Текст книги "Мемориал"

Автор книги: Роман Славацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– Да брось! Дураки так связно мысли не излагают.

Тут пришла таинственная Ирэн.

Мы всё ей рассказали.

Она прочла уже знакомый нам текст и произнесла тихим, но уверенным голосом:

– Я всегда говорила, что у Августа задатки медиума. По-моему, тут надо не психушку вызывать, а напротив, воспользоваться этим.

– Я вам «воспользуюсь»! – зарычал Бэзил, багровея. – Не сметь проводить с ним никаких этих ваших «опытов»! Если вы, засранки, сведёте парня с ума, я не знаю, что я с вами сделаю!

– Да не трогали мы его, и не будем трогать, – спокойно ответила Ирэн, расчёсывая свои роскошные пепельные волосы перед старинным зеркалом. – Мы здесь вообще ни при чём. В конце концов, это всё Август. Я самолично говорила ему, что этот его «орфизм» добром не кончится. Нет, старая добрая магия лучше. Колданёшь так, по-дедовски, оно и крепче выходит. А вся эта экзотика – ну её. А насчёт «воспользоваться» – это я имела ввиду чисто творческие проблемы. Ну, в смысле – когда представляешь себе топографию древнего города, видишь предметы, которые давно исчезли, но реально существовали – это же ведь способствует творчеству, разве не так?

– Смотрите! Я вас предупредил! – погрозил нам Бэзил и добавил с подозрением:

– «Топография»! Знаю я вас…

ЗАПИСЬ ФОМЫ В МЕМОРИАЛЕ:

«Булгаковщина! Вся современная литература отравлена Булгаковым. Я не упрекаю Михаила Афанасьевича в том, что «евангелие от сатаны» даёт искажённый образ Христа. Он и не мог дать истинный образ, достаточно вспомнить время, в которое жил автор. Естественно, что он был вынужден замаскировать Христа под убогого Иешуа га-Ноцри. Думаю, что подспудно автор надеялся на публикацию и засылал робкого Иешуа как троянского коня, внутри которого скрыта сила Спасителя. И те, кто полюбил Иешуа, подсознательно уже готовы принять истину Евангелия.

Но разговор не об этом. Речь о том, что Булгаков – гений, и производит на читателя ошеломляющее впечатление. И от такого потрясения трудно избавиться. Как ни возьмешь, какого фантаста – обязательно так и норовит вести повествование в двух временны́х пластах.

Булгаковщина! Родовая травма современной литературы.

Вот пример того, как гениальность порождает армию эпигонов.

Просто чума какая-то!»

Книга вторая. ЧУМА. Коломна, 1654 год

У него ещё оставалось время до вечерней; отошла ужасная исповедь, закончилась бесконечная панихида. Но перед глазами стояли ещё ряды телег, на них лежали чумные – и когда батюшка подходил с епитрахилью и крестом, – полумёртвые хрипло, в предсмертном бреду, извергали свои грехи. Последняя исповедь. А некоторые уже ничего не говорили. И почти нельзя было отличить их от мертвецов. Страшные, чёрные, раздутые, трупы лежали тут же.

Отец Сергий даже не поверил, что требы закончились. Он-то думал, что придётся пробыть в Соборе целый день, и сказал Елене, чтобы не ждала.

А теперь у него оставалось время до вечерни. Но домой батюшка не пошёл. Забежал в поварню, перекусил наскоро и отправился на улицы. Кремль стоял пустой и чистый. Свежий снег прикрыл чёрную грязь.

«Как саван», – подумал про себя отец Сергий, проходя через безмолвие улиц. Тянулись бесконечные заборы; калитки закрыты, следов около них не было, и тропинки не вели к ним.

Снег похрустывал под сапогами. Отец Сергий не стал заходить в мёртвый Успенский монастырь, обошёл его бревенчатую ограду и оказался у Наугольной Башни.

Вход в неё был открыт, зиял чернотой. И следов около входа не было.

И удивительное дело! – одновременно почувствовал молодой священник – и непреодолимое желание войти в чёрную арку, и – невидимую непонятную призрачную преграду, закрывающую вход, отталкивающую прочь.

– Что за нечисть! – пробормотал батюшка, перекрестился и вошёл в черноту, как сквозь туман, как через водяное зеркало.

