Текст книги "Золотое дно. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Ничего! – хохотнул Тарас Федорович. – Выползем из-под быка, как сказала корова.

– Я – Васильев, бывший начальник стройки.

– Да кто же вас не знает, Альберт Алексеевич! А я – Ищук Тарас Федорович, директор алюминиевого.

– Да кто же вас не знает?! – любезно отвечал, хмыкая, Васильев.

Семикобыла сумрачно смотрел издали на нынешних начальников. На сером отечном лице словно было написано: «Вот, когда я не у власти, уже никому не нужен». Опомнившись, первым к нему быстро подошел Туровский, обнял как отца родного:

– Милый Григорий Иванович!.. Как здоровье?

Потом к бывшему секретарю обкома со словами:

– Наш батя!.. – бросился Никонов.

Хрустов неловко поздоровался издали, Алексей Бойцов произнес громко, чтобы слышали все:

– Спасибо Григорию Ивановичу, что в свое время подержал мою кандидатуру. Я поработал в трех странах, наш опыт оказался востребован.

– Знаю, – прохрипел польщенный старик. И толкнул локтем молчавшего Маланина, который неизвестно чего ждал. – Думаю, сначала мы просто мирно рыбки поедим. Здесь когда-то ловились хорошие таймени.

– Можно и рыбки, – Маланин властно глянул на сторожей, которые переминались поодаль, ожидая указаний. Один из них подступил поближе. – Что у нас готового?

– Стерляжья уха, – отвечал мужичок в егерской одежде. – Малосольные хайрюзки. Грибы, брусника. Уже нынешняя поспела.

– Господа! – удовлетворенно кивнув, скомандовал Маланин. – Пройдемте в дом для гостей. Там для всех найдутся комнаты. Через полчаса сбор в круглом зале.

Хрустов переменился в лице, изумленно озирался. В теплеющем к полдню воздухе сновали осы и тяжело гудели шмели, летела, лениво потягиваясь, как царевна после сна, паутина. В кедровнике куковала кукушка и время от времени был слышен вялый мальчишеский посвист иволг на красных от солнца макушках сосен.

«Надо же! – подумал я, тоже озираясь. – И дача тут, такая роскошная, вдали от городов и деревень. Кто-то же охраняет до сих пор, кто-то платит? Не сожгли, не разворовали. Хотя сюда забраться можно только на вертолете…»

Словно услышав мои мысли (а может быть, подобные мысли одолевали и других гостей), Маланин громко возвестил:

– За это место в Саянах спасибо Григорию Иванычу… его трудами… его стараниями… Воздух целебный, вода исключительная… но сразу скажу – содержим не на бюджетные деньги! Оплачивают коммерческие структуры!

Поскольку я зашел в дом последним, комната мне досталась в конце коридора, возле туалета.

«Ладно, – усмехнулся я. – Кто я такой?.. Спасибо и за это».

Скинув ботинки, лег на заправленной широкой деревянной кровати с маленькими львиными харями (вот еще юмор судьбы!) на загнутых концах спинок (наверное, из Египта или Эмиратов) и закрыл глаза. После вертолета в голове шумело. Какая странная встреча – как в сне.

Я плохо помнил Семикобылу, видел на митинге, лучше запомнил Васильева, часто повторял в компаниях после резкого словца его остроту: «Извините за неточное выражение».

В дверь постучали. Я соскочил с койки. Наверное, кто-нибудь из моих героев.

– Заходите!

Но это, к моему удивлению, оказалась Галина Ивановна. Она с великим смущением, почему-то оглядываясь, проскользнула в комнату и прикрыла за собой дверь. И как маленькая девочка, поморгала мне своими фиалками. Руки старалась привычно держать за спиной.

– Родион, извините меня… я с просьбой. – И шепотом объяснила. – Родион… я вас умоляю… проследите, чтобы Лёвка не пил ни грамма… у него же сердце… да и может завестись, наговорит лишнего…

Она за этим зашла!

– Хорошо, – кивнул я. – Конечно, Галина Ивановна.

– Он сказал, что сядет отдельно от меня, что я его все время одергиваю…

– Не беспокойтесь, Галина Ивановна. Я сяду рядом с ним.

