355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Роже Мартен дю Гар » Семья Тибо (Том 3) » Текст книги (страница 35)
Семья Тибо (Том 3)
  • Текст добавлен: 14 октября 2016, 23:29

Текст книги "Семья Тибо (Том 3)"


Автор книги: Роже Мартен дю Гар



сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 46 страниц)

Переходя из комнаты в комнату, г-жа де Фонтанен властно, как глава предприятия, открывала двери, бросала кругом проницательные взгляды, проверяла на ходу чистоту умывальников, температуру радиаторов, все, вплоть до названий книг и газет, разбросанных на столах. Время от времени она жестом, видимо, вошедшим в привычку, подымала руку и смотрела на часики.

Антуан, слегка запыхавшийся, шел за ней следом. Слова Клотильды: "Если бы покойный господин Тибо..." – не выходили у него из головы.

На втором этаже г-жа де Фонтанен ввела его в комнату, оклеенную пестренькими обоями, в окна заглядывали верхушки каштанов. Антуан остановился на пороге, охваченный воспоминаниями:

– Спальня Жака...

Она удивленно взглянула на него. И вдруг глаза ее наполнились слезами. Надеясь скрыть их, она подошла к окну и стала закрывать ставни. Потом, как будто это имя, произнесенное Антуаном, пробудило в ней желание поговорить более откровенно, она сказала:

– А сейчас я вас сведу на задний двор. Здесь теперь моя штаб-квартира. Нам будет удобнее там поговорить.

Они молча спустились по лестнице. Чтобы миновать веранду, они прошли в сад черным ходом. В тени деревьев четверо солдат красили белилами железные кровати. Г-жа де Фонтанен приблизилась к ним:

– Торопитесь, дети мои... к завтрашнему дню кровати должны высохнуть... А вы, Робле, спускайтесь-ка вниз! (Робле, взобравшись на навес перед кухонной дверью, подвязывал стебли ломоноса.) Позавчера еще лежал в постели, а сегодня по лестницам лазает!

Бородатый мужчина, очевидно из территориальных войск, улыбаясь, полез вниз. Когда он подошел к г-же де Фонтанен, она расстегнула ему куртку и пощупала повязку.

– Так и есть! Бинт сполз. Идите сейчас же в перевязочную. – И, как бы призывая Антуана в свидетели, добавила: – Нет, вы подумайте только! Его оперировали всего двадцать дней назад!

Чтобы добраться до бывшей конюшни, нужно было обогнуть лужайку. Выздоравливающие, которые попадались им на пути, приветливо здоровались с г-жой де Фонтанен, приподнимая над головой бескозырку на штатский манер.

– Мое жилье выше, – сказала она, открывая дверь конюшни.

В нижнем этаже, в стойлах, стояли верстаки; пол был усыпан стружками.

– Тут помещается наша, как мы ее называем, "универсальная мастерская", – объясняла она, поднимаясь по узенькой деревянной лестнице, которая вела в бывшую мансарду кучера. – Я ни одной работы не отдаю на сторону. Наши ребята сами все делают: паяют, столярничают, проводят электричество.

Госпожа де Фонтанен ввела гостя в ближнюю мансарду, где она устроила для себя кабинет. Вся обстановка комнаты состояла из двух плетеных кресел и большого стола, заваленного папками и бухгалтерскими книгами; на каменном полу лежал потертый половичок. Еще с порога Антуан увидел на столе свою лампу – большую керосиновую лампу под зеленым картонным абажуром; столько раз при свете ее он жаркими июньскими ночами, наполненными жужжанием насекомых, готовился к экзаменам, а весь дом безмолвствовал, погруженный в глубокий сон. Стены, очевидно, недавно побелили. Над столом приколото несколько фотографий: Жером в молодости, изящно опирающийся на спинку обитого шелком кресла; Даниэль в шотландском костюмчике, с голыми коленками; Женни, ребенком, с распущенными волосами и с ручным голубем на вытянутой ладони; и еще другая фотография Женни – в трауре, с сыном на коленях.

Приступ кашля вынудил Антуана сесть, не дожидаясь приглашения. Подняв голову, он заметил, что г-жа де Фонтанен внимательно на него смотрит; однако она ни словом не обмолвилась о его здоровье.

