Текст книги "Мемориал"

Автор книги: Роман Славацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Мгновенно обветшал храм, который пожрал огонь: вокруг выросли стены из пламени, рассыпались, рухнули, превратились в чёрный пепел. А потом вместо него воздвигся каменный ковчег: тяжёлый и тёмный собор, с низким сводом, похожий на катакомбы.

Чьи-то руки проникли в ларец и взяли золото, словно тяжёлый сверкающий ком. Потом мелькнула княжеская свадьба, а дальше серо-стальной мозаикой выстроились кольчуги и полированные шлемы засверкали, словно глыбы льда, и прошумели расшитыми коврами грозные лики хоругвей. Белокаменный храм рассыпался и вместо него выстроился новый, потом рухнул и снова поднялся – с огромным подкупольным пространством, откуда сквозь ладан прошли золотые полосы света.

Полыхнули отсветы пожара в окнах, потом засверкали краски на стенах, иконостас поднялся и вскипел драгоценными образами.

И вновь пошли непрерывной чередой: Литургии, вечерни, фимиам, огни свечей и лампад, и ратники в кольчугах и наборных бронях.

И снова таинственный Пояс возлёг в кипарисовый ковчег, светящийся, словно кусок солнца, и древний, будто кости вымерших великанов. И юный князь воссел на трон – в алом, расшитом золотой нитью плаще, в княжьей шапке с каменьями. Тут послышался иноземный говор латников. Я оглянулся и увидел того же князя, но уже в возрасте, со скорбным лицом и слепыми очами.

А потом вошёл царь, похожий на хитрого греческого басилевса, с пронзительным взглядом больших глаз, хищным носом и таящейся в бороде зловещей полуулыбкой. Рядом с ним была его супруга – высокая, похожая на раззолоченную византийскую статую, с грозным и величавым ликом.

Зашептали пергаменты, зашелестели книжные страницы – и храм наполнился книгами, драгоценными реликвиями, частицами святых мощей.

И другой царь пришёл, а вслед за ним провеяла беглая иноземная речь и вдруг не только храм, а весь Кремль оделся в каменный багряный кирпичный плащ, в алый венец с нарядными зубцами башен.

И все они присягали Поясу власти: все эти великие князья и цари. Все они творили обеты над кипарисным ковчегом. Но последний царь, с чёрным ликом ангела из Апокалипсиса, с невыносимым взглядом выпуклых глаз, крючковатым носом и надменным ртом – он не стал присягать, он отрёкся. Чёрная волна ужаса накрыла Коломну, ночь ухмыльнулась кровавым отсветом, клацнула отрезанной собачьей головой.

И тут вдруг вся Коломна поехала, потекла вокруг раздробленными отблесками Илионского золота, заструилась горьким дымом пожарища. И в этом дыму возникли предо мною стены другого древнего храма, глыбистого, как допотопный зверь. Тут послышались мне какие-то страшные непонятные заклинания, и вдруг увидел я прямо перед собой в этом душном дыму, в этом тёмном храме – чёрный подиум, и на нём – чёрный гроб с чем-то знакомым и невыразимо ужасным.

Холодный пот мгновенно охватил меня всего, словно кто-то из ведра водой окатил. И дыхание ужаса подняло меня, будто из могилы – и швырнуло.

Очнулся я на жестковатом ковре у кровати, внизу, в другой комнате. На кровати находились Виола с Эйреной, встрёпанные, сидящие в прабабкиных ночных рубашках и ошалело хлопающие на меня глазами.

Я же полусидел около, на ковре, и выл, держась за голову.

– Заткнись! – заорала Виола, так что стёкла зазвенели. Я заткнулся, но голова всё равно болела, и всё тело тряслось, как будто я ехал на мотоцикле.

– Я, конечно, догадывалась, Виткевич, что ты дурак, – менее громко, но очень сурово сказала Виола. – Но я просто не предполагала, что ты дурак в гомерических размерах. Сначала ты вопишь, как я не знаю кто, потом открываешь нашу дверь собственной башкой, затем врезаешься в кровать порядочных девушек, будучи при этом в одних трусах, и одновременно ревёшь, как бугай. Ты можешь объяснить, что всё это значит?

– Не знаю!.. – завыл я, держась за голову.

В дверном проёме показалась почтенная фигура Бэзила, облачённая в щегольскую пижаму.

– В чём дело? – мрачно спросил хозяин дома.

