Текст книги "Мемориал"

Автор книги: Роман Славацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

– Это вожди на совете вино пьют сколько душе угодно, а мы народ попроще, – приговаривал он.

Разлили по чашам. Некоторое время молчали, жуя, прихлёбывая кисловатую от вина воду, и смотрели в огонь.

– А может быть всё не так плохо? – сказал Рыжий между глотками. – Если раздоры начались в стане, то, может, скоро войне конец?

– Хотелось бы, – вздохнул Никифор, глядя в сторону Трои, туда, где среди звёздной пыли высился её страшный акрополь. – Её ведь невозможно взять, это всё равно, что лезть на небо. Стены такой высоты, что дух захватывает и сложены из таких глыб, какие человекам не поднять. Можно ли взять крепость, которую строили Боги? Нет, если дадут знак отчаливать, я первым на корабль поднимусь.

– А как же слава? – спросил Эвриал.

– Слава, сынок, в любом случае вождям достанется. Ты думаешь, кого-то из нас вспомнят лет через сорок? Участь простого дружинника – невесела. Нет, домой, домой…

– Не будет этого, – уверенно сказал Орхомен. – Менелай никогда на это не согласится. Пока он царицу свою из Трои не вытащит – мы отсюда не уйдём.

– Неужели тысячи жизней стоят одной куриной души? – спросил Эвриал. – Вот чего я толк взять не могу!

– Это ты потому так говоришь, что не видел её – ответил Орхомен. – А видел бы – тогда не стал бы ерунду спрашивать.

– Да… – сказал старик. – А ведь я помню их свадьбу. Такая красавица – даже страшно.

– Если красавица – чего страшиться– то? – ухмыльнулся Рыжий.

– Тебе не понять… – покачал головою Никифор. – Ты же её не видел. Говорят, сами Боги пришли к ним на свадьбу и пировали с ними.

– Как это может быть? – удивился молодой воин.

– Она же не человек… – сказал Орхомен, бросая крошки в костёр – духам огня.

– Знаем мы, каким ветром её матери подол надуло… – продолжил старик. – Кронион (вот ужас– то!) явился к ней в образе Лебедя. Говорят, что Елена и родилась-то по– звериному: из яйца, а не из лона.

– Ну ты, друг, заболтался! – съязвил Рыжий.

– Это ты заболтался, балабон! А мне – царёвы повитухи рассказывали, и я уж скорее им поверю, чем тебе, балабону!

– Да не слушай ты его! – разозлился Эвриал. – Рассказывай дальше!

– Так я уже всё рассказал, – развёл руками Никифор. – Это я к тому, что Орхомен прав, и я, конечно, размечтался насчёт бегства домой. Нет, никогда Менелай не согласится на это… Безумец был бы, поступи он так. Нет, нет, за неё жизнь отдать не жалко.

– Вот гляжу я на вас троих, – неожиданно серьёзно сказал Рыжий. – И удивительно мне. Не вчера ведь родились, а речи – совершенно детские. Ну ладно, положим, Елена – красавица, и в ней – божественная кровь и всё такое; не будем об этом спорить. Но ведь это касается только Менелая. Ну, пожалуй, ещё и Агамемнона, ведь тот ему брат. Понятно, почему здесь Агамемнон. Но почему здесь оказались Беотия, Аспледон, Фокея, Локры, Эвбея, Афины, Аргос, да что там! – почему на этом берегу – вся Греция, хотел бы я знать? Неужели из-за одной менелаевой жены?

– А слава? – воскликнул Эвриал.

Рыжий лишь хмыкнул на это.

– А добыча? – спросил Орхомен.

– Вот это верно! – крикнул Рыжий. – Наконец-то вы сказали мудрое слово! Поймите вы: Елена – только предлог, а всё дело в самом Илионе. И вот что я вам ещё скажу, братья. Зависть – великая сила! Троянцы и греки – два зверя, которым тесно в одной берлоге. Наши вожди позавидовали Трое. А знаете, чему позавидовали? Богатству и власти. Вся эта часть моря была под рукой троянцев. Все корабли, которые шли к Проливу – неизбежно останавливались здесь; не могли они миновать Илионского побережья.

– Почему это? – удивился Орхомен. – Корабль – вольная птица.

