Текст книги "Золотое дно. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

– Хрен с ним. Все время лез на глаза начальству…

– А нам уши прожужжал… – Татьяна запнулась, захихикала.

– О чем? – раздраженно спросил Хрустов. – О чем он мог жужжать, Утконос с усиками?

– Не бери в голову. Дело прошлое. Говорил, у тебя метод… кричал, что в гробу видел начальников, а сам… ужом..

– Я ужом?! – заорал в весь свой бас Хрустов.

– Тихо, тихо… тихо… – И Хрустов и Татьяна Викторовна замолчали. – Тихо!.. – Может быть, она и поцеловала его…

Я решительно сошел с крыльца на мокрый асфальт. К черту! Пойду, поброжу, пока тянется эта мучительная ночь…

29

Я стоял на улице, возле старой подстанции, когда к баракам вновь подъехали две черные большие машины. Одна остановилась, светя фарами на вход в барак, другая – со стороны улицы – светя в окна. Из первой выскочил Илья, подал руку и вывел на асфальт невесту, всю в белом, из другого джипа вылезли Ищук и Бойцов. Оба несли какие-то ящики.

Они меня не заметили. Я отвернулся и побрел по улице вверх, к почте, откуда месяц назад Хрустов отсылал телеграмму Президенту России. Кафе «Кантегир», в котором гуляли сегодня свадьбу, уже пригасило окна, и музыки не было слышно. Видимо, все разошлись или вот-вот разойдутся.

Полумесяц светил с прозрачных небес, как свеча в хрустальной плошке. Было тепло. Или мне так казалось? Пахло хвоей, мокрым бетоном, свежей масляной краской. Городок строителей все-таки еще не спал: вдали слышались голоса, дурной, горловой хохот подростков и тихий девичий…

Где-то звякнуло стекло – то ли окно разбили, то ли брякнули бутылкой об асфальт.

Размышляя о судьбах моих старых знакомых, я подумал, что больше я, видимо, их никогда уже не увижу. Первый автобус из Виры в Саракан уходит в шесть тридцать. Осталось побродить часов пять…

– Родион, вы куда? – раздался голос в ночи. – Это он!

Я оглянулся. По ночной улице шли Илья и Инна, он держал над ее головой зонтик, хотя давно уже не было никакого дождя.

– Гуляю, – ответил я. Я постарался, чтобы в моем голос не было никакой обиды. – Ночь такая.

– Они просили вас вернуться. Сейчас будут петь.

«Петь». Я рассмеялся. Может, в самом деле пока у них там посидеть, меж сухих стен. Успею еще побродить по пустым улочкам.

– А вы чего же?

– А мы домой, – рассмеялся Илья, прижимая левой рукой к себе за талию гибкую тоненькую Инну и поднимая выше зонт.

– Пешком?!

– Звезды. И не холодно, – тихо улыбнулась невеста, блеснув зубами.

– Да и рядом, – кивнул Илья в сторону новых домов.

Я побрел обратно к баракам.

И уже поднимался на крыльцо, когда издали донесся мужской крик, а потом женский визг. Что такое?! Я прислушался – женщина или девушка кричала:

– Иди ты, иди ты!.. – или: – Бандиты, бандиты?..

Потом грянул хохот. Я постоял минуту – была тишина. Я торопливо вошел в барак, вместе со мной вломилась туда моя огромная тень (машина светила фарами мне прямо в спину):

– Лев Николаевич! Сергей Васильевич!.. какие-то люди там кричат… ругаются…

Меня никто не расслышал. В первой комнате на одной из коек, сидели обнявшись, Галина Ивановна и Татьяна Викторовна.

– А твоя сеструха домой не собирается?

– Нет, – тихо отвечала подруга. – По прежнему со своим немцем там.

– Какая бойкая девчонка была!.. Здесь нужны русские, здесь!..

Во второй комнате стояли, обняв друг друга за плечи, Никонов, Туровский, Хрустов и Бойцов. Они пели Есенина:

– Дальний плач тальянки, голос одинокий,

И такой родимый, и такой далекий…

Плачет и смеется песня лиховая…

Где ты, моя липа, липа вековая?

Я и сам когда-то в праздник спозаранку

Выходил к любимой, развернув тальянку.

А теперь я милой ничего не значу,

Под чужую песню и смеюсь, и плачу…

Где же Ищук? Тарас Федорович был занят делом – разливал в стаканы на подоконнике спиртное.

