Текст книги "Семья Тибо (Том 3)"

Автор книги: Роже Мартен дю Гар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)

– А третья, – перебил его Антуан с грустной улыбкой, – это сегодня...

– Нет... Третья – неделю тому назад, когда газеты привели текст ультиматума, когда я увидел перед собой бильярдную партию... Когда я понял, что расплачиваться за этот карамболь придется народам...

– Карамболь?

Глаза Филипа под густыми бровями блеснули лукаво, почти жестоко.

– Да, Тибо, и зловещий карамболь! Красный шар – это Сербия; его толкает белый шар – Австрия; белый шар толкает другой белый – Германия... Но кто держит в руках кий? Кто? Россия? Или же Англия?.. – Он рассмеялся злобным смехом, похожим на конское ржание. – Мне не хотелось бы умереть, прежде чем я это узнаю.

К Антуану и Филипу, сидевшим в углу, подошел Жак.

– Патрон, – сказал Антуан, – я, кажется, уже представлял вам своего брата?

Старый врач направил на Жака свой колючий взгляд.

Молодой человек поклонился. Затем спросил у Антуана:

– Нет ли у тебя расписания поездов?

– Есть... – Их взгляды встретились. Антуан чуть не спросил: "Зачем тебе?" – но ограничился тем, что сказал: – Там... под телефонным справочником.

– А вы, сударь, когда едете? – спросил Филип.

Жак застыл на месте и нерешительно взглянул на Антуана, который поспешил пробормотать:

– Мой брат... он... это дру... другое дело.

Наступило короткое молчание.

Понял ли Филип? Вспомнил ли разговор, который имел с Жаком когда-то? Он смотрел на молодого человека с величайшим вниманием и, когда Жак отошел, проводил его долгим взглядом.

Как только они снова остались одни, Антуан нагнулся к Филипу:

– Он по убеждению отказывается стать солдатом...

Филип с полминуты помолчал.

– Всякая мистика законна, – проговорил он затем усталым голосом.

– Нет, – возразил Антуан. – В переживаемое нами время долг очень прост, очень ясен. Мы не имеем права от него уклоняться.

Филип как будто не слышал его.

– ...законна и, быть может, необходима, – продолжал он, произнося слова в нос. – Разве без мистики прогресс человечества был бы возможен? Перечитайте историю, Тибо... В основе всех великих социальных перемен всегда бывало заложено какое-нибудь религиозное устремление к абсурду. Размышление ведет к бездействию. Только вера придает человеку вдохновение, побуждающее его действовать, и упорство, необходимое для того, чтобы отстаивать свои убеждения.

Антуан молчал. В присутствии своего учителя он непроизвольно превращался в несовершеннолетнего юнца.

Заметив возле камина Женни, нагнувшуюся над расписанием рядом с Жаком, он на секунду удивился. Как видно, девушка хотела узнать время прибытия поездов, которые могли еще привезти из Австрии ее мать.

Филип продолжал думать вслух:

– Кто знает, Тибо? Быть может, те, которые думают так, как ваш брат, это предтечи? Быть может, это роковая война, расшатывая до основания наш старый материк, готовит расцвет новых лжеистин, о которых мы и не подозреваем?.. Было бы почти приятно иметь возможность верить в это... Почему бы нет? Всем странам Европы придется бросить в этот пылающий костер всю совокупность своих сил, как духовных, так и материальных. Явление, не имеющее прецедента. Предвидеть последствия невозможно... Кто знает? Быть может, все элементы культуры окажутся переплавленными в этом костре!.. Людям предстоит еще переделать столько болезненных опытов, прежде чем настанет день мудрости... День, когда для устройства своей жизни на нашей планете они удовольствуются тем, что смиренно используют данные, которые им открыла наука...

В полуоткрытую дверь просунулась придурковатая физиономия Леона.

– Спрашивают господина Антуана.

Антуан нахмурил брови, но встал.

– Вы позволите, Патрон?

Леон ждал в передней. Он бесстрастно протянул поднос для писем, на котором выделялся голубой конверт.

Антуан схватил его и, не распечатывая, сунул в карман.