– Я воспользуюсь вашим посещением и займусь починкой, – сказала она, кокетливо засмеявшись. Отодвинув Библию в черном переплете, она поставила перед собой рабочую корзиночку и еще раз взглянула на ручные часики.

– Даниэль говорил вам? Дал он вам осмотреть свою ногу? – спросила она, подавляя вздох. (Даниэль ни разу не показывал ей свою ногу после ампутации.)

– Нет. Но он поведал мне все свои горести... Я порекомендовал ему делать кое-какие восстановительные упражнения. При известном терпении можно добиться удивительных результатов... Впрочем, он сказал, что ему совсем не трудно ходить, особенно с новым протезом.

Она, казалось, не слушала. Сложив руки на коленях, слегка приподняв голову, она задумчиво смотрела на зеленевшую листву деревьев.

Вдруг она обернулась к Антуану.

– А вам рассказывали, что произошло здесь в тот день, когда его ранили?

– Здесь? Нет...

– Всемилостивый бог подал мне знак, – значительно начала г-жа де Фонтанен. – В тот момент, когда Даниэль был ранен, мне было предзнаменование духа святого. – Она замолчала. Незаметно для себя она в волнении вскинула руку. Потом продолжала не без торжественности, но подчеркнуто просто (будто читала вслух главу из Священного писания или, исполняя некий высший долг, свидетельствовала перед людьми о случившемся чуде). – Было это в четверг. Я встала чуть свет. Я ощутила присутствие всевышнего и начала молиться. Но вдруг я почувствовала страшную слабость... Первый раз со дня основания госпиталя мне стало так худо, да и после этого случая я тоже ни разу не болела... Я хотела открыть окно и позвать сиделку... Но я буквально не могла держаться на ногах. К счастью, одна сиделка, заметив, что я не вышла в госпиталь в обычный час, прибежала посмотреть, что со мною. Я без сил лежала на постели. Когда же я попыталась подняться, то снова упала, такое у меня началось головокружение. Я так обессилела, будто вся моя кровь ушла через невидимую рану. Я не переставая думала о Даниэле. Я молилась. Но мне делалось все хуже и хуже. Женни несколько раз приводила ко мне врача. Он дал мне эфирно-валерьяновые капли. Я почти не могла говорить. И вот в половине двенадцатого, только что прозвонил колокол к первому завтраку, я вдруг, неизвестно почему, закричала и лишилась чувств. Когда я пришла в себя, мне стало легче. Настолько легче, что к концу дня я смогла уже подняться с постели, пошла в канцелярию, подписала счета и письма. И все кончилось. Она говорила намеренно сдержанным голосом. Прежде чем продолжить рассказ, она выдержала паузу. – И вот, мой друг, как раз в этот четверг на рассвете полк Даниэля получил приказ выступать. Все утро он сражался как герой, родной мой мальчик; пули щадили его, но после половины двенадцатого ему раздробило осколком снаряда бедро. Немного позже, около двенадцати часов... его отнесли в госпиталь и там через несколько часов ампутировали ногу... И он был спасен. – Она покачала головой, пристально глядя на Антуана. – Обо всем этом я, конечно, узнала только позже, через десять дней.

Антуан молчал. Что он мог сказать? Слушая г-жу де Фонтанен, он вспомнил, как Женни болела в детстве менингитом и как пастор Грегори "чудом спас ее". И еще он вспомнил шутку доктора Филипа: "С людьми обычно случаются именно такие чудеса, которых они заслуживают".

Госпожа де Фонтанен некоторое время сидела молча. Затем взялась за шитье. Но прежде чем сделать первый стежок, взглянула через очки – она вынула их из письменного стола – на фотографию Женни с Жан-Полем.

– Вы еще ничего не сказали о нашем мальчике. Какой он, по-вашему?

– Чудесный.

– Правда? – подхватила она торжествующим тоном. – Даниэль приводит его ко мне по воскресеньям. И каждый раз я удивляюсь, как он вырос, возмужал. Даниэль жалуется, что это трудный ребенок, непослушный. Но что удивительного, если у маленького есть характер? И потом, мальчик должен быть энергичным, волевым... Я вижу, вы со мной согласны! – лукаво добавила она. Мы с ним встречаемся редко, и поверьте, мне это нелегко. Но ведь малыш меньше нуждается во мне, чем мои больные... – И как поток, на минуту отклонившийся от своего пути, возвращается в прежнее русло, так и она снова заговорила о своем госпитале.

