайду попозже", – подумал Жак. И, чтобы убить время, решил заглянуть к Видалю, книготорговцу в предместье Сент-Антуан; задняя комната в его лавке служила местом сборищ для группы анархиствующих интеллигентов, издававших "Элан Руж". Жаку случалось помещать там рецензии о немецких и швейцарских книгах.

Видаль был один. Он сидел без пиджака за столом, возле окна, и перевязывал бечевкой брошюры.

– Никого еще нет?

– Видишь сам.

Неприязненный тон Видаля удивил его.

– Почему? Рано?

Видаль пожал плечами:

– Вчера тоже было не слишком много народа. Само собой, никому не хочется, чтобы его сцапали... Читал ты это? – спросил он, указывая на книгу, несколько экземпляров которой лежали на столе.

– Да.

Это был "Дух возмущения" Кропоткина.

– Замечательно! – сказал Видаль.

– Разве уже были обыски? – спросил Жак.

– Кажется... Здесь – нет. Во всяком случае, пока еще нет. Но все уже чисто, пускай приходят. Садись.

– Не буду тебе мешать. Я еще зайду.

На улице, когда он собирался перейти дорогу, к нему вежливо подошел полицейский:

– Документы при вас?

Метрах в двадцати трое мужчин, судя по внешности полицейские в штатском, стояли на тротуаре и смотрели. Полицейский молча перелистал паспорт и вернул его с поклоном.

Жак закурил папиросу и отошел, но ему было не по себе. "Два раза за двенадцать часов, – подумал он. – Словно у нас уже осадное положение". Он сделал несколько шагов по улице Ледрю-Роллена, чтобы проверить, не следят ли за ним. "Они не удостоили меня этой чести..."

Тут ему пришла мысль, раз уж он оказался в этих краях, заглянуть в "Модерн бар" – кафе на улице Траверсьер, центр социалистической секции Третьего округа, особенно активной. Казначей ее, Бонфис, был другом детства Перинэ.

– Бонфис? Вот уже два дня, как он и носа сюда не показывал, – сказал содержатель кафе. – Впрочем, я никого еще не видел сегодня утром.

В эту минуту человек лет тридцати, с пилой, висевшей на ремне у него за плечами, вошел в бар, ведя велосипед.

– Здравствуйте, Эрнест... Бонфис здесь?

– Нет.

– А кто-нибудь из наших?

– Никого.

– Гм... И никаких новостей?

– Никаких.

– Все еще ждут инструкций Центрального комитета?

– Да.

Краснодеревец молча бросал вокруг вопросительные взгляды и, как рыба, шевелил ртом, передвигая прилипший к губам окурок.

– Досадно, – сказал он наконец. – Надо бы все-таки знать... Я, например, призываюсь в первый день. Если это случится, я не знаю, что делать... Как думаешь ты, Эрнест? Надо идти или нет?

– Нет! – крикнул Жак.

– Ничего не могу сказать тебе, – угрюмо произнес Эрнест. – Это твое дело, приятель.

– Согласиться идти – значит стать сообщником тех, кто хотел войны! сказал Жак.

– Само собой, это мое дело, – подтвердил столяр, обращаясь к содержателю кафе, словно он и не слышал слов Жака. Тон у него был развязный, но он не мог скрыть растерянности. Он бросил на Жака недовольный взгляд. Казалось, он думал: "Я не опрашиваю ничьего мнения. Я хочу знать решение Центрального комитета".

Он выпрямился, повернул свой велосипед, сказал: "Привет", – и неторопливо пошел, раскачиваясь на ходу.

– В общем, мне это надоело: все они задают один и тот же вопрос, проворчал содержатель кафе, – Что я могу тут сделать? Говорят, что в Комитете никак не могут прийти к соглашению, выработать директиву. А ведь партии надо бы дать директиву, верно?