И что-то изменилось. Он пока не понимал – что, но чувство внезапной перемены было разительным. Как будто чёрное безмолвие обрело душу и, живое, рассматривало пришельца.

– Кто здесь? – не своим голосом спросил иерей.

Тишина.

Внизу находилась темница и казна, но отец Сергий не пошёл вниз. Там никогда не было пленников, (по крайней мере – на его памяти), и давно уже не держали никаких ценностей.

Священник пошёл вверх – по закрученной справа налево лестнице, его влекла жажда высоты, необъяснимое желание глянуть на Город сверху. И чем выше он поднимался, тем сильнее кружилась голова, и опьянял воздух.

Каменная лестница кончилась, распахнулись внутренние деревянные настилы – они шли один над другим, а посередине каждого были прорублены лазы, соединённые деревянными лестницами.

Тень глубокого запустения лежала на всём… Дощатые мосты кое-где погнили, перила лестничные стали шаткими, и ступеней иногда не хватало: сломались.

Из бойниц намело снега, он лежал тонкими полотнами, стены заиндевели; словно седина покрывала красные кирпичи Башни изнутри.

В середине Башни, на одном из перекрытий, закреплённая вдоль деревянной колоды, лежала длинная, покрытая инеем, пищаль. Немое жерло глядело на Астраханскую дорогу, на переправу через Коломну.

Но никто не шёл по мосту, и дорога была пуста. Молчала окрестность, молчала Башня, некому было осаждать крепость, и некому было её защищать. Безмолвие. Белый снег. И горизонт: ровная линия, нарушаемая только главами молчащих церквей.

А изнутри Кремля – видно было сквозь бойницы – сгрудились дома и храмы, и монастырь Брусенский топорщился крышами келлий. Но всё это было – мёртвое, молчащее, покрытое белым саваном.

Что-то шерохнуло, отец Сергий отвернулся от бойницы. На пищали перед ним сидела большая серая ворона и глядела на него человеческим взглядом.

– Да воскреснет Бог… – прошептал священник, осеняя птицу крестным знамением. Ворона испуганно шарахнулась в окно, встрепетала крылами и пропала, точно видение.

Батюшка поколебался на мгновение, а потом снова стал подниматься в высоту, сквозь вязкое время.

Он взобрался на самый верх, в каменную корону Башни, на верхнюю галерею, украшенную зубцами.

Пустынна и тиха была Коломна. Лишь кое-где поднимались над домами редкие столбы дыма из печей. Вечер надвигался, понемногу стало темнеть серое небо. Скоро должна была начаться служба, но отец Сергий не торопился уходить.

Новое, неведомое чувство вдруг охватило его и переполнило. Башня была живая! Вернее – воздух внутри неё – был живой, в нём что-то двигалось, дышало: невидимое, пристальное, спокойное. И некий неслышимый гул зазвучал вокруг, полутьма Башни сжалась, и одновременно перехватило дыхание у отца Сергия. И душа его как бы выступила из тела, и он увидел…

…перед ним, за тяжким каменным парапетом, открывалась, точно обрыв, – огромная долина: выжженная солнцем, вытоптанная конями и пехотой пустыня; и она гудела от грохота дружин, топота коней, медного звона доспехов. Два войска должны уже были сойтись, но что-то произошло…

А за слюдяным оконцем в Архиерейском доме горел свет, в келейке сидел отец архидиакон (смуглый сириец), перед ним разложена была поместительная бумажная тетрадь, стояла двойная чернильница. И при ярком светильнике, поблёскивая чёрными быстрыми глазами, он макал чёрную заточенную тростинку в чернильницу и бегло писал в тетрадь справа налево извилистыми линиями и точками по-арабски:

«…страшный мор, перейдя из города Москвы, распространился вокруг неё на дальнее расстояние; многие места обезлюдели. Язва появилась в здешнем городе и окрестных деревнях. То было нечто ужасающее! Не болезнь – а внезапная смерть. Стоит, бывало, человек и вдруг мгновенно падает мёртвым; или едет верхом или в повозке – и валится навзничь бездыханным, тотчас вздувается, как пузырь, чернеет и принимает отвратительный вид. Лошади бродят по полям без хозяев, а люди мёртвыми лежат в повозках и некому похоронить их. Воевода перед этим послал, было загородить дороги, дабы воспрепятствовать людям входить в город, чтобы не занесли заразы. Но тщетно…»

– Подожди меня на паперти.