– Вольная птица, говоришь? А если подует встречный ветер, такой, что никаким гребцам не совладать, где будет твоя «птица»? Да всё здешнее море похоже на кипящий котёл. Пять великих рек впадают в него, всё бурлит и зыбится.

– Погоди, к чему это ты клонишь?

– А к тому, что мы здесь из-за богатства Трои. Золото – вот наша цель, а вовсе не Елена, пусть даже в ней течёт нечеловеческая кровь. Золото, власть! А золото Илиона возросло на торговле, на том, что проходящие суда платили пошлины на берегу; и не один месяц. И знаете, на что я наткнулся недавно?

Эвриал оглянулся. Он почувствовал: Ночь слушает их. И это гулкое звёздное пространство, и воздух, наполненный морскою солью, запахом водорослей и дымом сторожевых костров – всё это слушало их. Казалось, даже море притихло, и Посейдон, отпустив своих морских зеленогривых коней пастись по зыбкой волнистой долине, остановился и вслушивается, прищурив зоркие тёмно-синие глаза, и ветер в тишине колеблет его волосы и бороду, косматые, словно водоросли. И шаловливые нереиды притихли, уже не плескались изумрудными брызгами, и с любопытством всматривались в стражников, сидящих у костра и следили за искрами, улетающими в тёмное небо. Ночь слушала, склонив голову, поблёскивающую звёздной сединой.

– Так что же ты нашёл? – спросил Никифор.

– Моряцкое кладбище, вот что! – Рыжий осклабился, и пламя костра сверкнуло на его зубах алым светом. – На днях пришлось мне побывать на побережье в северной части. Там море немного подмыло берег, и получилась осыпь. И что же я там увидел? Кости, братья мои, могилы! Причём, что самое интересное – погребения все разные: есть и такие, как у нас, когда тело очищается огнём, а остатки костей собирают в урну и засыпают курганом; иные лежали лицом к морю, а другие – вдоль берега. Я даже заметил невдалеке остатки каких-то строений, очертания хижин, стёртых временем. Значит, здесь жили, други вы мои, и жили подолгу, раз целое кладбище образовалось. И люди здесь были очень разные, из непохожих народов. Но как-то они умудрялись найти общий язык. И всё это продолжалось не один год, а много поколений подряд… Помните, когда мы начинали осаду, торговые корабли изредка ещё останавливались тут? Будь наши вожди порасчётливей, мы могли бы взять Илионские пути под себя и собирать дань вместо троянцев. Но наших басилевсов интересует только война. А занятно бывало здесь в своё время… Я немало собрал вещиц на том кладбище.

Он порылся у себя в мешке и вытащил, и поднёс на затвердевшей ладони ближе к свету удивительные резные камни: странную цилиндрическую печать из горного хрусталя с какими-то непонятными узорами; скарабея, выточенного из молочно-лилового стекла, самоцветные полированные бусины…

– Проклятый глупец! – прогремел над их головами властный голос. Будто тьма сомкнулась, и соткался из неё грозный старец, укутанный в тёмный плащ. Прорицатель Калхас высился над ними, уставив вперёд невидящий взгляд слепых глаз, и свет костра выхватывал из лунной ночи его облик – белую бороду, струящуюся длинными прядями, старческие морщины, и очи, страшные, словно у безглазой статуи. За ним стоял безмолвный сумрачный провожатый.

– Безумный глупец! – повторил прорицатель, делая шаг вперёд. – Да разве можно брать что-то из могилы? Даже дети малые знают это, а ты, воин, облечённый в бронзу, того не ведаешь? Ну не дурак ли ты?

– Так ведь это же не ахейские, а варварские могилы, – оправдывался Рыжий. – И потом, я же не копал ничего, просто подобрал то, что было вымыто морем…

– Так пусть море и поглотило бы эти вещи! – зарычал старец. – И какая разница, чьё захоронение ты оскверняешь? Воруя вещи, не тобой положенные, ты берёшь тень того человека, которому они принадлежали. И кто знает, что с собой несёт эта тень? Кто знает, отчего умер тот человек, какие грехи совершил? Ты берёшь их на себя, эти грехи, и мало того, что налагаешь тьму на себя! Из-за тебя в опасности все, кто с тобой поблизости, а может быть и всё войско. Дай сюда награбленное!

Зачарованно глядя на Калхаса, Рыжий положил в его мертвенно-белую ладонь поблёскивающие камни.