Антуан молча кивал головой, ему не хотелось отвечать; он боялся приступа кашля. В очках она выглядела совсем старухой. "Цвет лица, как у сердечницы", – снова подумалось ему.

Держалась она очень прямо, не опираясь о спинку кресла, и неторопливо клала стежок за стежком. С величественным и непринужденным видом она рассказывала Антуану, как поставлено дело в ее госпитале, как велика ее ответственность и сколько у нее забот.

"Нет худа без добра, – думал Антуан. – Таким вот женщинам, в таком возрасте, война дала своего рода нечаянное счастье – возможность деятельности на благо общества, возможность отдаться чему-то целиком, радость властвовать в атмосфере всеобщей признательности..."

И, как будто угадав его мысль, г-жа де Фонтанен произнесла:

– О, я не жалуюсь! Как ни тяжко подчас мое бремя, оно стало мне необходимо. Я не представляю себе, как я смогу жить той жизнью, которую вела когда-то. Теперь я чувствую потребность быть полезной. – Она улыбнулась. Знаете что? Давайте откроем – потом, конечно, – клинику для ваших больных, и я буду ею руководить! – И тут же поспешно добавила: – Вместе с Николь, вместе с Жизель... И с Женни, быть может... Я думаю, это вполне возможно... Правда?

Антуан любезно откликнулся:

– Конечно, вполне возможно!

Помолчав немного, она продолжала:

– Женни тоже должна иметь в жизни какое-то занятие. – Она вздохнула и, даже не пытаясь объяснить тайный ход своих мыслей, добавила: – Бедный Жак. Никогда не забуду нашу последнюю встречу...

Она снова замолчала. Ей вспомнилось возвращение из Вены после мобилизации. Но она умела как никто отгонять прочь тяжелые воспоминания. Она поднесла руку ко лбу, откинула мешавшую прядь седых волос. Каковы бы ни были ее чувства, в эту минуту она решила поговорить с Антуаном о том, что лежало у нее на сердце.

– Мы должны верить в высший разум, – заговорила она снова (поучительным и любезным тоном, который, казалось, означал: "Только не перебивайте меня, пожалуйста"). – Мы должны принимать то, чего возжелал господь. И смерть вашего брата также свершилась по воле господней. – Она задумалась и лишь потом высказала затаенную мысль: – Эта любовь была обречена на самые горшие страдания. И для него, и для нее. Простите, что я так говорю.

– Я с вами совершенно согласен, – живо отозвался Антуан. – Если бы Жак остался жив, их совместная жизнь превратилась бы в ад.

Госпожа Фонтанен посмотрела на него довольным взглядом, одобрительно кивнула и взялась за шитье.

Потом заговорила снова:

– Я не хочу кривить душой и признаюсь, все это... причиняло мне огромные страдания... В тот день, когда я узнала, что у Женни будет ребенок...

Антуан часто думал как раз об этом. И когда г-жа де Фонтанен взглянула на него, он в знак внимания молча опустил веки.

– О, вовсе не из-за того, – произнесла она быстро, боясь, что ее слова могут быть ложно истолкованы, – что он рожден вне брака... Нет... Не столько из-за этого. Особенно меня угнетала мысль, что эта трагедия оставит след в нашей жизни, оставит вечное о себе напоминание... Я ведь моту говорить с вами откровенно. Я часто думала: "Жизнь Женни испорчена безвозвратно... Это возмездие! Fiat[29]29
  Пусть свершится (лат.).


[Закрыть]
..." Но, друг мой, я ошибалась. От недостатка веры. Промысл господень никому не ведом. Пути его неисповедимы, доброта его бесконечна. То, что я считала карой, испытанием, посланным нам, напротив, стало божественной благодатью... знаком прощения. Источником радости... И в самом деле, за что было господу их карать? Разве не знал он лучше, чем мы, что не было зла в их увлечении? И что сердца этих двух детей пребывали чистыми и целомудренными даже в грехе?

"Как странно, – думал Антуан. – Казалось бы, она должна раздражать меня сверх всякой меры. Так нет же, в ней есть что-то, вызывающее уважение. Даже больше, чем уважение, – симпатию. Может быть, доброта? Потому что, в сущности, доброта – такая редкая вещь; настоящая врожденная доброта..."