Отец Сергий обернулся на знакомый голос. Иеромонах Петр спокойно разоблачался, как будто и не он сейчас шепнул эти слова.

Утро. В алтаре стояла морозная тишина, вся пропитанная благоуханным ладаном; косые столбы солнечного света пронизывали воздух.

Литургия закончилась. Закрыты были царские врата и завеса задёрнута. Престол и жертвенник сверкали золотом. И хотя самые драгоценные вещи: сердоликовый Потир в золоте с каменьями и золотой дискос, были убраны на полку, всё сверкало роскошью. Свет лучился на престоле, окладах Евангелий, пламенным кустом зажигая соборный Седмисвечник, что осенял престол, словно Неопалимая Купина.

Свет переливался волнами, играл, отражался в зеркале на стене; отец Петр стоял пред ним, разглядывая своё смуглое, в тонких морщинах, лицо, поправляя волосы, разглаживая осанистую чёрную вьющуюся, с сильной проседью, бороду.

Глухо мерцали древние росписи стен. Собор был страшно стар и отемнён вековым дымом курений и свечей. Жертва всесожжения… Да, стар был Собор и переполнен временем и памятью. В его уголках и закоулках таились боковые приделы, ризница, соборная казна, драгоценная библиотека в сотню томов; под главным куполом высился тёмный иконостас священного греческого письма, сияли узорные сребровызолоченные оклады, и по всему Собору висели образа в несколько рядов. Дары великих князей и бояр, дары владык – архиереев Коломенских, чей прах почивал тут же, в подклете, в каменных гробах-ло́дьях. Они уплыли в своих гробницах в путь всея земли, но их вещи остались в храме и соборные летописи хранили память о них за плотными дощатыми переплётами.

Поэтому шёпот иеромонаха поразил его – как будто сам Собор вздохнул, и книги его подали о себе весть.

Сергий ждал на паперти. Ещё недавно здесь толпились десятка два нищих. Сейчас не было никого, все вымерли. Молодой батюшка постукивал от морозца ногой об ногу, так что казалось, будто он приплясывает в своей рясе.

Петр Гречин вышел, безмолвно глянул на него большими чёрными очами, как бы призывая: «Пошли».

И они пошли, спустились по белокаменным ступеням.

– Можно к тебе домой? – спросил отец Петр, не оборачиваясь.

– Можно, – отвечал Сергий.

– Ступай вперёд. Я за тобой.

Отец Сергий уже привык к постоянной опаске. Вместе с чёрным монахом в его жизнь вошла тайна, постоянный пригляд: не следят ли за тобой. И Сергий уже обучился незаметно оглядываться, смотреть по сторонам, сдерживаться в разговорах. До сих пор его не принимали в тайное общение; проверяли. Но сегодня батюшка почувствовал: близко разрешение сладостной, томящей душу загадки!

Вышли за Пятницкие ворота, поворотили налево. Улицы были пустынны. У закрытых лавок не толпился народ, молчали дома за длинными заборами. Хозяева давно умерли, а входы были по приказу воеводы замкнуты красными печатями, чтобы не разворовали имущество. Хотя кому воровать?

Отец Сергий отомкнул дверь. Из крытого двора потянуло теплом, навозцем; телёнок сунул свою ласковую морду, пёс бросился лизаться. Псину Сергий оттащил в дальний закут и там закрыл, чтобы не кинулся на гостя.

И вовремя, потому что монах уже входил во двор. Вошёл, огляделся и запер дверь на засов.

– Проходи, отче.

Вошли в избу, крестясь.

– Матушка, трапезовать! – сказал Сергий. – У нас гость.

Алёна подошла под благословение.

– Квасу ковшик найдётся? – спросил у неё иеромонах.

– Сейчас, батюшка!

Сели под образами.

– Умаялся я, – вздохнул гость. – Хоть бы прибрал Господь; надоело с покойниками возиться – в пору самому помирать.

Принял деревянный ковшец: «Спаси Христос!», отпил, и, когда Алёна вышла, тихо сказал отцу Сергию:

– Мы о тебе имели беседу.

Сергий затаил дыхание и через полминуты спросил:

– И что порешили?

Монах ещё раз отпил, огладил бороду, глянул искоса: быстро и пронзительно, но тут же опустил взор и произнёс негромко:

– Правильный ты человек. И не болтливый. А в нашем деле болтливость – первый грех. Жене не проговорился?

