Текст книги "Золотое дно. Книга 2 (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Лёва!.. Лёвка!.. – театрально взмолилась Татьяна Викторовна, сложив ладошки на груди. – Да он-то при чем?! Галя, скажи ему!

Галина Ивановна сидела, сжавшись, не поднимая глаз. Мне ее было очень жалко. Илья, глядя на отца, кусал губы. Инночка улыбалась – ну и выдержка.

Надо было, конечно, кому-то попытаться увести Хрустова. Может, мне попробовать?

– Хруст! – поднялся, утирая губы салфеткой, и Никонов. – Ты бы очки надел, посмотрел на юношу! Он тогда еще, небось, в школу-то не ходил. – И завопил. – Го-орько!..

Валеваха захлопал в ладоши. Молодые поднялись. Инна повернула Илью от стола и приникла к нему. Мол, нечего слушать глупости.

– Танцуем!.. – Жена Никонова подала сигнал официантам – те включили громкую музыку.

Валеваха с женой немедленно пошли танцевать, топать и кружиться, изображая что-то среднее между гопаком и вальсом. К им присоединились и другие гости.

– Ладно, – кивнул Хрустов. – Пойду, подышу… без микробов… – И пошел к выходу. За ним двинулась, было, Галина Ивановна – он обернулся. – Я один! Я сейчас! Курить не буду! – И вдруг – Ищуку, не так громко. – Значит, что-то другое делали, чтобы стать богатым! Вы что, гений, придумали новый способ плавки? Вы хотя бы сварщиком на заводе поработали? Каким-то образом да вырвали пакет акций! Конечно, убили кого-нибудь или, как минимум, обманули…

– Лёвка! Лёвка! Лёвка!.. – звонко хлопая в ладоши, заглушая слова Хрустова, к нему подошел Никонов и с силою обнял. И уже на ухо. – Милый! Что ты мелешь?!

Пытаясь вырваться, тот продолжал в его объятиях рычать:

– Не тр-рогай меня! Орденоносец! Вовремя смылся из наших мест! А что же наших никого не пригласил… хотя бы Ладу… ты же ее любил… спилась, на картах гадает…

– Тише, ты! – зашипел, улыбаясь и оглядываясь на людей Сергей Васильевич. – Мы все в эти годы любили… но, значит, любили и нас. Так написал Есенин? – Он пытается перевести в шутку неожиданные нападки Хрустова. – Тарас Федорович, слышь, он всю жизнь такой… не обращай внимания. Левка добрый, просто как лидер народа должен иногда ругать нас, начальников. Положение обязывает.

Директор САРАЗа, не откликаясь, угрюмо смотрел на Льва Николаевича.

– Ну, что глядишь?! – захрипел Хрустов. – Я не боюсь тебя! Как Алешка Бойцов написал, наш рабочий поэт: «Нас ниже не разжаловать, нас выше не вознесть!» Алеша, почему молчишь???

Бойцов, не отвечая, угрюмо смотрел мимо всех.

Оборвав танец, подошел Валеваха.

– Неприлично себя ведешь, – пробормотал он. – Пошел бы поспал.

– На том свете отосплюсь! – взорвался Хрустов. – Я до последней минуты буду говорить правду! Вы же ее сами себе не скажете! Ладно, всё! – И крикнул уже из дверей. – Сынок, прости! Прости, девочка! Я больной, как вся Россия. Пойду, постою, как уже сказал, на воздухе. Не ходите за мной.

Наконец, стало, кажется, спокойно. Татьяна Викторовна подсела к Галине Ивановне, они обнялись, посидели так и запели тихонько:

– Сиреневый туман… над нами проплывает…

25

И свадьба разыгралась, как и должно это быть. Плясал Валеваха, плясал Никонов, танцевал танго Илья с невестой и танцевал с женой Хрустова Туровский, и спел украинскую песню «Копав, копав криныченьку» Варавва, и Помешалов прочитал стихотворение, посвященное Илье с Инной… и все стали просить Бойцова что-нибудь почитать, но он, покраснев, потемнев лицом, отказался. Но потом поднялся и просто обнял Илью…

И не сразу вспомнили, что нет вечного бузотера, нашего милого Льва Хрустова. Несколько человек, и я в том числе, выбежали на улицу – может, он стоит там, переживая за сына, или, не дай бог, с какими-нибудь прохожими устроил митинг… но Хрустова не было. Еще только сумерки пали, правда, сыплется дождь, но далеко видно. Куда он делся?!