Прежде чем вернуться в "Этандар", Жак в раздумье бродил некоторое время по этому кварталу, который с каждой минутой становился все оживленнее. Вереницы заваленных овощами и фруктами тележек, вытянувшихся вдоль канавы, крики уличных торговцев, множество рабочих, хозяек, которые, чтобы укрыться от солнца, толкались на одном остававшемся в тени тротуаре, – все это превращало узкие улицы в рынок под открытым небом.

Жак заметил, что в витринах трикотажных магазинов были выставлены почти исключительно принадлежности мужской одежды, и притом довольно неподходящие для сезона: вязаные жилеты, фланелевые фуфайки, толстые бумазейные рубашки, шерстяные носки. Обувные лавки соорудили из картонных или коленкоровых полотнищ импровизированные вывески, бросавшиеся в глаза. Наиболее робкие объявляли: "Охотничьи башмаки" или "Башмаки для пешеходов". Те, что посмелее, провозглашали: "Солдатские башмаки" и даже "Форменные ботинки". Многие мужчины останавливались, заинтересованные, но ничего не покупали. Женщины, повесив на руку сетку для провизии, на всякий случай принюхивались к шерстяным изделиям, ощупывали их, взвешивали на руке подбитую гвоздями обувь. Публика еще не покупала, но ее внимание с достаточной ясностью говорило о том, что эти недавно выставленные товары соответствуют общему беспокойству.

Все возрастающий недостаток разменной монеты начинал серьезно затруднять торговлю. Разносчики превратившись в менял, прохаживались с ящиками на животе. Они спекулировали – давали девяносто пять франков звонкой монетой за стофранковый билет. Полиция, видимо, закрывала на это глаза.

Французский банк выпустил накануне множество купюр по пять и по двадцать франков, и люди с любопытством их рассматривали.

– Значит, все это было готово у них заранее, – говорили в толпе с видом недоверия, неприязни, но и некоторого восхищения.

Жак уселся наконец за столиком одного из кафе на площади Бастилии. Он ничего не ел со вчерашнего дня и испытывал жажду и голод.

Поток пригородных жителей разливался широкими волнами, хлынувшими из Лионского вокзала, из трамваев, из метро. Они на минуту останавливались на залитой солнцем площади с газетами в руках и бросали озабоченные, любопытные взгляды на все кругом, словно желая убедиться, перед тем как приступить к работе, что угроза войны не изменила Париж за эту ночь.

В кафе непрестанно менялись люди; озабоченные, встревоженные, они громко разговаривали друг с другом.

Один из посетителей рассказал, что послал жену в мэрию навести точные справки относительно срока его мобилизационного предписания, и с видимой гордостью сообщил, что ввиду большого притока публики число служащих в справочных бюро при военных канцеляриях увеличили втрое.

Шофер такси со смехом показывал номер иллюстрированного журнала: на одной и той же странице, совсем рядом, там были изображены возвращение в Берлин кайзера и возвращение Пуанкаре в Париж – два симметричных символических рисунка, где главы двух государств, ступив на подножку автомобилей, одним и тем же воинственным жестом отвечали на приветственные клики своих исполненных доверия народов.

Муж и жена средних лет вошли и приблизились к оцинкованной стойке. Жена испуганно смотрела на посетителей, ища дружеского взгляда. Они сейчас же заговорили.

Муж сказал:

– Мы из Фонтенебло. Там уже началось.

И он замолчал.

Жена, более словоохотливая, пояснила:

– Вчера вечером к офицеру седьмого драгунского, – он живет на той же площадке, что и мы, – пришли сказать, чтобы он живо собирался. А потом среди ночи нас разбудил конский топот. Кавалерия получила приказ выступать.

– Куда? – спросила кассирша.

– Не знаю. Мы вышли на балкон. Весь город был у окон. Не слышно было ни одного крика, ни одного слова. Они убегали, как воры... без музыки, в походной форме... Потом потянулись полковые обозы, повозки с снаряжением... Они шли и шли. До самого утра.

– В мэрии, – подхватил муж, – вывесили приказ о реквизиции лошадей, мулов, повозок, даже фуража!