– Спасибо. – Она не уходила. Еще более смутилась, покраснела. – Он добрый. И меня любит. Вот, хотите?.. я сохранила три листочка… вы их не видели… я из печки вынула… – И жена Хрустова протянула мне листки бумаги, обгорелые с краев, в желтой и черной кайме. – Только здесь почитайте… а то рассердится.

– Так вы сядьте, пожалуйста. – Я предложил ей стул и, отойдя к окну (у меня плохое зрение, почему и ношу очки), с огромным интересом, конечно, принялся читать.

«…этой девушке, которая приехала за тысячи километров к почти незнакомому парню.

Наверное, кто-то из вас, уважаемые марсиане, усмехнется: „Так не бывает…“ А я отвечу: „Как не бывает?.. Всяко бывает. И еще не то бывает. Ой-ой-ой, что еще бывает!..“ Но оставлю все тонны чернил для других авторов – пусть они опишут иные судьбы, девушек менее доверчивых, а может быть, и более красивых, чем Таня, если таковые найдутся. У меня же в авторучке осталось ровно столько красных чернил, чтобы рассказать о ней…

Кто-то из вас удивится: „Неужели девушка не задумалась, когда к ней в далеком городке, среди ночи, постучался неведомый посланец? Неужели не подумала о том, что вдруг эти слова: „Тоскую, без тебя не могу!..“ могут оказаться всего лишь пустыми словами краснобая, а если не пустыми, так рожденными из недоброго желания уязвить далеких людей, пребывающих в тепле? А может быть, эти слова были рождены странной мыслью одинокого человека испытать судьбу, но никак не из-за того, что парень помнил именно ее, Таню, которую видел-то раза два, да и то давным-давно?“

Да, Танечка смотрела во все глаза на мешковатого, скуластого Бойцова, на его пышную песцовую заиндевелую шапку. От него пахло угольным дымом железной дороги, от него пахло дальними странствиями. И если уж посланец с ударной стройки, Алексей, был такой приятный парень, то каков же сам Хрустов?! (Приписка красным фломастером: Он хорош, хорош! Да вот беда: глуп, как осел! – Л.Х.)

И приехала Танечка на далекую стройку, и первые недели ничего не писала своим – не умела лгать. Все ждала – будут светлые и веселые новости, какими можно будет обрадовать, успокоить маму… да и сестренка осталась, завидуя…

И о чем, наконец, поведала? Написала, что живет среди сопок, заросших березой и пихтой, в маленьком поселке со названием Вира. (Это взято из командных слов стропальщиков: „Вира!“ – означает „Вверх!“, „Майна!“ – „Вниз!“). Здесь всего четыре двухэтажных каменных дома, остальное – бараки. Темнеет часа в четыре, потому что над головой горы, бетонная плотина, круглые сутки не выключается электрический свет. Таня писала, что второй месяц перед плотиной поднимается вода, и, говорят, никто не знает, почему. Белое поле льда с синими царапинками – следами людей и собак – треснуло вдоль и поперек, и бугром вскинулось, вдоль берегов забегали черные парящие полыньи, вороны с гомоном носятся над оживающей по-недоброму рекой. Ходят слухи: если раньше срока вода перельется – может заморозить всю стройку. Но до поселка не дохлестнет, он все-таки на берегу, да и морозы крепкие, тут же заморозит воду – получится вроде огромной ледяной горки…

Таня написала письмо – и порвала, еще напугает мать, и заново написала, что все хорошо, она в бригаде плотников-бетонщиков… что Лёва болен, лежит в больнице… порвала письмо и снова написала, что она в бригаде, что очень много работы, совершенно нет времени с Лёвушкой поговорить по душам… порвала и снова написала, уже роняя на руку слезы, жгучие, как кислота, что живет в общежитии, в Лёве разочаровалась (Приписка сбоку черными чернилами: Давно бы пора! – Л.Х.), что в нее влюблены штук пять парней, в том числе Бойцов (который маме понравился) – и отправила!