– Наверно, домой, – сказала сконфуженно Галина Ивановна.

«Стыдно стало… вот и ушел…» – подумал я. И многие так подумали. Но не бегать же за ним. Коли ушел – пусть уж отдышится, отмякнет… может, сам и вернется…

Но Илья все же, тревожась за отца, позвонил на родительскую квартиру со своего сотового телефона. Долго держал гудки – отец не снял трубку. Если он дома.

И снова веселился народ, и снова вспомнили про Льва Николаевича. Я напросился, сбегал к Хрустовым домой, но на мой звонок в дверь мне не открыли, тогда я отпер дверь ключом, который мне предусмотрительно сунула Галина Ивановна.

Хрустова в квартире не было.

Вернувшись в кафе, я отдал ключ и какое-то время сидел в шумной компании. Но было уже понятно, что и Галина Ивановна, и сын встревожены. И через какое-то время я вновь вызвался:

– Вечер теплый… может, ходит, вспоминает… Пойду, поищу?

Теперь Туровский догнал меня и всучил сотовый телефон:

– Если встретишь, позвони сюда. На экранчике телефонный номер Ильи.

И я вышел искать Хрустова.

Закат затянуло тучами, дождь лил вовсю, иногда со стороны гор прорывался ветер, и он был уже весьма холодным. Напрасно я не взял у кого-нибудь из гостей зонта.

Я быстро шагал по городу, озираясь по сторонам. Где же он может быть?! Увидел – на углу светится стекляшка-бар «У своих», заглянул – здесь пьют пиво, стоя, довольно неприветливые парни. Хрустова нет. Спустился к Зинтату, увидел в сизом мраке три знакомых барака. В том, что справа, я уже бывал в первый свой приезд. Кстати, в нем, в одном из окошек мигнул тусклый свет и погас. «Вряд ли. Но вдруг?..» – подумал я и поднялся на крыльцо. Входная дверь была распахнута.

Войдя, я чиркнул зажигалкой – ближняя ко входу комната зияла, по моему, вообще без двери. Пахло кошками, окурками.

– Есть тут кто?.. – почему-то тихо спросил я. И поскольку никто не ответил, спросил более громко. – Есть кто?!

– А ты кто?! – донеслось из глубины комнаты. – Чего надо? – И через паузу. – Родя?!

– Да, я. – Медленно я побрел в темноту, зажигалка еле освещала дорогу. – Лев Николаевич? А зачем ты здесь?

Он не ответил. Подойдя ближе, я разглядел – он лежал на провисшей кровати, на грязном, по всей видимости, матрасе, глядя в невидимый потолок. Я сел на соседнюю койку. Слышно было, как по крыше шумит дождь, тянуло холодом от входа в барак.

– Дверь, видно, бомжи сожгли… – пробасил Лев Николаевич. – А в тех комнатах кроватей не осталось. А здесь еще есть, на случай новой голодовки.

Я не знал, что и сказать ему. Упрекнуть: «Зачем истязаешь себя? Зачем мучаешь близких? Нельзя же весь век бороться? Или уже мозг отравлен, ни о чем ином не можешь думать?..»

– А тебя там ищут. – Я вынул из кармана сотовый телефон.

– Куда собрался звонить?! – он перехватил мою руку.

– Галина Ивановна просила, если найду… встречу… – слукавил я. – Там у Ильи телефончик.

Он секунду помолчал.

– Дай сюда! Куда нажимать?! Понял… Алло? Сынок?.. Не обижайся. Это наши дела, стариковские. Дай трубку Сереге. Серега! – Его голос окреп. – Я сегодня ночую в нашем бараке, в нашей комнате. Слабо? – и отдал мне телефон. И сипло рассмеялся.

– С-суки!.. начальники сраные!.. как быстро забыли молодость!.. наши лозунги: братство, равенство, свобода… Родя, у меня деньги есть… сходи, купи… ну, не водки, я понимаю… каких-нибудь чернил… душа горит…

И я под дождем побежал искать гастроном или ларек, где продают спиртное. Но увы, везде всё закрыто, только мигают красные лампочки сигнализации. Вымок, пока не сообразил – воскресенье. Хотя должны же быть магазинчики, работающие круглосуточно? Нынче же капитализм?

Наконец, нашел искомое в паре километров от барака, где ждал Хрустов…

26

Когда я вернулся, купив бутылку красного сухого «Саперави» и 250-граммовую фляжку коньяка (вдруг Лёве станет худо), в комнате барака было уже светло – горел фонарик, валявшийся на соседней от Хрустова кровати, и там сидел сутулясь Туровский.