– Судьба Женни прекрасна, – продолжала г-жа де Фонтанен своим певучим и твердым голосом, не переставая шить. – Она владеет в сердце своем сокровищем, которое облагородило всю ее жизнь, – воспоминанием о том, как она всю себя принесла в дар, о чудесных минутах, за которыми – редкий случай – не последовали унизительные будни...

"Есть люди, – думал Антуан, – которые создают себе на потребу и раз навсегда свое собственное восприятие мира. И тогда все легко... Их существование подобно прогулке на воде при тихой погоде. Они вверяются течению, и оно само несет их к пристани".

– И на ее долю выпала благороднейшая задача – растить ребенка, который...

– Женни стала совсем другая, совсем не такая, как прежде, – решительно прервал ее Антуан. – Очень повзрослевшая... Нет, не повзрослевшая... А очень...

Госпожа де Фонтанен положила работу на колени и сняла очки.

– Я хочу поведать вам, друг мой, одну вещь: я считаю, что Женни счастлива!.. Да... Счастлива так, как никогда не была счастлива, как только может быть счастлив такой человек, как она. Ибо Женни рождена не для счастья. Еще ребенком она была глубоко несчастна, и никто не мог ей в этом помочь: страдание было заложено в ее натуре. И не только страдание ненависть к самой себе: она не умела любить себя, любить в себе создание божие. Душа ее, увы, никогда не знала веры: душа ее всегда была храмом пустующим... И что же получается? Господь каждодневно творит чудеса в нас самих и вокруг нас! Всякое страдание вознаграждается... всякое неустройство идет на благо высшей гармонии... Сейчас на Женни снизошла благодать. Сейчас, – и мое чувство, верьте, не обманывает меня, – сейчас бедное мое дитя обрело в роли вдовы и матери высшее человеческое счастье, тот душевный покой, равновесие и удовлетворение, которых ей не дано было знать... И я чувствую, что она теперь...

– Тетя! – раздался голос из сада.

Госпожа де Фонтанен поднялась с кресла.

– Николь вернулась.

– Пришел господин мэр, тетя, – повторил голос. – Он хочет с вами поговорить.

Госпожа де Фонтанен подошла к дверям. Антуан услышал ее веселое восклицание:

– Подымись ко мне, дорогая. У меня здесь кто-то... кого ты хорошо знаешь!

Николь распахнула дверь и как вкопанная остановилась на пороге, пристально вглядываясь в Антуана, как бы не узнавая его.

Сердце его болезненно сжалось, и он пробормотал:

– Я очень страшный стал, да?

Николь покраснела и, желая скрыть свое смущение, громко расхохоталась:

– Вовсе нет... Просто я не ожидала встретить вас здесь.

Они еще не виделись: накануне она не пришла на дачу обедать, так как осталась ухаживать за больным, которого не хотела доверить сиделке.

За эти годы Николь как-то помолодела. Бессонная ночь не оставила никакого следа на ее молочно-белой коже, глаза по-прежнему поражали удивительной прозрачностью.

Антуан спросил, есть ли у нее вести от мужа, с которым он дважды встречался на фронте.

– Сейчас его санитарный отряд в Шампани, – сказала она, оглядываясь вокруг блестящим взглядом, в котором уживались наивность подростка и кокетливая чувственность. – Много работает, но находит время писать статьи для журналов... На той неделе прислал мне работу для перепечатки на машинке, что-то насчет накладки жгутов...

Луч солнца касался ее округлого плеча, плотно обтянутого тканью блузки, при каждом движении играл в складках косынки, золотил руки, покрытые легким пушком, и когда она улыбалась, зубы ее блестели. "Какое, должно быть, искушение для всех этих переживших бойню людей!" – подумал Антуан.

– Я так жалела, что не могла вчера попасть на дачу, – сказала она. Как вы провели вечер? Даниэль был с вами любезен? Удалось вам хоть немножко его приручить?

– Конечно! А разве это так трудно?

– Он такой угрюмый, мрачный...

Антуан сделал соболезнующий жест:

– Он достоин всяческого сожаления!