– Августу, похоже, кошмарный сон приснился, – предположила Виола, глядя на меня, как пролетарий на буржуя.

– Дурдом, – мрачно произнёс Бэзил. – Дурдом на выезде. Ночной сон безнадёжно испорчен. Пойду выпью пару рюмок коньяку, если это поможет, конечно. Чёрт знает, что такое! – и он хлопнул дверью.

Ирэна молча выпросталась из-под одеяла, подняла меня, посадила на кровать, сама забралась обратно и приказала:

– Ну, выкладывай, что видел.

Я как мог, рассказал ей про Яр-Коломана, Пояс власти и великих князей.

– Всё ясно, – сухо сказала Виола. – Это он Марка наслушался. И как мы его, дурака, допустили до этого?

– Погоди. Тут дело сложнее. Тут разобраться надо.

И я почувствовал на себе взгляд, от которого стало как-то нехорошо, как будто меня поставили в рентгеновский аппарат.

Ирэна опять выпросталась, поставила меня по стойке «смирно», и к удивлению моему принялась водить вокруг меня ладонями, не прикасаясь. Поводив несколько секунд, она остановилась. Лицо её сильно изменилось при этом: глаза расширились, на лбу выступил пот, и она, кажется, слегка побледнела.

– Не может быть, – пробормотала она. – Не может этого быть! – и опять продолжила свои пассы, периодически бормоча, – Да ведь не может этого быть!

– Ты о чём? Что с ним?

– Невероятно. Я сейчас просто с ума свихнусь.

– Да что такое?

– У него нет внешней оболочки.

– Как это?

– Да так. Просто-напросто нет. Вообще нет.

– Да хватит мне тут заливать! Этого не может быть. Это бывает только у покойников.

– Попробуй сама.

Виола встала на коленки в постели и тоже закрутила руками, но недолго. Секунд через десять у неё желание крутить пропало, глаза почему-то полезли на лоб, ноги подкосились, и она произнесла внезапно осипшим голосом, изумлённо и с оттенком непонятной радости натуралиста-первооткрывателя:

– Зомби… Ну, ёлы-палы!.. Ну ты, Виткевич, даёшь…

– Ложись-ка в кровать, – приказала мне Ирэна.

Виола покосилась на меня и слегка отодвинулась:

– Боязно как-то… Кто этих зомби знает…

Ирэна хмыкнула в ответ:

– Что-то юмор у тебя больно чёрный. Полезай, говорю!

Залез я под одеяло… Справа от меня возвышалась Виола, слева – Ирэна. Полежав с минуту, я постепенно перестал дрожать, (не то чтобы совсем, но, по крайней мере, зубы стучать перестали), и прохрипел:

– Что со мною?

Ирэна поглядела на меня с материнским сожалением.

– Видишь ли, Август, дружище… Как бы тебе это доступнее объяснить?.. Ну, в общем, у всех нормальных людей вокруг тела есть некая невидимая оболочка, астральная шкура, так сказать. Это вещь чрезвычайно необходимая. Она защищает человека от невидимой духовной энергии, прежде всего – отрицательной энергии, которой наполнен мир. Если человеку эту шкуру пробить, он начинает болеть, может даже умереть иногда. В народе такое явление называют сглазом.

– Так меня, выходит, сглазили?

– Нет, Август, ты не понимаешь. Сглаз – это дырка в астральной оболочке. Её, в принципе, можно залатать; она и сама может затянуться. Но у тебя не прорыв этой невидимой кожи. У тебя вообще её нет. То есть ты плаваешь в космической энергии, во всей этой духовной жиже без всякой защиты. Это означает почти мгновенную смерть; и чего я никак понять не могу – почему ты до сих пор жив. Нет, тут не внешнее враждебное влияние, тут как будто взрыв какой-то изнутри.

– Взрыв? – пролепетал я, и вспомнил чёрно-зелёный шар.

– Так… А ну давай колись! – сурово сказала Ирэн.

Тут я выложил им всё – про фаустовы реторты, про Елену, про выстрел у егорьевского собора, про чёрно-зелёный взрыв и про Гермеса.

– Да-а… – констатировала Виола. – Ну и мерзавец, прости Господи. Мало того, что он с ума спрыгнул, он ещё и нас хотел провести.

– Я же тебя предупреждала! – с надрывом и болью говорила мне Ирэн. – Разве можно лезть в духовный мир с чёрного хода, заниматься всем этим колдовством? Колдовство вообще – грех, а колдовство без подготовки и самозащиты – это просто дурь.