– Все это скверно пахнет, – заявила кассирша с заинтересованным и почти довольным видом.

– Запас третьей очереди уже призван, – сказал кто-то.

– Старики! Да что вы!

– Да, да! – подтвердил официант, остановившись с каким-то блюдом. Видно, им надо было собрать людей заранее, чтобы охранять мосты, узловые станции, словом – все, чему грозит опасность... Я хорошо это знаю: у меня родного брата, – а ему уже сорок три, и живет он около Шалона, – вдруг вызвали на вокзал. Там ему надели на башку старую фуражку, нацепили на куртку подсумки, дали в руки винтовку и – марш! Не угодно ли вам стать часовым у виадука? А тут, знаете ли, шутки плохи: чтобы подойти к мосту, нужен пропуск. Если его нет, приказано стрелять! Видно, кругом уже бродят шпионы.

– Я иду на второй день, – заявил, хотя никто его не спрашивал, маляр в белой холщовой блузе. Он сказал это, ни на кого не глядя, опустив глаза на рюмку, которую вертел в руке.

– Я тоже, – произнес чей-то голос.

– А я – на третий! – вскричал толстый добродушный водопроводчик. – Но мне в Ангулем! И вы понимаете, что прежде чем пруссаки появятся у берегов Шаранты...

Он лихо подтянул мешок с инструментами, болтавшийся у него за спиной, и, усмехаясь, пошел к двери.

– Впрочем, мне наплевать. Там будет видно... Надо же что-нибудь делать!

– Чему быть, того не миновать, – поучительно произнесла в заключение кассирша.

Жак сжимал кулаки. Молчаливый, напряженный, он с изумлением всматривался в лица: он думал найти на них бурный протест, следы возмущения. Напрасно. Все эти люди были, по-видимому, захвачены событиями так неожиданно, что они ощущали себя выбитыми из колеи, ошеломленными, а быть может, под маской молодечества, и напуганными, но покорившимися или готовыми покориться.

Он встал, взял свой саквояж и поспешно вышел. Он испытывал сейчас особенное желание, даже потребность, повидаться с Мурланом.

Засунув руки в карманы черной блузы, старик типограф расхаживал по трем комнатам своей квартирки в нижнем этаже, где были распахнуты все двери. Он был один. Не останавливаясь, он крикнул: "Войдите!" – и обернулся лишь тогда, когда гость закрыл за собой дверь.

– Это ты, мальчуган?

– Здравствуйте. Нельзя ли мне оставить у вас это? – сказал Жак, поднимая свой саквояж. – Немного белья без меток. Никаких документов, никаких имен.

Мурлан утвердительно кивнул головой. Его взгляд оставался гневным и жестким.

– Чего ради ты еще торчишь здесь? – спросил он резко.

Жак посмотрел на него, озадаченный.

– Чего ты ждешь, почему не убираешься восвояси? Разве вы не чувствуете, что на этот раз все кончено, дурачье?

– И это говорите вы? Вы, Мурлан?

– Да, я, – ответил он своим замогильным голосом.

Он стряхнул хлебные крошки, застрявшие у него в бороде, снова засунул руки в карманы и опять зашагал взад и вперед.

Жак никогда еще не видел у него такого расстроенного лица, таких потухших глаз. Надо было подождать, пока вспышка пройдет. Он без приглашения взял стул и сел.

Мурлан два или три раза обежал все комнаты, словно зверь в клетке, потом остановился перед Жаком.

– На что ты рассчитываешь сейчас? – крикнул он. – На твои пресловутые "рабочие массы"? На всеобщую забастовку?

– Да! – твердо произнес Жак.

Старый типограф, так похожий на Христа, судорожно пожал плечами.

– Всеобщая забастовка? Как бы не так! Кто говорит о ней сегодня? Кто еще смеет о ней думать?

– Я!