– Надо бы его расшевелить, – продолжала Николь, – заставить вернуться к живописи. – Она говорила серьезным тоном, как будто перед ними стояла насущнейшая проблема и она только ждала Антуана, чтобы ее решить. – Нельзя дольше так жить, как он живет. Он опустился. Он в конце концов станет...

Антуан улыбнулся.

– Я ничего такого не заметил.

– Да, да... Спросите хотя бы у Женни... Он просто стал невыносим... Когда мы бываем на даче, он или уходит в свою комнату, – что он, дичится, дуется? неизвестно, – или, если уж он сидит с нами, рта не откроет, и, кажется, все вокруг леденеет. Его присутствие всех стесняет... Уверяю вас, вы окажете ему огромнейшую услугу, если убедите его работать, вернуться в Париж, бывать на людях, снова начать жить!

Антуан покачал головой и невнятно повторил:

– Он достоин сожаления...

Из какого-то инстинктивного недоверия он держался настороже. Неизвестно почему, у него создалось впечатление, будто Николь говорит так, повинуясь своим скрытым соображениям, которые предпочитает не выражать вслух.

(И это было, пожалуй, верно. Николь составила себе окончательное мнение о Даниэле еще с того памятного вечера прошлой зимой. Однажды, – было уже поздно, – Женни и Жиз ушли спать, а Николь задержали дела внизу, и она осталась с Даниэлем вдвоем в гостиной перед догорающим камином. Вдруг Даниэль сказал: "Подожди-ка, Нико, не шевелись!" И на обложке журнала, который он перелистывал, начал быстро набрасывать карандашом ее профиль. Она охотно подчинилась этому неожиданному капризу. Но через некоторое время, движимая каким-то неясным чувством, вдруг повернула голову, – Даниэль не рисовал: не отрываясь, он смотрел на нее нечистым взглядом, полным скрытого желания, мрачной ярости, стыда, а возможно, и ненависти... Нагнув голову, он злобно скомкал в руке журнал и бросил его в камин. Потом, не сказав ни слова, вышел из комнаты. "Так вот оно в чем дело! – оцепенев, подумала Николь. – Он все еще меня любит". Она хорошо помнила те далекие времена, когда жила у тетки в Париже, и Даниэль, тогда еще юноша, подстерегал ее, как одержимый, во всех закоулках. Эта любовь, безумная и безнадежная, – которая, как думала Николь, давно уже прошла, – вновь воскресла сейчас, когда они очутились под одной крышей... И с этого дня у Николь открылись глаза; любовь Даниэля объясняла все: его замкнутость, беспокойство, капризы, его упорное желание оставаться в Мезоне и вести здесь уединенную, праздную и целомудренную жизнь, столь противоречащую его привычкам и темпераменту.)

– Хотите знать мое мнение? – продолжала Николь, не подозревая, что ее настойчивость кажется Антуану крайне подозрительной. – Даниэль достоин сожаления, вы правы... Но он страдает не только оттого, что он калека. Нет... Женщины, видите ли, многое улавливают инстинктивно... Он страдает не только поэтому... Его мучит что-то очень личное... Может быть, несчастная любовь... безнадежная страсть...

Вдруг она испугалась, что выдала себя, и покраснела. Но Антуан и не глядел на нее. Ему вдруг представился Даниэль в тени платанов, его блуждающий взгляд, закинутые за голову руки, вечная жвачка во рту.

– Возможно, – сказал он простодушно.

Успокоенная тем, что Антуан ничего не понял, Николь с облегчением рассмеялась:

– Ведь мы с вами помним, какую жизнь вел Даниэль в Париже перед войной.

Она замолчала; на лестнице послышались шаги тетки.

Госпожа де Фонтанен держала в руках пачку писем.

– Простите, но я вернулась только на минутку, сейчас опять ухожу. – Она показала на пачку писем и казенных бандеролей, только что полученных с почты. – От нас ежедневно требуют кучу отчетов, и мы обязаны представлять их начальству в нескольких экземплярах. Каждый день я часа два трачу на ответы.

– Мне пора, – сказал Антуан, поднимаясь.

– Мы должны еще повидаться с вами. Вы еще побудете здесь?

– О нет... Я уезжаю завтра.

– Завтра? – повторила Николь.

– Я должен быть в Мускье в пятницу.

Они спустились по шаткой лестнице.