И вот пришел ответ (еще до приезда Веры). Таня после работы сидела спиной к батарее отопления, надев на ноги две пары шерстяных носок, и разбирала мамины торопливые каракули. Мать сообщала, что приезжал из деревни деденька в больницу, совсем плох. Таня очень любила деденьку, маленького, щуплого, со свистящим дыханием, белая борода до колен. Когда Танечка еще в деревне жила, в первый класс ходила, такая смешная история вышла. Ручьи бежали, солнце копилось в окнах. Танечка собрала портфель и вышла во двор, и вдруг ей, серьезной девочке, примерной ученице, расхотелось идти в школу. Hy, совсем, совсем расхотелось! Ей бы в таком случае на улицу убежать, где-нибудь в теплом переулке постоять или в огороде на черных досках посидеть, от которых пар идет, погреться, так нет. Танечка вернулась с крыльца в сени, темно было в сенях, возле бочки с водой в углу стояла старая пустая этажерка для книг. Танечка забралась под нижнюю полку, села на корточки, руками колени обняла, голову на колени положили – полка давит на макушку. И сидит Танечка, а платьишко задралось, и белые трусики издали видно в сумерках. Шел деденька во двор – не заметил, а возвращался – видит, что-то белое под этажеркой, вроде белая чужая кошка. Протянул руку – Танечка взвизгнула и выскочила… „Ты почему не в школе?“ – удивился деденька. „Не хочу“, – призналась Таня. И подумав, что не так говорит, стала жаловаться, что у нее в животе болит! Деденька погладил бороду, он был очень добрый, сказал: „Ну, ладноть… поди, погуляй на солнышке…“ Танечка выскочила на улицу, теперь она человек свободный – взрослые отпустили! Побежала вдоль ручья, из бумаги кораблик сложила, постояла на сырой проталинке, где земля с желтой травой чвакает под каблуком, подышала ледяным сладким воздухом, текущим с лугов. А тут бабушка из церкви идет, углядела Танечку, длинным пальцем поймала: „Ты че не в школе-то?“ Танечка захныкала, она честная девочка, не сказала, что живот болит, а сказала: „Деденька говорит, у меня живот болит…“ Бабушка от смеха сгорбилась, оглянулась, перекрестила Танюшку и повела гречневой кашей кормить – больно уж худая растет!.. А про дедушку Таня еще запомнила, как однажды на праздник он плясать захотел, а уже сил нет, старый. Посадили его на лавку, красные хромовые сапожки натянули с загнутыми носами, подняли деденьку, на ноги поставили, справа и слева табуретки утвердили, оперся он руками об них и стал потихоньку чечетку выстукивать. Бородой трясет, смеется и плачет, а вокруг все тоже смеются и плачут… „Бедный деденька, неужто помрет?“

Прочитала письмо Таня, расплакалась – в комнате никого больше не было, девушки разбежались, кто куда. Таня сочинила ответ, что всех любит, всех помнит, тоскует, но бросить ударную комсомольскую стройку никак не может, ее Лёва не так поймет, оделась и пошла на улицу – бросить в ящик. „Ах, почему я здесь? Я бы там деденьке помогла“.

Шла одинокая, молоденькая, несчастная, в желтой шубе, на которой уже пятно посадила неизвестно где, ноги гудят – постой-ка день на жидком бетоне, руки ноют – устали от железных вибраторов, морозные Саяны обдувают до боли белки глаз. В кино пойти? Одной? С Бойцовым? В библиотеку? Как-то стыдно… Изменила она книгам.

Бросила письмо в ящик и подумала: „Может, Хрустову написать? А что я ему напишу? Ему я безразлична. Он меня и не помнил, он, балуясь, вызвал сюда“. Таня брела, подняв воротник шубы, стараясь не встречаться взглядом ни с кем из парней. Стоит встретиться глазами, как сразу вопросы: „Вас как зовут? Вы из УОСа?.. Вы не цыганка?“

Таня купила билет в кино и, надув щеку, стараясь быть безобразной, прошла в зал. Она горбилась, она кашляла, она сморкалась, она так старалась – была сама себе противна. „Только так теперь. Хватит“.