– Это всё? Посмотри в своей котомке, хорошенько посмотри!

Рыжий тщательно обыскал мешок.

– Вот, ещё одна завалилась…

– Давай сюда.

Воин отдал блестящую яшмовую бусину.

Калхас повернулся и уверенно пошёл к морю. Спутник следовал за ним, но не решался поддерживать старика, тот двигался твёрдо, опираясь на гладкий, тёмный от времени посох. Прорицатель шёл, пока море не коснулось его ног.

– Посейдон! – разнёсся над берегом его сильный голос. – Великий владыка тёмной пучины! Прими от нас то, что мы взяли случайно, только затем, чтобы вернуть Тебе твоё.

Размахнулся и метнул во тьму разноцветные камни – точно пули из пращи. Плеснули волны – и разгладились морщины на челе грозного владыки, погас гневный взгляд, в глубину погрузилась колесница его, и нереиды исчезли, и тишина настала, только широкая волна разбилась о берег.

– Принял жертву… – прошептал Никифор. – Не будет мстить.

А Калхас вернулся и стал среди притихших воинов.

– Не искушайте Богов бесплодными речами, дети мои, – тихо сказал он. – Не ищите причин этой войны. Она приключилась не по замыслу человеков, а по воле Судьбы, той владычицы, которой подчиняются сами Боги. Есть Тайна Трои. И золото Илиона, о котором вы говорили – не простое сокровище. В этом золоте сосредоточена благодать Богов, их сила и власть. Сегодня сошлись времена, решаются судьбы народов. И самое страшное в золоте Илиона, что оно означает не только власть, но и возмездие. Оно может карать нечестивцев! Троя утратила право на свою власть. Но сможем ли мы принять её сокровище? Не раздавит ли нас это золото? Вожди думают, что, взяв древний акрополь, они закончат дело. Но, если Троя падёт, всё только начнётся, да, всё только начнётся…

Он протянул руку, опёрся на своего провожатого, и они пошли, и скоро растворились во тьме, затерялись в путанице палаток, исчезли, как будто и не приходили.

– Был ли это Калхас? – шепнул Эвриал. – Может, это являлся Бог, только принявший облик гадателя? Или это сон, и мы просто снимся друг другу?

Море дышало. Лагерь спал, залитый холодным светом, и лишь по границам его кое-где горели сторожевые костры…

Не сном ли всё это было?

Пышный дворец Менелая, дом, принятый им от родителей, сложенный из тяжёлых камней и снаружи похожий на каменный кремль, а изнутри – нарядный, выбеленный, со многими цветными росписями по стенам. В его углах лежали вековые богатства, драгоценная посуда и оружие, кладовые ломились от бронзы, серебра, янтаря, слоновой кости и редкостного железа…

А в середине дома – открытый двор, крыша поддерживается колоннами, а в широкий квадратный проём вверху вьётся дым от никогда не гаснущего костра.

Среди этой роскоши, среди сверкающих бронзой щитов, чеканных треножников, росписей – прошло его детство, здесь с ним возилась его старая нянька, которую он и не называл иначе как Матушка. Она всю жизнь сопровождала его, ухаживала за ним. Незадолго перед свадьбой она омывала его ноги тёплой водой. Пар поднимался из яркой горящей меди. Ещё отцу Менелая принадлежала эта треногая чаша: пришлось отдать за неё нескольких лучших быков.

И Матушка сетовала, что теперь он её забудет ради молодой жены, что Елена слишком красива, и что Менелай может вызвать зависть Богов. А Менелай посмеивался и говорил, что никогда не забудет свою Матушку, а что до Елены… Никакой мужчина не сможет от неё отказаться, если разум его светел.

Елена! Сияющая как янтарь, как золото, её кожа – точно в огненной оболочке. Когда увидел её, это больше всего поразило: ослепительный кокон света, плещущий вокруг хитон огня. И чем больше смотришь на неё, тем больше жажда видеть. Как шерстяные нити притягивает к янтарю, так всех тянет к ней.

– Нет, – говорила Матушка. – Её судьба слишком велика для этого дома. Если мех вина вылить в маленькую чашу – вино разольётся. Если она войдёт в этот дом, то будет литься не вино, а кровь.

Но не мог он отказаться от Елены. Она – это счастье, и будь что будет…

Пелопоннес!

