Текст книги "Четвертый Дюранго"

Автор книги: Росс Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Глава восемнадцатая

Джек Эдер начал свое повествование с Дельгано Мейтабби, 52-летнего индейца, выпивохи и сквернослова, непревзойденного знатока залежей нефти и газа на тех землях, которых крупные нефтяные компании никогда не удостаивали внимания или просто списали со счета. Если дела у него шли не лучшим образом, Мейтабби, находясь в стесненных обстоятельствах, не брезговал и поисками воды. Но кто бы ни нанимал его, он первым делом давал понять, что он-то доподлинный профессионал-лозоходец, не имеющий ничего общего с этими жуликами-любителями, которые верят в вуду, духов и прочую ерунду.

Мейтабби наняли проверить, имеются ли запасы нефти или газа под пятью квадратными милями посадок дубов и зарослей лопушника, где 63-летний Оби Джимсон выпасал своих коров.

Они вдвоем объехали вокруг ранчо в древнем «Форд»-пикапе Джимсона, пока Мейтабби не скомандовал ему притормозить. Затем он вылез и, вооружившись двумя ивовыми рогульками, куда-то побрел себе, а Джимсон на малом ходу следовал за ним в пикапе. Они занимались этой ерундой около месяца, пока, наконец, рогульки не дернулись три раза на одном и том же месте, и Мейтабби не произнес:

– Ну, ну.

Джимсон вылез из пикапа и скептически огляделся.

– Ты думаешь, здесь?

– Здесь.

– Так что там такое?

– Поскольку не нефть, скорее всего, должен быть газ.

– Как ты можешь отличить одно от другого?

Мейтабби вознес над головой правую руку с вытянутым пальцем.

– Какого цвета?

– Что?

– Да небо, черт побери!

– Синее.

– Откуда ты знаешь?

– Я его вижу.

– Откуда ты знаешь, что можешь его видеть?

– Вот дерьмо, Дел, да я просто знаю.

– Вот так и я могу тебе сказать, что там внизу газ, а не нефть, – сказал лозоходец. – Просто знаю.

Первая и основная причина, по которой Оби Джимсон нанял Мейтабби, если не считать его репутации лучшего во всем штате разведчика залежей нефти и газа, заключалась в том, что Мейтабби органически не мог держать язык за зубами. И через пару дней одному из отцов города донесли, что в кофейне «Сумасшедшая кошка» Мейтабби во всеуслышание хвастался своей незаурядной находкой на ранчо Джимсона.

Информатор рассказал все в подробностях своему боссу, который поручил ему прошерстить всех судейских, дабы выяснить, кто еще, кроме лозоходца, совал нос в тот район. Когда подручный сообщил ему, что в городе неожиданно показался парень из компании «Филипс Петролеум», босс приказал ему немедленно же отправляться к Джимсону и выяснить, так ли крепок орешек, который предстоит расколоть.

Оби Джимсон в самом деле проявил твердость обсидиана, что было свойственно всему братству нефтяников. Он уклонялся от ответа, что-то мямлил и бормотал, что, мол, коровам нефть ни к чему и что он должен оберегать землю, которая была во владении трех поколений его семьи, и как он-де, мол, разочарован, когда этот чертов лозоходец не нашел воды, потому что его коровы, конечно же, не могут пить нефть или дышать газом.

Когда соблазнитель уехал, пообещав вернуться с, как он намекнул, интересным предложением, Джимсон позвонил в самую дешевую авиакомпанию «Континентал Эйрлайнс» и заказал билет на рейс до Нового Орлеана. Затем откуда-то выкопал вырезку из «Уолл-стрит джорнел» с именами двадцати лучших юристов, специалистов по налогам, и связался с Рандольфом Парментером в Новом Орлеане, который числился в списке под номером шестнадцать. На следующий день Джимсон вылетел в Новый Орлеан, пропустив в полете несколько рюмочек; плотно пообедав, он погулял по Французскому Кварталу и, хорошо отдохнувшим и бодрым, в десять часов явился на обусловленную встречу с Парментером.