Госпожа де Фонтанен взглянула на свои часики:

– Я провожу вас до калитки.

– А я ухожу, – воскликнула Николь. – До вечера!

Когда Николь скрылась, г-жа де Фонтанен, не убавляя шага, взволнованно спросила Антуана:

– Николь говорила с вами о Даниэле? Бедный мальчик... Я все время о нем думаю. Я молюсь за него. Тяжелый крест достался ему на долю!

– Что бы ни было, он все-таки жив и будет жить. Вы можете быть за него спокойны. В теперешнее время это спокойствие тоже чего-нибудь да стоит!

Но она, казалось, не пожелала вдуматься в его слова. Она воспринимала вещи совсем по-иному.

Несколько шагов они прошли молча.

– Целыми днями все один да один... – продолжала она. – Один со своим увечьем, один со своей тоской, которую он не поверяет никому... Даже мне.

Антуан остановился и взглянул на г-жу де Фонтанен с нескрываемым любопытством.

– Я так хорошо понимаю, что мучит моего дорогого мальчика, – продолжала г-жа де Фонтанен тем же скорбным, но твердым тоном. – С его пылкой, благородной душой... чувствовать, что ты еще полон сил, мужества! Видеть свою родину в руках врага, знать, что ей грозит опасность... и не иметь возможности помочь!

– Вы думаете, это оттого? – рискнул спросить Антуан. Такое объяснение было столь неожиданным, что он не мог скрыть своего сомнения.

Она выпрямилась, и понимающая, чуть горделивая улыбка тронула ее губы:

– Даниэль? Да это же очевидно! Но, увы, тут ничего не поделаешь... Даниэль безутешен оттого, что не может выполнить свой долг. – И, заметив, что Антуана эти слова не убедили, она прибавила с упрямым и суровым выражением лица: – Даниэль не работает в госпитале именно из-за этого, а вовсе не потому, что он устал, как он говорит. Нет, просто ему невыносимо быть среди людей одного с ним возраста, которые тоже были ранены, но которые не сегодня-завтра смогут снова сражаться за родину.

Антуан ничего не ответил. Они молча дошли до калитки, г-жа де Фонтанен остановилась.

– Бог знает, когда мы снова увидимся, – сказала она, взволнованно глядя на него. Антуан протянул ей руку, она задержала ее в своих ладонях. – Желаю вам всего хорошего, друг мой.


XI. Жан-Поль и дядя Антуан 

«Они все говорят о Даниэле, как о загадке, – думал Антуан, идя через площадку. – И каждый толкует ее по-своему... А на самом деле никакой загадки, должно быть, и нет».

Он немного устал, впрочем, меньше, чем можно было ожидать, и это его радовало, даже удивляло. Не торопясь, он шел к даче Фонтаненов. Приятно было побыть одному. Широкая липовая аллея уходила вдаль, сливаясь с лесом. Лучи солнца, уже клонившегося к горизонту, пробивались сквозь стволы и клали на землю длинные пламенеющие полосы. Антуану приходили на память пыльные южные дороги, и он с наслаждением вдыхал этот легкий, чуть даже кисловатый воздух, напоенный весенними запахами Иль-де-Франса.