– Спрашивают, будет ли ответ, – проговорил слуга, опустив глаза.

– Кто это "спрашивают"?

– Шофер.

– Нет, – сказал Антуан. И круто повернулся, так как услышал, что дверь сзади него отворилась.

Женни в сопровождении Жака появилась в передней.

– Вы уходите?

– Да! – ответил Жак тем же сухим, не допускающим возражений тоном, каким Антуан только что ответил "нет" своему слуге. Он пристально смотрел на брата, и его загадочный, полный упрека взгляд в действительности означал: "Мы пришли в такой день, как сегодня, чтобы видеть тебя одного, а ты не нашел для нас ни минуты!"

Антуан пробормотал:

– Уже?.. И вы тоже, мадемуазель?

"Если ей нужен был какой-нибудь совет или услуга, – подумал он внезапно, – то почему же она уходит, ничего не сказав? И вместе с ним?"

Он рискнул спросить:

– Не могу ли я быть чем-нибудь полезен вам до моего отъезда?

Она поблагодарила его неопределенной улыбкой и легким кивком головы. Он не знал, что думать.

– А ты? – сказал он, обращаясь к Жаку, который решительно направился к лестнице. – Я больше не увижу тебя?

Его голос вдруг прозвучал так сердечно, что Женни подняла глаза, а Жак обернулся. Лицо Антуана выражало неподдельное волнение, и горечь Жака испарилась.

– Ты едешь завтра? – спросил он.

– Да.

– В котором часу?

– Очень рано. Я выйду из дому около семи.

Жак посмотрел на Женни и наконец сказал чуть хриплым голосом:

– Хочешь, я зайду за тобой?

Лицо Антуана просияло.

– Да, да! Приходи... Ты проводишь меня на вокзал?

– Конечно.

– Спасибо, старина. – Антуан с нежностью смотрел на младшего брата. Он повторил: – Спасибо.

Все трое были уже у входной двери.

Жак открыл ее, пропустил Женни вперед и, в свою очередь, переступил порог, избегая взгляда брата. На площадке он проговорил:

– Так, значит, до завтра. – И закрыл за собой дверь. Но в тот же миг передумал. – Спуститесь без меня, – сказал он Женни. – Я догоню вас. – И он поспешно постучал кулаком в дверь.

Антуан был еще в передней. Он отворил. Жак вошел один и закрыл за собой дверь.

– Мне хотелось бы сказать тебе кое-что, – сказал он. Глаза его были опущены.

Антуан почувствовал, что речь шла о чем-то серьезном.

– Иди сюда.

Жак молча последовал за ним в маленький кабинет. Там он остановился, прислонившись к закрытой двери, и взглянул на брата.

– Ты должен знать, Антуан... Мы оба пришли поговорить с тобой. Женни и я...

– Женни и ты? – удивленно повторил Антуан.

– Да, – ответил Жак отчетливо. На его губах блуждала странная улыбка.

– Женни и ты? – еще раз спросил Антуан, остолбенев от изумления. – Что ты хочешь этим сказать?

– Это старая история, – пояснил Жак отрывисто, невольно краснея. – И теперь – вот. Все решилось. В одну неделю.

– Решилось? Что решилось? – Он отступил к дивану и сел. – Послушай, пробормотал он, – ты шутишь... Женни? Ты и Женни?

– Ну да!

– Но вы почти не знаете друг друга... И потом, в такой момент! Помолвка накануне... Стало быть, что же? Ты отказался от мысли уехать из Франции?

– Нет. Я еду завтра вечером. В Швейцарию. – Он помолчал и добавил: – С ней.

– С ней? Послушай, Жак, ты что, сошел с ума? Окончательно сошел с ума?

Жак продолжал улыбаться.

– Да нет же, старина... Все очень просто: мы любим друг друга.

– Ах, не говори глупостей! – резко оборвал его Антуан.

Жак злобно рассмеялся. Поведение брата оскорбляло его.

– Возможно, что это такое чувство, которое тебя удивляет... которое ты не одобряешь... Тем хуже... Тем хуже для тебя... Я хотел, чтобы ты был в курсе. Это сделано. Теперь до свиданья.