Я даже сразу не признал его. Без головного убора, с мокрой головой.

Он пришел пешком? Приехал на машине? Возле барака не было его джипа.

Старые друзья и враги молчали. Увидев меня, Валерий Ильич поднялся.

– Нельзя так, Лева, хватит… – тихо сказал он и качнулся. И я понял, что Туровский без сил. Нет, он не был пьян, я видел, сидя рядом с ним в кафе – он почти не пил. Да он никогда при мне и не бывал нетрезв. В давние мои приезды на стройку он держался железно, даже в кругу ликующих по случаю друзей. – Ну, что мне, застрелиться? Ты будешь счастлив? Ты же многого не знаешь.

– А я тебе сегодня что-нибудь сказал?.. – сквозь зубы отвечал Хрустов.

– Да лучше бы говорил! – Валерий Ильич махнул рукой, шагнул к двери, обернулся, разглядывая меня. – Что-то принес? Давай. Стаканчиков не купил?

Я растерянно покачал головой.

– Стаканы на подоконнике… или тут, или в соседней комнате… – отозвался Лев Николаевич и отвернулся к стене. – Я пить не буду.

Туровский посветил фонариком – подоконник был пуст, мы перешли в соседнюю комнату. Она была с дверью, Туровский захлопнул ее за собой.

Стаканы нашлись, даже три штуки, граненые, при свете фонарика они показались мутными, захватанными, да и откуда здесь взяться чистым? Да и где помоешь?

Туровский поморщился, достал из кармана платочек, намочил в коньяке и обтер верхние ободки двух посудин. И мы молча выпили, одним махом, пополам весь коньяк, и сели на голые дребезжащие койки друг против друга. И Туровский впервые передо мной разговорился.

Я видел: тяжко ему, тоскливо. А я человек и не чужой, и не свой, – возле меня можно исповедаться. Я подумал, что, может быть, еще и потому иногда со мной люди откровенничают, что лицо у меня простоватое… к тому же киваю, когда хочу поощрить рассказчика… это, видимо, подкупает… и эти тяжеленные дурацкие очки вечно поправляю…

– Ты знаешь, Родион… я ведь тоже прочел летопись Лёвы, – вдруг неожиданно зашептал он. – Мне Сережа дал на ночь… И знаешь, откуда вся неприязнь? Он пробегал, прохохотал свои годы… а мог бы стать классным инженером… может быть, даже на моем месте бы работал… Я-то два института потом закончил, на Вилюйской ГЭС тянул лямку, как замдиректора… меня, Родя, сюда пригласили! Пригласили! Я не хотел ехать, я же тутошний… а своих выскочек кто любит? Это еще со времен Рюриковичей… нам подавай арбитра со стороны, о нем никто ничего не знает, он ангел, он будет справедлив… А я тут рос, наверное, кому-то дорогу перебегал, наверное, «шестерил»… ну, было, было в юности, Родя, хотелось внимания…

Фонарик светил в угол, я не мог различить лица Туровского в темноте, но глаза постепенно привыкли и к слабому рассеянному свету, и я увидел на щеке Валерия Ильича блеснувшую слезинку.

– Но дело даже не в этом. Он человек талантливый, быстро схватывает, остроумен… но когда высокая жизнь не сложилась, ищешь виноватых. И не только виноватых ищешь, но и адвокатов, кем можно закрыться… Я удивляюсь, почему он до сих пор не депутат какой-нибудь… с его басом, его энергией, с его ленинской хитростью обрастать народом… пусть, даже склеротиками-стариками…

Туровский достал трубку, долго на ощупь уминал табак в ней, я чиркнул зажигалкой – он прикурил… глаза его были закрыты то ли от дыма, то ли от нежелания смотреть.

– И главное – мы же все-таки немного все звери, самцы… тут еще такая подоплека… не может простить, что Маринка за меня замуж вышла…

– Я знаю, – пробормотал я. Но Туровский словно не расслышал меня.

– Сам же ее мне спровадил, слишком много девочек вилось вокруг него… не успевал Саванарола объяснить каждой смысл жизни… Нет, я не сержусь на него. Но ведь нету и моей вины, что Марина заболела… он не знает, какие только лекарства я ей не доставал… куда ни возил… кончилось тем, что сама попросила: не губи свою жизнь… Если бы нынче, я бы ее Запад увез, поставил на ноги… наша с-волочная с-советская медицина…

Он долго молчал.