– А вам можно? – встрял я.

– И нам нельзя. Но мы-то хоть это понимаем. Мы хоть и грешим иногда, но с опаской и против воли. Мы-то люди крещёные. А ты мотаешься по космосу как… сам знаешь что в проруби. Вот и результат.

– Что же теперь делать? – прошептал я.

Ирэн тяжко вздохнула.

– Поворачивайся на бок. Сосредоточься, Виола. Я попробую обработать ему голову, сердце и лёгкие. А ты возьмёшь позвоночный столб, печень и почки. Надо хоть какую-то оболочку ему создать, хоть слабенькую, хотя бы над основными жизненными центрами.

– Я не смогу… – заныла Виола с каким-то детским испугом. – Нет, я не смогу!

– Слушай, прекрати это. Соберись. Нельзя же его так оставлять, помрёт ведь. А одной мне не справиться. Ну что, берёмся?

Пыхтя от напряжения, они наставили на меня ладони и начали водить ими так, что у меня в голове закружилось. Минут через пятнадцать Виола не выдержала:

– Я уже больше не могу! Я устала…

– Помалкивай! Надо хоть немного закрепить. Всё ползёт, чувствуешь?

– Ничего я не чувствую! – ныла Виола. – Я устала! Не могу, умру сейчас!

Ирэн вскипела.

– Знаешь что?! Видишь в углу прадедушкина трость с чугунным набалдашником? Возьми её и тресни набалдашником пану Виткевичу по балде.

– Ты что?

– А ты что? Проломить ему голову боишься, а без помощи оставить не боишься? Подбери сопли, сосредоточься и выкладывайся давай. Потерпишь минут пятнадцать, не помрёшь. Зато Виткевича спасём. Ну, приналяжем? Ещё немного осталось.

Тут чего-то начало меня покалывать, жечь слегка, но не больно, а даже скорее – приятно. И с неудержимой силой захотелось мне спать. За окошком затеплилось розовое зарево восхода, а у меня в голове начался туман, как вечером, и в этом кружении, лёгкой мгле, начало мне чудиться и казаться.

И увиделся мне – ясно, кажется рукой можно дотронуться – батюшка в подряснике за столом. Перед ним лежала огромная книга, рядом стояла глиняная двугорлая чернильница, и этот человек удивительно ловко и красиво переписывал из книги в тетрадь обглоданным гусиным пером. Потом он отложил перо на специальную подставочку, потёр пальцами усталые глаза, обернулся и поглядел на меня сочувственно и ободряюще. И как будто он даже видел меня…

Потом отвернулся, закрыл чернильницу, закрыл тетрадь и закрыл переплёт книжного бронтозавра. Я видел отца Сергия, а книга, должно быть, – великая «История Троянская». Она захлопнулась, словно тяжёлый ковчег с Илионским золотом.

Илионский пояс из темноты стал посверкивать, и багряный кирпичный Акрополь стал каменеть, становиться гранитным, выкладываться, выстраиваться циклопической кладкой. И солнце закипело, и оружие загремело за стенами.

А потом наступила тьма.

…Чай мы пили втроём, Бэзил ушёл куда-то. Девчонки сидели в каких-то невероятных прабабкиных пеньюарах, настолько изящно жеманясь, что я только хлопал глазами – то в одну, то в другую сторону.

Тут раздался звонок.

Виола вышла из комнаты и вернулась вместе с Фомой.

– Ты что в такую рань, «доминус Хома»? – спросила Ирэна не без иронии. – Не спится?

– Дык… – ответил наш высокий патлатый друг, разведя руками. Чёрная водолазка его была в каком-то пуху. Фома сел, сутулясь, и в очах его таился беспокойный вопрос.

– Чай будешь?

– Дык…

Пока Фома объяснялся жестами, Виола уже налила ему. Фома сунул в рот горячий тост и принялся хлебать чай, тревожно поглядывая на присутствующих.

– Тебе что, Дмитрий Шемяка приснился? – спросила Виола. – Чего ты, вроде Августа, вибрируешь? Марка наслушался?

– В известном смысле… – отвечал Фома, прожёвывая. – Но я не из-за «Смарагда» беспокоюсь.

– Тогда в чём дело?