Но мысли его были печальны: пребывание в Мезоне пробудило в нем слишком много воспоминаний. Да и на вилле Тибо воскресло слишком много призраков былого. Они шли вместе с ним, и он был бессилен против них. Его молодость, его прежнее здоровье... Отец, Жак... За эти сутки Жак снова стал ему бесконечно близок. Никогда еще не ощущал он так явственно, что смерть Жака лишила его существа, действительно незаменимого; единственного, его брата... Да, впервые с момента гибели Жака он так точно измерил непоправимость этой утраты. Он упрекал себя в том, что только сейчас почувствовал подливное отчаяние, неприкрытое отчаяние. Как могло это случиться? Обстоятельства, война... Он вспомнил совершенно отчетливо тот момент, когда получил письмо от Рюмеля – письмо, после которого сохранять хоть малейшую надежду было бессмысленно. Письмо передали ему вечером во дворе госпиталя под Верденом за несколько часов до выступления его дивизии на Эпарж. Он ждал этого известия; но в ночной суматохе ему некогда было предаваться горю. А также и в последующие две недели: постоянные переезды с места на место по грязи, под дождем, хлопоты по устройству госпиталя в разрушенных деревушках Вевры, изнурительная работа не оставляли времени для личных переживаний. Позже в минуту затишья, когда он перечел письмо Рюмеля и написал ответ, он обнаружил, что уже привык к мысли о смерти Жака, хотя думал о ней не часто. Но сейчас, когда он вновь оказался в атмосфере семьи, запоздалая печаль овладела им: невозвратимость утраты сжимала сердце небывалой болью. Даже здесь, в этом саду, каждый уголок аллеи напоминал их детские игры, совместную жизнь. Мальчики, – правда, Антуан был много старше, – любили прыгать через этот белый забор, вместе валялись такими же ясными майскими днями в высокой некошеной траве; вместе переворачивали прутиком жучков, которые ютились среди мшистых корней лип и которых они называли в детстве "солдатиками", потому что у них были плоские ярко-красные спинки со смешными черными точечками. Вместе под вечер, в такие же дни, как сегодня, они бегали вдоль этих заборов и живых изгородей, срывая на бегу гроздья калины или сирени, ездили по этим дорожкам на велосипеде, привязав к рулю купальный костюм или теннисную ракетку. А глядя на ворота под сенью акаций, он вспоминал тот год, когда еще мальчишкой ходил на каникулах к репетитору, преподавателю лицея, тоже отдыхавшему в Мезоне. Часто осенью в сентябрьские сумерки Мадемуазель и Жак выходили к этим воротам, чтобы ему не идти одному через парк. И он живо представил себе Жака, трехлетнего малыша, который, завидев брата, вырывался от Мадемуазель, бежал к нему, забирался на руки и рассказывал, картавя и захлебываясь, все, что он делал сегодня...

Погруженный в воспоминания, Антуан добрел до дома. Когда он отворил калитку, когда увидел, входя в сад, как Жан-Поль, бросив руку дяди Дана, бежит к нему навстречу, он не мог отделаться от мысли, что это бежит к нему Жак, рыжеволосый, быстрый и точный в движениях. Скрывая свое волнение, он схватил мальчика на руки, как некогда брал Жака, и хотел поцеловать. Но Жан-Поль, не переносивший никакого принуждения, даже в ласках, начал так яростно отбиваться и болтать ногами, что Антуан, запыхавшийся и смеющийся, вынужден был опустить его на землю.

Даниэль, заложив руки в карманы, молча наблюдал эту сцену.

– Крепкий мальчик, – сказал Антуан с чувством почти отцовской гордости. – Как он здорово вырывается! Будто рыба с крючка!

Даниэль улыбнулся, и в этой улыбке чувствовалась та же гордость, что и у Антуана.

Он показал на сияющее майское небо.

– Прекрасный денек, правда?.. Вот и еще одно лето...

Антуан, слегка уставший после возни с Жан-Полем, присел на траву у края аллеи.

– Вы не побудете здесь немного? – спросил Даниэль – А то я уже давно стою, мне хочется пойти полежать, пусть нога отдохнет... Хотите, я оставлю вам малыша?

– Конечно.

Даниэль повернулся к ребенку:

– Ты придешь попозже вместе с дядей Антуаном. Ты будешь умником?

Жан-Поль, не отвечая, нагнул голову. Он взглянул исподлобья на Антуана, проводил задумчивым взглядом Даниэля и, казалось, хотел было побежать за ним, но внимание его привлек майский жук, и он, забыв о дяде Дане, присел возле упавшего на спинку жука и стал следить, как тот старается перевернуться.

"Лучший способ приручить его – это сделать вид, что не обращаешь на него никакого внимания", – подумал Антуан.

Вспомнив одну из любимых игр Жака, он поднял с земли толстый кусок сосновой коры, вытащил из кармана нож и, не говоря ни слова, начал вырезать лодочку.

Жан-Поль, исподтишка следивший за его движениями, пододвинулся поближе:

– Чей это нож?

– Мой... Дядя Антуан солдат, ему нужен нож: резать хлеб, резать мясо.

Но это не интересовало Жан-Поля:

– А что ты делаешь?

– Посмотри сам... Разве не видишь? Делаю лодочку. Делаю тебе лодочку. Когда мама будет тебя купать, ты пустишь эту лодочку в ванну, и она будет плавать и не потонет.