Высокий каменный город, и сияющий отцовский дом, пышный свадебный пир! Глаза ломило от серебряной и золотой посуды, она горела огнями ярких светильников. И тысячами цветов переливались богатства, разложенные на блюдах: поджаренная говядина, пряная свинина, отдающее хвойной горчинкой мясо оленей, дичь, диковинные рыбины… И пряная зелень, и дразнящий жажду сыр, белый, как горный снег; и тёплый, вкусно пахнущий хлеб лежал здесь, на гладких столах: пшеничные, овсяные, ячменные лепёшки, медовые, посыпанные тмином, с травами. И виноград утешал взор – уложенный пышными гроздьями, то пурпурно-лиловыми, то нежно-зелёными. В чашах благоухали фрукты, драгоценными камнями играла ягода лесная, чуть горчили орехи в меду.

И вино – старое, или с таинственными приправами, от которых душа уходит в неземные странствия. А вот чистое, светлое, словно огонь, и алое, как кровь, молодое багряное вино. Его можно пить огромными чашами, не пьянея.

Но Менелай пил только воду, слегка подкрашенную вином. Руку приятно тяжелил кубок и питьё было нежно-кислым на вкус. По светлому серебру бежали золотые львы…

Они были похожи на бессмертных богов: гривастый спартанский лев – Агамемнон и его жена Клитемнестра – красавица с непонятной горечью в глазах и с оттенком жестокости в уголках рта.

И Елена! Светлое, высокое чело, увенчанное золотом! И невозможно понять: где золотая диадема, а где – заплетённые косы. Она улыбнулась ему и светло-сапфировые глаза её, более тёмные в огне вечерних светильников, обратились к Менелаю. Она жестом показала, что голодна, и Менелай отрезал тонкий кусок жаркого, покрытый солёной корочкой, текущий прозрачным соком и подал жене на ароматной лепёшке.

И, когда резал, засмотрелся на Елену, и даже не заметил, как порезал ладонь бронзовым ножом с отделкой из слоновой кости и длинным, бритвенно-жгучим лезвием. И лишь потом опомнился, когда увидел тонкую линию крови.

Порыв ветра прошёлся по зале: все окна и двери были открыты, нерезкий сквозняк принёс могучее дыхание моря.

И бессмертные Боги невидимо вошли в их круг, и возлегли вместе со всеми.

Веселье охватило Менелая, закружило ему голову. Слышались радостные мелодии арфистов, веял горьковатый отзвук прибоя, капала кровь, Елена откусывала брашно мраморными зубами и глядела на него радостными очами и Олимпийцы незримо присутствовали рядом. Менелай пролил вино на камень пола в жертву Богине.

– Не оставь меня, Паллада! – прошептал он.

И Афина царственно кивнула ему.

Радостно горел огонь в очаге, дыхание угольев и светильников, запахи мяса, хлеба, зелени и вина смешивались с морским ветром. Пелопоннес!

…близость людей, их единство, их бесконечная страсть – что всё это значит пред волей богов? Ах человек, человек!.. Печальны дни твои, и счастье твоё – полынь…

Пелопоннес! На призрачных волнах ветра вспыхнули крылья парусов – это появились у берега корабли троянцев. Когда Менелай увидел Александра, их доброго гостеприимца, то поразился – как выправился и расцвёл он мощною мужскою красотой. Это был уже не юноша, не подросток.

– Ах, как же ты возмужал, каким красавцем стал! – воскликнул Менелай, обнимая его.

– Ты мне льстишь, – отвечал тот с певучим азиатским акцентом. – Это просто обычная любезность дорогому гостю. Разве не так?

– Ты хитрец! – хлопнул его по плечу Менелай. – Всё ты прекрасно понимаешь, и знаешь себе цену. Ладно, пошли к дому.

С берега они поднимались в гору по каменным ступеням. Страшный, построенный из огромных глыб, акрополь раскрывался перед ними, и свежий ветер взбивал их боевые плащи.

Да, он был очень красив, и Менелай даже почувствовал лёгкую зависть, когда увидел его на пиру. Уж очень удачливо ловил он милости богов. Чистое, слегка смуглое лицо, волосы, крутящиеся широкими вольными завитками, прекрасное лицо, круглые мускулы; даже складки алого плаща сами укладывались в изящный узор. Невольно позавидуешь.