Фома закатил глаза, потом потупился и тихо произнёс:

– Я вижу здесь по крайней мере две проблемы. Первая: в Коломне что-то происходит. Я не знаю, в какой степени это связано со «Смарагдом», но определённо есть нечто загадочное в духовной атмосфере последних дней. Вторая: выясняется, что семейное прошлое нашего тесного дружеского, хм, так сказать, коллектива – гораздо более темно, чем представлялось ранее. Тут, понимаешь, такие скелеты из шкафов вылезают, что надо бы собраться и мм… ну, как-то определиться на будущее, что ли. Сделаем вид, что ничего не произошло, или как?

Ирэн поглядела на него очень серьёзно:

– Давай, Фома, отвлечёмся от скелетов. Лучше вернёмся к тому, что в Коломне что-то происходит. Что?

– Так. Перво-наперво – время у нас какое-то странное. Субъективно – очень тревожное ощущение. Раньше хронос был единым размеренным потоком. А сейчас оно, время то есть, стало разорванным, жидким, и в этой жидкости появились концентрированные сгустки, плотные, вязкие. Взять хотя бы наше вчерашнее собрание.

– А что? – удивилась Виола. – Собрание как собрание.

– Ты, Ирэна, с ней согласна?

– Да нет, не совсем.

– Вот и я не совсем. Сидели мы немного, а сколько всего напроисходило! И весь вечер я очень ясно чувствовал, что мы лицезреем только поверхность событий, а внутри время бурлит своей неведомой жизнью, как винная брага в огромной бутыли. Вы, конечно, можете сказать, что мы напились, да ещё Бэзил с Марком накурили – хоть топор вешай. Но Бэзил с Марком всегда курят, и напивался я не в первый раз. Что я – шампанского, что ли, раньше не пил? А вчерась я не то что трезвый был, но себя, по крайней мере, не забывал. И при этом имел совершенно чёткое ощущение, временно́го сгустка, вроде прозрачной капсулы.

– Как на картинах Леонардо, – возник я.

– Точно! – загорелся Фома. – Ведь верно же! У него все картины – словно отдельные капсулы.

– Похоже на космический корабль, – продолжил я.

– Да! Такой маленький уютный мирок, он несётся с бешеной скоростью, по сторонам только созвездья мелькают, а внутри – спокойно, идёт своя жизнь, и всем наплевать – что там снаружи.

Ирэн прервала его, постучав ложечкой о чашку.

– Об искусстве вы поговорите потом. Что ещё?

– А ещё – усилились у меня предвидения. И среди бела дня голоса слышатся, гул какой-то. Вы скажете, что я спятил. Но вот вам, пожалуйста, пример. Дня три тому, увидел я ночью, что помогаю своей тётке Марии (что тебе укол делала, Август), пожар тушить. И вот, представьте, в эту самую ночь у Ивановны платяной шкаф загорелся без всякой видимой причины. И кто же из нас спятил – я или тётка Мария?

– Одуреть можно, – сказала Виола.

– Как вы хотите, а неладно что-то в нашем датском королевстве. То ли у нас пространство за пространство захлёстывает, то ли ещё что. Но иду я позавчерась по Щемиловке, тихо иду, никого не трогаю. Собрался через Пятницкие выходить, а потом думаю: куда это я? Там же дорога перегорожена. И направился, как ни в чём не бывало, по Кремлёвской. Налево поворотил, зашёл снаружи до Пятницких и вижу – против них стенка торговых рядов обвалилась. Как я мог знать об этом заранее?

Нет, господа, воля ваша, а я скажу – дело нечисто. Похоже, завёлся у нас медиатор, посредник, так сказать, и через него творится в Коломне полтергейст какой-то (или хрен его знает, как назвать – неважно это!). Хреновина какая-то творится, короче говоря, в общегородском масштабе.

Мы втроём переглянулись. Фома мрачно спросил:

– Чего это вы коситесь? А ну выкладывайте карты на стол.

Виола ему рассказала. Только про Елену умолчала, и правильно сделала.

Фома голову подпёр и погрузился в глубокую задумчивость. Думал он несколько минут, а потом сказал:

– Такой пакости в Городе уже давно не было. Со времён Маринки Мнишек по крайней мере. И что вы хотите думайте, а я эту пакость прекращу. У меня Донская икона имеется, махонький образок, большая редкость. Так вот: завтра же я с этим образком за пазухой обойду весь Кремль, а если успею, то и весь Город. А тебя, Август, – сурово добавил он, – я окрещу. Ты уж там как хочешь вертись, а я тебя окрещу, как Бог свят, окрещу. И вот тебе в этом моё твёрдое слово.