Я проскользнул к нему мимо топчущихся, как слоны, друзей, хотел было рассказать, что я слышал только что на улице, но начальник САРАЗа перебил меня:

– Давай, за них. – И сунул мне в руку стакан. Я нюхнул – это был коньяк. – Мужики! Нолито!.. – крикнул он старым строителям, нажимая на «но».

– За дружбу! – гаркнул Никонов, хватая стаканы и раздавая друзьям. – Давно пора! Лёвка, мы тебе разрешаем грамм сто.

Хрустов и Туровский молча выпили, Бойцов только пригубил. Никонов удивленно отшатнулся.

– Я свое отпил, братцы… – негромко ответил Алексей Петрович. – Да и какая разница. Я пьян на всю жизнь.

Ищук подскочил и со всеми чокался.

– Черти полосатые, а мне койку не приготовили… хе, я могу и на голых пружинах… Вот, мы с Родионом как бомжи и заночуем. А вы как белые люди.

– Да уж, нашел бомжа, – беззлобно отвечал Никонов. – Это уж мы… трудяги, старики… Черт, забыли гитару.

– А может, оркестр из ресторации сюда?! – предложил Ищук. – Да и официанток! – Он захохотал. – Клянусь, можно хороший кабак открыть: барак номер… какой у него был номер?

Туровский мотнул головой и поднял руку. Он что-то хотел сказать.

– Да, Валера? – тряхнул его за плечо Никонов.

– Может, мне тоже хочется кричать через века…. слышь, Лёва? – Его воспаленные глаза на свету фар казались красными. – Я тут услышал, ты говорил Родиону… может, мне тоже не хочется остаться в этих скобках «от и до». Только кому кричать-то? В ожидании Страшного суда? Что, явятся ангелы с печатями, кони – белый, рыжий, черный? Да в том-то и беда – ничего этого не будет! Вышли из хаоса – уйдем в хаос.

– Ты церковь не трогай! – вдруг вознес голос, словно запел Никонов. – Если есть что-то – это она. Иначе все прахом пойдет.

– И чем же она помогает, чтобы прахом не пойти? Тем, что принимает деньги в свою кассу и ордена за это выдает? – Туровский усмехался. Я подумал: осмелел Туровский.

– Валера, ты циник, – постарался не обидеться Никонов. – Был и остался. Родион, как на этот счет современная интеллигенция?

Все они словно только что вспомнили обо мне, глянули разом.

– По разному, – ответил я. И стыдясь своей осторожности, добавил резче. – Пока мода. Библию не читали, но крестики носят.

– Раньше так комсомольские значки носили… – кивнул Туровский.

Хрустов и Бойцов молчали.

– Алёша, – вдруг сказал Хрустов. – Почитал бы стихи.

– Какие стихи!.. – еле шевельнул черными губами Бойцов.

– Ты же поэт!

– Какой я поэт? Неграмотный, наивный. Только в поздние годы познакомился с мифологией России, Греции, с книгами древних римлян… в Индии прочел книги, о которых раньше даже не слышал… да и вы, наверное… Побывал в горах Тибета. И осознал, что я – ничто.

– Да, – вдруг откликнулся Туровский. – Я это понял давно. Еще при советской власти. Мы – песчинки… с глазами и ртами…

– Но-но, Валера! – хмыкнул Никонов. – Ничего себе песчинки! Знаете анекдот? Что такое «тютелька в тютельку»? Лилипут с лилипуткой занимаются любовью.

Бойцов поморщился, Никонов, оглянувшись, приложил ладонь ко рту.

– Лёша, у тебя где сейчас главная работа?

– После Индии обещали Англию, подержали советником в МИДе, сейчас болтаюсь между двумя советами директоров. Иногда думаю: почему не остался там? Там я лучше понимал людей. Там любят поэзию, музыку, женщин. У нас женщина венец творения до свадьбы, потом с ней мы творим что-то страшное… – И словно отвечая на вопрос. – Нет, она сама ушла, там много соблазнов. Я много пил, ребята, впал в депрессию. И все равно ее не ругаю, сам виноват.

– Как время меняет людей… – мучительно выдохнул Хрустов. – Ведь Олечка такая была… вся стройка: Снегирёк, Снегирёк!..

– Еще по разу? – спросил Ищук.

– Стоп! – Никонов оглянулся. – Надо женщин отправить домой. Небось, устали.