– Ты? Так ты не видишь, что это жалкое стадо, которое хотелось бы спасти даже против его воли, в подавляющем большинстве состоит из забияк, задир, головорезов, всегда готовых принять вызов?.. Из людей, которые первыми схватятся за винтовки, как только их уверят в том, что хоть один немец перешел границу?.. Если взять каждого в отдельности – это обычно славный малый, который говорит, что никому не хочет зла, и сам в это верит. Но в нем есть еще целые залежи хищных разрушительных инстинктов инстинктов, которых он стыдится и которые скрывает, но которые, несмотря ни на что, кипят в нем, и он всегда рад их удовлетворить, как только ему предоставляют для этого удобный случай... Человек есть человек, ничего с этим не поделаешь!.. Итак, если нельзя рассчитывать на отдельные личности, на кого же ты рассчитываешь? На вождей? На каких вождей? На вождей европейского пролетариата? Или на наших? На наших милых избранников, на социалистических депутатов? Ты, значит, не видишь, что они делают? Они снова и снова кричат о своем доверии к Пуанкаре! Еще немного – и они заранее подпишутся под объявлением войны, которое будет исходить от него!

Он круто повернулся и еще раз обошел всю комнату.

– Нет, – проговорил Жак. – У нас есть Жоресы... У других Вандервельде, Гаазе...

– Ах, так ты рассчитываешь на великих вождей? – продолжал Мурлан, подойдя к Жаку вплотную. – Но ведь ты их видел в Брюсселе, и видел близко! Неужели же ты думаешь, что если бы эти ничтожества были людьми – людьми, которые по-настоящему решились защищать мир революционным действием, им не удалось бы договориться между собой и дать европейскому социализму единый лозунг? Нет! Они добились популярности, предали анафеме правительства! А потом? А потом они побежали в почтовые отделения и стали отправлять умоляющие телеграммы кайзеру, царю, Пуанкаре, президенту Соединенных Штатов, папе! Да, папе, чтобы он пригрозил Францу-Иосифу преисподней!.. А что делает твой Жорес? Он каждое утро, как презренный трус, отправляется к Вивиани и тянет его за рукав, заклиная своего "дорогого министра" кричать погромче, чтобы напугать Россию!.. Нет! Рабочий класс обманут собственными вождями! Вместо того чтобы с решительностью возглавить движение, направленное против угрозы войны, они предоставили полную свободу действия националистам, они отказались от возможности революционного восстания, они отдали пролетариат во власть торжествующего капитализма!..

Он отошел шага на два, но внезапно круто повернул назад.

– И к тому же никто не разубедит меня в том, что твой Жорес просто позирует перед зрителями. В глубине души он знает не хуже меня, что партия разыграна! Что все потеряно! Что завтра Россия и Германия кинутся в драку! И что Пуанкаре хладнокровно согласится на войну!.. Во-первых, потому, что он захочет выполнить преступные обязательства, которые взял на себя в Петербурге, а во-вторых... – Он замолчал, подошел к двери, осторожно приоткрыл ее и впустил серую кошку с тремя котятами. – Иди, иди, киска... А во-вторых, потому, что ему до смерти хочется быть тем человеком, кто попытается вернуть Франции Эльзас-Лотарингию!

Он подошел к книжным полкам, занимавшим простенок между окнами и заваленным книгами и брошюрами. Взяв какую-то книгу, он несколько раз похлопал по ней ладонью, словно трепал по шее лошадь.