Показывали кинофильм о любви. Когда на экране целовались, Таня опускала глаза и видела, что перед ней парочка тоже целуется. И еще хихикают, бессовестные! „А может, Лёвушка любит меня? – с надеждой думала Таня, и у нее сладко немело в груди. – Вдруг любит? Вот и старается со мной не разговаривать, избегает. (Вписано красным фломастером: КОНЕЧНО ЖЕ! ЭТО ДАЖЕ СИНИЦЫ ВИДЕЛИ, СЕРДИТО ОСЫПАЯ МЕНЯ СВОИМИ СЕРЕБРИСТЫМИ… – Л.Х.) Когда в котловане встречаемся – отворачивается. Может быть, смущается, мучается из-за своего хвастовства? Но почему, почему прямо не скажет. Или я зря надеюсь? Зря пытаюсь понять наоборот?! А всё просто: отводит глаза – значит, равнодушна… старается навстречу не…“»

Здесь запись на третьей страничке обрывалась. Я поднял глаза на Галина Ивановну.

Она сидела, как девчонка, неотрывно глядя на меня, безумно волнуясь. На щеках проступили крохотные клубнички – возраст… искривленные пальчики сплелись…

– Правда ведь, он психолог? И он уже тогда любил меня?

– Конечно, конечно!.. – воскликнул я, отдавая ей бумаги. – Как это хорошо, что вы сохранили эту запись.

И уже от дверей она напомнила мне со стеснительной улыбкой:

– Так вы обещаете?..

– Да, Галина Ивановна… да.

– Он такой ранимый… – И жена Льва Николаевича, выглянув, как заговорщица, в коридор, кивнула на прощание и ушла.

Я снова лег на койку. Господи, как быстро время идет! Как быстро меняет людей! И все равно, всё доброе, святое в них остается… Толстой записал в дневнике такие, кажется, слова: «Зря думают, глядя на меня, что я суровый эдакий, со страшной бородой старик. Они не знают, что я все тот же мальчишка…»

36

Кажется, я задремал. Но вот по коридору уже прошел-протопал один из егерей, окликая приезжих:

– Владимир Александрович приглашает вниз.

Когда мы все спустились в зал на первом этаже, круглый стол был накрыт для роскошного (я давно не видел таких яств) обеда: здесь как бы на лапках стояли три глухаря, запеченных, но с оставленными, словно живыми головами, возлежал на огромном блюде располосованный вдоль и поперек с розовым нутром таймень, тараща белесые глаза, а в розетках икра, да не красная, а черная!.. Ну, и сыр, и киндза, и петрушка, и укроп, и какие-то соусы – кажется, кизиловый и гранатовый, и много всего прочего. А тут еще егеря внесли и поставили перед гостями тарелки с дымящейся ухой, прозрачной, густой, с желтыми стерляжьими стружками.

Егеря налили в рюмки женщинам шампанское, мужчинам – коньяк «Черный аист» и ушли. Охранник в пятнистой форме встал в дверях.

Маланин посмотрел на палец и начал:

– Господа! Позвольте поднять первый тост за красоту, которая спасет мир… а именно – за наших прелестных дам. Без этого нельзя начинать никакое совещание, ведь так? Ульяна… Татьяна… Галина… за вас!

– И кушайте, кушайте, кушайте!

В спрятанных колонках зала тихо заиграли скрипки, ну точно как в хорошем современном ресторане, – что-то из Вивальди.

– Пара анекдотов, пока кушаем, – работая то ложкой, то вилкой продолжал губернатор. – Я вижу, вы ружья привезли. Это хорошо. Я тоже люблю в осенний день побродить по тайге с ружьишком. На охоту? Нет, по грибы. Увидишь грибников, подойдешь и просто так скажешь: «Ух ты, сколько грибов насобирали!» И они отдают. Шутка. А вот еще. Ульяна, вы не бойтесь, икра настоящая… Еще по рюмочке, господа? Второй тост за них же, наших милых.

Я видел, как удивленно смотрят на Маланина Никонов и Бойцов. Конечно, сильно изменился бывший комсорг. Стал уверенным, если не сказать большего.

– Кушайте-кушайте! А я вас развлеку. Посетитель в ресторане – официанту: «Официант, если это чай, дайте сахару. Если это суп, дайте соли!»

Никто не смеялся, только женщины улыбались, внимательно разглядывая губернатора.

– Итак, третий тост? За кого? Все угадали! Спасибо. И вот еще анекдот… тоже насчет соли. Дед поймал золотую рыбку. Она говорит: я выполню три твоих желания. Дед обрадовался: во-первых, мне жену помоложе… во-вторых, пива побольше… а в третьих… Золотая рыбка говорит с печалью: да уж догадываюсь! И стала обсыпать свое тело солью…

Охранник в дверях хмыкнул.