– Подожди! – вскричал Антуан. – Это глупо! Я не могу позволить тебе уехать с подобной чепухой в голове!

– До свиданья.

– Нет! Мне надо с тобой поговорить!

– К чему? Я начинаю думать, что мы не можем понять друг друга...

Он повернулся было, чтобы уйти, но остался. Наступило молчание.

Антуан постарался овладеть собой.

– Послушай, Жак... Давай рассуждать... – Жак иронически улыбнулся. Надо принять во внимание две вещи... С одной стороны – твой характер, а с другой – момент, который ты выбрал для... Так вот, прежде всего поговорим о твоем характере, о том, что ты за человек... Позволь сказать тебе правду: ты совершенно не способен составить счастье другого существа... Совершенно! Следовательно, даже при других обстоятельствах ты никогда не смог бы сделать Женни счастливой. И тебе ни в коем случае не следовало...

Жак пожал плечами.

– Дай мне договорить. Ни в коем случае! А сейчас меньше, чем когда бы то ни было!.. Война... И с твоими взглядами!.. Что ты будешь делать, что с тобой будет? Неизвестно. И это страшная неизвестность!.. Себя ты можешь подвергать риску. Но связывать со своей участью другого человека – и в такой момент? Это просто чудовищно! Ты совсем потерял голову! Поддался ребяческому увлечению, которое не выдерживает никакой критики!

Жак разразился смехом – уверенным, дерзким, почти злым смехом, немного безумным смехом, который внезапно оборвался. Он резко откинул со лба прядь волос и гневно скрестил руки.

– Так вот как! Я прихожу к тебе, прихожу поделиться с тобой нашим счастьем, – и это все, что ты находишь нужным мне сказать? – Он еще раз пожал плечами, схватился за ручку двери и, обернувшись, бросил через плечо: – Я думал, что знаю тебя. Я узнал тебя только теперь, за эти пять минут! Ты никогда не любил! Ты никогда не полюбишь! Черствое, неизлечимо черствое сердце! – Он смотрел на брата свысока – с высоты своей недосягаемой любви. Кривая усмешка показалась на его губах, и он презрительно бросил: – Знаешь, кто ты такой? Со всеми твоими дипломами, со всем твоим самомнением? Ты жалкий человек, Антуан! Всего только жалкий, жалкий человек!

У него вырвался короткий сдавленный смешок, и он исчез, хлопнув дверью.

Антуан с минуту сидел неподвижно, опустив голову, устремив взгляд на ковер.

– "Черствое сердце!" – произнес он вполголоса.

Он прерывисто дышал. Волнение крови причинило ему физическую боль, недомогание, подобное тому, какое бывает у людей на очень большой высоте. Он вытянул руку, стараясь держать ее в горизонтальном положении; ее сотрясала дрожь, побороть которую он был не в силах. "Должно быть, пульс у меня сейчас около ста двадцати..." – подумал он.

Он медленно выпрямился, встал, подошел к окну и толкнул ставни.

На дворе было тихо. В отдалении, между двумя гранями стен, желтым пятном выделялась чахлая листва каштана. Но он не видел ничего, кроме дерзкого лица Жака, его самонадеянной улыбки, его хмельного, упрямого взгляда.

– "Ты никогда не любил!" – прошептал он, сжимая кулаки на железном подоконнике. – Глупец! Если это и есть любовь, то, согласен, я никогда не любил! И горжусь этим!

В окне соседнего дома показалась девочка и взглянула на него. Может быть, он говорил вслух? Он отошел от окна и вернулся на середину комнаты.

– Любовь! В деревне они, по крайней мере, не боятся называть это своим именем; они говорят, что "самцу нужна самка"... Но для нас это было бы слишком просто, это было бы унизительно! И надо это облагородить! Надо кричать, закатывая глаза: "Мы любим друг друга!.. Я люблю ее!.. Любо-о-овь!" Сердце – это, как известно, ваша монополия, монополия влюбленных! У меня "черствое сердце"! Пусть так!.. И, разумеется: "Ты не можешь понять!" Постоянный припев! Тщеславная потребность быть непонятым! Это возвышает их в собственных глазах! Точно помешанные! Совершенно как помешанные: нет ни одного сумасшедшего, который бы не кичился тем, что его не понимают!