– Видишь ли, мальчуган, – сказал он мягче, ставя книгу на место, – я не хочу изображать из себя провидца, но я отнюдь не ошибся, когда после их Базельского конгресса написал эту книжку, чтобы доказать им, что их Интернационал основан на фальши. Тогда Жорес обругал меня. Меня обругали все. Сейчас факты сами говорят за себя!.. Это было безумием – хотеть "примирить" интернационализм социалистический, наш, настоящий, с националистическими силами, которые везде еще стоят у власти... Желать бороться и надеяться победить, не выходя из рамок законности, довольствуясь "нажимом" на правительства и сводя борьбу к красивым парламентским речам, это было бессмыслицей из бессмыслиц!.. Если хочешь знать, девять десятых из наших знаменитых революционных вождей, в сущности говоря, никогда не смогут решиться действовать вне рамок государства! А в таком случае понятна тебе их логика? Они не сумели, они не захотели вовремя низвергнуть это государство, чтобы поставить на его место социалистическую республику, и теперь им остается только одно: защищать его острием своих штыков, как только первый прусский улан покажется на границе! К чему они и готовятся втихомолку! И подумать только, что придется увидеть это! – продолжал он с яростью, снова круто повернувшись и быстро зашагав к противоположному концу комнаты. – Это будет всеобщее отступничество – уверяю тебя. Отступничество в стиле Гюстава Эрве! Отступничество всех вождей, от первого до последнего!.. Ты читал газеты? Отечество в опасности! Готовьтесь! Сабли наголо! Трам-тарарам! Весь этот бум готовит великую резню!.. Не пройдет недели, как во Франции, а может быть, и во всей Европе не найдется и дюжины социалистов чистой воды: повсюду будут одни только социал-патриоты!

Он быстро подошел к Жаку и положил ему на плечо свою жилистую руку:

– Вот почему, мальчик, я говорю тебе, и ты можешь поверить Мурлану: утекай!.. Не жди! Возвращайся в Швейцарию! Там, может быть, еще есть работа для таких ребят, как ты. Здесь же дело пропащее, да, пропащее!

Жак вышел от Мурлана с тягостным чувством, которое не в силах был побороть. Где искать поддержки?

Он побежал в "Юманите".

Но Стефани и Галло были на совещании у патрона. Кадье, с которым Жак столкнулся в дверях, успел крикнуть ему на бегу, что Жорес только что был на приеме у двух членов правительства – у Мальви и Абеля Ферри – и утверждает, что отчаиваться еще не следует.

Едва успев расстаться с ним, Жак встретил Пажеса, молодого сотрудника Галло; этот был настроен весьма пессимистически. Военные приготовления в России, по-видимому, усилились: со всех сторон приходят данные, подтверждающие предположение о том, что накануне царь тайно подписал решающий указ – указ о всеобщей мобилизации.

В кафе "Круассан", куда Жак зашел только на минуту, он не заметил никого из знакомых, кроме тетушки Юри, которая сидела в углу зала и, казалось, председательствовала на маленьком женском конгрессе. Взгромоздясь на обитую клеенкой скамью, чересчур высокую для ее коротких ножек, без шляпы, – пряди седых волос словно венцом обрамляли лицо старой фанатички, она жестикулировала и ораторствовала в центре группы женщин, которых собрала здесь, как видно, затем, чтобы преподать им истину. Жак притворился, что не заметил ее, и скрылся.

На улице Сантье, в кафе "Прогресс" уже собралось несколько человек. Сидя за столиками в насквозь прокуренной комнате нижнего этажа, они обсуждали новости дня. Это были: Рабб, Жюмлен, Берте и один приезжий житель Нанси, секретарь Федерации Мерты-и-Мозеля; он прибыл в Париж утром и привез новости из восточных департаментов.

Один германский социалист, с которым он ехал вместе, утверждал, что накануне вечером в Берлине состоялся военный совет. На нем был решен созыв бундесрата30

[Закрыть]. В Германии ожидали «серьезных решений», которые должны были последовать не позже сегодняшнего дня. Мосты через Мозель были заняты германскими войсками. Все висело теперь на волоске. Накануне в окрестностях Люневиля германская легкая кавалерия перешла уже с целью провокации границу и проскакала несколько сот метров по французской территории.

– В Люневиле? – произнес Жак, внезапно вспомнив о Даниэле, о Женни.

Дальнейшее он слушал рассеянно. Житель Нанси рассказывал, что вот уже несколько дней, как по всем железнодорожным линиям восточных департаментов идут бесконечные вереницы порожняка, который стягивают к крупным станциям, а затем оставляют про запас под Парижем.