– Ну, а четвертый тост… моя жена сочинила… Григорию Ивановичу нравится… Григорий Иванович, на правах старейшины скажи, я думаю, женщины нас поймут и поддержат.

Расслабленно молчавший Семикобыла услышал, тяжело поднялся над столом и, зажав рюмку в слегка дрожащей, когда-то мощной руке, сипло объявил:

– Во года, во все века четвертый тост за мужика.

– Вот это правильно! – воскликнула Татьяна Викторовна. – Мы без вас куда? Мы без вас кто? Верно, Галка?

Галина Ивановна скромно кушала, иной раз поглядывая на своего благоверного, – тот сидел, привычно нахохлясь, словно мерз. Он ничего не ел. И ничего не пил. Только, когда Татьяна Викторовна тихо тыкала ему в бок, машинально поднимал рюмку и подносил к губам.

Надо сказать, и мы все, гости, не особенно нажимали на коньяк. Все же понимали: предстоит серьезный разговор с хозяином области. Тем более, если он так себя ведет, – не давая другим слова сказать.

Когда подали желающим кофе, Владимир Александрович поднялся и, глянув на палец, сказал:

– Итак, господа… – И сделал долгую паузу.

И мы услышали вдали, как на поляне, стрекот двигателей.

– Свой вертолет я сейчас отправляю домой с заданием – обещал прилететь полномочный представитель президента, да-да… не очень верю, он очень занятый человек, но вдруг… А второй экипаж, как распорядился Тарас Федорович, уйдет в Виру, будет ждать наших распоряжений. Он же увезет наших прелестных женщин. Зачем им засорять свои нежные ушки мужскими разговорами, ведь так?

Мы все, прибывшие из Виры, ошеломленно молчали. По-моему, был удивлен и Васильев. Что он себе позволяет, этот Маланин?

– Володя, ты чё, блин? – простецки обратился к губернатору Никонов. – Пусть бабы подышат… цветы пособирают…

– Господа, я вас прошу, разговор предстоит очень серьезный, ведь так? Вертолеты будут ждать наших распоряжений. У меня с собой спутниковый телефон. Здесь держать технику без надобности нет смысла. К тому же если гроза. А нам-то она ничто, так?..

Я про себя отметил, что Маланин приобрел новую привычку – завершать фразу как бы доверительным вопросом «так?». Наверное, подобрал у какого-нибудь нового большого начальства.

– И вообще, господа, – вдруг особо задушевным голосом заговорил Маланин, – оглядывая нас, – я полагаю, пока мы не договоримся о совместных действиях, мы отсюда не улетим? Или если вы возражаете, давайте прямо сейчас домой – и начнем большую войну.

Ищук, изображая из себя объективного посредника, раскинул руки, выгнув ладони, – так делает судья на боксерском ринге.

– Зачем войну, Владимир Александрович? Войны не надо.

Никонов усмехнулся, пропел:

– Мы за мир и песню эту пронесем, друзья по свету… Встанем, как один, скажем: не дадим.

Губернатор недоуменно нахмурился, кивнул.

– Юристов на первый раз мы не взяли с собой, да мы сами давно стали юристами. Лишние уши – зачем? Итак?.. – он, как актер, широко улыбнулся женщинам. – Не обижаетесь, прелестницы? Вас дома ждут подарки от губернатора… и не какие-нибудь коробки конфет… моя жена собирала…

После этих слов всем ничего не оставалось, как растерянно выйти из-за стола.

37

После того, как обе крылатые машины поднялись и улетели в северном направлении, мы, мужчины остались одни. Кстати сказать, я побаивался, что и меня Маланин попросит убраться с глаз долой, но, видимо, у него были свои виды на сотрудника музея Сибири – когда мы шли обратно с вертолетной площадки в отель, он приобнял меня за плечи.

Когда снова собрались в зале, стол уже был чист, на нем стояли лишь бутылки минеральной воды и фужеры.