– Святой истинный Крест… – залопотал Сергий.

– Вот-вот, и дальше молчи. Готовься, будут ещё искушения, – заранее предупреждаю. И жена будет попрекать: что, мол, всё над книжками сидишь. Отговаривайся, как знаешь, но тайны не выдавай. Слишком велика тайна. Не для того веками собиралась книжная сокровищница, чтобы тебе по глупости разорить её. Мы за тобой не один месяц присматриваем. И ты не попрекай нас, сынок.

– Да я и не попрекаю.

– И не надо, не надо. Это не шутка – тайное Книгохранилище! Надо было проверить – не донесёшь ли, не проболтаешься ли. Ну, слава Богу, не донёс. Грамматику еллинскую и латынскую, что я тебе дал, учишь ли?

– Учу, батюшка.

– Да полно, хорошо ли учишь?

– Стараюсь, отче. Каждый вечер сижу.

– А ну реки – как по-латынски будет: Искусства нравы смягчают?

– Арс… артес… – забормотал Сергий, напрягая мозги. – Артес морес молиунт.

– Артэс моллиунт морэс, – поправил монах. – Ну не дубина ли ты? – и пребольно стукнул по лбу костяшками пальцев.

– Так ведь, отче, другие и того не знают.

– А ты не гордись перед другими. Ты за собой лучше смотри. Ежели ты не узнаешь еллинского языка или латыни – как Либерею разберёшь?

– Так, я чай, там не всё на иных языках?

– Не всё, но многое. Учись! И откроется кладезь мудрости.

– Скоро ли, отец Петр?

Иеромонах потеребил чётки на руке.

– Мы уже хотели один из тайников показать. Но решили отложить ненадолго.

У молодого попа даже слёзы подступили.

– Как же так? Почему?

– Есть причина… Не обижайся. Я должен ещё переговорить с отцом Павлом.

– Это с которым?

– С сирийцем. Из посольства Патриарха Антиохийского.

Сергий глянул в ужасе:

– Да ведь, батюшка, нельзя с ним говорить! Мы же присягу давали!

– Вот и я о том же. Если кто заметит, что я с ним глаголю – тут же донесут. Я же гречин. Наверняка сочтут за соглядатая. А дальше – пытка, – (он повёл главою в сторону Застеночной башни) – и, если повезёт, ссылка. А может и плаха.

– Но ради чего такой страх?

– Я должен поговорить с ним о Греческой школе.

– О чём?

– О Греческой школе, повторяю тебе.

– Что сие?

– Великое тайное дело… Когда турки взяли Константинополь и начали гонение на веру христианскую, то еллины принялись учиться тайно, в таких же сокрытых книгохранилищах, как наша Либерея.

– А при чём здесь антиохийцы?

– Так ведь они тоже под турками, дурень. И к тому же нам известно, (а это достоверные сведения!), что восточные Патриархи (и Антиохийский тоже), не раз просили Царя Московского основать на Руси школу для священников. А ну как Патриарх Макарий или кто из его свиты имеет выход на Греческую школу?

Если так – они могут везти с собой книги в Москву.

– А нам что с того?

– Ты, правда, безумный, или притворяешься? Как это: «нам что с того?» А если у них найдётся хороший список Аристотеля? Или – толкование на Илиаду? Или, дай Бог, – сама Илиада?

– Это сказание, как еллины разорили Трою-град?

– Да. И сердце во мне сжимается, едва помыслю об этом! О Троя, Троя! Коломна – Илион! Её основал римлянин, а Рим основали троянцы. И ключ власти: священный золотой пояс – из Илиона пришёл к нам!

– Какой ключ власти, какой пояс?

– Молчи. Потом скажу.

Сергий хотел было спросить, но вошла матушка Елена и стала накрывать на стол. Раньше Сергий звал её Алёной, но отец Петр, однажды услышав, сурово отчитал его: негоже перетолковывать богоданное имя. И рассказал о царице Елене, а потом – о Елене Троянской.

С тех пор Сергий, когда глядел на жену, всегда вспоминал Елену Троянскую. И сегодня вспомнил, когда луч света упал из окна на лицо ей – и сверкнула золотом прядка из-под белого платка.