Когда Парис увидел Елену, то потерял дар речи и побледнел, кровь отхлынула к сердцу. Менелай подумал с хищной радостью: «Ага! Прохватило!» Если бы он понимал, безумный, что происходит! Но Бессмертные лишили его разума.

Он сам отпустил Елену на корабль – посмотреть сокровища Александра.

…где главный кормчий и охрана царицы плавали в крови, с перерезанными глотками, переколотые копьями…

Корабли Париса выходили в море – мерные, ровные удары вёсел уносили их в открытый волновой простор.

Никто не был готов к такому неслыханному предательству.

Пока Менелай дозвался кормчих, пока те собрали гребцов, прошло полдня.

Но царь всё же решился преследовать врага – на трёх судах с неполной командой.

Тщетно!

Без пользы носился Менелай, напрасно через сутки раскинул свои сети флот. Азиатские кормчие направили суда не вдоль берега, а в середину моря. Здесь их не мог поймать никто.

Словно небо обрушилось на него.

Когда Менелай вернулся, никто не осмеливался даже смотреть в его сторону.

Страшный, чёрный от горя, он заперся в своих покоях и ни с кем не виделся.

Только Матушка входила к нему.

А потом… Потом заскрипела, загрохотала тяжкая бронзовая телега войны. Пусть Илион падёт! Даже если погибнет Пелопоннес, даже если погибнет Ахайя, даже если весь мир рухнет – всё равно – пусть Илион падёт!

Менелай любил во сне протянуть руку и погладить ладонью старую деревянную обшивку стены. Благородное дерево потемнело от времени, лоснилось и блестело как полированное; приятно было ощутить гладкую, чуть прохладную поверхность. Вот и сейчас Менелай потянулся, чтобы провести рукой по древнему кедру. Но рука его повисла в воздухе.

– Матушка… – удивлённо пробормотал он, пробуждаясь.

И когда пробудился, то понял, что никакой стены здесь не было и быть не могло, ибо лежит он не дома, а в походном шатре, на чужой земле в военном стане.

Да и Матушка ответить не могла. Она умерла три года назад, в Элладе, не дождавшись его возвращения.

Менелай застонал, скрипнул зубами и сел на постели.

Полог приоткрылся.

– Ты звал меня, басилевс?

– Нет, Асфалион. Погоди. Дай мне воды.

– Жаркая нынче ночь.

– Да… Откуда воду брали?

– Родниковая.

– Хорошая вода.

Вернул ковш, тяжёлый серебряный, золотой по краям.

– Как дела в лагере?

– Двое умерли. Но дело пошло на лад.

– Есть ещё больные?

– Нет.

– О Боги! Поверить боишься… Что Ахилл?

– Молчит.

Менелай в ярости ударил себя по колену.

– Будь он проклят, язва Эллады! Клянусь Мойрами, Боги отомстят ему за всё! Что косишься? Думаешь, я неправ? Ладно, не отвечай. Думай себе, что хочешь.

Помолчали. Потом басилевс бросил:

– Помоги мне одеться.

Накинул лёгкий холщовый панцирь, короткий боевой плащ и вышел из шатра.

Тьма стояла вокруг, а небо было белёсым от звёзд.

Книга четвёртая. СОЖЖЕНИЕ. ОРДЕН КИРИЛЛА ИЕРУСАЛИМСКОГО

В этот славный весенний день я поднялся пораньше. Бэзил кликнул Фому. И вот мы с Фомою смотались ко мне домой, на улицу Лысого. Родители уехали на юга и оставили меня на попечение Бэзила, решив, что недели две дачного отдыха не помешают их отпрыску. Я положил в авоську кое-какие вещи, но не это было главным, ибо пришли мы, в сущности, совсем за другим.

Я запаковал свои рукописи в чемодан, и мы оттащили его на Дворянскую. Тащил-то, собственно говоря, Фома, а я плёлся рядом и причитал:

– Не тяжело ли тебе, о Фома?

– Твоя ноша не тянет, – отвечал мой долговязый аскетический друг, обращая обрамлённый бородкой лик в мою сторону. – Да и куда тебе чемодан переть? Вон ты какой бледный.

Воротясь к Бэзилу, мы попили чайку, и потом я не спеша приступил к своей работе.