Сели. Чувствовали себя неловко. Хрустов, кусая белесые сухие губы, кажется, готов был взорваться. Как можно вот так, в наглую, отправить женщин?! Угостили обедом, словно собачек, и с глаз долой! Туровский сумрачно прятал глаза, подняв губы к плоскому носу. Бойцов, наоборот, с холодным любопытством уставился на губернатора. А Никонов курил, закинув поседелую, но еще с пышными волосами голову, – он был невозмутим, он как бы от скуки разглядывал плафоны на потолке.

Все молчали. «И что теперь, – подумал я. – Прямо вот здесь будут делить права на ГЭС?»

Маланин снял тяжелые очки и, помахав ими перед собой, засмеялся.

– Не обижайтесь. Женщины даже любят, когда с ними вот так, жестко. Я читал.

– Случайно не книгу Мазоха? – спросил с тяжелой улыбкой Бойцов.

– Кого? Не важно. Когда закончим обсуждение ситуации и придем к решению, можем их опять привезти обратно. Все в наших руках…

– И что, голосовать будете? – хмыкнул Бойцов.

– То есть? – недоуменно воззрился на него Маланин и надел очки. – Алексей Петрович, я вас не понял.

– Да у нашего народа в древности был обычай, – продолжал странно улыбаться темноликий гость. – Наши предки, если обсуждали очень серьезный вопрос, голосовали дважды. Сначала до того, как выпьют вина. А потом – когда уже выпьют. Решение считалось принятым, если только оба результата совпадали.

Но его двусмысленная шутка мало кого развеселила. Все словно ожидали: что же это такое готовит Маланин, что за театр решил устроить? И почему, как носорог, уверен в себе?

– Начинать, конечно, мне, – снова пошел в наступление Владимир Александрович, поднимаясь над столом и деловито глядя на палец. – На правах хозяина территории, так сказать. Из наших гостей Альберт Алексеевич знает всё относительно ситуации вокруг ГЭС. Алексей Петрович, может быть, не в курсе нюансов… да и Сергей Васильевич давненько не был в наших краях… Конечно, и точка зрения бывшего строителя Хрустова небезынтересна. Итак, я – лишь голые факты. Если что недостаточно точно сформулирую, Григорий Иванович поправит.

Губернатор перекинул взгляд в сторону двери – охранник в пятнистом тут же удалился, закрыв ее за собой.

– Итак, в девяносто втором году вышли известные указы Ельцина о приватизации, – начал губернатор Сараканской области. – В девяносто третьем наша ГЭС, которую, кстати, я тоже строил, перешла со всем имуществом во владение РАО ЕЭС, так? Москва забрала всё, кроме, понятно, объектов социального назначения. Вся социалка была брошена на содержание муниципалитета. Я с Валевахой говорил, не далее, как сегодня, – он в обиде на Чубайса. Дальше. Заметим, что акционирование ГЭС происходило в год, когда на территории Саразии не было разграничения госсобственности. Тогда объекты ТЭК могли быть собственностью как государства, так субъекта Федерации. Григорий Иваныч, который был тогда у «руля», может подтвердить, так?

Семикобыла, утирая мокрый лоб платком, кивнул. Видимо, старик еще не отошел от полетной тряски. Васильев выглядел лучше – лицо было, как каменное, с трещинкой неистребимой усмешки.

– Далее, господа. В результате передача станции Москве была проведена без учета интересов территории. И к тому же, как заметили юристы, не было соответствующего решения правительства. Все делалось нахрапом.

– Минуту, – сморщившись, продундел в нос Туровский. – Владимир Александрович! Я могу кое-что уточнить объективно, так как, надеюсь, вы помните, в те самые дни, поссорившись с новой дирекцией, я уехал из этих мест.

– Да-да, конечно, – согласился Маланин, не ожидая, впрочем, от Валерия Ильича поддержки.

– Тогдашний зампред мингосимущества Мостовой утвердил право вашего «Сарэнерго» покупать здесь электроэнергию по отпускным ценам ГЭС. То есть, Саразия покупала ее очень дешево, почти даром. Мы же отдаем на оптовый рынок киловатт-час за 3 и две десятых копейки. Смешно!

– Но, во-первых, – остановив взглядом Маланина, зашевелился старик Семикобыла. – Что я хотел сказать?.. Да. Энергию нам давали ровно столько, сколько нужно для внутреннего потребления.