…Минуло два дня. Отошла вечерняя, пономари гасили лампады и свечи, снаружи было темно, частые звёзды вы́сыпали на небо. И отец Петр дал ему тайный знак следовать за собой. В темноте никто не видел, как они проскользнули в калитку Архиерейского дворца, а потом дальше, в тёмный подклет, в поварню.

– Мы тут посидим, Васятка?

Васятка, огромный рыжий мужик, безмолвно кивнул.

Иеромонах затащил Сергия в потайной угол, за печь. Там они сидели и шептались под перестук посуды и потрескивание угольев из печи:

– Ты говорил с ним?

– С отцом Павлом? Говорил.

– И что же?

– Ничего. У них нет связи с Греческой школой и книг нет, по крайней мере, – ничего из того, что мы хотели…

– Выходит – всё было напрасно?

– Пожалуй…

– А он не выдаст?

– Отец архидиакон? Нет. Я предупредил его. И он был очень удручён, да, очень.

– Чем удручён?

– Всем здешним духом. Этими московитскими тайнами. Особенно его поразил рассказ о присяге, которую мы даём – не якшаться с иностранцами и ничего не сообщать им. «Вот уж который месяц мы словно укутаны в шерсть и войлок; ни шевельнуться нельзя, ни дозваться кого». Так говорил мне отец Павел.

– И что ты ему ответил?

– А что я мог ответить?

Прошла минута, другая; угли в печи уже прогорели, в отдалении лампада ещё коптила; Васятка храпел на лавке, огромный, как медведь.

– Горе стране, где за книгу карают смертью. Сердце у меня разрывается от церковной смуты. Сторонники Патриарха гонят тех, кто держится за старый устав, а попади власть в руки несчастным гонимым – и они всю страну залили бы кровью… Подумай, Сергий, какой крест берёшь на себя… Книги, много десятков книг!.. Давно уже умерли и сопричастны праху те люди, что собирали их, – от простого монаха до Царя.

– Царя?!

– Ну конечно. Ведь основа Либереи – драгоценное книжное собрание Ивана Великого. Сколько народу он переселил в Коломну, как пленников! Малоумные простецы называли их колдунами. А у них были тайные знания. И знаменитые фряжские мастера оставили здесь труды свои.

– Это Аристотель Фрязин?

– И он тоже. От него осталась книга «О градостроении». А уж наших монахов и мирян, что над Либереей трудились – и не счесть. Даже само устройство её есть мудрость. На семь частей делится она; семь Хранителей смотрят за нею.

– Так вы хотели мне только часть показать?

– Может быть, часть, а может и всё. Сейчас чума косит народ, не разбирая глупцов и мудрых. Если бы не она, ты бы вообще не узнал о Книгохранилище. Но Бог судил так. Скоро тебе откроют книжную казну. Возможно, это буду я, а может – кто-то иной. Человек, который подойдёт к тебе и скажет: «Гермес» – будет Хранителем. Он всё объяснит. Иди.

Прошло три дня. Утром отец Сергий шёл в Собор, почти равнодушно глядя на тела умерших. Безобразно раздутые, страшные, они появлялись тут каждый день. «Сегодня меньше, чем вчера, – подумал священник. – Может мор идёт на убыль, или просто уж умирать некому? Странно, что я-то ещё жив».

Вдруг отдельно стоящие носилки задержали его взгляд. Там лежало тело, накрытое холстом, а из-под холста видна была ряса и ноги в старых башмаках.

– Кто сей? – спросил батюшка у стоящих рядом мужиков.

– Да это ж отец иеромонах, Пётра, что намедни помер. Али ты не знал?

Сергий стоял, словно обухом оглушённый. Всё рушилось. Умер Старец, и вместе с ним обрывалась тонкая нить тайны, умирала надежда увидеть Книгохранилище.

С трудом Сергий почувствовал, что его кто-то дёргает за рукав.

– Отче, мне сказать что-то нужно тебе.

– Что? – Сергий обернулся. Перед ним, будто в тумане, стоял неброско, но чисто одетый человек, по виду – подьячий.

– Что? – снова спросил поп.

Тот незаметно усмехнулся.

– Гермес, – тихо сказал он и поднёс перст к устам.

Долго стучали в ворота. Княжий двор стоял посреди окраинной слободы, словно крепость, ограждённый высоким частоколом. Наконец распахнулась окованная железом калитка.