Парментер сразу же задал вопрос, с которого начинают общение большинство врачей и юристов:

– В чем проблема?

– Проблема, – сказал Джимсон, – заключается в том, что мне светит шанс стать до омерзительности богатым, и я не хочу, чтобы эти болваны-социалисты, что засели в Вашингтоне, наложили руки на мое добро. Во всяком случае, на бо́льшую часть.

Офис Парментера располагался в одном из самых старых строений деловой части города за Каналом, которое заслуженно гордилось респектабельностью своих обитателей. Не подлежало сомнению, что тут в кафе подавали лучший в городе салат из цыплят, а табачный стенд с достоинством демонстрировал лучшие сорта контрабандных гаванских сигар.

Юрист одарил Оби Джимсона покровительственной улыбкой, свойственной обитателям старых почтенных состояний, и задал второй вопрос:

– И какого же размера, по вашему, должно быть это омерзительное богатство, мистер Джимсон?

– Шестьдесят, семьдесят миллионов – примерно столько на круг. Но, конечно, не сразу.

С лица Парментера быстро сползло покровительственное выражение.

– И что же должно послужить источником такого благосостояния?

– Натуральный газ.

– Действительно, его залежи приносят девять долларов за тысячу кубических футов, – признался Парментер.

(«Вы должны учитывать, – заметил Джек Эдер своей аудитории, – что этот разговор происходил в начале восемьдесят четвертого года».)

– Но эта высокая цифра долго не продержится, – предупредил Джимсон.

– Да.

– Пойдет, мать ее, книзу, как чай, которого слишком много в чашке, и он начинает переливаться через край.

– Почему вы так думаете?

– Прочел в «Уолл-стрит джорнел», где этот парень из Саудовской Аравии, как там его имя, шейх Ямани, предсказывает такое развитие событий, и я прикидываю, что в этом деле он разбирается лучше меня… знает то, чего я не знаю.

– На вашей земле геологи, конечно, уже проводили изыскания.

– Не помнится, чтобы я это говорил.

– В таком случае, почему вы уверены в наличии у вас газа?

– Потому что это мне сказал лучший лозоходец из всего народа осаджей.

– Лозоходец, – повторил Парментер. – Понятно.

– Нет, вы не поняли, мистер Парментер. Так уж получилось что у меня была красивая молодая жена, хотя выяснилось, что она мне не очень по сердцу, и в первом моем браке она принесла мне двух малышей, мальчика и девочку – она, первая моя жена, умерла десять лет назад, – и мне пришлось поднимать Джека и Джилл практически одному, пока, наконец, я два года назад не женился на Мэри Контрэр. И я был бы вам очень обязан, если бы вы не скалились при упоминании о моих детях. Джеку двадцать, а Джилл восемнадцать – я поздно женился в первый раз и не так давно во второй, и я хотел бы заранее позаботиться, как бы разделить годовой доход еще до обнаружения газа, потому что, как я читал в журнале «Деньги», в таком случае удастся сэкономить кучу налогов.

Парментер откинулся на спинку своего высокого стула и задумчиво уставился на Джимсона сквозь очки в роговой оправе. Джимсон, который никогда не носил очков, заметил, что они трифокальные.

– Значит, в журнале «Деньги»? – переспросил Парментер, не в силах скрыть ужаса в голосе.

Джимсон кивнул.

– Что ж, это действительно так: если до того, как удастся обнаружить естественные ресурсы в пределах вашей собственности или под ней, вы разделите ее, то можете значительно снизить сумму налога. Тем не менее, служба внутренних доходов относится к планам такого предварительного деления с известным скептицизмом. Вы уверены, что на вашем участке не проводились геологические исследования и сейсморазведка?

– Насколько я помню, нет, – заверил его Джимсон.

– Проявлял ли кто-то к ним интерес в последнее время?

– На другой день появился какой-то тип из дешевой компании, которая называла себя Маленький Мекс и Большой Мик. Но я изобразил из себя идиота, и он отвалил.

– Значит, вы прилетели сюда повидаться со мной, лишь полагаясь на заверения этого лозоходца из племени осаджей?

– Дело не в том, верю я ему или не верю. Вопрос в том, чтобы ему поверила Служба внутренних доходов.

Когда до него, наконец, дошло все изящество ответа Оби Джимсона, Парментер позволил себе улыбнуться. Он подтянул к себе блокнот с желтыми страницами, снял колпачок с авторучки и, по-прежнему улыбаясь, спросил:

– Значит, как вы хотите разделить?

– Две пятых я хотел бы оставить себе. Одну пятую получает моя жена Мэри Элен Котнрэр Джимсон, и пусть мои дети каждый получит по одной пятой. Когда я умру, пусть моя доля перейдет к детям, поскольку они все же кровные родственники, да и знаю я их, черт побери, куда дольше, чем свою старуху Мэри Контрэр. Вот и все, кроме кое-каких деталей.

Закончив писать, Парментер поднял глаза:

– Мне нужны дополнительные подробности, документы и…

Джимсон не дал ему закончить.

– У меня все с собой, – сказал он, поднимая с пола полиэтиленовый мешок с маркой магазина «Уол-Март» и вываливая его содержимое на стол перед юристом. Парментер быстро окинул взглядом его содержимое и улыбнулся во второй раз.

– Похоже, вы принесли как раз то, что мне и надо. Снова подсказал журнал «Деньги»?

Джимсон кивнул.

– Он так и напихан толковыми советами.

– Как-нибудь обязательно куплю его, – сказал Парментер.

Джимсон, наконец, принял предложение одной из крупных нефтяных компаний и вызвал Парментера из Нового Орлеана, чтобы провести переговоры. Прошло меньше полугода, когда Оби и его сына Джека, охотившихся на перепелов, нашла Джилл, примчавшаяся в своем старом «Фольксвагене».

– Он только что звонил! – крикнула она.

– Кто? – спросил отец.

– Тот парень из нефтяной компании.

– И в чем дело?

– Он сказал, что пошла продукция.

– Не сказал, сколько?

– Он сказал, что хлещет, как из шланга. Причем тут шланг, папа?

– А при том, что мы стали жутко богатыми, – рявкнул Оби, издал торжественный вопль и, бросив шляпу оземь, сплясал вокруг нее джигу.

Этим же вечером все четверо Джимсонов собрались отпраздновать событие в баре у Роя Стека, и Рой позже засвидетельствовал, что были заказаны «отборные филе, несколько бутылок калифорнийского шампанского по восемнадцать долларов бутылка и по стакану-другому виски на каждого».

После чего все четверо Джимсонов – Оби, Мэри Контрэр, Джек и Джилл – отправились домой и разошлись по кроватям. В полночь Оби Джимсон поднялся и направился в свой кабинет на старом ранчо. Из шкафа с оружием он взял заряженный дробовик, тот, с которым они с Джеком охотились на перепелок. Дуло его оказалось во рту Оби, после чего оставалось лишь нажать курок. Его тело было обнаружено женой Мэри Контрэр, которая, вскрикнув, выскочила наружу и, вопя, помчалась искать Джека и Джилл.

Когда заместитель шерифа, прибывший по отчаянному звонку Мэри, наконец, догадался спросить, где она нашла двух своих приемных детей, она ответила, что, как и всегда по ночам они спали в одной постели.

Единственные отпечатки, найденные на дробовике, положившем конец жизни Оби Джимсона, принадлежали его сыну Джеку.

Он и его сестра Джилл, 21-го года и 19-ти лет соответственно, были арестованы по обвинению в убийстве первой степени. Залог был определен в миллион долларов за каждого и был представлен президентом банка, с которым Оби Джимсон вел дела. Президент банка потребовал и получил гонорар в 18,9 процента с затребованной суммы в два миллиона.

Выставленные с ранчо стараниями мачехи, которая оповестила – через посредство недавно нанятого ею консультанта по средствам массовой информации – что она «не может спать под одной крышей с омерзительными развратниками, которые лишили жизни моего дорогого мужа», Джек и Джилл сняли номер в сельском мотеле «Рамада-инн», отказались от услуг местного адвоката и позвонили Рандольфу Парментеру в Новый Орлеан; тот решительно посоветовал обратиться к услугам защитника Комби Уилсона из Остина в Техасе, который славился своим блистательным мастерством, цветистыми речами и внушительными гонорарами.

– Значит, стоит нанять его? – спросил Джек Джимсон.

– Джилл тоже слушает? – поинтересовался Парментер.

Убедившись, что Джилл присутствует, Парментер напомнил брату и сестре о юридических документах, полученных им от Оби Джимсона, которые были подписаны ими обоими, а также их мачехой Мэри Контрэр Джимсон.

– Если Оби умрет, что, к сожалению, и произошло, к вам по наследству переходят его сорок процентов запасов газа, – сказал Парментер, – это означает, что вы на пару будете теперь получать восемьдесят процентов от всех запасов, а ваша мачеха – двадцать. В случае вашей смерти, эта доля переходит к ней. Если она умирает, ее долю получаете вы.

– О какой сумме идет речь? – спросил Джек Джимсон.

– Сейчас в вашем распоряжении пять скважин, которые дают примерно двадцать миллионов кубических футов газа каждый день. Учитывая отчисления, вы получаете с каждой из них чуть больше двадцати тысяч долларов ежедневно, или около трех миллионов ежемесячно. Конечно, налог на продукцию составляет двести двадцать восемь тысяч ежемесячно, но все равно ваши восемьдесят процентов составляют более 2,7 миллиона долларов.

– То есть, больше двадцати пяти миллионов в год, так? Джилл и мне?

– Да.

– Довольно интересно.

– Не сомневаюсь, что Комби Уилсон согласится с вами, – сказал Парментер.

Уилсон счел ситуацию настолько интересной, что вместо определения суммы вознаграждения, согласился представлять двух своих юных клиентов – или сирот, как он предпочитал называть их – на основе соглашения, практически неслыханного в делах об убийстве. Он сказал, что, если ему удастся добиться их оправдания и они свободными людьми выйдут из дверей суда, то в течение трех последующих лет будут платить ему десять процентов от всех своих доходов.

– Но если мне не удастся вас вытащить, дорогие мои малышки, – сказал Комби Уилсон, – то вы не заплатите мне ни цента.

Прервав свое повествование, Джек Эдер взял стакан и отпил пиво, которое стало почти теплым.

– А десять процентов от объема газа, как признавал сам Комби, составляли весьма внушительную сумму. И чтобы заработать ее, он выдал блистательное представление. Многие говорили, что лучшее в его жизни.

– Как оратор, насколько я понимаю, – высказался Парвис Мансур.

– Как трибун, – поправил его Эдер. – Обливаясь слезами, он рыдал над судьбой обделенных любовью детей, которых одиночество, отчаяние и ужас бросили в объятия друг к другу, что окрашивало кровосмешение мягкими теплыми тонами. Он возмущался поведением пожилого равнодушного отца, который настолько небрежно относился к своим родительским обязательствам, что позволил себе привести в дом мачеху, которая шестнадцать раз арестовывалась в Хьюстоне за проституцию. Комби обеспечил в качестве свидетелей экспертов из Детройта и Лос-Анжелеса, которые камня на камне не оставили от вещественных доказательств обвинения. Вызвав на свидетельское место заместителя шерифа, он вывернул его наизнанку, как такса кролика, а трех других свидетелей обвинения довел буквально до слез. Скромного судью округа Комби несколько раз блистательно загонял в угол. И, наконец, подводя итоги, Комби выдал потрясающий фонтан демагогии в самом ее неприкрытом виде.

Прервав свой рассказ, чтобы допить пиво, Эдер продолжил:

– Мне рассказывали, что он то переходил на шепот, то голос его повышался до крика. Зал суда был забит юристами, часть которых непосредственно участвовала в процессе, но многие хотели просто послушать заключительную речь Комби. Казалось, она была пронизана несокрушимой логикой – если не присмотреться к ней более внимательно, что я, наконец, и сделал, и выяснил, что она вся построена на откровенной риторике, но великолепно организованной и блистательно поданной.

Сестры и иранец взглянули на Винса. Но лишь Хаскинс задала вопрос, который всем пришел в голову.

– А вы что там делали?

– Представлял клиента – ту компанию Маленького Макса и Большого Мика, которую упоминал Джек. Они наняли меня, ибо думали, что им тоже удастся подобрать несколько крошек, что упадут со стола, если будет вынесен вердикт, на который они рассчитывали.

– Так и случилось? – спросила Хаскинс.

– Нет.

Она посмотрела на Эдера.

– Итак?

– После того, как обвинитель закончил выступление, а Комби, наконец, закрыл рот, удалившееся жюри не появлялось в зале суда час с четвертью, чтобы соблюсти хоть какую-то видимость благопристойности. После чего, вернувшись, вынесло вердикт, обвинявший Джека и Джилл Джимсонов в убийстве первой степени.

Глава девятнадцатая

На десерт был подан до греховности вкусный пирог, и после того, как Мерримен Дорр лично обслужил гостей, кроме Винса, который отказался от десерта, Дорр осведомился у него, не могут ли они поговорить наедине.

Поднявшись из-за стола, Винс последовал за ним в холл, где Дорр посмотрел налево, направо и снова налево, словно сидя за рулем и ожидая проезда.

– Понравился ли вам ленч? – спросил он Винса.

– Форель была неплоха.

– Вам не кажется, что в салате было многовато эстрагона?

– Салат тоже был превосходен. Сколько?

– Тысяча наличными, – сказал Дорр. – Никаких чеков. Никаких карточек.

– Форель была не так уж и хороша.

– Вы платите за то, что вам пошли навстречу в субботу. Затем напитки и помещение. Но главным образом за то, что вам обеспечили уединение, а по заслугам оценить его трудно, потому что ничего лучше поблизости вы не найдете.

– Наличные должны облегчить вам отчетность, – согласился Винс, вытаскивая из кармана брюк не столь уж толстую пачку стодолларовых купюр; неторопливо, чтобы Дорр мог сосчитать, он отделил от них десять купюр и протянул их хозяину заведения.

Дорр еще раз тщательно пересчитал их, и сказал:

– Я не знаю, что вы с Б.Д. собираетесь делать, но…

– Вот пусть все так и остается.

Дорр не обратил внимания, что его прервали.

– Но что бы это ни было, если вам потребуется быстро добраться куда-нибудь, можете положиться на меня и мою «Цессну». Если, конечно, Б.Д. даст «добро».

– И сколько же вы сдерете – двести долларов за милю?

– А вы должны были бы научиться слушать, – ответил на это Дорр, засовывая плотно свернутые деньги в задний карман брюк. – Услуги вам я предлагаю лишь через нее. Я хочу сказать, если она скажет мне, что, мол, вам надо куда-то поскорее добраться – отлично, я переброшу вас туда, но лишь с ее одобрения, потому что не знаю ни вас, ни вашего партнера, если он является таковым. Но если я могу что-то сделать для Б.Д., я это сделаю лишь за ее «спасибо», потому что она для меня козырной туз.

– Почему? – спросил Винс.

– Что «почему»?

– Почему из-за нее все так и торопятся чуть ли не с крыши прыгнуть?

– Потому что, если сегодня вам предлагают спрыгнуть, то это значит, что завтра вас не скинут вниз головой.

Когда Келли Винс вернулся на свое место за круглым столом, Эдер увлеченно продолжал повествование о взятке в миллион долларов.

– …и, когда апелляционный суд штата поддержал решение суда присяжных, залог за них был возвращен. Юношу отослали в тюрьму штата в Голстоне, а девушку – в женское исправительное заведение, хотя когда его возвели в 1911 году, оно так и именовалось – женская тюрьма.

– А приговор? – спросил Мансур. – Вы так и не упомянули о нем.

– Смерть при помощи инъекции яда.

– Вот как. Обоим?

– Обоим.

– Кто приводит в исполнение? Врач?

– Фельдшер.

Догадываясь, что у ее зятя в запасе длинный список вопросов, касающихся техники исполнения смертного приговора, Б.Д. Хаскинс вмешалась:

– Давайте перейдем к взятке.

Согласно кивнув, Эдер продолжил:

– От имени штата перед нами предстал лично генеральный прокурор. Он был не столько юрист, сколько чертовски толковый политик, в силу чего ныне он губернатор. Затем появился Комби Уилсон, и всем членам суда пришлось записывать его систему доводов, потому что теперь перед нами предстал знающий специалист, а не тот Комби, который обращался с амвона к пастве. И если даже кто-то из нас и не очень внимательно следил за его системой доводов, мы ловили себя на том, что согласно киваем ему, раз за разом поддерживая его тирады о существе закона, который не имеет ничего общего с тем, как его воспринимает полуграмотный судья округа в Литл Дикси.

– Литл Дикси? – переспросила Дикси Мансур.

– Так назывался тот округ моего штата, в котором брат и сестра Джимсоны впервые предстали перед судом.

– Это комплимент или оскорбление?

– Может начаться с одного, но кончиться совершенно иным образом.

– Так я и думала, – кивнула она.

Эдер обвел взглядом слушателей.

– Есть еще вопросы? – Поскольку таковых не последовало, Эдер продолжил: – Но несмотря на блистательную логику Комби, я чувствовал, что, по крайней мере, четырех из членов суда его аргументы не убедили. Дело в том, что трех из них ждали перевыборы, и они прикидывали, что, проголосовав за предание смерти двух богатеньких юнцов, они не причинят себе вреда в глазах избирателей штата, которые в большей своей части поддерживали смертную казнь. Четвертый голос принадлежал единственной странной личности из всех нас, который испытывал и, как мне кажется, до сих пор испытывает извращенное удовольствие, поддерживая смертный приговор. Во всяком случае, он никогда не голосовал за отмену ни одного из них. И должен признаться, что я испытывал определенное удовлетворение – правда, надеюсь, другого рода – голосуя противоположным образом.

– То есть, в данном случае вы выступили против смертного приговора? – спросил Мансур.

– Да, сэр, против. И безоговорочно.

– Как странно.

– Вы когда-нибудь видели, как он приводится в исполнение, мистер Мансур?

Прежде чем Мансур успел ответить, что он, конечно, хотел сделать, Б.Д. Хаскинс снова нетерпеливо прервала его:

– Давайте к делу.

Эдер улыбнулся ей.

– Вы хотите выслушать мой отчет, а не ознакомиться с моей философией, не так ли? – Не дожидаясь ответа, он продолжил: – Подсчитав раскладку голосов, я пришел к выводу, что они разделятся четыре к четырем, учитывая колебания старого судьи Фуллера.

Парвис Мансур не мог устоять перед искушением снова прервать его:

– Когда вы называете его старым, это образное выражение или констатация факта?

– Судье Фуллеру минуло к тому времени восемьдесят один год, то есть он был не просто старым, а дряхлым. Полное его имя было Марк Тайсон Фуллер, и он пребывал в составе суда тридцать шесть лет, предпочитая называть себя его живой памятью, хотя вот уже четверть столетия клерки называли его Флюгером, ибо в восьмидесяти пяти случаях из ста он голосовал с большинством.

– Был ли он компетентным судьей? – опять спросил Мансур.

– Особо толковым назвать его нельзя было, да и ленив, но он достаточно сообразителен и бесстрастен, и лучше всех умел перетягивать суд на свою сторону, даже лучше меня, а я был по этой части далеко не из последних. Но он решил остаться в составе суда вплоть до смерти, потому что его жена маялась болезнью Альцгеймера, и постоянное внимание, которое она к себе требовала, довело его чуть ли не до банкротства.

– Сколько получает член Верховного суда в вашем штате? – спросила Дикси Мансур.

– Шестьдесят пять тысяч. А главный судья – семьдесят.

– Ха! – бросила она. – Да любой клерк в Лос-Анжелесе получает примерно столько же.

– Не сомневаюсь, – согласился Эдер. – Но лишь часть из нас могла позволить себе посвятить всю жизнь суду. Другие считали, что отбыв в судейских креслах срок-другой, они обеспечат свое политическое реноме или обретут весомую репутацию, когда вернутся к частной практике. Других привлекал престиж профессии. Есть старая пословица, что судья штата – это юрист, который вхож к губернатору. Но в моем штате избрание в состав Верховного суда означало, что ты обретаешь ранг чуть ниже помощника губернатора и лишь на несколько ступенек ниже сенатора Соединенных Штатов.

Б.Д. Хаскинс бросила взгляд на часы.

– Не могли бы мы….

– Да, мэм, больше никаких отклонений.

Эдер наклонился вперед, поставив локти на обеденный стол, и посмотрел на Парвиса Мансура, ответившего ему прямым взглядом бархатных карих глаз, которые могли показаться робкими, как у газели, если бы не легкий прищур левого глаза, дававший понять, что иранец относится к его рассказу с откровенным скептицизмом. Да и само лицо Мансура отличалось некоторой неправильностью, отметил Эдер. Глаза слишком широко расставлены по обе стороны от тонкого носа, а в очертаниях крупной челюсти недоставало какого-то существенного компонента, скорее всего – усов, и Эдеру показалось, что Мансур не раз отращивал их лишь для того, чтобы сбрить.

– Продолжаю. Судья Фуллер изложил свою точку зрения через несколько дней после того, как мы кончили слушание дела Джимсонов. Ввалившись в мой кабинет, он намекнул, как рад содействовать отмене приговора в адрес этих двух ребят, после чего должен последовать новый процесс. Прекрасно, сказал я ему, меня это тоже устраивает. Затем он завел разговор, что, мол, скоро начнется непростая перевыборная кампания и продолжал нести чушь, пока не дошел до того, что на самом деле было у него на уме.

– Что же? – спросил Мансур.

– Он попросил меня предоставить именно ему право выразить в письменном виде мнение большинства, потому что, как он сказал, его глубоко заинтересовало это дело, и, кроме того, оно может укрепить его политическую репутацию, что было еще большей чушью. Но так как я уже прикинул распределение голосов, и все было в порядке, то согласился. Что он и сделал, и суд проголосовал пять к четырем за отмену вердикта и новый суд над Джимсонами. – Сделав паузу, Эдер взглянул на Келли Винса: – Пока все верно, Келли?

– Пока верно.

– Примерно через месяц у следователя генерального прокурора раздался анонимный телефонный звонок и какой-то тип, явно изменивший голос, заверил следователя, что судья Фуллер и я поделили взятку в миллион долларов, чтобы апелляция Джимсонов получила удовлетворение.

– Вот таким образом, – сказала Хаскинс. – Напрямую.

– Именно таким образом, – согласился Эдер. – Через тридцать минут после звонка генеральный прокурор самолично явился ко мне в кабинет, прокрутил мне запись звонка, что было с его стороны полной глупостью. Но так как перевыборы должны были состояться всего через несколько месяцев, я посчитал, что он думал больше о своей кампании за пост губернатора и возможных политических неприятностях, чем о законе. Прослушав запись, я любезно поблагодарил его и спросил, была ли предоставлена возможность прослушать запись и судье Фуллера.

– И что он? – спросил Мансур.

– Думаю, что эта мысль даже не пришла в голову Г.П., потому что он был удивлен и даже потрясен, и сказал, что, мол, нет, конечно же, нет, ибо он хотел первым делом переговорить со мной. Мне пришлось дать ему понять, что, как мне кажется, нам с ним больше не стоит обсуждать эту тему. Он, наконец, вспомнил, что существует такое понятие, как закон, и ушел. Было примерно половина десятого утра, и он вышел с таким видом, словно на него небо обрушилось, что в определенном смысле и произошло. Именно тогда я и решил, что мне может понадобиться хороший и недорогой юрист. И я позвонил моему зятю.

Мансур посмотрел на Келли Винса.

– То есть, конечно, вам.

– Мне, – кивнул Винс.

Джек Эдер, на которого внезапно навалилась усталость, откинулся на спинку кресла.

– Думаю, Келли сможет рассказать вам, что произошло дальше.

Переговорив с Эдером, Винс тут же позвонил домой к судье Фуллеру, но его телефон был все время занят. Он продолжал набирать его номер каждые пятнадцать минут, после чего связался с диспетчером, упомянул о срочной необходимости и попросил ее проверить, правильно ли лежит на рычажках телефон Фуллера. Проверив, она сообщила, что трубка снята.

Дом Фуллера – большое старое двухэтажное чудовище, выкрашенное белой краской, с глубоко утопленным подъездом, надпись над которым сообщала, что здание выстроено в конце 1920-х годов, когда еще не существовало кондиционеров. Оно находилось в самом центре обветшавшего района, получившее от города название исторического в тщетной попытке повысить стоимость владений.

Келли Винс дважды нажал на кнопку звонка. Когда никто не ответил, он толкнул дверь и обнаружил, что она не заперта. Первым его побуждением было сесть в машину и вернуться к себе в контору. Вместо этого он вошел в дом, повинуясь чувству, которое он описал, как «любопытство и трудно объяснимое чувство обязательности».

Широкий центральный холл вел к лестнице наверх. Справа располагалась гостиная. Слева столовая, к которой примыкала кухня. Винс вошел в гостиную и обнаружил миссис Марту Фуллер, сидящей во вращающемся кресле, которое стало популярным стараниями Джона Кеннеди; она была в длинной розовой рубашке и, вне всякого сомнения, мертва от пулевого ранения в грудь. В руках ее, сложенных на коленях, по-прежнему покоились очки в серебряной оправе.

Оставив гостиную, Винс пересек холл и вошел в столовую. Судья Фуллер сидел в кресле. Оно составляло единый комплекс с обеденным столом очень темного, почти черного дерева, скорее всего, филиппинского. Обстановку дополняли восемь стульев, резной комод и застекленная горка с фарфором.

Семь из восьми кресел стояли вдоль длинной стороны стола. То, в котором сидел судья Фуллер, было отодвинуто на три фута от торца стола, почти касаясь стены – скорее всего, для того, чтобы кровь не брызнула на страничку рукописного текста, лежащей перед двумя открытыми коробками для обуви, которые были заполнены пачками стодолларовых банкнот, перетянутыми красными резинками.

Судья Фуллер полулежал в кресле, откинув голову. В дюйме над переносицей зияла черная дырка. На полу лежал маленький полуавтоматический пистолет.

Винс так и не мог припомнить, сколько секунд или минут он стоял, уставившись на мертвого члена Верховного суда; затем он повернулся прочесть письмо. Оно лежало прямо в центре стола и было прижато зубным протезом вместо пресс-папье.

Отодвинув авторучкой искусственные зубы, Винс углубился в аккуратный почерк с завитушками, адресованный «всем-кого-это-может-касаться».

«Получив сегодня утром тревожный звонок из офиса генерального прокурора, я решил покончить со своей жизнью, а также с жизнью моей неизлечимо больной обожаемой жены Марты.

Причиной такого решения стало то, что судья Эдер и я, оба мы получили по 500 000 (пятьсот тысяч) долларов взятки от некоей группы, заинтересованной в благополучном исходе голосования по апелляции Джека и Джилл Джимсонов. И именно судья Эдер, который до сего времени был одним из самых достойных людей, встречавшихся мне в жизни, будучи полностью в курсе моих стесненных финансовых обстоятельств, обратился ко мне с предложением разделить поровну 1 000 000 (один миллион) долларов взятки. Но взятая на себя ноша оказалась непомерно тяжела, а мы с Мартой уже очень стары. Я ужасно сожалею».

Письмо было подписано:

«Сердечно ваш Марк Тайсон Фуллер».

Снова пустив в ход ручку, чтобы вернуть протез на прежнее место, Келли Винс прошел к телефону в гостиной и позвонил знакомому репортеру. Подождав ровно пять минут, он позвонил в полицию. Первым явился репортер в сопровождении фотографа. Тот, быстро отсняв тело мертвого судьи, его жены и предсмертной записки, под разными углами принялся снимать коробки из-под обуви, забитые деньгами, когда прибыла полиция.