– А вам тоже хотелось торговать? – как бы невинно осведомился Никонов. – Понятно, ведь вы тоже строили ГЭС.

– Именно! – обрадовался поддержке (или кажущейся поддержке) Маланин. И посмотрев секунды две на палец, пояснил. – Дело даже не в этом. Это как хлороформ – что давали по дешевке. До поры до времени. Потому что нынче уже заявлено: льгот больше не будет. Почему?! Красноярск и Иркутск добились такой приватизации своих ГЭС, что учли интересы своих регионов, тариф очень низкий. А мы, если нам начнут давать энергию с нового года как всем прочим, будем платить… два с лишним рубля! «Спасибо»! Альберт Алексеевич, для того ли мы строили?! Вот я и подал в суд на нашу родную, дорогую ГЭС!

Васильев, невозмутимо глядя перед собой, молчал. О чем он думал? Чью сторону примет?

Хрустов, как мне кажется, толком не слушал этот разговор, шкрябал пальцами бородку и растерянно бегал глазами. Мы с ним переглянулись и, я надеюсь, похоже думали. О чем вы, господа начальники?! Я, например, пролетев над разбухшим морем, ощущал со страхом, почти физиологическим, как ощущают прилив собственной крови к голове, – медленный и неуклонный подъем воды к макушке плотины. Неужели они этого не чувствуют?!

Может быть, им бы стоило сейчас обзванивать другие, расположенные вниз по течению, ГЭС? Если начнется неуправляемый гибельный паводок, чтобы подстраховали друг друга. А может быть, прямо сейчас бы начали стравливать воду. Но даже мне было известно: это не делалось, потому что и без того уровень воды нынешним летом в Зинтате высок и сотни поселков на берегах подтоплены, а с открытием створов могут быть просто снесены.

А начальники между тем продолжали препираться:

– Если ваш Чубайс поднимет для нас тарифы…

– Тарифы поднимает не Чубайс, а правительство!.. – цедил в ответ Маланину Туровский.

– Не имеет значение! Одна шайка-лейка! Если они поднимут, они сокрушат нашу область, сокрушат бюджеты заводов и городов.

– Но, кстати, именно Чубайс предложил недавно сохранить для Сараканской области льготный режим еще на два года.

– Кто этому поверит?! Это лишь для того, чтобы я забрал иск из суда! А он бы засветился, как благодетель!

– Чубайса можете обвинить в чем угодно, но только не в том, что он не держит слово, – бросил Валерий Ильич. И кажется, опрометчиво сделал.

– Да?! И где машина «Волга» на каждый ваучер любому гражданину России?! – победоносно сверкнул очками Маланин и налил себе воды в буфер. – Я ему написал письмо: дайте гарантию хотя бы лет на десять! Мы же должны планировать, нормально жить. Он не ответил! Так что мой иск остается в действии.

Васильев, наконец, разомкнул сухие уста, которые в прежние годы казалось все время таящими усмешку, а нынче, как мне показалось, они скрывают разве что страдание.

– Вы хотите отменить приватизацию, Володя?

– Мы хотим отменить ее в той форме, как она была проведена! «О применении последствий недействительности ничтожной сделки по приватизации ГЭС». Наши аргументы, Альберт Алексеевич. Еще в девяносто третьем году Конституционный суд России признал неконституционным пункт указа Ельцина о внесении гидростанций, находящихся на территории сибирских регионов, в уставный капитал РАО. Во-вторых. Как я уже говорил, согласно действовавшей тогда Конституции имущество ГЭС могло находиться и в федеральной собственности, и в нашей. Во время приватизации это не было в документах уточнено и учтено. И вопрос о праве собственности на имущество самой ГЭС также не был решен. Просто отдали РАО – и всё! Мы требуем от ГЭС, чтобы она вернула имущественный комплекс в федеральную собственность. А РАО ЕЭС должна вернуть акции ГЭС в госсобственность, это восемьдесят процентов.

Туровский, театрально опустив веки, с кислой миной слушал слова бывшего комсомольского секретаря УОС, парня не самого умного и даже трусоватого.

А у меня в памяти мелькнули стихи Пушкина: «Как изменилася Татьяна, как быстро в роль свою вошла».