– Погоди, Фома, – затрясся я. – А как же Книга?

– Шут с ней, с книгой, спасение души дороже. Что хлопотать о Трое? Её, Трою, уже давно разрушили, и Коломну из-за этого рушить не стоит.

Теперь уже Эйрена пустилась в размышление, а мы с Фомой тем временем препирались. А когда умолкли, Ирэн сказала:

– Надо колдануть.

– Чего? – не понял Фома.

– Надо поколдовать малость, доминус Хома. В целом я с тобой согласна, друг ты наш сердешный. В одном только я не могу согласиться. Насчёт Илиона. Нет, Фома, так не годится: сожгли город – и можно забыть. Этак через тысячу лет и про Коломну скажут – наплевать и забыть. Ты, Фома, не должен допускать случайность. Если Троей в наших краях отдаёт – это неспроста. И надо сначала разобраться, в чём тут дело, а не хватать икону, чтобы носиться вокруг Города. С иконой пройтись ты ещё успеешь. Дай сначала выяснить, что к чему.

– Чего выяснять?! – горячился Фома. – У него натуральное бесовидение. Крышу снесло, да ещё и некрещёный. Вот и лезет всякое.

– Нет, Фома, – не согласилась Виола. – Тут сложнее. Сам Гермес явился.

– Наивные олухи! – настаивал одухотворённый Фома. – Поддались наваждению, прелести бесовской! Что вы, как малые дети, в бирюльки играете? Купились на античность! «Красота, красота, – всё твержу я». Ха! «Древний пластический грек»! «Под порти́к уходит мать Сок гранаты выжимать»!

– Угомонишься ты или нет? – перебила его Виола. – Дай Ирке сказать.

Ирэна всмотрелась в глаза Фомы очень внимательно и сказала тихо и внушительно:

– Я бы, Фома, не стала всё списывать на чрезмерное увлечение Августа античной мистикой. Если бы дело было в одном человеке! Но ты же сам говоришь, что волна идёт по всему Городу, а я скажу, что положение ещё серьёзнее. Если уж мы заговорили о субъективных ощущениях, то я совершенно определённо чувствую, что где-то произошло несчастье. Людям надо помочь! Но для этого надо как минимум знать – кому требуется помощь. Давай договоримся так: этот месяц мы всё выясняем своими средствами, а если не получится, призываем тебя с твоей «тяжёлой артиллерией».

Фома поразмыслил.

– Идёт, – согласился он. – Но не больше, чем месяц.

– С этим ясно… – Ирэн откинулась в кресле и закрыла глаза. – Теперь у меня к тебе другой вопрос. Ты говорил о скелетах в шкафу… Что ты имел в виду?

– Но это же очевидно! Ясно, как день, что семейный уют нашего тесного дружеского коллектива – это фикция. Оказалось, что старшее поколение что-то скрывает от нас. И скрывает, видимо, не без основания. Их можно понять. Нас же берегли, прятали от греха подальше ненужную информацию. Но теперь вот выплывают некие факты, расписные, так сказать, на простор речной волны.

Причём опять-таки особо конкретного ничего нет; но на уровне субъективных ощущений очень даже чувствуется этакий дискомфорт.

– А что мы, собственно, имеем? – спросила Виола, (солнце играло в её волосах, а ля Уильям Моррис).

– То есть как это «что»? Во-первых, Бэзил. У него классный имидж был: «секретный физик», мастерит какую-то неопознанную фигню на почтовом ящике, ракеты что ли; весь из себя такой респектабельный, для Виолы – добрый дядюшка, для моей семьи – свойственник, для всех нас – радушный хозяин.

Далее Марк. Тоже весь из себя такой респектабельный, тоже какой-то электронной фигнёй занимается; полиглот еврейский и к тому же коллекционер.

Между ними – бескорыстная дружба мужская.

Радушный Бэзил пригрел у себя Ирэну (через Виолу), а также меня и Августа.

На поверку всё это оказывается видимостью.

Похоже, Бэзил привечает Ирэну не из радушия, а по каким-то иным причинам, истоки которых теряются во временах «культа личности».

Между Бэзилом и Марком особенной дружбы нет. Но их что-то связывает, и это «что-то» очень похоже на общее преступление.

Марк оказывается не только еврейским «пылеглотом», но личностью очень крепко себе на уме, и в довершение всего тайком бегает в церковь, что вообще из ряда вон – при его-то закоренелом прагматизме.