Во-первых, пересмотрел я все рукописи: не осталось ли чего ценного, заслуживающего внимания (тщетно – сделал только пару выписок).

Во-вторых, собрал всё, да и пошёл в сад. У Бэзила предполагался большой сбор вечером: какое-то важное секретное собрание. Поэтому мне нужно было успеть закончить все дела.

Я заранее выкопал могилу и сел на скамейку перед кострищем. У Бэзила была отличная решётка для сжигания садового мусора – вроде той, на которой изжарили святого Лаврентия, только поменьше и поухватистей. Разжёг я огонь на вырезанных ветвях и прошлогодней листве, поставил поверх решётку, а на ней стал жечь манускрипты.

Плотные тетради горели туго, поверхность быстро обугливалась, и чтобы пламя добралось до внутренних листов, приходилось то и дело ворошить рукописи кочергой.

Уже наступали лёгкие сумерки, когда я пошевеливал кочергою остатки последней тетради. И тут – то ли усталость сказалась, то ли от дыма в голове помутилось, но только померещилось мне…

Да, почудилось мне, что это не груда бумаг, а полусожжённый обугленный труп лежит на кострище. И труп этот – мой.

…жаркая, пронизанная солнцем, пустыня вокруг, на выжженной земле поблёскивают кусочки кремня, песок, и шевелятся остатки пожухлой травы и веет горячий ветер…

– Ты что это здесь? – спросила Виола, и я удивился, откуда она в этой пустыне, но тут видение пропало; я вышел из оцепенения (не без облегчения вышел, сразу скажу).

Я ответил ей в том смысле, что блочные дома, кроме своего дегуманизма обладают ещё одним отрицательным свойством: в них ничего нельзя сжечь. Поэтому настоящая удача – иметь пожилого друга в Старом Городе, который всегда предоставит угол своего прелестного сада, где бы ты спокойно и без лишних свидетелей мог разделаться со своим прошлым.

– Как это понимать: «разделаться с прошлым»?

Я растолковал.

– Кошмар какой-то! – зашипела она. – Ты что, совсем спятил что ли?!

– Ничего я не спятил! – разобиделся я. – Это нормальное творческое развитие.

– Ничего себе нормальное – рукописи в огонь! – завопила Виола, хватаясь за голову. – Что ты натворил?! Тоже мне Гоголь нашёлся!

Тут я сделал мудрое лицо.

– Неужели ты полагаешь, что я повалил бы книги в костёр, предварительно не вычистив оттуда всё самое ценное? Это же черновики – прах, бренный прах мёртвой души. Пускай же она отправляется в жертву подземным богам – и чем скорей, тем лучше. Мы же не первый год знакомы – и ты до сих пор не поняла, что я расту самоуничтожением? Каждый год моя душа удваивается в объёме, а кокон рукописей стягивает её. Значит, его необходимо время от времени уничтожать. Не скрою – процесс болезненный. Но необходимый. Я вылезаю из старой шкуры. Всё это очень остроумно и просто. Ты ведь сама знаешь, что у меня чертовски плохая память. Стоит уничтожить вехи – и всё забывается. Я снова чист и готов к развитию, а со мной остаются золотые крупинки Логоса.

Про Гермеса я предусмотрительно ничего говорить не стал.

– Славно ты это придумал, – пробурчала Виола, глядя на меня с подозрением.

– Да, – гордо ответил я. – Кстати, ты вовремя пришла. Берись-ка вон той тряпкой за этот конец железного листа. Только осторожней, не обожгись. А я возьмусь за другой.

Мы бережно подняли железо, с которого я уже снял решётку, поднесли к яме и аккуратно ссыпали пепел в могилу.

Я отвинтил крышку у плоской бутылки, куда я заранее перелил красное вино, две трети выплеснул в яму, в жертву подземным богам, остальное допили мы с Виолой. Потом я пробормотал: «Покойся с миром!», могилу закопал, и мы пошли по вечереющему саду, и стволы вишен отбрасывали резкие тени на дорожки.

– Из-за чего собрание? – спросил я, волоча за собой лопату и решётку св. Лаврентия.

– Марк будет рассказывать об ордене Кирилла Иерусалимского.

– Погоди.

Я оттащил орудия к сараю и спросил, возвращаясь:

– Не понял: о каком ордене?

– О тайной коломенской организации – братстве или ордене святого Кирилла.