Антуан увидел себя в зеркале жестикулирующим, с разъяренным взглядом. Он сунул руки в карманы и начал искать более благородный предлог для своего гнева.

– Абсурдность этого – вот что приводит меня в исступление. Да, это здравый смысл, возмущаясь, причиняет мне такую острую боль... Впрочем, я уже не в первый раз констатирую подобный факт: от раны, нанесенной здравому смыслу, можно страдать, как от ногтоеды, как от зубной боли!

Мысль о Филипе, ожидающем его в кабинете, помогла ему прийти в себя. Он пожал плечами.

– Что ж...

Его пальцы машинально нащупали в кармане какую-то бумагу. Письмо Анны. Он вынул конверт, разорвал его пополам и бросил обрывки в корзину. Его взгляд упал на военный билет, приготовленный на письменном столе. И вдруг он почувствовал, что слабеет. Завтра война, опасности, увечье, может быть, смерть? "Ты никогда не любил!" Завтра молодость неожиданно оборвется, и, быть может, пора любви минет навсегда...

Внезапно он нагнулся над корзиной, нашел половину конверта, вынул из него обрывок записки, развернул его. Это был крик, страстный и нежный, как ласка:

"...сегодня вечером... У нас. Я буду ждать тебя... Я должна тебя видеть. Обещай мне, что ты придешь. Мой Тони! Приходи".

Он упал в кресло. Провести последнюю ночь с ней... Еще раз отдаться ее ласкам. Еще раз уснуть и забыть обо всем в ее объятиях... Внезапная тоска, волна отчаяния, могучая, как девятый вал, нахлынула на него. Он облокотился на стол и, стиснув голову руками, в течение нескольких минут рыдал, как ребенок.

LXX. Суббота 1 августа. – Париж вечером после объявления мобилизации 

Париж был спокоен, но трагичен. Тучи, скапливавшиеся с самого полудня, образовали темный свод, погружавший город в сумеречный полумрак. Кафе, магазины, освещенные раньше, чем обычно, отбрасывали бледные полосы на черные улицы, где толпа, лишенная обычных средств передвижения, торопливо бежала куда-то, охваченная тревогой. Пасти метро выталкивали обратно на тротуар потоки пассажиров, вынужденных, несмотря на нетерпение, по полчаса топтаться на ступеньках, прежде чем им удавалось проникнуть внутрь.

Жак и Женни не захотели ждать и дошли до правого берега пешком.

Газетчики стояли на каждом углу. Люди вырывали друг у друга экстренные выпуски и на минуту останавливались, чтобы пробежать их жадными взглядами. Каждый, не отдавая себе отчета, упорно искал там великую новость: что все улажено; что правители Европы внезапно опомнились; что они пришли к полюбовному соглашению; что нелепый кошмар наконец рассеялся; что все отделались от него только страхом...

В "Юманите" после объявления мобилизации сделалось так же пусто, как и всюду; каждый, видимо, был захвачен своими личными делами. Вестибюль, лестница были безлюдны. Единственный служитель, расхаживавший по коридору, предупредил Жака, что Стефани в кабинете нет. Регулярность выхода газеты обеспечивал Галло; он работал сейчас над завтрашним номером, и вход к нему был воспрещен. Жак, за которым, как тень, следовала изнемогавшая от усталости Женни, не стал пытаться нарушить запрет.

– Идемте в "Прогресс", – сказал он.

В кафе, в нижнем зале, – никого. Даже сам хозяин отсутствовал. За кассой сидела только его жена; лицо у нее было заплаканное, и она не двинулась с места.

Жак и Женни поднялись на антресоли.

Занят был только один столик: несколько социалистов, совсем молодых, незнакомых Жаку. Появление вновь прибывших заставило их на минуту умолкнуть, но они тотчас возобновили спор.

Жаку хотелось пить. Он усадил Женни у входа и спустился вниз за бутылкой пива.

– А что же еще можешь ты сделать, болван? Дождаться жандармов? И как дурак пойти под расстрел?