Он ушел в соседнюю комнату. И уже через минуту Татьяна Викторовна и Галина Ивановна кричали с крыльца:

– Мальчики, поберегите себя… пейте минеральную… – Машина взвыла и укатила вверх, в город.

Никонов вернулся и щедрым жестом позвал перейти в первую комнату.

– Приляжем, как люди… чем хуже диванов…

– Человек должен кричать через века, да… – бормотал Бойцов. Он словно обдумывал слова Хрустова и Туровского. – Обидно же – смертен… – И Алексей Петрович кивнул на Льва Николаевича. – Вот он кричит через века!

– Он сжег свою летопись, – сказал Никонов.

– Ну и что? А мы где? Мы же слышим? Всё преображается в страстях человеческих. Хрустов – Иов из Ветхого завета.

– Я лично его понимаю! Голос народа! – воскликнул Ищук, поднимая ящик со спиртным. – Родя! Хватай, неси!..

Вскоре мы устроились в комнате на белых постелях. С улицы продолжала светить машина. В небе сиял полумесяц. Господи, как быстро идет жизнь!.. Я ведь тоже помню красавицу Олю Снегирек! Маленькая была, как школьница. Она у меня в музее на фотографии рядом с Валерой Туровским.

И как ее нашел Алеша Бойцов?! Она же, кажется, покинула стройку. Спрашивать неудобно. Хотя Бойцов тогда всё мог. Помню его, с глазами круглыми и удивленными, как у тигра… был угрюм, а стихи писал звонкие, комсомольские…

30

В эту минуту зазвонил телефон у кого-то в кармане.

– У тебя?

– У меня?..

Наконец, Туровский, похлопав по карманам, достал сотовый.

– Да?.. Что?! – Голос его сел. – Где?.. Сейчас мы приедем. – И повернувшись к Хрустову, который лежал пластом на дальней в углу кровати, сказал еле слышно. – Наших ребят шпана обидела… Инку и Илюшу…

Хрустов вскочил, как пружина. И шатнувшись, схватился за сердце.

– Где они?

– В больнице…

Мы все гурьбой выбежали к машине, и через минут десять уже шли по белому коридору местной больницы. Больничка здесь все еще деревянная, но, как говорила мне месяц назад сестра жены, персонал весьма квалифицированный. Главное, добрый.

Дежурная, сидевшая за столиком, признав Туровского и Хрустова, поднялась:

– Лев Николаевич… Валерий Ильич… вы не беспокойтесь… он уже спит… маленькая трещина, гематомочка… конечно, сотрясение мозга… но мы боялись худшего, крови было много…

– А Инночка, Инночка моя?.. – прошептал Туровский. Его сейчас было не узнать – где привычная важность лица, смутная улыбочка… Он был бел, как мел.

– Сидит рядом, отказалась уйти. Мы ей дали валокордину, чаю.

Медсестра провела нас в палату, где три койки были пусты, а на четвертой лежал с забинтованной головой Илья. Рядом на стуле замерла, глядя на него, невеста в серебристой, замаранной одежде. Фата валялась рядом. Туфли, также грязненькие, лежали на полу. На ногах у Инны были больничные тапочки.

Она подняла смутные глазки, ринулась к отцу:

– Папочка, отправь нас в Москву… я тут не могу… они из зависти… они страшные…

– Кто такие?! – хрипло спросил Валерий Ильич.

– Я не знаю, не знаю… – стонала Инна, приставив указательные пальчики к вискам. Так, наверное, делает ее мама, когда ей плохо. – Говорят, сын какого-то Варварова… или Варвара…

– Сын Вараввы, – уточнила от дверей медсестра. – Он сейчас в милиции, и еще там двое.

Хрустов стоял над сыном и тихо скулил. Никонов решил бразды правления взять в свои руки:

– Ну всё, Лёвчик, всё! Главное, парень жив? Ну, обидели немного… Знаешь, как моего измолотили во Владике… цепями били… такая ненависть нынче к образованным, красивым…

– Но за что?.. За что?! – Хрустов мотал головой. Впрочем, всем было понятно, «за что». Да что об этом здесь говорить?.. – Лучше бы меня. Я всем мешаю.

– Кто дежурный врач? – спросил Никонов. Узнав, что это молоденький парень, недавно приехал в Виру с дипломом, а сейчас спит в ординаторской, велел его немедленно разбудить.