– И почему-то думает, что я менял женщин, как перчатки. Анекдоты про меня рассказывает. Даже Ищук вон, новый для меня человек, приехал знакомиться – привез игрушечный самолетик (алюминий, как ты понимаешь, идет на авиацию)… если тронешь пропеллер, самолетик начинал свистеть песенку «Ах, какая женщина… мне б такую»…

Туровский зло рассмеялся, продолжал рассказывать. Ищук привез ему еще синие таблетки «Виагры», уверял, что не подделка, купил в США.

– А зачем мне они? Мне это ни к чему. У тебя что-то еще есть?

Я не сразу понял, что он спрашивает про спиртное. Поднял с пола, показал ему в сумерках бутылку «Саперави».

– Давай.

Я ногтем сорвал пластмассовый колпачок и растерянно заозирался – где взять штопор. Туровский выхватил у меня бутылку и, продолжая сидеть, лихим ударом о каблук вышиб пробку. Разлили, выпили.

К жене Валерий Ильич охладел лет пять назад, после совместной поездки в Анталию, где она, насмотревшись телевизора, замучила мужа заглядыванием в глаза. Какое-то время он лихо соответствовал, пока однажды на рассвете не проснулся от аритмии, весь мокрый… Спас коньяк… Весь день потом пролежал в тени на лежаке у самой воды… Инна не сразу догадалась, что с ним, все веселилась, барахталась в воде, затем падала рядом на песок:

– Не вымрем? – все повторяла фразочку из старого анекдота про, как вымерли динозавры. Ей, конечно, хотелось страсти. «В сорок пять баба ягодка опять». И лишь после второго приступа поняла: с мужем что-то неладно. Дома Инна его щадила, заставляла пить травяные настойки, сосать глицин и пр. И он от нее осенью отпал, словно желтый лист от ветки…

Сейчас Инна прекрасно живет в Москве. Пусть живет-веселится одна. Дочь закончила Иняз, еще недавно тоже безумствовала – то какого-то косматого юного ученого без прописки в дом приведет, то беззубого поэта… И лишь теперь успокоится сердце Туровского – Инна-маленькая выходит замуж, ей-богу же, всё состоялось по любви, что бы там ни говорил Лёвка. Она красотка и он красавец. Только вот парень хочет, чтобы они пожили в Вире. Ну, пусть поживут. А московское их гнездышко не пропадет.

– А я? Что я?.. Когда вдруг встречаю на улицах Виры какую-нибудь юную красотку, и она смотрит на меня обжигающим, как говорится, взглядом, я говорю себе стихами Лермонтова: нет, не тебя так пылко я люблю… не для меня очей твоих сиянье… люблю в тебе я прошлое страданье и молодость погибшую мою… – Он хмыкнул и протянул стакан: – Еще!

Выпив, Туровский замолчал. Я спросил:

– А вот Левка… в своей летописи… он какие-то имена заменил… специально напутал… Татьяна Викторовна – это Аня?

– Какая разница! – вдруг раздраженно ответил Валерий Ильич и резко поднялся. Мне показалось, что он уже сердится на себя, что лишнего пооткровенничал.

В это мгновение в окно ударил свет подъехавшей машины, было видно, что под дождем к бараку бегут две черные фигуры… Наверное, со свадьбы – за нами.

– Иди… – проскрипел сквозь зубы Туровский. – Никого не хочу видеть. – И снова сел на визжащую койку, закрыв лицо ладонями.

27

Я вышел в коридор и при неверном свете, бьющем через мокрое окно первой комнаты, увидел входящего в барак Никонова, а за ним Ищука.

– Где он? – хрипло спросил Сергей Васильевич и, уловив мой кивок, прошел к Хрустову.

– Где Валера? – негромко осведомился Ищук и, заметив свет фонарика во второй комнате, шагнул туда.

Никонов постоял-постоял, высясь над валяющимся на койке другом, и начал звонко хохотать.

Хрустов не отвечал.

– Ну, йотыть!.. – перевел дыхание Никонов. – Что за глупость удумал!.. Лег на вшивые тряпки и думаешь, что герой. Ты один помнишь, ты один любишь!.. Ты видел, Родя?

Я неопределенно пожал плечами. А Хрустов никак не откликался.

– Галя сказала, ты не первый раз сюда уходишь жить… сейчас привезут чистое белье, подушки. – Сергей Васильевич снова заржал. – Н-ну, базар! Я попросил и мне. И закуски!