Говорил краснощекий малый лет двадцати пяти в сдвинутой на затылок фуражке. Голос его звучал резко. Он поочередно устремлял на товарищей суровый взгляд своих черных глаз.

– И потом вот что, – продолжал он с горячностью. – Для нас, для людей вроде нас, внимательно следивших за воем этим, ясно только одно, и это важнее всего: мы – граждане страны, которая не хотела войны и которой не в чем себя упрекнуть!

– Точно то же самое говорят и все остальные, – вмешался самый старший из всей компании, человек лет сорока, в форме служащего метро.

– Немцы не могут этого сказать! Мир зависел от них! За последние две недели у них были десятки случаев предупредить войну.

– У нас тоже! Мы могли прямо сказать России: "К черту!"

– Это ничем бы не помогло! Теперь мы ясно видим, что немцы гнуснейшим образом подстроили всю эту историю! Что ж! Тем хуже для них! Мы за мир, но в конце концов нельзя же быть размазней! На Францию нападают – Франция должна защищаться! А Франция – это ты, я, все мы!

За исключением служащего метро, все, видимо, были с ним согласны. Жак с отчаянием взглянул на Женни. Он вспомнил Штудлера, взывавшего: "Мне необходимо, необходимо верить в виновность Германии!"

Не прикоснувшись к налитому пиву, Жак знаком предложил Женни встать и встал сам. Но прежде чем уйти, он подошел к группе говоривших.

– "Оборонительная война"!.. "Законная война"!.. "Справедливая война"!.. Неужели вы не видите, что это вечный обман? Вы, значит, тоже попались на эту удочку? Не прошло трех часов после приказа о мобилизации, и вот до чего вы уже дошли! Вы безоружны против злобных страстей, которые пресса старается разжечь вот уж целую неделю... Тех страстей, которым военные власти сумеют найти слишком хорошее применение!.. Кто же устоит против этого безумия, если не можете устоять вы, социалисты?

Он не обращался ни к кому в отдельности, но поочередно смотрел на каждого, и губы его дрожали.

Самый молодой из всех, штукатур, – лицо его было еще обсыпано белой пылью и напоминало маску Пьеро, – повернулся к Жаку.

– Я думаю то же, что Шатенье, – сказал он твердым и звучным голосом. Мне призываться в первый день – завтра!.. Я ненавижу войну. Но я француз. На мою страну нападают. Я нужен, и я пойду! Мне на белый свет тошно глядеть, но я пойду!

– Я согласен с ними, – заявил его сосед. – Только я еду во вторник, на третий день... Я из Бар-ле-Дюка; там живут мои старики... И мне ничуть не улыбается, чтобы мои родные края стали германской территорией!

"Девять десятых французов думают точно так же! – сказал себе Жак. Жадно стремятся обелить родину и поверить в гнусную преднамеренность поведения противника, чтобы иметь возможность оправдать разгул своих оборонительных инстинктов... И, может быть, даже, – подумал он, – все эти молодые существа испытывают какое-то смутное удовлетворение, внезапно сделавшись частицей оскорбленного целого, дыша этой опьяняющей атмосферой коллективной злобы... Ничто не изменилось с тех времен, когда кардинал де Рец51

[Закрыть] осмелился написать: «Самое важное – это убедить народы, что они защищаются, даже тогда, когда в действительности они нападают».

– Подумайте хорошенько! – снова начал Жак глухим голосом. – Если вы откажетесь от сопротивления, то завтра будет уже поздно!.. Поразмыслите вот о чем: ведь по ту сторону границы происходит точно то же самое – та же вспышка гнева, ложных обвинений, упрямой вражды! Все народы уподобились передравшимся мальчишкам, которые с горящими глазами бросаются друг на друга, точно маленькие хищные зверьки: "Он начал первый!.." Разве это не бессмыслица?

– Так что же? – вскричал штукатур. – Что же, по-твоему, делать нам, мобилизованным, черт побери?

– Если вы считаете, что насилие не может быть справедливым, если вы считаете, что человеческая жизнь священна, если вы считаете, что не может быть двух моралей: одной, которая осуждает убийство в мирное время, и другой, которая предписывает его во время войны, – откажитесь подчиниться мобилизации! Откажитесь от войны! Останьтесь верны самим себе! Останьтесь верны Интернационалу!