– Начальник прессслужбы РАО ЕЭС недавно ответил вам, – проскрипел Валерий Ильич. – «Иск является необоснованным». Торговля по поводу тарифов неуместна. Рынок ест рынок.

– Вот! – показал на директора ГЭС выгнутой ладонью, как Ленин, Маланин. – Весь ответ!

– Нет, не весь. – Туровский все поглядывал на Никонова и Бойцова, но те молчали. Ищук же и вовсе сидел, отстранясь и играя пальчиками по краю стола, как на пианино. – Если вы требуете национализации, вы должны доказать, что были нарушены интересы Российской Федерации, а не интересы Сараканской области.

– Значит, Федерация – сама по себе, а наша область – сама по себе?! Федерация – это Москва, ее вожди. Я понимаю, если мы выиграем, многие в Сибири, и не только в Сибири, воспрянут, начнут судиться с олигархами и прочими волками, чтобы вернуть несправедливо отнятое.

– Вы выиграете шиш у шарика, – жестко ответил Туровский.

«Ишь ты, каким может быть Валера! – удивился я. – Где вчерашняя усталость, унылость? Я уж не говорю про его желание всё бросить и уехать, о чем он мне говорил недавно ночью в бараке. Может, что-то случилось, чего я не знаю? Почему откровенно ухмыляется Никонов?»

Васильев негромким голосом остановил спорящих.

– Но, дорогие ребята, если начнется пересмотр приватизации, это же гандикап, говоря по-шахматному. Нет, я не про кровь… а про то, что инверсторам, в том числе и вам, уважаемый Владимир Александрович, вашему региону, придется компенсировать разницу за последнее десятилетие между вашим местным, льготным тарифом и средним энерготарифом по стране. А это безумные деньги. Область ляжет ниже пола.

За столом в очередной раз наступило молчание. Слышно было, как за окном тенькают синицы, как вдали, кажется, покряхтывает гром, но туч не было видно. Тем не менее, небо оставалось сумеречным и, не смотря на это, поражало огромной светосилой. Даже здесь, в доме, было больно глазам. Наверное, из-за того, что в Саянах чистейший воздух. Мне вдруг захотелось лечь где попало и уснуть.

Наверное, такую же усталость почувствовали и другие за столом.

– Ладно, товарищи, – посмотрев на палец, вздохнул Маланин. Видимо, тоже вдруг утомился (вместо современного «господа» брякнул родное «товарищи»), да и подумать надо о дальнейших действиях. – Немного отдохнем.

Может быть, решил переговорить по одиночке с каждым из гостей. Партия прежде так одолевала «сомневающихся».

Маланин выпил воды и поднялся.

Договорились собраться за ужином.

38

Я стоял у окна и смотрел на зеленую лужайку возле дома. Надо же – в августе – белые шары одуванчиков! Внизу, на материке, они давно уже облетели…

В кустах повыше что-то белеет… и гадать не надо – снег! А по распадку рассыпаны ослепительно синие ирисы. Здесь, как в Альпах, смешаны времена года. Если пойти еще дальше по склону, в гору, к гольцам, то можно зайти и в зиму, если не в весну. Небось, от сильного жара с небес только что расцвел багульник со своими шелковыми, нежнорозовыми флажочками, а ведь вирские бабули, небось, в мае торговали им на базаре….

Закурить бы, да нет сигарет, да и не стоит. Время от времени теснит сердце… и левая рука словно бы зябнет…

В дверь постучались.

– Да-да? Сережа? Леша?

– Это я, Владимир, – был неожиданный ответ. На пороге стоял высокий, громоздкий губернатор, снял тяжелые очки с переносицы. – Я ведь тебя тоже помню, Родион. Ты фотографировал меня и Валеру на фоне красного знамени, которое нам привезли из ЦК комсомола. Для всех наших я остался Володя, Владимир. – Маланин медленно прошел в комнату и встал, занимая почти все пространство между койкой и шкафом для одежды.

– Садитесь… – наконец, побормотал я. Чем я-то могу быть ему полезен?

Губернатор Саразии опустился на стул, раскинув колени, поиграл ими, как гармонист мехами, – ему было жарко. Да еще, видимо, не отошел от разговора за круглым столом.