– Иди к черту… – не выдержал Лев Николаевич. – Здесь тебе делать нечего.

– Это почему же?! – Никонов опустился на соседнюю кровать. – Лёвка! А? Здесь и я жил. Вон там Иван Петрович спал. Здесь Алёха-пропеллер… а здесь…

Говори, что еще надо? Сейчас привезем. Родя! – Никонов обернулся ко мне. – Ты думаешь, мне слабо здесь переспать прямо в этом костюме, при орденах?!

Так как Хрустов снова молчал, я буркнул:

– Думаю, не слабо.

– Слышишь, Лёвка! Он наш человек. Мы его можем в нашу бригаду принять. Комнат много. – И Никонов снова зазвенел визгливым, женским смехом.

– И ему здесь делать нечего! – вскинулся, сел на койке Хрустов. – Всё ходит, запоминает…

Мне показалось, что он снова с ненавистью смотрит на меня.

– Ишь, в музее сидит… а не лучше сначала в крематории? А уж потом оттуда горшочки: Хрустов, Сахаров…

– Какой Сахаров? – не понял я. – Крановщик?

– Да великий Сахаров. Ученый, – пояснил, задыхаясь от смеха, Никонов. – От скромности Левка не умрет.

– Уходите!.. – зарычал Хрустов и лег, перевернувшись лицом вниз. – Какой ученый?! Шофер Дима Сахаров, он вместо Васьки-вампира потом работал на износ…

– Ну, прости… Я же шучу. – И Никонов заговорил тихим, проникновенным голосом. – Йотыть!.. Так же нельзя, Лёвка! Ну, кого ты переделаешь своими речами?! Жизнь идет вперед… если даже не всё правильно, а я тоже согласен… не остановишь! Зачем остатки сердца рвать! Мы и так, блин, отдали здоровье в этом сыром каньоне, на мокром бетоне, как в бане, блин!.. И теперь еще гробить?..

Лев Николаевич не отвечал. Я слышал, как в соседней комнате Ищук что-то быстро, как пулемет, говорит Туровскому. Слышались смутные слова «акции», «эмиссия»… «обводной канал»…

– Лёвка, слышишь? Старая дружба не стареет. Хочешь, я вот этот орден, ну, не церковный, а этот… сейчас на х… в Зинтат закину? Хочешь?! Ну, что ты хочешь? Юность не вернуть. Сейчас всё другое. Но я согласен… нашей молодостью можно гордиться… Мне показали твою летопись… Ты молодец!

– Какую летопись?.. – простонал Хрустов. – Я ее сжег… – Он повернул голову. – Если Илюха, штрейкбейхер…

– Да там пара страниц… – нашелся Никонов, замахал руками. – Сын из урны вытащил… черные… зря спалил! Дописал бы! Вот твое дело! Вот твоя миссия! Может быть, восстановишь?

– СССР восстанови… – пробормотал Лев Николаевич, кусая белесые губы. – Как ты не понимаешь, если нынче такое зверство, значит, всё, что я написал тогда, – ложь. Ослепительная ложь. Был слеп.

Никонов развел руками – словно орел взмахнул крылами.

– Это что же, если сегодня упадет матеорит, значит, ты виноват… не смотрел внимательно на звезды? Смешно, да, Родион?!

Обиженный словами Хрустова в свой адрес, я смолчал.

– А мне жалко, – продолжал Сергей Васильевич. – Прочел эту пару страниц – будто в ледяную воду окунулся… это где ты описываешь семьдесят восьмой, семьдесят девятый, помнишь зиму? Только Зинтат перекрыли, – Никонов снова повернулся ко мне за поддержкой, – вдруг перед плотиной вода… а мороз сорок три с ветром… как будто кто донные перекрыл. Труханули же тогда.

Хрустов сопел, только ботинками дернул.

– Хотя, конечно, он во многом прав, – Никонов продолжал рассказывать как бы мне. Хотя, конечно, желал сейчас одного – вернуть именно в Хрустове чувство доверия к себе. – Мы-то были пацаны… а начальники смотрят: мешает гора вести дорогу до створа – взорвать! А потом оказывалось: взорвали белый мрамор… если бы его умно распилить да продать, выручили бы денег на две ГЭС! – Никонов вдруг тоненько засмеялся. – Про наших девочек он хорошо… только имена зачем-то поменял… – И заметив, как Хрустов напрягся (наверное, уже понял, что не две-три странички попали в руки Никонова!), Сергей Васильевич начал говорить во все горло, думая привлечь, как я сообразил, к разговору коллег из соседней комнаты. – Там у тебя хорошо, как сначала в палатках жили, в трехслойных, с железными печурками, на брезенте фотки артисток. Помнишь, при свечках, под гитару, песню про сиреневый туман? Старались, как Высоцкий, чтобы с хрипом! Дурень, что сжег! Давай я тебе зарплату буду платить пять тысяч в месяц. А ты сядешь и напишешь заново. Сможешь?