– Не надо, – остановил высокого друга Хрустов. – Где Родя?! – И больно ухватил меня за руку. – Езжай, привези свою Елену… я заплачу… она умная…

– Да, да! – схватил меня за другой локоть Туровский. – Садись в мою машину и в Саракан. Вот тебе… – он пошарил по карманам, – вот, пятьсот… это пока… – он подал мне доллары. – Быстро туда и обратно.

– Не надо ей денег! – воскликнул я.

– Надо!.. – оборвал меня Никонов.

Туровский выбежал вместе с мной, дал указание водителю, и мы рванули через светающую ночь в сторону областного города.

31

Дальше – коротко, потому что у меня из-за этой бессонной ночи всё в мозгу перемешалось.

Я привез Елену в Виру. Она глянула на рентгеновский снимок. Дождавшись пробуждения Ильи, осмотрела его, проверила рефлексы. Потом увела в другую палату икающую от слабости и плачущую Инну, приказала раздеться и также осмотрела с головы до ног, увидела ушибы на бедре, на коленке, выписала примочки, велела медсестре вкатить ей успокоительный укол и немедленно накормить молодоженов.

– Лучше куриный бульон… яблоки… можно и шоколад.

– Мне нельзя шоколад… – всхлипывала Инна. – У меня аллергия.

– Еще на что аллергия? – сурово допрашивала юную жену Елена.

– На апельсины… на мороз…

– Бедная девочка! – Огромная Елена с уверенными, почти мужскими чертами лица обняла Инну. – Что с нами прогресс творит…

Как я понял из ее объяснений, травма у Ильи серьезная, но не убийственная.

– Лежать неделю… не прыгать… если целоваться – только под наблюдением врача, – пошутила Елена. – А вот вам… – Она повернулась к Хрустову, который стоял в дверях, кусая как в юности ногти. – Вам бы тоже лечь, милый человек. Руку! – Она взялась за его кисть, сосчитала пульс. – Слабый, как у покойника. Это у Маяковского стихи. Вам нужно санаторное лечение, Лев Николаевич. А не голодовки устраивать. Мне тут порассказали. – И подошла к Галине Ивановна (та стояла тоже здесь, сжав кулачки и моргая, стараясь больше не плакать). – Берегите мужиков, они слабенькие.

Елена укатила, денег Туровского у меня не взяла. Я вернул их Валерию Ильичу. Валерий Ильияч пообещал сараканской больнице помочь приобрести хороший томограф. Я собрался было уехать со своей свояченицей, но меня вдруг криком попросила остаться жена Хрустова:

– Родя!.. Нет!.. Побудьте еще… вам я как-то больше доверяю…

То ли она считала, что я могу удержать старых друзей от чрезмерных возлияний, то ли на всякий случай попридержала, из святой надежды: если не дай Бог что случится, через меня можно будет снова позвать в Виру уверенного и высокообразованного доктора Елену…

После того, как моя родственница уехала, я машинально побрел с горки к реке, зашел прочь с яркого солнца в барак, лег на одну из чистых постелей и уснул.

Когда проснулся – на другой кровати лежал Бойцов, глядя в потолок. Я знал, что у него снят номер в гостинице, но он почему-то здесь. Никоновых не было – наверное, они как раз в гостинице. Хрустова жена увела домой. Куда и когда делся Ищук, я не запомнил.

32

К вечеру старые друзья снова сошлись в бараке. Я уж думал, не соберутся. Но нет, Никонов притащил в сумке десяток свечей и два электрических фонарика. Хрустов приволок кастрюлю подогретых заново пирожков, не съеденных вчера за свадебных столом. Подъехал с работы Туровский (хотя здесь ехать – триста метров), скрипучим голосом, сдерживаясь, доложил, что Варавва побил ремнем сына и просит прощения у Льва и у него, у Туровского.

– Говорит, одно дело – наши взгляды на политику, а другое – придурки, юные большевики.

– Могли бы пойти повкалывать, но черной работы не хотят, – пояснил Никонов. – Я сейчас у Валевахи был. Предлагает озеленение улиц, разборку бараков. И заплатил бы живые деньги. А они шастают, пьют пиво и хулиганят.

Хрустов рассказал, что сыну стало лучше. Однако он, Лев Николаевич, в тайгу не полетит.