Жак сидел молча, со стесненным сердцем. Перед его глазами стоял реальный образ: Европа, скользящая по роковому склону. Какое чудо могло еще вызвать спасительную перемену, резкий поворот общественного мнения, внезапный и твердый отпор народов?

И вдруг ему захотелось побыть с братом. Он не видел его всю неделю. Сейчас время завтрака, и он, конечно, застанет Антуана дома. "К тому же, подумал он, – этот визит поможет мне дождаться минуты, когда можно будет идти к Женни".

LX. Пятница 31 июля. – Жак завтракает у Антуана 

– Известно ли господину Жаку, что у нас будет война? – спросил Леон. Что это было – насмешка? Тон был глупо-вопросительный, так же как и взгляд круглых выпученных глаз, но в выражении отвисшей нижней губы притаилось что-то хитрое. Не ожидая ответа, он добавил: – Мне идти на четвертый день. Но я-то всегда был денщиком... – На лестнице раздалось щелканье решетчатой двери лифта. – Вот и господин Антуан, – сказал Леон. И пошел открывать.

Антуан подталкивал плечом маленького старичка в очках, седого, в альпаковом сюртучке. Жак узнал бывшего секретаря своего отца.

Увидев его, г-н Шаль отшатнулся. Встречая знакомое лицо, он всегда быстро зажимал рукой рот, словно заглушая удивленный крик:

– Ах, это вы?

Антуан с отсутствующим видом пожал руку брата, по-видимому, не удивившись, что застал его здесь.

– Господин Шаль прогуливался по тротуару, ожидая меня... Я уговорил его подняться и позавтракать с нами.

– Один разок в счет не идет, – скромно пробормотал Шаль.

Антуан повернулся к слуге.

– Можете подавать.

Они вошли втроем в кабинет, где уже собрались Штудлер, Жуслен и Руа. Груда развернутых газет лежала на письменном столе.

– Я опоздал потому, что после больницы заезжал на Кэ-д'Орсе, – объяснил Антуан.

Наступило молчание. Все хмуро смотрели на него.

– Ну? – спросил наконец Штудлер.

– Плохо... Очень, очень плохо... – лаконически произнес Антуан. Он с удрученным видом покачал головой. Затем сказал громче: – Пойдемте к столу.

Яйца всмятку были съедены с мрачным усердием, причем никто не произнес ни слова.

– Судя по тому, что говорит Рюмель, – внезапно заявил Антуан, не поднимая глаз от тарелки, – у нас есть сейчас серьезные основания надеяться, что Англия пойдет с нами. Во всяком случае – не против нас.

– Если так, – спросил Штудлер, – почему же она не поторопится оказать об этом? Это могло бы еще спасти все!

Жак не удержался:

– Почему? Да потому, что совсем не так уже очевидно, что у Англии есть желание спасти все... Англия – это, несомненно, единственная страна, у которой в лотерее мировой войны есть твердые шансы на выигрыш.

– Ты ошибаешься, – нервно сказал Антуан. – По-видимому, в высших сферах Лондона никто не хочет войны.

Справа от Антуана Шаль слушал, примостившись на краешке стула. Где бы он ни сидел, у него всегда был такой вид, будто он приткнулся на откидной скамеечке. Он поворачивал голову то вправо, то влево и с тревожным вниманием следил за тем, кто говорил в данную минуту; он даже забывал есть. Переполох, происходивший в мире, выходил за пределы его понимания и сопротивляемости его нервной системы. Вот уже третий день, как болезненный страх, все время раздуваемый чтением газет и разговорами, обрушился на беднягу, и единственное, что привело его сюда сегодня утром, – это надежда услышать что-нибудь успокоительное.

Антуан заговорил поучительным тоном, который звучал фальшиво:

– Британский кабинет состоит сейчас из людей, искренне преданных делу мира. К тому же это, пожалуй, наилучшее по составу правительство во всей Европе. Грей – человек дальновидный; он уже восемь лет управляет министерством иностранных дел. Асквит и Черчилль31

[Закрыть] – люди рассудительные и честные. Холден исключительно деятелен и хорошо знает Европу. Что касается Ллойд-Джорджа32

[Закрыть], то его пацифизм – общепризнанный факт; он всегда враждебно относился к вооружению.