Женни, ожидавшая Жака у выхода, внезапно подошла к нему и стала рядом.

Штукатур вскочил. Он яростно скрестил руки.

– Чтобы нас поставили в стенке? Как бы не так! Ври больше!.. Там, по крайней мере, каждому свое; можно еще вывернуться, если хоть на грош повезет!

– Да разве вы не чувствуете, – вскричал Жак, – что это трусость отрекаться от своей воли, от своей личной ответственности под напором тех, кто сильнее! Вы говорите себе: "Я осуждаю войну, но ничего не моту сделать..." Это дается вам нелегко, но вы быстро успокаиваете свою совесть, убеждая себя, что, хотя такое подчинение тягостно, – оно достойно уважения... Неужели вы не видите, что вы жертва обмана, что вас втянули в преступную игру? Неужели забыли, что власть дана правительствам не для того, чтобы порабощать народы и посылать их на убой, а для того, чтобы служить им, защищать их, делать счастливыми?

Смуглый парень лет тридцати, до сих пор молчавший, стукнул кулаком по столу:

– Нет и нет! Ты не прав. Сегодня ты не прав!.. Богу известно, что я никогда не шагал в ногу с правительством. Я такой же социалист, как и ты! У меня пять лет партийного стажа! И вот я, социалист, готов стрелять, защищая правительство так же, как и все остальные! – Жак хотел прервать его, но он повысил голос: – И убеждения тут ни при чем! Националисты, капиталисты, все толстопузые, – мы разыщем их после! И когда придет их черед, мы сведем с ними счеты, – можешь на меня положиться! Но сейчас не время разводить теории! Прежде всего надо рассчитаться с пруссаками! Этим подлецам захотелось войны! Они получат ее! И уверяю тебя: им будет жарко! за нами дело не станет.

Жак медленно пожал плечами. Ничего нельзя было сделать. Схватив Женни за руку, он увлек ее к лестнице.

– И все-таки да здравствует социальная революция! – крикнул сзади чей-то голос.

На улице они несколько минут шли молча. Глухие раскаты грома предвещали грозу. Небо было чернильного цвета.

– Знаете, – сказал Жак, – прежде я думал, я двадцать раз повторял, что войны не являются делом чувства, что это неизбежное следствие экономической конкуренции. Но сегодня, видя националистическое исступление, так естественно вспыхивающее во всех без различия классах общества, я почти готов спросить себя, не являются ли... не являются ли войны скорее результатом столкновения темных, необузданных страстей, для которых борьба материальных интересов – лишь удобный случай, лишь предлог!.. – Он снова замолчал. Затем продолжал, следуя течению своих мыслей: – И нелепее всего старания людей не только оправдать себя, но и доказать всем, что их согласие обдуманно, что оно добровольно!.. Да, добровольно!.. Все эти несчастные, которые еще вчера дружно осуждали эту войну, а сегодня оказались втянутыми в нее насильно, с пеной у рта стараются показать, будто они действуют по собственному побуждению!.. И вообще, – снова заговорил он после короткой паузы, – это трагично; трагично, что столько опытных, осторожных людей стали вдруг такими легковерными, стоило только задеть патриотическую струнку... Трагично и почти непостижимо... Быть может, причина попросту в том, что средний человек наивно отождествляет себя со своей родиной, своей нацией, своим государством... Привычка повторять: "Мы, французы... Мы, немцы..." И так как каждый отдельный человек искренне хочет мира, он не может себе представить, что это государство – его государство – может желать войны. И, пожалуй, можно сказать еще вот что: чем более горячим приверженцем мира является человек, тем сильнее он стремится оправдать свою страну, людей своего клана и тем легче убедить его в том, что угроза войны исходит от чужой страны, что его правительство не виновато, что сам он является частью общества-жертвы и что, защищая его, он должен защищать себя.

Крупные капли дождя прервали слова Жака. В эту минуту они переходили площадь Биржи.

– Побежим, – сказал Жак, – вы промокнете...