И у него к Ирэн – тоже особый интерес, также уходящий во тьму прошедших эпох. Откуда это – одному Богу известно. Здесь альтруизм ни при чём.

Далее. Митяй – талантливейший коломенский поэт первой половины XX века – оказывается жертвой чьего-то доноса. Затем выплывает Орден святого Кирилла Иерусалимского, Целер, хиромант, и прочие малоизвестные товарищи. Среди них – Марк, который, оказывается, не просто коллекционер, а Хранитель коломенских древностей.

И главное – о чём ни заговоришь – постоянные недомолвки, умолчания, тайны мадридского двора. Вообще-то говоря, мы на особую ясность претендовать не можем… Ну Виола ещё туда-сюда, а я, например, или, тем паче, Август, вроде бы не должны возникать и требовать особого к себе отношения.

А с другой стороны – мы же ведь всё-таки достаточно близки. В конечном счёте – в друзья никто никому не набивался. И если уж ты притаскиваешь Августа в дом с ледяной переправы, если меня в гости зазываешь, если приручаешь Ирэну – ты же ведь берёшь на себя какие-то обязательства?

Ведь если даже кошку приручишь или щенка – и то ответственность большая. А тут не кошка, не собака, тут – человек. Даже несколько человек.

Теперь спрашивается: как нам со всем этим жить? Притвориться, что мы олухи и ничего не видим? Так сами же старики и догадаются, что мы лукавим. Надавить на них, чтобы выкладывали свои камни из-за пазухи? Ох, чует моё сердце, что из этого тоже ничего хорошего не выйдет…

Эйрена, не торопясь, налила себе чашку крепкого чая, выпила, так же неторопливо, а затем резюмировала:

– Я полагаю так. Идти на конфликт и требовать срывания всех и всяческих масок нам нет никакого резона. Не знаю, как другим, а мне здесь нравится. Нравится мне и этот камин, и этот полированный паркет, и старинная добротная мебель а ля готи́к, и прекрасный ампир, картины в рамах, столовое серебро и фарфор. Кроме того, я люблю Виолу и вовсе не намерена лишаться её общества. Мне нравится пить с Виолой чай из гарднеровских чашек и слушать звон напольных а́нглийских часов. Короче говоря, мне нравится весь этот дом со всеми его призраками.

При всём этом терпеть унизительные недомолвки и «тайны» у меня тоже нет особого желания. Если в доброй старой Англии скелет в шкафу стоит, и о нём не принято говорить, то при этом все, кому надо, знают историю данного скелета.

Поэтому надо ненавязчиво дать почувствовать нашим старым конспираторам, что все их безобразные загадки нас не устраивают. Думаю, у Бэзила у первого зашевелится совесть, и он сам всё расскажет без понукания. Если же нет – у нас есть шанс что-то узнать самим…

Ах, эта поэзия старинных коломенских домов! Я чувствую: эти вещи – живые. Может быть, есть смысл их самих порасспрашивать о прошлом?

А Трою мы разъясним. Я сама, лично это дело расколдую.

– Запомни, Ирэн, я даю тебе месяц! – сурово сказал Фома.

– Отлично! – засмеялась она, и в её смехе звенели серебряные колокольчики Ренессанса.

Но прежде, чем что-то начало разъясняться, прошёл не месяц. Минуло гораздо больше времени.

А пока мы пили чай и говорили о том, сколько ужасных и пленительных тайн хранит в себе этот Город. И вот уж вечер наступил, и в его туманном сиянии кирпичный акрополь стал каменеть, выстраиваться циклопической кладкой. И слышался отзвук оружия и отзвук эллинской речи…

А потом наступила ночь.

Книга девятая. НОЧЬ В ТРОЕ

Вызвездило: ночь была как-то по-особенному, не по-здешнему холодна и прозрачна.

Страшно, ослепительно и беспредельно горела Селена, и в её кипящем смертном сверкании нереальным казался огонёк глиняной лампы. Горела она в левой руке великого Гектора – правой он поддерживал Приама. И две тени ложились на каменную спираль узкой улицы, на тяжёлые сплочённые валуны; высокая львиная тень воина и низкая, сгорбленная летами – старика. Царь постучал своим кипарисовым посохом в тяжёлую деревянную дверь каменной кельи.

– Кто у входа? – раздался сильный женский голос (почти красивый, но трещинка едва заметной сорванности его портила).