– Отборные люди, – подтвердил Шаль таким тоном, словно его мнение на этот счет установилось уже давно.

Жак, готовый к спору, молча поглядывал на брата и продолжал есть.

– Руководимая такими людьми, Англия не испытывает никакого желания ввязываться в эту авантюру, – закончил Антуан.

Штудлер снова вмешался.

– Тогда почему же Грей уже целые десять дней выбивается из сил, замазывая истинное положение вещей разными дипломатическими трюками, в то время как единственным верным средством заставить центральные державы отступить было бы предупредить их, что в случае войны Англия выступит против них?

– Так вот, кажется, именно это самое и сделал Грей вчера в беседе с германским послом.

– И что это дало?

– Ничего... Пока что ничего... Впрочем, на Кэ-д'Орсе боятся, что это заявление слишком запоздало, чтобы оказать какое-либо действие.

– Само собой разумеется, – проворчал Штудлер. – К чему было столько ждать?

– Будьте уверены, что это не случайно, – вставил Жак. – Из всех изворотливых политиканов, которые делят между собой власть в Европе, Грей, кажется, самый...

– Рюмель говорит совсем другое, – сердито прервал его Антуан. – Рюмель три года был атташе в Лондоне; он часто сталкивался с Греем и, следовательно, говорит теперь о нем, располагая определенными данными. И право же, говорит очень умно.

– В этом вся прелесть, – прошептал Шаль, как бы про себя.

Антуан замолчал. У него не было никакого желания обсуждать то, что он узнал в министерстве, или даже просто рассказывать об этом. Он очень устал. Накануне он провел весь вечер со Штудлером, разбирая папки с историями болезней; ему хотелось на всякий случай оставить свои архивы в порядке. Затем, после ухода Халифа, он поднялся к себе в кабинет, чтобы сжечь письма и разобрать, привести в порядок личные бумаги. Он спал два часа, на рассвете. Как только он проснулся, чтение газет привело его в состояние лихорадочного беспокойства, которое в течение утра только усилилось под влиянием разговоров, всеобщего пессимизма и растерянности. На приеме у него было сегодня утром особенно много больных; из больницы он вышел совершенно измученный; и в довершение всего этот разговор с Рюмелем, отнявший у него последнюю бодрость... На сей раз его душевное равновесие было поколеблено. Буря пошатнула основы, на которых он с такой точностью построил свою жизнь: науку, разум. Внезапно ему открылось бессилие ума и бесполезность, перед лицом этого множества разнузданных инстинктов, того положительного, на что всегда опиралось его существование труженика, – бесполезность чувства меры, рассудительности, мудрости и опыта, стремления к справедливости... Ему хотелось бы побыть одному, иметь возможность подумать, начать борьбу с упадком духа, овладеть собой, подготовиться к тому, чтобы стоически встретить неизбежное. Но все смотрели на него и, видимо, ждали его слов. Он нахмурил брови и, собрав всю свою энергию, продолжал:

– Очевидно, этот Грей – тип добросовестного англичанина, чуточку недоверчивого, чуточку боязливого, человека не слишком широкого кругозора, но вполне лояльного и в мыслях, и в действиях. Полная противоположность тому, что думаешь о нем ты, – сказал он, обращаясь к брату.

– Я сужу о нем по его политике, – ответил Жак.

– Рюмель превосходно объясняет его политику! Но это сложно, и, разумеется, я не припомню всего, что он мне говорил!.. – Антуан вздохнул и провел рукой по лбу. – Прежде всего у Грея связаны руки, и он не может громко заявить о прочном союзе с Францией. В кабинете есть люди, склонные ориентироваться на Германию, например, Холден. Что же касается английского народа, то он до самых последних дней был больше озабочен ирландскими осложнениями, чем последствиями сараевского убийства; и он категорически отверг бы мысль идти драться на континент для защиты Сербии... Так что, если бы даже у Грея и было поползновение раньше и с большей прямотой втянуть Англию в конфликт, он рисковал бы не встретить поддержки ни у своих коллег, ни у своего парламента, ни у своей страны.