– Почему?! – воскликнул Никонов. – Как раз наоборот, не мешайся возле молодых… хоть забудешься на природе…

– Природа – она и здесь…

– Нет, ты нужен, Лев Николаевич! – заиграл брежневскими бровями Ищук. – Как Емельян Пугачев. Мы ведь не просто так.

– Да, надо ехать, – вдруг кивнул сумрачно Туровский. – Лев, там будет Маланин. Теперь губернатор области. Помнишь такого?

Хрустов презрительно шмыгнул носом. Еще бы он не помнил!

– Его уговорил лететь с нами Сергей Васильевич. От имени бывших строителей. И тот согласился.

– Зачем?! – удивился Хрустов.

Туровский не ответил, значительно посмотрел на Никонова.

– Надо поговорить глаза в глаза, – невнятно ответил Никонов. И вдруг не удержался, хохотнул. – У мужика желание – переизбраться на второй срок. Думал-думал, нашел верняк – подал в суд на Валерку, на ГЭС, хочет льготы продлить на электроэнергию для области… а договор с РАО ЕЭС вот-вот кончится… да, Валера?

– До сих пор они платили в четыре раза меньше, нежели все прочие, – Туровский раскуривал трубку, руки у него тряслись.

Хрустов недоуменно молчал.

– Грозится привести в Виру колонну пенсионеров тысячу человек под красными флагами, – Никонов комически расширил глаза. – Наверно, у тебя научился? Ты грозился на Москву повести, а он….

– А Лев Николаевич ему навстречу свои силы, а?! – развеселился Ищук. – Во будет Бородино!

Хрустов покачал головой.

– Что? – спросил Ищук.

– Я больше не хочу… – тихо ответил Лев Николаевич. – Всё.

– Может быть, он прав, – кивнул Бойцов. – Братцы, это опасная игра. Страна сегодня – как перенасыщенный соляной раствор. Достаточно случайной пули или даже сигнальной ракеты – и власть выпадет в осадок. И начнется. А ведь победить могут как раз воры.

Никонов осклабился в улыбке, с размаху обнял Хрустова.

– А мы не дадим! Верно, Лёвка! Эх раз, еще раз!.. Да в последний раз! И разлетимся. А чего стоим?! Давайте за дружбу-то? Все пятеро… и Родя тоже!

– А мы опять дружим? – устало удивился Лев Николаевич.

– Ничто не сплачивает, как дружба против кого-то, – пояснил Алексей Петрович. – Но чем больше дружащих, тем меньше крови. Так написано в одной старинной книге.

Никонов расхохотался, разлил по стаканам коньяк, мы чокнулись. Затем Сергей Васильевич куда-то ушел, сказав, что будет к ночи.

Я до сих пор не мог понять, какие у них могут быть общие интересы. Если завод хочет прибрать ГЭС, чем это лучше, нежели претензии Саракана? И с какого здесь боку за или против Никонов, человек с Дальнего востока? И зачем Ищук, да и Никонов столь назойливо обихаживают Бойцова? И зачем Ищук машину Илюшке Хрустову подарил… с какой целью? Так ли уж ему нужен старик Хрустов? Или опять-таки – лишь потому, что Хрустов теперь прямая родня Туровскому? Но так грубо, при всех!

– Мужики, я уезжаю по делам, – объявил Тарас Федорович, жуя жвачку. – Всем быть готовыми завтра, к десяти часам утра.

Посидев молча полчаса с нами, попросился домой и Хрустов. Он по дороге еще раз заглянет к сыну.

Туровский хмуро отъехал на работу.

И остались мы вдвоем с Алексеем Петровичем.

Над Саянами еще полыхало вечереющее солнце. Плотина сквозь его широкие лучи выглядела как раскрашенная в зеленые и желтые цвета игрушка. Никаких людей вокруг. Никаких механизмов, стрекота и грохота, как бывало. Ни дыма, ни огоньков электросварки. Как будто век она тут стояла, вросшая плечами в берега, на вид хрупкая, а на деле мощная, грандиозная из железобетона перегородка… слетающие водопады отсюда кажутся всего лишь хрустальными пластинками… Если что и вызывает тревогу, тайную, жутковатую, так это знание о том, что вода камень точит…

Я думаю, и Алексей Петрович помнил об этой угрозе. Но заговорил он совсем о другом. Я позже записал коротко некоторые его мысли, и здесь привожу, как они запомнились.