Хрустов в сумраке, с великой печалью, искоса глядел на старого друга.

– Сергей, ты пьян? О чем ты говоришь? Народ страдает!

– Да ну тебя! «Народ»! – Никонов вдруг осердился и вскочил. – А мы с тобой не народ?! Ты вот инфаркт заработал… а будешь дальше печенку свою грызть – помрешь, Лёвка! – Он вдруг закашлялся, да так гулко, страшно, что я подумал: не простудился ли он. – А если уж… если отдали здоровье нашей… дорогой ГЭС… надо же, братеник, чтобы хоть кто-нибудь и спасибо сказал в старости. – Он поколотил себя кулаком по груди, сипло перевел дыхание. – И это возможно, если не будешь вести себя, как пацан. «Я маленький, я честный, я в стороне». – И наклонившись, жарким шепотом. – Не оставляй нас с Валерой на съедение олигархам! – Никонов оглянулся на проем без двери и еще тише зашептал. – Ведь кто такой Ищук в сравнении с нами? Пацан. Но за ним танки, мля… битком набитые долларами… ты меня понимаешь? А зачем он подарки твоему сыну дарит?

– Мы вернем… – буркнул Хрустов и сел на кровати, растирая себе уши. – всё вернем.

– Дело не в еньтем! Дареному коню в зубы не смотрят.

– А если шибко большие зубы? – отрезал Хрустов.

– Я о другом! Зачем он хочет с тобой дружить? Об этом подумал?

– Со мной?! – простонал Хрустов. – Брось дурака валять, Серега. Ему Утконос нужен. Слышишь, балаболят… Он не Илюхе подарил – он семье Валеры подарил!

– Погоди! – Никонов снова оглянулся на порог и негромко продолжал. – Лёва. Я так серьезно еще никогда не говорил с тобой. Лёва, если мы вместе объединимся… нам черт не брат… Как объединиться? Об этом потом. Но верь мне: ГЭС я Москве и Лондону не отдам. – Он отошел к выходу и вернулся, небрежно задев меня в сумраке мощным плечом. – Но сына не обижай. Он мне сказал: хочешь, мы с Инкой уедем к вам, дядя Сережа. А что, я бы их принял. Он классный инженер, она знает языки. А у нас япошек всяких с утра до ночи… переговоры… ля-ля… это деньги… Что молчишь?

Послышались шаги. Это был Ищук.

– Я поехал за дамами.

– Хорошо, – кивнул Никонов. – А я с Валеркой рядом там поваляюсь. Это наше жилье, Тарас Федорович. – С нажимом произнес он. – Тут всё наше!

– Понимаю, – медленно улыбнулся Ищук. И ушел.

Машина под окнами взвыла и укатила сквозь серый светящийся дождь…

28

Мы с Хрустовым остались одни. Я продолжал стоять около зияющего чернотой выхода из комнаты, ощущая себя чужим, презренным соглядатаем. Днем я уеду, конечно.

Но Лев Николаевич понимал мое состояние.

– Родион, не сердитесь… наверно, я сошел с ума… порой не знаю, что говорю…

– Ничего. Я же люблю вас всех.

– Всех?.. – хмыкнул Хрустов, сверкнув на меня взглядом. Он поднялся, отошел к окну.

Но я не стал подробно объясняться или оправдываться, почему и кого люблю. Вдруг да снова Лев Николаевич начнет кипятиться, рвать себе душу.

Кажется, дождь редел. Тихо стало на улице.

Впрочем, несмотря на то, что фары там больше не светили, мне показалось, что где-то в небесах меж туч выкатилась луна – засиял столб неподалеку от барака.

Мы молчали. От усталости я присел на краешек соседней кровати. Не было слышно и из соседней комнаты ни шагов, ни иных шорохов.

– Знаешь, Родион, хочется кричать через века, – вдруг сказал, не оглядываясь, Хрустов. – Кричать, вопить почти бессмысленно, как вопит, например, задавленный трактором пацан или пёс…

«Почему?» – хотелось мне спросить, но он ответил на этот вопрос.