Он налил себе стакан вина, что редко делал за завтраком, и выпил его залпом.

– Это еще не все, – продолжал он. – Вопрос этот, как всегда, относится также и к области психологии. По-видимому, Грей с первого дня отлично сознавал, что мир и война целиком зависят от Англии. Но он отдавал себе отчет также и в том, что оружие, находящееся у него в руках, обоюдоостро. Представьте себе, что английское правительство неделю назад громогласно заявило бы Франции и России о том, что окажет им военную поддержку.

– ...Берлин немедленно переменил бы тон, – перебил его Штудлер. Германия забила бы отбой, заставила бы Австрию втянуть свои когти, и все кончилось бы полюбовным соглашением – после торга между министерствами иностранных дел.

– Это возможно, но это еще не факт. И, по-видимому, у Грея были все основания опасаться противоположного: если бы Россия получила достоверные сведения о том, что она может рассчитывать не только на французские деньги и армию, но и на флот и деньги англичан, то искушение начать партию с такими козырями, без сомнения, стало бы у нее непреодолимым... Под этим углом зрения, – продолжал Антуан, посматривая на Жака, – поведение Грея выглядит совсем по-иному. Начинаешь понимать, что именно безусловное желание спасти мир и заставило его пойти на такую двойную игру. Он сказал Франции: "Будьте осторожны, воздействуйте на Россию; она может вовлечь вас в конфликт, в котором вы не должны рассчитывать на нас, – помните это". И в то же время он говорил Германии: "Берегитесь. Мы не одобряем вашей непримиримости. Не забывайте, что наш флот в Северном море мобилизован и что мы никому не обещали оставаться нейтральными".

Штудлер пожал плечами.

– При всей своей добросовестности твой Грей, выходит, очень наивный человек. Потому что Россия через свою разведывательную службу не могла не знать об угрозах Лондона Берлину, что естественным образом побуждало ее надеяться на поддержку Англии. А в это самое время германская разведка информировала Берлин о малоутешительных речах, обращенных Англией к Франции и России... Таким образом, Германия не имела оснований принимать английскую угрозу всерьез... И в конечном итоге эта двойная игра, без сомнения, оказалась на руку войне!

Кстати сказать, почти к тому же выводу пришел и Рюмель, но Антуан не упомянул об этом ни одним словом. Он тщательно отделял известия общего характера, которые считал возможным, не совершая нескромности, передавать своим сотрудникам от всего того, что в непринужденной беседе дипломата казалось ему личными взглядами и конфиденциальными сообщениями последнего. Присутствие Жака побуждало его к еще большей осмотрительности, чем обычно. Поэтому он не собирался рассказывать о том, что в высших сферах уже зондируют почву с целью разузнать, не наступил ли подходящий момент спешно обратиться с прямым призывом о помощи к Великобритании в форме хотя бы личного письма президента республики к королю Георгу. По этой же причине он поостерегся даже намекнуть о некоем определенном событии, которое, по словам Рюмеля, заставило Грея бросить наконец на весы британский меч во время его вчерашней беседы с германским послом. Видимо, позавчера, 29 июля, немцы совершили грубую тактическую ошибку: "Обещайте нам английский нейтралитет, вот что, в кратких словах, будто бы сказали они в Лондоне, – и мы обязуемся после нашей победы соблюдать территориальную неприкосновенность Франции; мы отберем у нее только колонии". Эти заносчивые слова, еще усугубленные отказом взять на себя обязательство не нарушать в случае конфликта бельгийский нейтралитет, вызвали, по словам Рюмеля, негодование Foreign office, повлекли за собой франкофильский поворот в умах всех членов кабинета и побудили английское правительство более открыто перейти на франко-русскую сторону.