– Вот вернулся я домой, смотрю на демонстрации стариков. За рубежом бунтуют молодые, а нас… Но пожилой человек борется не за демократию или сталинизм. А за свою юность. Покажи ему воскресшую, как в сказке, его любимую девушку, которая стоит под тем или иным флагом – он ринется туда… под этот флаг…

– Вы правда думаете, всё зависит от этого?

– А что выше, дорогой Родион? Я, конечно, не о людях, которых изнутри пожрал солитер, жаждущий власти… Таких тоже воспитало время. А вообще-то, мы были примитивны, как амебы… зачем жили?! Даже вопросы-то задавали не о смысле бытия – только про бетон и воду. А вот спроси: кто я такой? И кто ответит? Я сам-то не знаю, а почему должен поверить, что знает другой? Бог? Кто он и почему? А почему не сатана? А может, он един и есть, работает в две руки, как пианист, задает загадки… и не мохнатый, с огненными рогами, а где-нибудь рядом – по ту сторону Луны, за электронным пультом, плешивый профессоришка с ехидной ухмылкой… вроде гениального жулика Березовского… Видели же американцы на песчаном грунте Луны следы, зачем скрывать? Народ ничем уже не испугаешь, только обрадуешь…

– Никто уже ни во что не верит, Алексей Петрович.

– А как можно верить?! Больше всех мне жалко Лёвку. Вот он обижается, почему страна так перевернулась… вылезло всё мерзкое… Господи, неужели могло быть иначе, если партия Ленина первым делом переломила хребет крестьянству, сослав в Сибирь лучших хозяев земли, уничтожила самых талантливых философов, инженеров, поэтов, офицеров, священников… запретила все иные точки зрения на любые проблемы… ну, чего ты хочешь? Чем всё это могло обернуться, как не распределением остатков чужого добра, злобой, штыками и оглушительным гимном, от которого даже подметки дрожали? А когда чугунная скорлупа распалась, чем это могло обернуться? Только накопившимся дерьмом и гноем… Причем наверху остались, конечно, те же, кто и были у власти… если не сами, так их дети, их выученики, молодые бояре-комсомольцы…

– Но как же, Алексей Петрович, вас они допустили к работе?

– Они меня допустили, Родион Михайлович, как Ульянов допускал к работе бухгалтеров и прочих специалистов, потому что бандиты в его окружении ничего не умели, кроме как стрелять и орать. Пройдет время – меня вышвырнут. Что, не дождаться, уехать снова за рубеж? Языки я знаю, но я уже стар. Чем я там займусь? Хоть и говорил, что надо бы остаться, я бы там спился. Я Россию люблю. Я по ней соскучился. Хотя уже вновь возрождаются какие-то колонны, какие-то юные лидеры, заметь, снова с немецкими фамилиями…

– Наверно, в нас сидит привычка к подчинению.

– Ой, не знаю. В армии уж точно должна быть дисциплина, но посмотри, что творится с нашей армией… Может быть, тот случай, когда надо менять весь генералитет – он отравлен ложью и жадностью. Трудные нас ждут времена.

Мы долго молчали. Вдруг Алексей Петрович тихо засмеялся.

– «Колонны по двое… тройки, пятерки…» Вспомнил, как после той ужасной зимы нас, два десятка строителей, послали по комсомольской путевке за границу, в Японию. Левка тоже был. Это год московской олимпиады, на которую многие спортсмены мира отказались ехать. Помню название корабля – «Феликс Дзержинский». Хоть бы «Лермонтов» или «Чайковский». Мы должны были агитировать передовую общественность Японии. На первой же пристани, помню, встретили нас длиннющие лозунги. Наверное, приветствуют, подумали мы. Подплыли ближе: «РУССКИЕ ВЕРНИТЕ САХАЛИНА! ИДИТЕ ДОМОЙ!» Руководитель делегации, перепуганный паренек из ЦК ВЛКСМ, мигом потерявший румянец, а за его спиной хмурый дядька из «органов», перед выходом на берег провели инструктаж: «Возможны провокации. Разбейтесь на пятерки и так ходите. Старшего выберите в пятерке. Даже лучше за руки держаться, чтобы американская разведка кого-нибудь из вас в толпе не оторвала… укольчик – и привет, очутишься в ЦРУ…» Две недели так и ходили пятерками, боялись всего, любой усмешки японцев и даже улыбки случайной девушки, которая поприветствовала нас… Конечно же, поездка оказалась безрезультатной с официальной точки зрения, мы это понимали, и все же она объединила нас. Ведь там, на теплоходе, были не самые глупые люди, молодые ребята и девушки со всего СССР. И что мы делали на борту, когда возвращались после встреч в университете Токио или на заводе «Хонда»? А делали одно единственное дело: ругали яростно нашу власть, нашего дремучего Брежнева… и мужик из КГБ уныло бродил по теплоходу, он, конечно, всё понимал… главное, чтобы не на берегу откровенничали… Так чего ты хочешь, Родион? Мы до сих пор те же. Не из страха за себя, а из какого-то другого чувства я и теперь за границей не могу сказать дурного слова о своей несчастной, разоренной стране…

– А как Лёвка вел себя?!