– Я привёл царя, Кассандра, как и обещал.

Заныла дверь.

– Заходите.

Гектору при входе пришлось сильно пригнуться.

– Ты бы хоть петли смазала, сестра.

– Не учи меня, Гектор. Может быть, я хочу, чтобы они скрипели, ты не думаешь?

– Да к чему бы?

– А ты подумай.

– Странная ты девушка. Ну, хоть лампу ещё одну зажги.

– И очага хватит. Мне хватает света очага, хватит и вам. В нашем деле не надо много света. Что стоишь, царь? Садись.

– Куда?

– А вон лавка со светлой шкурой. Садись и ты с ним, Гектор.

Помолчали. Еле-еле потрескивал фитиль лампы, утверждённой Гектором в каменной нише у входа, шептали уголья в очаге, над которым кипел потихоньку котелок с травами. Дурманящий запах расходился по маленькой келье, круглой и гулкой, точно морская раковина, пропитывая и пронизывая её. Может быть, от этого запаха расширялись и бродили безумием виноградные глаза Кассандры.

– Ну, что ты теперь скажешь, богоравный Приам? Теперь тебе верится?

С ужасной усталостью провёл царь по лицу рукой, склонил среброволосую голову, схваченную сверкающим золотым обручем, и по-старчески вздохнул:

– Я понял твой вопрос, колдунья, – прозвучал его ветхий голос. – И мне тяжело на него отвечать. Но я отвечаю на него с бесконечной болью. Да, Кассандра, теперь я тебе верю.

Гектор с недоумением взглянул на него.

– В чём? В чём ты ей веришь?

– Мы уже встречались, Гектор, – ответил старик.

– Это я уже понял.

– Она предсказала падение Трои.

– Бред какой-то…

– Помолчи, Гектор. Ты ничего не понимаешь. Итак, я тебе верю, дочь моя. Что дальше?

– А это зависит от тебя, отче, – странно улыбнулась девушка. – Что ты хочешь узнать?

– Мне трудно вымолвить. Думаю, ты сама ведаешь. Не так ли?

– Я догадываюсь. Ты, наверное, хочешь узнать, что будет потом? И это тебе очень скорбно, потому что тебя тогда уже не будет.

– Да! – вскричал царь и ударил себя рукой по колену и стукнул в сердцах посохом оземь, так что тот загудел, точно боевое копьё. Гектор с изумлением глянул на своего соседа, и мгновенно мелькнуло перед ним видение – представил он молодого и грозного Приама, созывающего воинов на битву.

– Да! – вскричал царь, неизвестно откуда ощущая в голосе чистоту и полнозвучие. – И горько мне, девушка, ибо я уже стар и не могу умереть в бою! А жаль… – и он глянул вперёд, точно прицеливаясь. – Ну да ладно. Вот о чём я хотел спросить тебя, Кассандра. Как сделать, чтобы Священная Троя не прошла бесплодно? Страшно подумать о том, сколько поколений создавало могущество этой Крепости; и что же – всё прахом? Неужели в каждом из нас нет хотя бы частицы Божественного? А если это так, и если в каждом троянце есть зерно бессмертия, как сделать, чтобы Троя не развеялась горсткой песка, а продолжила своё существование? Ведь есть же у каждого человека своя цель! Своя цель есть даже у муравья. Так неужели этот Город, этот божественный каменный муравейник, должен стать бесследной жертвой слепому Хроносу? Скажи мне, колдунья, был ли какой-то логос, какое-то значение и смысл в строительстве наших стен? И если такой смысл существовал – суждено ли ему сохраниться? А если да – то что мы можем сделать, чтобы Троя осталась в прозрачном теле Памяти, а ещё лучше – в делах человеческих?

Кассандра надолго задумалась, а потом сказала:

– Я поняла тебя, царь. Подожди немного, я поразмыслю.

Встала, порылась в тёмном углу, вытащила к очагу ворох деревянных, костяных и металлических табличек, сплошь исчерченных странными значками. Кассандра уселась на пол у очага и, близоруко поднося дощечки к глазам, стала что-то бормотать про себя.

– Жизнь, смерть, жизнь… Нет, не то… Манес… Ночь священная, прорицающая… А, вот!.. Рощи Ферсефонейи…

– Что она делает? – зашептал Гектор, и видно было, что ему стало не по себе от этого зловещего красного света и дощечек и зачем-то перебирающей их безумной девушки с чёрными распущенными волосами в диадеме из волчьих клыков.