Они едва успели укрыться под аркадами улицы Колонн. Гроза, весь день висевшая над городом, наконец разразилась с внезапной и какой-то театральной яростью. Вспышки молнии непрерывно сменяли одна другую, ударяя по нервам, а беспрестанные раскаты грома отдавались между домами с грохотом, напоминавшим горные грозы. Полк муниципальной гвардии рысью проехал по улице Четвертого Сентября. Всадники, согнувшись под порывами ветра, наклонились к шеям дымящихся лошадей, чьи копыта вздымали снопы брызг; и, как на хорошей картине художника-баталиста, каски сверкали под свинцовым небом.

– Зайдем сюда, – предложил Жак, указывая на плохо освещенный и уже переполненный ресторанчик под аркадами. – Переждем грозу и закусим.

Они с трудом нашли два места за мраморным столиком, где уже теснились и другие посетители.

Как только Женни села, она сразу же почувствовала полный упадок сил. У нее дрожали колени; плечи, затылок болели; голова была невыносимо тяжелой. Ей показалось, что она вот-вот потеряет сознание. Если бы можно было хоть на несколько минут закрыть глаза, вытянуться, уснуть!.. Уснуть рядом с ним... Воспоминание о минувшей ночи сейчас же завладело ею и, словно удар хлыста, вернуло ей силы. Жак, сидевший рядом с ней, ничего не заметил. Она видела его профиль: влажный висок, темную, с рыжим отливом, прядь волос. Она чуть не схватила его за руку, чуть не сказала: "Идемте домой! Что нам за дело до всего остального?.. Прижмите меня к себе... Обнимите меня крепче!"

Разговор вокруг них был общий. Глаза блестели. Передавая друг другу соль, горчицу, люди обменивались дружескими взглядами. Самые нелепые, самые противоречивые новости объявлялись с непоколебимой уверенностью и моментально принимались на веру.

– Как бы такая гроза не задержала нашего наступления, – простонала дама неопределенного возраста с покрытым красными пятнами лицом, выражавшим платонический, но задорный героизм.

– В тысяча восемьсот семидесятом, – сообщил толстый господин с орденской ленточкой в петлице, сидевший напротив Женни, – военные действия начались только спустя много времени после объявления войны: не ранее, чем через две недели.

– Говорят, что не будет сахару, – сказал кто-то.

– И соли, – добавила героическая дама. Она доверительно наклонилась к Женни: – Я-то успела принять кое-какие меры.

Господин с орденом, обращаясь к соседям по столу, растроганным голосом, дрожавшим от восхищения и, казалось, обладавшим свойством заражать им других, рассказал следующую историю: полковник одного из восточных гарнизонов, получив приказ отвести солдат на десять километров от границы и решив, что Франция уже покорилась врагу, не смог пережить этот позор, вынул револьвер и пустил себе пулю в лоб на глазах у всего полка.

В конце стола молча ел какой-то рабочий. Его недоверчивый взгляд встретился со взглядом Жака. Он тотчас вмешался в разговор.

– Вам-то хорошо рассуждать, – сказал он со злобой. – А вот мы не смогли нынче добиться в мастерской платы за проработанную неделю!

– Почему? – благосклонно осведомился господин.

– Хозяин уверяет, будто у него деньги в банке, а банк закрыл лавочку... Мы там как следует пошумели, сами понимаете! Но так ничего и не добились. "Приходите в понедельник", – сказал он нам...

– Ну, конечно, в понедельник всем вам заплатят, – заявила героическая дама.

– В понедельник? Да ведь многие едут завтра. Понимаете? Уехать и оставить жену с детишками без гроша!

– Не беспокойтесь, – уверенно заявил господин с орденом. Правительство предусмотрело это, как и все остальное. В мэриях будут выдаваться пособия. Поезжайте спокойно! Ваши семьи находятся под покровительством государства: они ни в чем не будут нуждаться.

– Вы думаете? – пробормотал рабочий нерешительно. – Почему же тогда об этом не скажут?

Сосед Жака, которому посчастливилось купить экстренный выпуск вечерней газеты, заговорил о воззвании Пуанкаре "К французской нации".