– Уснул что ли? – сурово сказал провожатый привратнику. – Я уж думал, что ты помер.

– Дык … – ответил тот, разводя руками, ероша невероятно спутанные лохмы и хлопая глазами. И пока он силился что-то пробормотать, гости уже прошли мимо него в хоромы.

– Я уже десять лет служу у бояр Бельских приказчиком. Они здесь бывают нечасто, а пригляд хозяйский нужен. Двор большой, а работнички – сам видел какие. Садись.

Отец Сергий уселся на боковую лавку. Княжий покой казался огромным, будто не жилой дом, а церковь. По стенам шли слюдяные окна, большие, как в доме архиерейском. Вдоль стен стояли лавки, покрытые коврами; посреди залы большой стол окружали диковинные резные стулья со спинками. В углу высилась печь, сверкающая муравлёными изразцами: всякие дивные травы и звери играли на них изумрудными отблесками. А в углу висел громадный Нерукотворенный Образ Спасителев в золочёном окладе; от лампады шло яркое алое сияние.

– Нравится? – усмехнулся приказчик. – Это, батюшка, ветхое всё. Ветхое, менять надо. – Он уселся рядом, оправил красивый коричневый польский кафтан, вытянул ноги в чёрных с прозеленью сапожках.

– А менять не приходится. Да и зачем, коли хозяева только изредка заезжают? Но для нас это к лучшему. Дом старый, комнат множество, закоулков ещё больше. Сейчас, погоди-ка.

Вышел из комнаты, крикнул кому-то в переходе, чтобы не беспокоили, вернулся. Кивнул Сергию: «Пошли», а сам взял с подоконника светильник масляный и затеплил его пред образом.

– Помолимся, батюшка.

Отец Сергий прочитал «Царю Небесный» и они углубились в переходы. Дом стоял безмолвный и тёмный, но живой: в нём слышалось какое-то дыхание, потрескивание, шорохи. Зашли под лестницу, приказчик отворил дверь, и они по каменным ступеням спустились в подклет. В комнате на полках стояла медная посуда, горшки.

Вожатый закрыл на засов входную дверь, потом вытащил у одной из полок какие-то два клина слева, потянул и…

Ряд полок отошёл целиком, легко, точно деревянная дверь. А за этой дверью поп в изумлении увидел белокаменную стенку. Посреди неё чернела железная дверь: из толстых перекрещенных полос и листов.

– Здесь не замо́к. Засов выворачивается целиком из стены. Открыть невозможно, если секрета не знать. Смотри.

Он вынул засов и положил его рядом. Дверь открылась бесшумно, стоило лишь слегка потянуть за кольцо.

– Если помру, не забывай смазывать засовы и петли; делай это не реже раза в месяц, а то потом не войдёшь.

Неверным дрожащим пламенем светильника озарилась маленькая потайная камо́ра. Она была сплошь каменная, с полукруглым сводом. Места в ней хватало лишь для огромного сундука и двух сидений, каждое о четырёх ножках.

Приказчик вытащил из-под сундука ключ и отомкнул замок.

– Сундук не железный. Стальной. Ключ всегда клади на то же место, под торец.

– А почему здесь не холодно? Ведь мы в земле; сырость должна быть.

– Зв стеною, где сундук, большая печь кухни. А вверху под сводом вытяжка. Смотри – видишь, на ней частая решётка? Приглядывай, чтоб не портилась. Это от мышей. Хотя сундук надёжный, но незачем хвостатую пакость разводить. Как знать, может сюда ещё книги попадут; немного места ещё есть. А для книг мыши – второй враг.

– А первый кто?

– Человек. Ну ладно, теперь гляди.

Тяжкая крышка отвалилась, провожатый закрепил её сбоку особым крючком за скобу в стене. Крышка стала как влитая. Изнутри крепилась откидная доска. Одно движение – и получился маленький стол.

Приказчик в особое углубление на нём поставил светильник, скобою закрепил, чтобы не свалить на книги. А книг внизу было множество. Большие стояли прямо, те, что поменьше, лежали ровными стопами.

– Сам ковчег кипарисный. Доска-стол – тоже. Перед тобою – одна из семи частей Либереи. Её имя – «Илион». Тут собрана еллинская премудрость, а также труды, о Елладе повествующие. Всего книг сорок семь, да тетрадей девятнадцать. Перечень слева, в этой вот маленькой книжице.