– Жизнь оказалась игрушечной. Вот и всё. Нас завели, как заводят куклу ключом… закрутили пружиночку… мы попрыгали, построили им, что они хотели… теперь живут, посмеиваясь над нами, а мы лежим, как на складе… Нет, не зависть! – Он обернулся, наконец. – Просто жаль мозги свои, усохшее мясо, сорванные ногти. А еще жальче их… – Он кивнул в сторону в сторону окна.

Там снова подъехал, светя фарами и сигналя, черный «джип». Машина проскочила к самому крыльцу, и вот в комнату входят, звонко хохоча, женщины – Татьяна Викторовна и Галина Ивановна, а за ними Никонов. Они вносят, как цыганки на вокзале в вагон, огромные тюки, бросают их на койки. Это матрасы, простыни, подушки.

Я думаю, немалых душевных сил стоило Галине Ивановне сейчас смеяться. Муж ушел со свадьбы сына, друзей увел. Но она смеется.

– На четверых!.. – хрипит Никонов. – Сегодня ночуем здесь, наша бригада!

– Сумасшедшие… мальчишки и мальчишки… – воркует его жена. – Смотрите, без баловства!..

– Говорю тебе, именно мальчишник!.. юность вспомним!.. Валера!.. – И Никонов стучит в стену кулаком. И шепотом поясняет женщинам. – Он в соседней… Лёвка! Раскладывай! Ты что, как белоручка?!

Хрустов хмуро безмолвствовал.

Я обратил внимание, что Никонов вернулся переодетым (когда заезжал с женщинами за постелями, сменил одежду), – на нем теперь тонкий серый свитерок, выпирающий на пузе, и спортивные брючки.

Между тем женщины быстро собрали и брезгливо вынесли в коридор старые желтые матрасы с коек, настелили новые, устроили четыре белоснежных постели. И Галина Ивановна робко подошла к мужу.

– Не беспокойся, – быстро и, кажется, сердясь, буркнул Лев Николаевич. – Люди балуются.

– А для тебя это, конечно, принципиально?! – хохотнул Никонов. – А вот и мне так. Сейчас еще Алешка подскочит. – И молча, знаками дав понять, что заглянет в соседнюю комнату, удалился.

Хрустов положил руку на плечо жены, и они тоже вышли из комнаты.

– Ну дела!.. – пропела Татьяна Викторовна. – А я бы тоже сейчас… только нашей общаги нету, сгорела, говорят. Сережа Помешалов уверяет: Левка спалил, чтобы женщин скорее в новые дома переселили.

– Там луна вышла? – почему-то спросил я.

– Вышла, – удивленно глядя на меня, ответила Татьяна (она же, как вы помните, во многом Аня из летописи). – Дивная настала тишина. А ты бы жену свою тоже привез… здесь воздух… в тайгу полетим завтра…

Хрустов вернулся.

– Ты едешь? – спросил он у Татьяны Викторовны.

– Я еще с Алешкой выпью. Он же сейчас подскочит?

Лев Николаевич глянул на меня:

– Скажи там Гале, Таня пока остается.

Я вышел на крыльцо, передал то, что мне велено было передать в темное нутро машины (там жена Хрустова и водитель), и вот черный джип фыркнул и ускакал в лунную ночь, в сторону кафе.

Я снова оказался никому здесь не нужным. Тем более, что мне и постель не привезли. Алексей Бойцов, разумеется, будет ночевать здесь, со старыми своими друзьями.

Я прислонился к косяку и закурил. Городок строителей спал. Вдали, на столбах, несколько фонарей как по команде одновременно погасли. Стало видно, как высыпали звезды со стороны запада, на безлунной половине небосвода. А по правую руку луна, вернее, золотистый полумесяц продолжал освещать угрюмые щетинистые горы…

В первой комнате (которая без двери) негромко разговаривали Хрустов и Татьяна Викторовна, во второй – еще тише, шепотом – Туровский и Никонов. Татьяна Викторовна время от времени звонко смеялась, и, как эхо, смеясь таким же тонким смехом, вторил ей из соседней комнаты муж.

– Если у тебя тут площадка для телевидения, – веселилась дальневосточная гостья, – для голодовок, что же свет не проведете?

– Провода Валера обрезал, – бурчал Хрустов.