Бойцов печально улыбнулся.

– Именно так. На берегу взахлеб хвалил нашу власть, а на борту… призывал всех дать по рации телеграмму Брежневу, чтобы тот немедленно ушел в отставку. – Алексей Петрович закурил и какое-то время крутил окурком в темноте, глядя на возникший красный круг. – Я, конечно, графоман, много насочинял стихов за свою жизнь, не всё записывал… а что записал, порвал, спалил, когда жена ушла… Но, если хочешь, вот стихи, написанные в Индии…

РОДИНА

Не однажды с тобой в чужедальнем краю,

где над морем белеют домишки,

мы мечтали – прожить бы тут старость свою,

взяв с собою лишь детские книжки.

И в горах разглядев золотые дворцы,

иль в лесах голубые озера,

мы шептали – последние б наши часы

здесь пожить вдалеке от разора…

Но чем дальше, тем явственней в жизни своей

понимали: не будет такого.

Наша родина здесь, где барак, мавзолей,

и неправды печатное слово.

И разбой, и слепое от дыма окно,

и вода, что сжигает тарелку…

Нам все это навеки судьбою дано —

не уйти за волшебную реку.

Ах, отчизна моя, ах, святая моя,

пламя страшное в полночи шумной!

Не сокрыться в горах, не уйти за моря,

как от матери старой, безумной…

И вот стихи последние, которые сочинил в самолете, когда летел домой…

Выпустили рыбку золотую

из аквариума – в быстрину.

Я стою и с берега колдую:

что ж ты, рыбка? Словно как в плену?

Плавает недальними кругами,

хоть и нет вокруг нее стекла.

Шевельнула малость плавниками —

как уткнулась – в сторону пошла!

Я взмахнул руками – заблестела,

взад-вперед, налево и назад,

покрывая вихрем то и дело

тот несуществующий квадрат!

Можно все аквариумы грохнуть,

так, что искры свистнут по земле.

Только даже в синем море плохо

тем, кто жил когда-нибудь в стекле.

Как разбить не этот вот, невзрачный,

пыльный ящик, а вон тот, другой,

тот несуществующий, прозрачный,

страшный ящик в толще водяной?..

– У тебя есть дети? А у меня нет. Наверное, потому одинок. И никому не верю, кроме старых моих друзей. Ты думаешь, я не вижу насквозь, кто кем стал? Да, вижу. Но я знаю и то, что в каждом из них все равно сидит тот парень, каким он был четверть века назад. И я всегда его оттуда вытащу за руку. Думаешь, нет? – Алексей Петрович помолчал. – Но если это не так, значит и вовсе ничего не осталось… – Он поморщился, всасывая огонек сигаретки и осветив себе крепкое, как из гранита, лицо. – И что тогда делать? Печень я себе сжег. Жениться еще раз? В нашем народе это разрешалось, если только твоя жена умерла, ушла на небеса. А если она жива, как ты можешь жениться?! Я уж думал, если не получилось детей от любимой женщины… там, за рубежом, за деньги клонировать себя… я бы себя, нового, воспитал человеком возрождения… ха-ха-ха, смелым, трудолюбивым… – Он хрипло, негромко похохотал. – Во-первых, для этого нужны огромные деньги… я таких никогда не заработаю. Во-вторых, черепаха не может воспитать чайку. Тебе не смешно? Давай спать.

На этом он закончил свою неожиданную исповедь.

И мы, наверное, легли бы и задремали среди тишины, слушая потрескивание старого барака и еле долетающий досюда гул работающей реки, если бы вдруг не послышались шаги, не явились Хрустов и жена Никонова.

– Его телефон не отвечает… – торопливо говорила Татьяна Викторовна. – Где же он? Мальчики, а где мой Сережа?