Все руки протянулись к нему:

– Покажите! Покажите!

Но он не хотел расставаться со своей газетой.

– Читайте вслух! – распорядился господин с орденом.

Обладатель газеты, маленький старичок с хитрой физиономией, поправил очки.

– Это подписано всеми министрами! – с пафосом заявил он. Затем начал фальцетом: – "Правительство, сознавая свою ответственность и чувствуя, что оно нарушило бы священный долг, если бы предоставило события их ходу, вынесло постановление, необходимость которого продиктована нынешней ситуацией". – Старик сделал паузу. – "Мобилизация – это еще не война..."

– Вы слышите, Жак? – шепнула Женни, и в ее голосе прозвучала надежда.

Жак пожал плечами.

– Надо заманить крыс в крысоловку... А когда они попадутся, их уж сумеют там удержать!

– "При настоящем положении вещей, – продолжал старик в очках, мобилизация, напротив, является наилучшим средством обеспечить почетный мир".

Даже за соседними столиками воцарилась тишина.

– Громче! – крикнул кто-то из глубины зала. Чтец продолжал стоя. Голос его иногда прерывался: вне всякого сомнения, бедному старику казалось в эту минуту, что это он говорит с народом. Он торжественно повторил:

– "...обеспечить почетный мир. Правительство рассчитывает на спокойствие нашей благородной нации и уверено, что она не позволит себе поддаться необоснованным страхам".

– Браво! – крикнула дама с лицом в красных пятнах.

– "Необоснованным"! – прошептал Жак.

– "Оно полагается на патриотизм всех французов и уверено, что среди них не найдется ни одного, который бы не был готов исполнить свой долг. В этот час больше нет партий. Есть бессмертная Франция Права и Справедливости, единодушная в спокойствии, бдительности и достоинстве".

За чтением последовало долгое молчание. Затем все снова заговорили на эту волнующую тему. Героизм дамы был не единичным явлением. Лицо господина с орденом стало краснее ленточки в его петлице. У рабочего, сидевшего в конце стола, того самого, который не получил заработной платы, глаза наполнились слезами. Каждый почти с восторгом поддавался коллективному опьянению; каждый чувствовал себя внезапно приподнятым, вознесенным за пределы своего "я", упоенным возвышенностью момента, готовым на самоотречение, на жертву.

Жак молчал. Он думал о таких же воззваниях, которые там, за рубежом, были, должно быть, подписаны в тот же самый час другими носителями власти кайзером, царем; об этих магических формулировках, повсюду исполненных того же могущества и, без сомнения, повсюду разнуздывающих такое же нелепое исступление.

Он увидел, что Женни отставила стоявшую перед ней тарелку с супом почти нетронутой. Тогда он кивнул ей и поднялся.

Дождь перестал. С балкона капало. Широкие мутные ручьи с шумом вливались в сточные канавы; блестящие мокрые тротуары снова заполнились бегущими куда-то людьми.

– Теперь – в палату депутатов, – сказал Жак, лихорадочно увлекая за собой Женни. – Интересно знать, что они придумали там с Мюллером.

Это могло показаться бессмысленным, но он все еще не мог бы с твердостью заявить, что отказался от всякой надежды.

LXXI. Суббота 1 августа. – Вечер Жака и Женни. Перелом во взглядах социалистов после мобилизации 

Бурбонский дворец тайно охранялся полицией. Тем не менее за решеткой ограды во дворе стояли группы людей, к которым и направился Жак, по-прежнему в сопровождении Женни.

При свете круглых электрических фонарей он узнал в одной из групп высокий силуэт Рабба.

– Беседа еще не кончилась, – пояснил Жаку старый социалист. – Они только что вышли. Поехали обедать. Обсуждение должно сейчас возобновиться. Но не здесь, – в редакции "Юма".

– Ну, как? Каковы первые впечатления?

– Не блестящие... Впрочем, трудно сказать. Все они вышли багровые, полумертвые от жажды и немые, как рыбы... Единственный, от кого мне удалось кое-что вытянуть, – это Сибло... И он не скрыл от нас своего разочарования. Правда? – добавил он, обращаясь к подходившему Жюмлену.