Он достал из левого угла книжку в переплёте.

– Тут есть ещё страницы. Попадутся новые книги – будешь записывать сюда.

Сергий почувствовал в руках тяжесть пергамена и металлических креплений, твёрдость досок и гладкость кожи. Раскрыл книгу. Названия шли под цифирью, одно под другим. Записи были большей частью по-гречески да по-латыни. Но попадались и русские заголовки: «Троянское сказание»… «Гермес»… «О злате»… «Цветник»…

– Книг отсюда не выносить, читай здесь. Как соберёшься читать – одевайся теплее. Это лишь по первости кажется, что тут не холодно, а час просидишь – окоченеешь. Читай не больше двух часов, а то ослепнешь. Лампу заправляй вот до этого деления. На случай моей смерти я тебя в распорядители записал. Познакомься со стражей. Ходить будешь через калитку, ключ дам. Во дворе пара псов, сейчас пойдём – ты их прикормишь, чтобы знали тебя и не разорвали.

Если, не дай Бог, начнут дом переделывать, будешь книги выносить по ночам. Покажу тебе чёрный ход и ключ к нему. Ну, хватит. Давай сюда книжку. Пошли знакомиться с собаками и с людьми. О других частях Либереи тебе другие расскажут. Слово то же: «Гермес».

А в архиерейском доме сидел, склоняясь над тетрадью, сирийский диакон, и всё чертил, чертил по-арабски: «Мы отчаялись за себя, ибо, живя посреди города, видели всё своими глазами. Но особенно наши товарищи, с нами бывшие – настоятели монастырей из греков, которые и без этого мора всегда трепетали за себя, теперь постоянно рыдали перед нами, надрывая нам сердца и говоря: «Возьмите нас, и бежим в поля отсюда!» Мы отвечали им: «Куда бежать нам, бедным чужестранцам, среди этого народа, языка которого мы не знаем? Горе вам за эти мысли! Куда нам бежать от лица Того, в руке Которого души всех людей? Разве в полях Он не пребывает, и нет Его там? Разве Он не видит беглецов? Без сомнения, мало у вас ума, невежды»… Мало того, что мы уже два года удалены от родины и находимся в отлучке из своих домов, от семейных и друзей, – в довершение мы ещё испытали все эти ужасные горести и бедствия. О Боже! Наши души растерзаны, наше удаление от родины затянулось надолго, доколе мы будем на чужбине? Не дай кому-либо из нас умереть прежде уплаты долгов, о Источник щедрот и благ! Помилуй нас бедных!»

Книга третья. НА БЕРЕГУ

Не сон ли это?

Море. Лунный вечер, искры сторожевого костра, марево звёзд и гулкий, бездонный, горько-солёный простор. Дыхание Посейдона. И с каждым вздохом – просторная волна шумно окатывает песчаный берег.

– Смотрите! Вот нереида! – вскрикнул молодой Эвриал, указывая на прибой. И трое его товарищей подняли дремотные головы.

– Тебе надо не воевать, юноша, а сочинять песни, – зевнул Рыжий. – Вечно тебе мерещится всякое.

– Отстань! – отмахнулся Эвриал. – Тебе даже если сам Арес по лбу треснет, ты и то не поверишь. Смотрите, вот, снова плеснула!

– И то верно, – сказал Никифор. – Лик мелькнул, и грудь показалась.

– Эх, старина! – вздохнул Рыжий, почёсывая голову. – Вишь ты – борода седая, а всё груди высматриваешь.

– Балабон, – ответил старик.

– Ничего не балабон! – оживился Рыжий. – Это волны плещутся, а вы и рады сказки рассказывать! Покажите мне ваших Богов! Кто хоть раз видел Бога?

– Ну я видел, – спокойно сказал Орхомен, убирая тряпицу, которой только что натирал до блеска свой щит. – И не далее как вчера. Поехали мы, значит, за водою на Скамандр, стали это пифос черпаками наполнять, а тут он явился.

– Кто?

– Да сам Скамандр и явился. Сложился из волн старец и сурово так посмотрел на меня.

– К чему бы это? – прошептал Эвриал.

– Ясно к чему! – буркнул старик Никифор. – Гневается. Пришли, понимаешь, чужаки и хозяйничают.