– Этот может, – согласилась Татьяна. – Но хочешь, мы попросим – кабель перекинет. – И она снова залилась серебряным, немного вибрирующим смехом.

– Тебе весело?

– А тебе нет?! Сын женится. Ты чего, блин, как кикимора?! Мало ли у кого что на душе… такой день… – И она замолчала.

И я вполне представлял себе, как она смотрит сейчас на Льва, а он на нее, на юную некогда красавицу Аню из стройлаборатории. Я сам ее смутно помнил, но сравнивая с ее портретом из летописи, был поражен, как же она изменилась. Дело даже не в том, что в летописи у нее были серые спокойные глаза, а в жизни темнокарие, с огнем. Характер! Она словно проснулась за последующие годы… стала веселой… или ожесточилась? И ее вечная улыбка – просто маска? Откуда мне знать.

Они долго ничего друг другу не говорили, но не надо было и гадать, о чем они сейчас думают. Конечно же, им вспоминалась стройка, как наваждение, как первое их счастье и первые горести…

– Левка, помнишь?.. – Пройдут еще десятилетия – и оставшиеся в живых строители Ю.С.Г. так и будут при встрече спрашивать друг друга: – Помнишь?.. – И наверное, прежде всего будут иметь в виду злополучный Новый год. Вокруг солнца – белый круг. Ночью окрест луны – круг и крест. Лютая зима. В узком черном каньоне Зинтата, на бесконечном ветру, – бетонные башни будущей плотины, похожие на раскопки Трои. Железные лестницы вертикально свисают по углам рабочих блоков, деревянная опалубка, распорки кранов обросли белыми бородами льда… изо всех щелей брызжет вода, тут же замерзая… пар клубится над котлованом, наслаивается черный солярный дым… Ревут МАЗы и БЕЛАЗы, пытаясь разминуться на временных дорогах, нечаянно выплескивая жидкий горячий бетон на снег… Когда же машины уползают, слышно, как поскрипывают и щелкают мостовые и башенные краны, звонят их звонки в небесах, как телефоны, словно там господь Бог с ангелами переговаривается, трещат юные солнца электросварки, перекликаются охрипшие люди…

– Помнишь?.. – снова воскликнула Татьяна. – Ты был такой смешной тогда…

– Почему?.. Я никого не боялся.

– Народ скликал на стройку, а они от страха разбегались…

– Это верно. Черт же знал, почему тогда…

– Жаль, что сжег свою летопись. Теперь всё и не вспомнить.

– А это никому не надо.

– Лёвка, неправда!.. – И Анна страстно зашептала. – Я ведь понимаю твое отношение к Валерке. А я так вообще его ненавидеть должна. Умел он вить веревку из людей. Сказки рассказывал: что на медведя с дробовиком вышел, в пасть выстрелил… Через Енисей переплывал. Не верь никому, говорил. Тихушник. Печальный всегда такой, будто очень много знает. Ему бы исповеди принимать – черная рубашка под горло. В позе йоги сидит иногда. При девушке. Олька рассказывала. Вовремя на него Маринка попала… Что было бы со мной?

– Я ее ему отдал. – Хрустов закашлялся. – Помнишь… в ответ на мои письма… сколько девчонок..

Татьяна вновь звонко захохотала. И из-за стены откликнулся смехом Никонов. Я стоял в позорной позе подслушивающего… а куда мне идти?

– Чего ты смеешься? – кажется, обиделся Лев Николаевич.

– Я не смеюсь, умел ты агитировать… – И помолчав, спросила. – Наверно, удивляешься, почему я с Серегой уехала, замуж за него пошла… – И совсем негромко продолжила. – Тогда он был беззащитный, как кутенок. Встречаю – идет рыдает. «Что такое?!» – «Вот ты, Таня, строгая девушка… скажи, почему среди вас столько предательниц…» Я так поняла – ему Лада изменила. С ним целовалась, а сама… Я говорю: «Ты еще маленький, все у тебя будет. Ты хороший». На следующий вечер стоит перед окном общаги – держит над собой две двухпудовые гири. – «Ты чего тут?!» – «Я не маленький… вот полюбишь меня – отпущу». Стоит, еле держит, но держит. Так началось. Он, Лёвка, сильный человек… Хотя я знала – он продолжает любить эту официантку. Как ты Маринку…

– Я не любил Маринку! – прохрипел Хрустов. – Ты это брось. Я Галю любил!

– Любил-любил… Ты всех любил. И советскую власть. А ни одной медали, кстати, не получил! А Валера – орден.