Приам жестом запретил ему говорить.

Колдунья поднялась и, подойдя, наклонилась к Гектору с улыбкой, внимательно вглядываясь ему в глаза:

– Ты устал, воин. Завтра тебе предстоит большая борьба. Нужно отдохнуть. Усни… Усни.

Лицо Гектора стало странно-спокойным, веки вдруг сомкнулись, руки его упали, голова запрокинулась. А Кассандра подложила ему за шею подушку, чтобы удобнее было спать, не упираясь затылком в каменную стену. Приам с удивлением и даже со страхом наблюдал, как слабая, похожая на тень, девушка, повергла в бесчувствие огромного воина.

– Я прошу тебя сесть в это кресло, царь.

Приам встал и, повинуясь указанию колдуньи, подошёл ближе к огню и сел в высокое удобное кресло. Принял от неё чашу с питьём и выпил горький, жидкий и чёрный настой.

– Сегодня, царь, я освобожу твой дух… Ты будешь находиться здесь, точнее – твоё тело будет здесь, а душа твоя отправится в путешествие. Возьми-ка вот этот перстень.

Приам надел на левую руку простой полированный перстень с большим плоским изумрудом, исчерченным тайными знаками.

– Слушай меня внимательно, отец. Сначала ты попадёшь в тёмное ущелье и пойдёшь навстречу свету. И в конце концов ты увидишь прекрасный Дом Аида. Справа будет источник. Рядом с ним стоит белый кипарис. К этому источнику даже близко не подходи. Ты понял? Иначе не будет обратного пути.

– Понял, – прошептал Приам. – Не буду подходить.

– Слушай дальше. Ты пройдёшь по тропинке мимо источника и увидишь озеро Мнемосины. Там тебя встретят стражи. Если они спросят, зачем ты спустился в Аид, скажи, что хочешь видеть Владыку Тайн и покажи им перстень. Тебя пропустят. У Владыки и спросишь, как спасти Трою будущего.

– Кто этот Владыка Тайн?

– Орфей.

– Орфей?! – в ужасе воскликнул Приам.

– Ничего не бойся. Сосредоточься, царь. Ответь мне – видишь ли ты ущелье?

– Да… Что-то смутно…

– Всмотрись… Теперь видишь?

Это была невыразимо мрачная глубокая лощина, заросшая орешником. Что-то вроде обрыва с круто уходящими вниз несколькими тропинками. На краю оврага сидел молодой мужчина, лет 35-ти, с бородкой, в тёмном хитоне, с великолепно развитым телом, очень красивым лицом и мерцающими глазами неопределённого цвета. Перед ним расстелена была скатерть, похожая на развёрнутую котомку, на коей лежали: хлеб с куском поджаренного мяса, фрукты и глиняная фляжка с вином. Незнакомец закусывал с видимым удовольствием. Но ради Приама отвлёкся, обернулся к нему, как будто именно царя и ожидал.

– Мир тебе! Чего ищешь, старина?

Приам замешкался, не зная, какую тропинку выбрать.

– Где-то здесь ущелье должно быть…

– А, ущелье! – обрадовался тот. – Да чего искать – спускайся смело в овраг, вон той крайней тропкой, так выйдет длиннее, но зато здесь путь более пологий и удобный. Тебя проводить?

– Нет, я сам доберусь, не буду отвлекать тебя от трапезы. Прощай, будь здоров.

– Тебе здравия и благоволения Богов, – кивнул незнакомец и вернулся к еде.

А Приам начал спускаться по указанной тропинке, думая про себя, что это за любезный молодой человек встретился ему по дороге. Но вскоре мысли эти улетучились, не до того стало, ибо овраг странным образом превратился в ущелье, и чем глубже спускался царь, тем шире и выше становилось ущелье. И вот он пошёл и – удивительное дело! – вместо темноты, которая вроде бы должна была наступить, забрезжил оттуда, из глубины, свет. Правда, не походил он на обычный, солнечный. Что-то поразительное, пугающее было в нём; и только теперь Приам понял, что спустился в Преисподнюю. Но воротиться уже было нельзя: неудержимая сила тащила его вниз, и дорога-то, вроде, не так чтобы уж слишком крутая, но Приам чувствовал, что бежит или даже – не странно ли? – будто летит. И в то же время какой-то особой усталости царь не чувствовал, всё шло очень легко и без времени.