– Сказал, сейчас придет, – встал с койки и откликнулся Бойцов.

– Никуда не пойду, пока не вернется, – сказала Татьяна Викторовна. – Или пойти поискать? Неужто кого-то из друзей юности встретил, неужто напился?

– Валеваха говорит, не заходил, – буркнул Лев Николаевич. – Может, решил в кино заглянуть, как ходили когда-то в молодости?

– Я смотрела в вашей газетке, ДК на ремонте, – отрезала Татьяна Викторовна.

– На блядки пошел, старый кобелина… вот помяните мое слово. – И она села, и зарыдала.

– Да быть не может, – покраснел Хрустов. – Какие тут?..

– Тогда где же?! Лёва, честно, ты знаешь, где он? Завтра же лететь… а если в вертолете сердце прихватит?..

Лев Николаевич молчал. Мы с ним переглянулись. И я вдруг понял: он, наверно, догадывается, где может быть друг. Однако, не станет сыпать соль на раны.

– Может, на гребенке плотины сидит, курит, вспоминает? А то и у инженеров, в диспетчерском зале?

– Так сбегай!

Бойцов подал сотовую трубку, Хрустов набрал номер.

– Валерий Ильич… я. Там нет Сергея? Не видели нигде? – И Хрустов вернул телефон Бойцову. – Да вернется, Танечка, погода хорошая. Тепло, начался перецвет.

Татьяна Викторовна, мотая головой, давясь слезами, побрела в гостиницу – вдруг да уже вернулся. А Хрустов кивнул мне, и мы вдвоем быстро зашагали сквозь сумерки подступающей ночи к дальним двухэтажным домам ГЭС-строя.

– Наверно, он у Лады, – пояснил мне Лев Николаевич. И рассказал, как однажды Никонов с Дальнего Востока прислал по ошибке ему, Хрустову, письмо, адресованное ей. Видно, перепутал конверты. Как человек исполнительный, Хрустов тогда потерял много времени, пока не нашел, где она живет. Он вспомнил, что часто встречал ее на старом базарчике, где Лада гадала. А там старушки подсказали.

Помнится, Хрустов постучал в дверь, чтобы письмо передать, – дверь приотворилась, и в нос ему шибанул едкий дух табачного дыма и неких благовоний, которые порождаются особыми свечками. Увидев Хрустова и мигом сообразив, в чем дело, она выхватила письмо, предназначенное ей, и перед самым носом гостя захлопнула дверь. Почему же так торопливо, не по-дружески? Наверное, у нее сидели люди, и она не хотела, чтобы Лев увидел их. Может быть, пьют, в квартире грязь и содом…

– Это здесь, – сказал мне Хрустов, когда мы остановились возле двери, обитой коричневым дерматином. Он долго не мог решиться: постучать? голосом позвать? Как вдруг дверь сама открылась.

На пороге стояла высоченная Лада со спутанными желтыми волосами, запахнув на груди темный халатик.

– Чего тебе? Мы так и знали, что придешь. – Во рту два передних зуба золотые. Страшна стала, как ведьма. И вином пахнет.

– Я только удостовериться… что он у тебя. Ему утром лететь.

– Заходите, – неожиданно хмыкнула Лена и посторонилась.

Мы с Хрустовым в замешательстве не знали, как быть.

– Ну давайте, давайте!.. – послышался из глубины вонючей квартиры хриплый голос Никонова. – Сейчас разогнусь… похмелимся и пойдем…

Лев Николаевич вошел первым, я за ним. Бывшая официантка, смеясь, сверкая пошлыми желтыми зубами, показала нам на хромоногие стулья и ушла на кухню – наверное, ставить кофе или чай. Никонов лежал на огромной тахте в белых плавках и, почесывая узкую грудь над большим пузом, зевал.

– Ну, так получилось, мля… – стал он объяснять. – Ну, шел и забрел. Сейчас пойдем.

Лада вернулась и зажгла три свечи на столе. И поставила два зеркальца друг против дружки.

– Погадай и на него, – попросил Сергей Васильевич. – Что-то хворый он нынче. Не сковырнется? Ты, Лёвка, все-таки относись полегче ко всякой х…

– Можно и погадать, – отозвалась Лада. – А ваше ё…ное электричество я не включаю принципиально.

Она протянула Хрустову колоду карт:

– Сними.

Чувствуя себя неловко, Лев Николаевич толкнул верхнюю часть колоды.