– Рассказывайте, рассказывайте… – протянул Рыжий поскучневшим голосом.

– А тебе, Рыжий, надо бы язык придержать, – рыкнул на него Орхомен. – Из-за таких как ты, неверов, и губит язва наше войско.

– Нет, – грустно покачал головою старший. – Много чести из-за таких чуму насылать. Тут другие люди виноваты.

– Намекаешь на Агамемнона? – Орхомен полюбовался на отражение луны в своём щите, дохнул на него и протёр полой плаща.

– Проклятый богохульник! – понизил голос Никифор. – Зачем Хрису дочь не отдал? И ведь старик же не с пустыми руками явился – он выкуп предлагал, драгоценный выкуп! Но разве этому красноглазому хряку что-то докажешь? Похотливая скотина!

– Ну, положим, Агамемнон всё-таки имел право на Хрисеиду, – не согласился Орхомен. – Это его законная часть общей добычи.

– Да. Но Хрис – жрец Аполлона. И если эту часть требует Бог, можно было смириться. Ради Феба пожертвовать, ради войска, наконец. Так нет, он унизил жреца, выгнал его, не стал даже слушать. А когда разгневанный Бог начал метать свои чёрные стрелы, поражая войско чумой, когда погребальные костры запылали по всему стану, тогда он спохватился!

– Да если бы сам спохватился! – Эвриал повертел щепку в руках и с ожесточением бросил её в костер, так что искры взвились. – Пока наш гадатель Калхас не сказал в чём дело, ему и невдомёк. Мне верный человек рассказывал, он как раз стоял стражем у входа в палатку, где шёл совет. Ох, и крику было!

– Это когда Ахилл с Агамемноном схватились? – спросил Рыжий.

– Ну да! Калхас ведь сначала побоялся говорить, защиты потребовал. Так Ахилл обещал его защитить. Ну тут слепец всё и выложил начистоту. То есть, что это Феб мстит за своего жреца.

– Понятно, почему этот волосатый пёс взбесился! – проворчал Никифор. – Ему же смерть что-то своё отдавать.

– Ну да! – продолжал Эвриал. – И потом уж больно он запал на Хрисову дочь. Я, говорит, Клитемнестру так не любил. Но ради войска верну её. А только хотите или не хотите, взамен у вас наложницу отберу. И тут Ахилл спорить стал: погоди, мол, вот возьмём Илион и тогда втрое тебе отдадим.

– Нашёл с кем препираться! – хмыкнул Орхомен. – Уж этот своего не упустит…

– Ну да, так и вышло. Слово за слово, Агамемнон расходился и говорит Ахиллу: «Вот у тебя-то я и отниму девицу!» Что тут началось! Таких чёрных слов наговорили! Нестор пытался было их мирить, да куда там! Уж очень Агамемнона задело за живое. Накажу, говорит, Пелидову дерзость.

– Ну что ж тому дерзости не занимать, – рассудительно произнёс Орхомен. – А в войске один начальник должен быть.

– Заслуженный ты воин, а говоришь, порой, как мальчишка, – поглядел на него старик. – Кто же спорит, что Агамемнон – вождь? Но если ты военачальник, так надо действовать с рассуждением. Ахилл – сильнейший воин войска. Кто-нибудь будет с этим спорить?

Все промолчали.

– То-то и оно. К тому же он басилевс, за ним дружина, и не худшая дружина среди остальных. Так вместо того, чтобы оценить его силу, Агамемнон умудрился с ним поссориться. Согласится ли Ахилл отдать свою женщину? Не хватало ещё, чтобы кровь в самом нашем лагере пролилась.

– Уже согласился, – мрачно добавил Рыжий. – Я сам видел, как войсковые вестники к нему шли: Талфибий с Эврибатом. А сам Ахилл около шатра сидел – туча тучей, аж смотреть страшно. Ну, велел он вывести девку свою из шатра, и те увели её – к Агамемнону.

– Не видать нам Трои… – глухо сказал Никифор. – Если с Ахиллом мы столько лет ничего не добились, то без него не стоит даже пытаться.

– Что-то я от всех этих печальных разговоров есть захотел, – сказал Орхомен. – Давайте перекусим что ли?

Зашевелились; Эвриал вытащил из котомки хлеб и разломил его на четыре части, а Орхомен взял гидрию и добавил в неё немного вина.