Жан-Поль молча слушал, наморщив лоб. Он раздумывал над чем-то. Что-то было не по нем: ему, должно быть, был неприятен слабый, охрипший голос Антуана.

Он как будто ничего не понял из объяснений дяди. Может быть, он никогда не видел лодки?.. Он громко вздохнул и, откликаясь только на одну из фраз Антуана, потому что эта фраза возмутила его своей вопиющей неточностью, поправил:

– А меня не мама купает, а дядя Дан!

Потом, нисколько не пленившись искусной работой Антуана, вернулся к своему жуку.

Не желая настаивать, Антуан бросил лодочку и положил возле себя нож.

Через минуту Жан-Поль опять подошел к нему, Антуан попытался снова установить дружеские отношения:

– А что ты делал сегодня? Гулял в саду с дядей Даном?

Жан-Поль подумал немного, как бы припоминая, так ли это было на самом деле, и утвердительно кивнул головой.

– А ты себя хорошо вел?

Жан-Поль снова утвердительно кивнул головой. Но тут же подошел к Антуану и серьезно объявил:

– Я не совсем уве-лен!

Антуан невольно улыбнулся:

– Как! Значит, ты не знаешь, хорошо ли ты себя вел?

– Нет, холошо! – закричал гневно Жан-Поль. Потом, как бы вновь подчиняясь голосу совести, смешно наморщил носик и повторил, выделяя каждый слог: – Но я не совсем увелен.

Он зашел за спину Антуана, делая вид, что уходит прочь, и вдруг, быстро нагнувшись, хотел потихоньку схватить лежавший на земле нож.

– Нет, нельзя! – проворчал Антуан, прикрывая нож рукой.

Жан-Поль не отступил и бросил на Антуана гневный взгляд.

– С этим не играют! Ты обрежешься, – добавил Антуан. Он сложил нож и сунул его в карман. Мальчик с вызывающей и обиженной рожицей продолжал стоять возле Антуана в позе боевого петуха. Желая положить конец ссоре, Антуан миролюбиво протянул ему руку. Синие глаза мальчика загорелись внезапным блеском и, схватив протянутую руку, как будто желая ее поцеловать, он вцепился в нее зубенками.

– Ай! – вскрикнул Антуан. Он был так удивлен, так растерян, что даже не подумал рассердиться.

– Жан-Поль нехороший, – сказал он, рассматривая укушенный палец. Жан-Поль сделал дяде Антуану больно.

Мальчик взглянул на него с любопытством.

– Очень больно.

– Очень больно! – повторил Жан-Поль с явным удовольствием. И, круто повернувшись на пятках, вприпрыжку бросился прочь.

Этот случай поставил Антуана в тупик. "Простая потребность отомстить? Нет... Что ж тогда? В таком поступке может быть все, что угодно... Возможно, видя мой отпор, видя, что ему со мной не справиться, он почувствовал так остро свою беспомощность, что не мог сдержаться... Быть может, он укусил меня не для того, чтобы причинить мне боль и меня наказать. Быть может, он повиновался просто непреодолимой физической потребности разрядить свое нервное напряжение... Впрочем, чтобы судить о подобных реакциях, пришлось бы прежде всего измерить степень желания. Желание схватить нож могло быть настолько повелительным, что взрослому этого даже не понять!"

Он украдкой взглянул на Жан-Поля, ему хотелось убедиться, что он здесь. Отойдя метров на десять, мальчик пытался вскарабкаться на холмик, не обращая никакого внимания на Антуана.

"Конечно, и Жак тоже был способен на такие порывы злобы, – подумал Антуан. – Но стал ли бы он кусаться?"

Ему хотелось разобраться в этом вопросе. Он обратился к воспоминаниям. Он не мог не отождествлять настоящее с прошлым, сына с отцом. Не мог не видеть в глазах Жан-Поля зарождения тех чувств, которые десятки раз подмечал в глазах Жака: бунт, обиду, вызов, одинокую и сосредоточенную гордыню. Аналогия показалась ему столь разительной, что он сразу же попробовал углубить ее, даже решил, что в ребячьем бунте сказались подавляемые хорошие свойства: цельность, чистота, неразделенная нежность – все то, что у Жака до конца жизни скрывалось за необузданностью, горячностью.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю