Текст книги "Мемориал"

Автор книги: Роман Славацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

И вот ДОМ АИДА увидел он. Словно друза – причудливая груда кристаллов – громоздился он, вытесанный из белого известняка или мрамора. Нет, всё-таки это был известняк, потому что огромный дворец не поблескивал, а как-то молочно светился… Уж не из этого ли дворца и доносился тот самый свет, который заливал страну Мёртвых? А дальше, справа, там, где шла широкая мощёная дорога, увидел царь огромный кипарис – неестественно белый… И около него виднелся большой, выложенный камнем, источник. Увидел Приам, и содрогнулся, и с ужасом почувствовал, что ноги сами туда идут. Сжав кулаки, Приам остановился и ударил посохом так, что искры вылетели из-под медного наконечника. И сразу полегчало – вспомнил молодость, шум боя – и воля окрепла. Царь стал искать пути в обход слева, и еле рассмотрел тропинку и понял, что это его путь.

Тропинка уходила в рощу, вернее – тянулась меж несколькими рощицами. Невысокие разлапистые деревья то сочетались в негустую толпу, то расходились и стояли свободно, поодиночке. Они были похожи на обычные деревья, вроде оливы, но что-то жуткое было в их серебристой листве… Наконец Приам понял, что ни один листок на крутых ветвях не шевелился, мёртвый покой обнимал крутые кроны. И когда царь присмотрелся, то увидел (и от этого мороз пронизал его до костей), что деревья сплошь заплетены прозрачной паутиной: белёсые покрывала окутывали все ветви, налегая сверху и серебристыми потоками спадая, клубясь у корней. Приам шёл, и травы, странные какие-то травы, касались его ног, точно неживые, засохшие – и шуршали, сминаемые царскими сандалиями, их расшитой полустёртой позолотой. Медленно, в такт шагам, плыл огромный Аидов дворец, мерцая сквозь кроны дерев.

Тропинка вдруг расширилась, превратилась в плотно утоптанную дорогу, и увидел Приам бесконечное чёрное озеро, на берегу которого сидели два воина.

Один из них был старше, другой походил на юношу-ку́роса. Сначала царь подивился невероятно тонкой работе подземных мастеров, которые украсили озеро бронзовыми статуями. Но вдруг изваяния, глухо гремя латами, поднялись, и Приам, содрогнувшись, услышал бронзовый голос старшего:

– Что тебе нужно, о смертный, в безрадостном царстве Аида?

– Я хочу… Я хочу видеть Владыку Тайн, – тихо ответил царь и показал им перстень.

Тихо и неподвижно смотрели они на переливающийся камень, который в полутьме горел своим внутренним светом.

– Ступай вдоль берега, – сказал седой латник. – Увидишь большой грот. Там он тебя встретит, если захочет.

Стражи снова сели на каменистый берег, точно в сон погрузились; поклонился им Приам (они не ответили) и пошёл, куда было указано. Шёл, казалось, недолго, ибо время давно уже исчезло, он перестал ощущать его.

И открылся грот, чёрный, высокий, сенью нависающий – и точно пар какой-то шёл из него и вился у входа… На свет, изливающийся из Озера Мнемосины, вышел некто, одетый во всё фригийское: причудливую рубаху, штаны и какой-то ветхий колпак. На царя глянуло вечно молодое лицо, обрамлённое витьём волос; огромные глаза, словно пронизывали Приама, смотря в самую душу его, в самую суть.

– Владыка Орфей… – прошептал царь и упал на колени.

– Ну-ну, вставай, старик… (что-то сладостно-странное было в этом голосе). – Негоже держать своего земляка на коленях. Знаю, зачем ты пришёл. Поднимайся.

Он сел на гранитный валун, горбящийся, точно кресло, а Приаму кивнул на соседний камень напротив.

– Что Кассандра сама не пришла, а пригнала тебя, старика? Клото присмотрела бы за ней на время её прогулки в наших краях.

– Клото? Это её старуха-нянька? Она умерла дней десять назад.

– Да? А я и не знал. Впрочем, это всё равно. Итак, ты пришёл узнать судьбу Трои?

– Кассандра мне сказала… Но я хотел бы…

– Не бойся, спрашивай.

– Как сделать… Вернее – что сделать, чтобы Троя не исчезла бесследно? Есть же колос – в оправдание зерна? Как сделать, чтобы троянское зерно не пропало?

– Я понял тебя, Приам, – он поднял руку, и от его непринуждённого жеста движение воздуха прошло окрест и даже мёртвое озеро на мгновение ожило и плеснуло бесшумной волной. – И я могу успокоить тебя. Троя останется, причём сразу в двух потоках. Первый из них – река Памяти. Троя никогда не исчезнет из сердца людей. Бедные смертные думают, что они существуют, а Троя им лишь снится. А на самом деле – это они сами себе снятся, и проходят, как утренний пар. А Троя вечно стоит, заклятая бронёй слова. И бессмертное слово будет передаваться из уст в уста, до того Слова, Которое воплотится в Великом Городе, будет оно звучать и после Него, до последнего Слова, Которое будет в конце мира и времени.

– А этот мир будет иметь конец?

– Мир преходящ. Но печати сознания – души – они не исчезают. Вообще ничто земное не исчезает, особенно слово. Запомни, старик: самое надёжное в земном мире обращается самым призрачным. Казалось бы – что бесплотнее слова и что прочнее камня? Но камень разрушается, а память поколений не угасает.

Есть и второй поток. Это мир вещей, призрачный мир, который только кажется настоящим, но именно он тебя беспокоит.

Ты спрашиваешь, сохранится ли троянское зерно? Да, сохранится. Поверь мне: после гибели Трои ещё многие и многие поколения сменятся на твоей земле, Приам, и многие люди будут приходить к Илиону на поклонение, когда город исчезнет с лица земли. Я скажу тебе, что зёрна Трои разойдутся по всей ойкумене, они отзовутся новыми ростками не на илионской земле. Где – я не стану тебе рассказывать. Это дело слишком далёкого будущего. Но вот что тебе нужно запомнить. Золото Святого Илиона необходимо спасти. У вас есть тайная связь с морем – вывозите святое золото в Египет.

– В Египет?!

– Да. И не откладывайте. На днях к вам должен приехать посланник оттуда, которого вы ждали. С ним и договоритесь. Отбирайте сокровища. Кассандра тебе поможет.

Теперь, старик, давай прощаться. Тебе нельзя засиживаться здесь. Воздух Аидеса властителен… Ступай в земные пределы. Впрочем, мы всё равно вскоре увидимся. Когда оставишь свою оболочку, не забудь прийти ко мне, побеседуем. А то, знаешь ли, вечность – скучная вещь. Странное дело: пока живы – всем нужен Орфей, а после перехода взгляд меняется. Это ведь сейчас тебя волнует Илион, а после смерти, боюсь, ты о нём и не вспомнишь.

– Я приду.

– Это хорошо. Прощай же. Ну?

Приам встал и поклонился ему до земли.

– Прощай, Владыка…

Орфей улыбнулся и кивнул старику.

Тяжело, нехотя возвращалась душа в царское тело. Снова, постепенно, вернулось ощущение плоти, а с ним – дряхлости и болезни… Сквозь полуприкрытые веки пробился красный цвет очага.

– Смело открой глаза. Ты уже здесь, царь, – услышал он голос Кассандры.

– Какой странный сон я видел…

– Кого ты встретил в ущелье?

– У оврага. Ущелье началось потом. У оврага сидел эфеб…

– В чёрном плаще и длинной такой дорожной шляпе?

– Нет, плащ он положил на землю, а шляпа… да, она лежала рядом.

– Ещё глаза у него были непонятного цвета. Так?

– Да, пожалуй. Очень любезно предложил меня проводить, но он закусывал, и я не стал его беспокоить, сказал, что сам дойду.

– Да, Он может быть удивительно любезен… Хорошо, что ты отказался от Его сопровождения. Допустили тебя?

– Да, я видел Орфея…

– Что Он сказал тебе?

– Сказал, что зерно Трои взойдёт в иных землях. И главное – приказал собрать священное илионское золото, и чтобы ты помогла мне в сборах; а потом переправить его в Египет.

– Когда вы ждёте посланника?

– Вот-вот. Вообще-то он должен был уже прибыть. Я боюсь – не перехватили бы его данайцы.

– Не перехватят, – усмехнулась колдунья и протянула ему другую чашу. – Теперь выпей это. Питьё укрепит тебя.

Царь почувствовал, как рассеивается туман в голове, улетучивается какой-то сонный дым, уходит, вместе с глотками пряного и терпкого настоя. Он увидел, как подошла Кассандра к спящему Гектору и очень мягко, гладя его рукой по волосам, произнесла:

– Проснись, Гектор… Ты достаточно отдохнул, и завтра мышцы твои будут по-особенному сильны, а сердце – радостно и исполнено смелости. Открой глаза.

– Ну, герой, проснулся? – рассмеялась Кассандра. – Вставай, пора тебе царя провожать.

Гектор потянулся, разминая и как бы заново ощущая железные мышцы свои, разморённые сном, и поднялся.

Встал и Приам.

– Я не прощаюсь с тобой, Кассандра. Скоро увидимся. Как освобожусь – пошлю за тобою.

– Буду ждать.

– Прощай, сестра, – кивнул Гектор, и они вышли в ночь, посвечивая своей лампой, в которой почти не осталось масла.

В илионском акрополе небо виднелось, будто из каменного колодца. Почти со страхом глянул Гектор наверх, туда, где двигались прозрачные сферы, усеянные алмазной пылью звёзд. Всё это жило, мерцало, дышало холодным сквозняком бесконечности. Вдруг шорох нарушил их мерное движение по замощённому двору: мелькнул огонь на галерее, потом ещё и ещё – с другой стороны.

Они увидели быстро идущего человека с лампой. Гектор схватился, было за меч, но человек был не вооружён, и тут же они узнали старого царского управляющего.

– Мы сбились с ног, тебя искавши, царь, уже не знали, что подумать!

– Что случилось?

– Только-только прибыл посланник из Египта. Мы впустили его через тайный ход.

Книга десятая. СМЕРТЬ МАРКА

МЕМОРИАЛ ВИОЛЫ

Случилась ужасная и непоправимая вещь. Погибли родители Августа. С начала июня он весь почернел и почти перестал разговаривать. Это и понятно. С отцом у него отношения были прохладные, но мать он любил по-настоящему. И надо же такому случиться – чтобы они попали в аварию на кавказском «серпантине»!

Съездили отдохнуть…

Бэзил устроил его на неделю в санаторий, может быть это поможет ему отвлечься.

Ирэн восприняла всё это очень тревожно.

– У меня ощущение, – говорит она, – что эта чудовищная случайность на самом деле организована какой-то страшной внешней силой, чтобы изолировать Августа. И мы должны сделать всё, чтобы он не остался один.

– Что ты несёшь? – не поняла я.

– Если бы я знала! – сказала Ирка с каким-то даже отчаянием. – И я молю Бога, чтобы я ошиблась, и это действительно был просто трагический случай!

Не знаю, что и думать…

…У нас чёрная полоса. Марку вызывали «скорую».

Через пару недель, когда я оклемался и уже был отпущен домой, раздался звонок.

– Ты где был? – спросила меня Виола, едва я снял трубку.

– Чего не здороваешься? Ездил по школьным делам. А в чём дело?

– Марк умер.

Помолчали.

– Куда мне приходить?

– К Бэзилу. Мы у него сидим. Потом пойдём разбирать наследство.

– Какое наследство?

– Приходи, узнаешь. Одевайся попроще, его уже похоронили.

– А, пришли… – вздохнул Бэзил, с бесконечно усталым и больным видом сидящий в кресле. – Ну, давайте собираться.

– Как далеко?

– К Марку домой.

– Его родственники оставили нам ключи, – пояснила Ирэна. – Они вчера забрали основную массу оставленных им вещей.

– Ну типчики, я тебе скажу! – произнесла Виола с некоторой злостью. – Они тут пытались разводить свой снобизм и выделываться: мы, мол, столичные, у нас Кабба́ла и тайные знания. Ну, Бэзил им врезал пару цитат на древнееврейском – так они быстро завяли.

– Да не в этом дело, – тихо сказал Бэзил, заматывая шарф.

– Как не в этом?! – возмутилась Виола.

– Конечно не в этом…

Мы вышли в прихожую и стояли там, кто – уже одетый, а кто – ещё только снимал плащ с вешалки. Бэзил глядел в старинное зеркало.

– Да, Август… Конечно же это не было состязанием в эрудиции, отнюдь нет. А как это назвать? Грустное свидание двух народов. Именно так, Август. Вчера я имел удовольствие беседовать с одним левитом. Мы сидели в доме, оставленном Марком, на развалинах мира, среди разгрома, среди невероятных гор вещей, связок, упаковок. Всё это лежало, сваленное, будто добыча после ахейского набега, предназначенная к дележу. Да, было такое ощущение, будто сгорела ойкумена, и мы сидели на развалинах цивилизации. Да, не больше, не меньше: два готических кресла, в одном – я, в другом – левит (очень похож на Марка, но выше него ростом, суше и, кажется, старше). И вот на развале коллекции два народа предъявляли друг другу счёт в лице своих, так сказать, представителей. Грустная картина.

– Какой счёт? – не понял я.

– Ах, да всё тоже, всё тоже… Извечное: что делать, кто виноват?

Я свернул свой зонт и сунул его в авоську.

– А с чего это вас потянуло на такие разговоры?

– Да, понимаете, я бросился защищать Марка. Это со стороны может выглядеть нелепо. Покойник вроде бы уже не нуждается ни в чьей защите. А с другой стороны – обидно, когда говорят плохо о человеке, который уже не способен ответить.

– Однако же нельзя торчать в прихожей бесконечно! – перебила нас Виола. – Может быть, мы всё же пойдём?

На перекрёстке Дворянской и Кремлёвской, на самом выходе из Кремля, я вспомнил незаконченный разговор.

– А что вас задело в речах этого… левита?

– Да, понимаете, Август, всё время с их стороны чувствовалось какое-то брезгливое отношение. И в частности, как бы мельком, прозвучало слово «выкрест». Мы же для них недочеловеки. А еврей, принявший христианство – это просто предатель и дезертир. Это меня и вывело из терпения.

И я сказал пару слов о великой русской культуре и о том, что кое-кто несёт ответственность за её гибель.

– А он что?

– А он… Он поразил меня одним удивительным рассуждением.

– Поразил?

– Ну, не знаю, как сказать. Сбил с толку, или точнее – заставил крепко задуматься.

– На вас это не похоже. Вы за словом в карман не полезете.

– Да в том-то и дало. Но он сказал мне: вы вот требуете от евреев покаяния в трагедии семнадцатого года и гражданской войны. Ну а русские, – сказал он, – покаялись ли в своей вине перед Народом Божиим? Вы горазды говорить о простодушном русском народе, который был отравлен еврейским социализмом. А кто ответит за еврейскую молодёжь? Евреи были дискриминированы, лишены возможности развития. Единственный выход для молодого человека – сделать карьеру в «свободной профессии». И вот, во второй половине прошлого века честные еврейские юноши, чистые, светлые, охваченные жаждой знаний и жаждой справедливости, – когда они пришли в русские университеты – кого они там застали? Господ Белинского, Чернышевского, Писарева. Разве они евреи? Разве Бакунин, Нечаев, Кропоткин – евреи? Все сплошь – дворяне да поповичи. И вот эти трихины отравили, растлили цвет еврейского народа, лучших из лучших, самых пламенных, самых пассионарных!

Кто ответит за тысячи молодых умов, за тысячи жизней, отравленных ядом пресловутого «либерализма»? Мы же ни в чём не знаем меры и в этом, отчасти, похожи на русских. Если еврей во что-то поверит, он следует этой идее со страстностью и фанатизмом. Но разве это наша вина? Вы загубили цвет еврейского народа, вы одурманили его, и теперь среди нас же ищете виновных! Требуете покаяния, а сами-то вы раскаялись в том, что натворили?

– И что вы ответили?

– Я не нашёлся, что сказать.

– Да, Август, – сказала Ирэн. – Действительно, это печальная была сцена. Горькие слова! Ах, если бы хоть что-то можно было исправить словами!..

У Николы Посадского притормозили. Зашли к «Макарке», купили пару бутылок болгарского вина, рыбных консервов и хлеба. Потом шли молча. Лишь однажды я тихо спросил Ирэну – отчего умер Марк. Сердце? Она кивнула в ответ. Конечно, этого следовало ожидать. И всё же – как грустно!

…Старый дом осьмнадцатого столетия, в полтора этажа, высокий, с углублёнными окнами и скруглённым углом, выходящим на перекрёсток… Можно было бы назвать его отличным примером классицизма, не будь он так обшарпан. Похоже, за все годы после октябрьского переворота его не ремонтировали всерьёз; местами штукатурка отвалилась, розовел кирпич; и чугунные фигурные доски, в которые были закованы печные трубы, обветшали и поржавели.

И калитка, и дверь в дом были открыты.

В темноте корридора смотрели, сквозь патлы, фанатические глаза Фомы.

– Ты что это здесь?! Как ты здесь оказался?! – вопросил я.

– Ночевал, – хрипло ответил Фома.

– Почему?

– Есть на то основания. Гостей опасаемся. Ну, что столпились? Проходите.

Мы вошли, а я при этом всё путался в мыслях, – каких таких гостей они опасаются.

Марк всегда заставлял переобуваться, если к нему приходили; у него было уютно. Сейчас никто не переобувался: комната стояла мёртвой, пустой и плоско раскорёженной, как после взрыва гранаты. Точно копоть, чёрная копоть легла на пустые стены.

Исчезли высокие готические шкафы, за гранёным стеклом которых посверкивали потускневшим золотом кожаные корешки книг, отливающие то алым янтарём, то тёмным мёдом. Исчезли редкостные старинные иконы в углу и древние картины со стен.

Исчезла коллекция раковин и морских редкостей, средневековый китайский фарфор, камин, украшенный резным итальянским мрамором XV столетия, экраном которому служил фрагмент многоцветного французского витража, где одетые рыцарями ахейцы гнались за отрядом троянцев, и отблески огня играли в их оружии и плащах рубиновыми искрами. Исчезли чеканные латы, булатные клинки по стенам, кольчуги, жёсткая северная шпалера со сценой древнегреческой охоты и резные кипарисные ларцы с античными и возрожденческими монетами.

Когда-то воздух здесь был плотен как бальзам, весь пропитанный ладаном, колдовскою травой, дорогими винами, лимоном и пряностями. И этот воздух ушёл, сменился пыльной затхлостью. Даже деревянные панели, даже бронзовые ручки исчезли, ничего не осталось. И присесть не на что. А когда-то здесь стояли резные псевдоготические стулья с высокими спинками и масонскими символами. Так мы и толклись посреди разгрома; голые ободранные стены глядели разводами сырости и безобразными клочьями паутины.

– Вот и всё, господа, – сказала Ирэна.

– Славно они поработали… – буркнул Фома, покашливая. – Я замотался им вещи таскать.

– Ты им помогал? – поразилась Виола.

– А что же сложа ручки сидеть? Да они и не обидели меня, кстати сказать. Вон видишь, стопы в углу связанные? Часть библиотеки. В том числе Отцы Церкви, Августин… Настоящая редкость…

– Переводы не слишком точны, – заметила Ирэна.

– Лучше неточный, чем вообще никакой.

– Пожалуй.

Стояли молча. И когда раздался звонок, все шарахнулись, как от выстрела. Кто мог звонить в этот пустой и мёртвый дом?

– Пойду открою? – промямлил Фома.

– Стой. Я сама.

Ирэна пошла и не менее пяти минут мы её ждали, переглядываясь. Когда молчание стало невыносимым, она вернулась, бледная и спокойная.

– Это твой племянник из Рязани.

– Саша? – изумился Бэзил.

– Саша, – съязвила Ирэн. – Мерзкий тип. У, нежить.

– Ирэн!..

– Отстань. Я знаю, что говорю: чутьё меня ещё никогда не подводило.

– Что ты предприняла? – спросила Виола.

– Отвела ему глаза. Пошёл кренделя выписывать, обалделый. Но на Дворянскую он всё-таки к тебе придёт сегодня вечером; совсем отвязаться не удалось.

– Да зачем он приехал-то?

– Зачем, зачем… – отозвался Фома. – Наследство делить.

– Господь с тобою! Какое отношение он имеет к Марку?

– В том-то и дело, – Фома бросил вокруг вопросительные взоры. – Вы что, на калитке записку оставили с адресом?

– Нет, конечно, – ответила Виола.

– Так какого хрена он сюда припёрся?

– Ну, всё-таки он был с Марком знаком… – предположил Бэзил.

– Но не настолько же, чтобы являться к нему в гости. Он приходит к вам, никого не застаёт, и прётся сюда. Откуда он узнал, что мы здесь?

– Мне тоже интересно было бы узнать сие, – промолвила Эйрена, и в голосе её не чувствовалось ничего хорошего. – Вцепился, как клещ, еле отделалась от него…

Прошла минута.

– Ну что ж, – адресовался Бэзил ко всем. – К нашему родственнику есть вопросы, конечно. Однако это дело вечера. А сейчас нам нужно идти в тайник.

Фома нажал на небольшую дверь, скрытую некогда шкафом красного дерева. Мы вошли в комнату: не то кладовку, не то чулан; во всяком случае, окон в ней не было. Но не чувствовалось тления и затхлого воздуха, какой можно было бы ожидать в замкнутом помещении. Очевидно, где-то шла скрытая вентиляция.

Посреди комнаты лежал матрац, а около него обретались недочитанная книжка, полупустая бутылка дорогого коньяку и стакан. В стакане покоился ломоть лимона. Всю эту картину озаряла голая лампочка, свисающая с потолка.

– Клюкаешь? – сварливо заметила Виола.

– Дык сёдни, чай, не постный день, – пожал плечами Фома. – А потом, без бутылки тут спятишь со страху.

– О чём вы треплетесь? – с тихой досадой произнёс Бэзил. – Вам что, больше заняться нечем?

Действительно, заняться было чем.

На полу и на большом сундуке громоздились стопы книг и рукописей, все стены были уставлены полками, и на них тоже бугрились книги – словно циклопическая кладка троянских стен. Это был призрак «Илиона». Не вся Либерея, уничтоженная временем и людьми, но её символ… Здесь же рядом лежала какая-то старинная рухлядь, несколько шкатулок, склянок и лабораторная посуда. На стене висело небольшое венецианское зеркало, глухо мерцающее жемчужно-свинцовым блеском из тёмной рамы, ветвящейся гибкими сочными жуковинами и виноградом.

Виола уселась было от удивления прямо на окованный сундук, но Бэзил согнал её, постелил волчью шкуру, и лишь тогда девчонки пристроились в углу. Фома же примостился на матрац и развернул большой лист, исчерченный письменами Марка.

Покашливая, экая, мекая, Фома стал пробираться сквозь эти строки, читая, что кому досталось.

Как Марк и собирался, остатки «Илиона» он передал Фоме: книги и несколько образо́в. Бо́льшую часть прочих вещей поделили между собой Бэзил и Виола. Ирэне достались оккультные книги, лабораторная посуда и дневник Марка. А в моих дрожащих от восторга руках оказались: «Смарагд» и груда выписок из «Троянского сказания».

Время полетело, полетело, и как-то сразу забылось. Мы сидели час, два, и слышался только шорох страниц, трепетание рукописей.

И, едва лишь я углубился в илионские страницы – и зазвенела бронза щитов, и зазвучало пришепётывание греческое, как вдруг голос Ирэны вывел нас из плена безвременья.

– Так вот оно что…

Все подняли головы, перестав читать и перебирать вещи, и воззрились на неё.

– Что? – спросила Виола.

– Выходит, мой отец – не отец. Я об этом догадывалась. Давно догадывалась…

Никто не решался продолжать. Ситуация, действительно была странная.

– А… ммм… ты извини, конечно, – засмущался Фома. – Но с нашей-то стороны интерес понятен… А кто же твой отец в таком случае?

– Не могу взять в толк. То ли Марк, то ли Митяй, из дневников не поймёшь. Когда речь заходит об Элен Бертье, Марк впадает в лихорадочное состояние. Даже почерк становится нечитаемым. Одно ясно, – она поглядела на Бэзила, – вы все трое были влюблены в неё.

Бэзил опустил глаза.

– Как-то это всё неловко получается, Ирэн… Конечно же, я неспроста люблю тебя, как родную… Ты очень похожа на мать. И когда Элен умерла, я стал заботиться о тебе… в память о ней. Но у нас с Элен отношения были самые целомудренные. А вот Марку она отвечала взаимностью. Они так подходили друг другу… Признаюсь, я сильно завидовал Марку. Он в юности был очень красив. А потом Митяй… В общем, он нехорошо поступил…

– Отбил Элен у Марка? – мрачно спросила Эйрена.

– Да…

– Потому-то он и предал Митяя… – сказала она.

Бэзил возмутился.

– Да ты что?! Митяй был его другом. Он восхищался им, почти боготворил.

– Ты не понял, Бэзил… Марк сам об этом пишет. Буквально следующее: «Я продал его ГБ».

Наш кюре-гладиатор лишь улыбнулся и покачал головой.

– Ты врёшь. Я тебе не верю.

– Смотри сам, – Ирэн протянула ему книгу и ткнула ногтем в страницу. – Вот здесь.

Бэзил читал, читал, перечитывал… улыбка его стала беспомощной и болезненной. Он отложил том, почти выронил его. (Марк позднее переплёл свои дневники, сделал золотой обрез, сафьяновый переплёт с золотым тиснением. Я сам делал ему рисунок на корешок: готические травы. Переплёт получился красивый. А вот внутри…).

– Вот почему он в тот вечер кричал: «Шакал я, сволочь я», – вспомнила Виола.

– Страшно предать своего друга, – поёжился Фома. – Как он жил с этим? Я бы не смог…

– Ну и семейка, ядрёна вошь! – простонала Ирэна. – Ну и семейка… «Два друга, модель и подруга». Был такой немой фильм, чёрт бы его побрал. Два красавца удалые и моя дорогая маман, которая из чувства деликатности не пожелала осведомить свою дочь, кто же из них – её отец, будь они все неладны!

Ирэн поднялась и, подойдя к зеркалу, пристально-пристально вгляделась в отражение.

– Волос тёмный… – бормотала она. – Но в лице ничего семитического… Профиль, правда, горбоносый, но это, должно быть, от матери. Слишком тонок… А похожа я… – она повернулась к Бэзилу. – На кого я похожа?

Тот сделал шаг ей навстречу, широко открыв глаза и подрагивая губами.

– Знаешь, что… иди сюда.

Она подошла. Бэзил схватил руками её затылок и стал тихонько поворачивать голову, то вправо, то влево, рассматривая. Время от времени он, как слепой, касался её щёк, лба, носа, подбородка, губ… Мы сидели, мёртво и молча, с ужасом глядя, как продолжается это чудовищное посмертное свидание. Минут пять Бэзил смотрел, смотрел… Потом лицо его затрепетало и он воскликнул вместе с рыданием:

– Бедная ты моя!.. – и прижал её к себе и зашептал, зашептал что-то о Митяе.

Так они стояли и плакали.

А когда успокоились, все ожили и начали подниматься, избегая смотреть друг на друга.

– Ну что, будем собираться? – неуверенно предложила Виола.

– Постойте! А царицу куда? – воскликнул Фома.

– Какую царицу? – не понял я.

– Египетскую! – Фома показал в угол, где стоял длинный чёрный ящик из древнего полированного дерева. Фома снял с гроба несколько книжных стоп и открыл его.

– Мумия? – выдохнула Виола, передёргиваясь.

– Старая знакомая, – кивнул Бэзил. – Марк мне рассказывал. Мумия. Совсем как у Пильняка.

Это была мумия. Чёрное от времени и густых погребальных смол маленькое сухое тело было плотно закутано в новые пелены.

– Тонкая работа… – произнесла Ирэн, прижимаясь к Бэзилу. – Похоже, это действительно фараонша, или очень знатная дама. Сохранились даже портретные черты. И у меня кошмарное впечатление, что она мне знакома… Кого она мне напоминает?

– Марину Мнишек – содрогнулся я.

– А ведь правда, – согласился Бэзил с отвращением. – Она. Только чёрная.

– Дьявольщина какая-то! – прошептала Виола. – Откуда у Марка это безобразие? Египетская царица, похожая на Марину Мнишкову, свежезапелёнутая, будто её вчера снарядили…

– Да нет, – отмахнулся Бэзил. – Когда её распеленали, началось тление; климат у нас не тот. Но у Марка есть родичи в мавзолейном бизнесе. Они заново забальзамировали тело и запеленали его, только лицо оставили.

– Ну и чего нам с ней делать? – спросила Ирэн. – В музей сдавать?

– Марк не велел выставлять её на погляденье. Велел хранить в тёмном и сухом месте… А где найдёшь такое место? Разве у меня в кладовой на Дворянской? – вздохнул Бэзил.

– Ну уж нет! – вскинулась Виола. – Мне от одного её присутствия тошно. Бежим скорее отсюда!

– Стой! – завопил Фома, хватая её за кофту. – А мне что делать? Завтра среда, пить не положено, а без бутылки с нею в одном доме находиться невозможно. Что мне теперь, алкоголиком сделаться?

– Пусти! – взвизгнула Виола. – Пусти, говорю! Ты – другое дело. Ты мужчина!

– Ну и что? Между прочим, у нас нервы слабее. Короче, я здесь ещё на одну ночь не останусь, ну вас на фиг!

Бэзил закрыл гроб и обратился к нам:

– Собирайте барахло, сколько сможете унести. Я здесь останусь сегодня. Полбутылки должно хватить. А не хватит – сухого добавлю.

– Может не надо? – неуверенно засомневался я. – Что с ней сделается за ночь?

– Вы ничего не понимаете. Потом я вам объясню. Давайте собираться.

…Бедный старый Бэзил глянул на нас из чёрных сеней, дверь закрылась, и мы, обременённые сумками, поплелись на Дворянскую.

– Я правда больше не мог, – неизвестно перед кем оправдывался Фома.

– Да ладно, – отмахнулась Ирэн. – Тебя никто не винит.

Весь путь прошли молча.

Вечером мы втроём сидели у Бэзила. Ирэна возилась с химикатами, а Виола просто сидела против меня, и мы разговаривали насчёт бэзилова племянника.

– Подозрителен мне этот рязанский кузен, – бурчала Виола. – Надо бы его разъяснить.

– Враг, – сухо сказала Ирэна, позванивая пробирками. – Сексот; я таких нутром чую. Надо бы его извести на всякий случай.

– Да вы, девки, сбесились что ли? – возмутился я. – Какой такой враг? С чего вы взяли? Может и Бэзил вам враг?

– Ты Бэзила сюда не путай, – отрезала Виола. – Мы всегда жили своей семьёй, и никакие косопузые товарищи про нас не вспоминали. И тут вдруг у этого гражданина родственные чувства образовались. С чего бы это? Надо его разъяснить!

– Чудно́! Симпатичный парень, мы с ним однажды хорошо потолковали о Цицероне. Он как-то раз заходил к Бэзилу. Ну, комсомолец, конечно, однако же, в римской истории разбирается.

– Ах, так он ещё Марком Туллием интересуется… Антикварий, понимаешь ли… – улыбнулась Ирэн, и что-то мне страшновато стало. И совсем страшно стало мне, когда раскрылась калитка, и на садовую дорожку вступил Сашка.

– Как он сюда попал?! – в ужасе спросил я. – Вы что, не закрыли калитку?

– Конечно. Я знала, что он придёт. Иди, встречай его, Виола.

– А что меня встречать? Вот он я! – сказал Сашок и вкатился в комнату, и обволок нас лаской и обаянием. Весь он был такой румяный, свежий, симпатичный, с чистым круглым лицом, ясными голубыми глазами, аккуратной причёской мягких русых волос. Такой бодрый и деловитый, с задорным бамовским огоньком в глазах… Что-то он вручал девчонкам, но что, я со страху не понял. Шоколад, кажется…

Девчонки обрадовались подаркам: совершенно искренне и естественно.

– Хотите чаю? – радушно спросила Ирэна, и её тёмные очи засияли таким теплом, что отказаться было невозможно. – Хотите чаю с колдовскими травами?

– С колдовскими? Даже так? – спросил Сашок пошлым голосом.

– Вы напрасно сомневаетесь, – ответила Ирэн. – Моя бабушка, Франсуаза Бертье, была самой настоящей гадалкой и колдуньей. Так что вы со мной поосторожнее.

– Был такой наполеоновский генерал Бертье… – начал было Сашок.

– Мы от него и происходим, – уверенно кивнула Ирэн. – И не сомневайтесь. Документов, правда, предоставить не можем, погибли в Гражданскую по известным причинам. Но уж будьте благонадёжны.

– Породу завсегда видно, – поддержала Виола. – У тебя в Косопузии таких красавиц, чай, нету.

– В Косопузии! – обиделся кузен (что-то задело его за живое). – Ну да, мы же дичь некультурная. Сергей Есенин вам уже не хорош.

– Да ладно вам на ерунду обижаться! – рассмеялась Эйрена, откидывая свои роскошные волосы. – Ну их! Пускай здесь вдвоём болтают, а мы пойдём чай готовить.

Сашок молча махнул рукой и проследовал за Ирэной.

Когда они удалились, я, леденея, обратился к Виоле:

– Что она с ним собирается делать?

– Больно ты любопытный стал, – фыркнула Виола, но затем, взглянув на меня, чуть сбавила тон. – Да не бойся ты… Ну поколдует малость и отпустит. Это она на словах такая: извести, да извести. А сердце-то у неё доброе. Конечно, есть в ней что-то… пугающее. Так ведь это реакция на опасность. А вообще она отзывчивая и, когда надо, – поможет. Помнишь, как мы тебя давеча латали?