Я остановился. Словно какая-то холодная тень повеяла чёрным пифийским плащом. Видимо, лицо моё здорово изменилось, потому что Виола сочла нужным добавить:

– Ну ты чего? Разве ты забыл, что он занимается всякими тайными обществами? Это его давнее увлечение…

Она пихнула меня в плечо. Я очнулся.

– Чушь какая-то. Откуда в Коломне тайный орден? Отдельные масоны были, старый Лажечников, например. Но целое братство…

– Ну так послушаем. Или ты не хочешь?

– Отчего же? Пошли руки мыть.

Когда мы вступили в зал, Виола воскликнула:

– Смотри, они камин разожгли, злодеи!

Колдунья-Ирэна, как всегда, устроилась в тёмном углу и глядела оттуда рысьими египетскими глазами. Аскетический Фома в своей чёрной водолазке и чёрных джинсах смиренно хлопотал около самовара, а Бэзил доставал хрусталь из готического буфета.

– Сегодня особенный, таинственный день, – произнёс наш старый добрый кюре-гладиатор. – День трагических загадок и грустных воспоминаний. Так пусть же у нас будет уютно в этот день.

И тут, взглянув в его стальные глаза, я как-то мгновенно вспомнил утро нашего знакомства. Да, да. Ах, Мнемосина, за что ты меня так? Ведь и в самом деле забыл. Но сейчас, слава богам, вспомнил. Тогда ещё чудовищно рано выпал огромный заряд снега, ужасный холод был. Зловещий день…

Мы возвращались из Егорьевска в дребезжащем и вонючем рейсовом автобусе. Как раз мост развели и все стояли на ледяном ветру, в лёгких одежонках. Зелёные – да, зелёные! – ветви ив шелестели под снегом. Кремль поднимался за рекой, словно вырезанный алмазным резцом. И текла Москварека (именно так, по-коломенски – в одно слово – Москварека!) стальная, как стальные глаза моего соседа. Мы взглянули друг на друга – и разговорились. Бывают такие случаи неожиданного психологического магнетизма. Слово за слово – и через час я уже согревался у него на Дворянской, попивая рыцарский мускат и глядя на оранжево-красную ограду Архиерейского подворья. Говорят, когда-то она была белёной, но штукатурка давно уже истлела и лишь кирпичная кольчуга, ветхая, изъеденная временем, осыпающаяся кирпичным прахом – алела в окне.

Тогда он был для меня Василием Ивановичем. А потом я познакомился с его племянницей Виолой и её друзьями. Марк появился позднее.

Так же как и сейчас.

Виола пошла ему открывать, а Бэзил спросил меня:

– Что погрустнели?

– Не погрустнел. Я задумался. Вспомнил, как мы с вами впервые встретились.

– А! Тогда ещё холод был чудовищный, и мост никак не сводили. Помните, когда мы пришли, Виола драила паркет под Вивальди?

– А под что же ещё прикажете, под Баха что ли? – сказала Виола возвращаясь. – Нет, Вивальди веселей.

Заскрипел паркет и в сопровождении нашей подружки, точно сошедшей с возрожденческой картины, золотистой, скуластой, узкоглазой Виолы, явился грузный Марк. И вместе с ним вошла тьма – проклятая Коломенская Тайна. В руках у него был кожаный талмуд; только пейсов и кипы́ не хватало. Он кивнул нам своим семитским носом и уселся в почётное кожаное кресло.

Когда я вспоминаю эту сцену: Марк у лампы, у накрытого стола, его выпуклые глаза, библейский лоб, рассечённый морщинами, словно древнееврейской скорописью, мешковатое лицо, тёмный костюм – не верится, что он уже мёртв.

Ах, Марк! Не в доброе время мы встретились с ним.

– Короче говоря, – закартавил Марк, – вот рукопись. Здесь уникальный материал по истории Коломны. Или нет, не точно. Сказать «уникальный материал» – значит, ничего не сказать. Это воплощённая Коломенская Тайна, будь она проклята! Эта книга из самой сердцевины Ордена Кирилла Иерусалимского. Но она требует длинных вступительных речей. Готовы ли вы слушать их?

– Ну и дураки были бы мы, если б отказались, – вылез я. – Впервые в жизни слышу об Ордене. А ведь считаю себя коломенцем.

– Я не скажу, что совсем ничего не слышал, – заметил Фома. – Не скажу. Но от дополнительных сведений отказываться не стану.

– Да уж, – добавила Ирэна.

Марк поглядел на нас с грустью и опасением.

– В таком случае скажем несколько слов о происхождении рукописи. Но стоит ли это делать всухую?

– Действительно, – согласился Бэзил. – Ну-ка, Фома, давай.

Шампанское бухнуло из ледяного ведёрка.

Хлебнули замороженного вина, и Фома произнёс, глядя на манускрипт:

– А книга-то старая… Если не секрет – как вам вообще пришла в голову мысль заняться таким, несоветским, я бы сказал, делом, как древности Коломны?

– Стародавняя история… Всё началось с хироманта. Помнишь, Бэзил?

– Ещё бы! Митяй нас туда затащил.

Словно повеяло загробным холодом.

Слева от кафельного камина среди прочих фотографий и картин висела небольшая коричневая круглая рамка и в ней – фото улыбающегося молодого человека, прекрасного, как юный бог. Я знал, что это Митяй – друг семьи; но о нём никогда не говорили. Какая-то тягостная тайна, какая-то трагедия была связана с ним… И вдруг…

– О-о, Митяй был большой специалист на такие штуки, он умел находить чудесное.

– А я ему верил, Марк.

– А я и до сих пор верю. Во всём, что связано с Митяем, много интересного. Нет, не то слово. Много страшного, вот как я сказал бы.

– Этот хиромант – жутковатый был человек…

– Товарищ Холопьин? – сказал Марк.

– Да, Станислав Холопьин… Всё у него сбывалось! Одного только не могу понять…

– Чего, Бэзил?

– Да вот почему он велел Митяю нас обоих опасаться? Митяй нам о своём разговоре рассказал; я-то о своём промолчал. Да и ты тоже.

– Почему? – Марк пожал плечами. – Значит, от нас действительно исходила угроза. Впрочем – от кого она тогда не исходила?

– Брось! – возразил Бэзил. – Конец сороковых – это же вегетарианские времена.

– Да? А как же тогда Митяй? Опасность была, и почти во всех. Взять хотя бы этого хироманта. Ведь, в сущности, он и погубил Митяя.

– А ведь верно.

Тут Ирэна не выдержала и вмешалась в их разговор – со странной усмешкой, от которой по спине мурашки бежали.

– Мне кажется, вы немного увлеклись. И забыли про всех остальных. Во-первых – объяснитесь, что это за хиромант и, во-вторых – как это он погубил Митяя.

– Хиромант самый обыкновенный. По руке гадает… – начал Бэзил.

– А я-то думала – по ноге! – глаза Ирэны сузились от мгновенного бешенства. – Ты за кого меня принимаешь? За говорящую женщину Альберта Больштедтского?

– Ну-ну, не злись. Прости меня, старика. Я забыл, что ты у нас – доктор магии. Но дело действительно обстоит так. Жил в наше время в Коломне хиромант…

– У кремлёвской стены… – как-то нездешнее сказал Марк (и видно было, что дух его блуждает в туманах прошлого). – У городской стены. И красно-оранжевые кирпичи цвета эллинского муската нависали над его маленьким садиком; иногда казалось – громада, подгрызенная временем внизу, вот-вот рухнет. А в тёмной комнатке лежали повсюду старинные магические книги и таблицы.

– Он-то и рассказал впервые о старике Це́лере… – подхватил Бэзил.

– Да, Ирэна… Именно это имелось в виду. Когда он вывел нас на старика Целера, он погубил Митяя.

– Что это значит?

– Митяй был увлекающийся человек, – сказал Бэзил. – Он был гений, Ирэна. А Целер показал ему чудесную страну. Он отравил его коломенской тайной, коломенской стариной. Он всех нас отравил. Не прямо, опосредованно. Через Митяя.

– Я не понимаю, – Ирэна схватилась за виски. – Не понимаю! Сначала хиромант. Потом какой-то Целер выплывает. И выходит, что он – косвенная причина гибели Митяя. Причём до сих пор все вы говорили нам, что он – обычная жертва репрессий, отделывались недомолвками. А на самом деле причина заключения – в некой тайне, которую вы по неведомым идиотским причинам (неужели – из педагогических соображений?) скрывали от меня и от Виолы. Хранили нашу девственность.