Текст книги "Падди Кларк в школе и дома (ЛП)"

Автор книги: Родди Дойл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Мы заржали. Другого выхода не было.

Пора было спать. Папаня не пришёл. Я поцеловал маманю на ночь.

– Баю-баюшки, – улыбалась маманя.

– Спокойной ночи.

У мамы была родинка на лице, между ухом и глазом. И из этой родинки росла волосинка. Впервые в жизни я обратил внимание на эту волосинку. Прямая такая, толстая.

Я проснулся как раз перед тем, как маманя пришла нас будить. Это было понятно по шуму, доносящемуся снизу. Синдбад спал без задних ног, я не стал ждать, пока он проснётся, и вскочил. Я сразу проснулся, стал одеваться. Отлично: свет брызжет даже из-за занавески.

– А я только встала, – сказала маманя, когда я спустился в кухню.

Маманя кормила сестрёнок: вернее, одну кормила, а за другой следила, чтобы еда попадала по назначению. Кэтрин, бывало, промахивалась ротиком мимо ложки. Тарелка у неё всегда оставалась пустая, но что съела Кэтрин, а что размазала – это вопрос вопросов.

– Я проснулся, – сказал я.

– Я вижу, – откликнулась маманя.

Я засмотрелся, как маманя кормит Дейрдре из бутылочки. Ей никогда не надоедало возиться с Дейрдре.

– А Фрэнсис знай дрыхнет, дрыхало.

– Ну и ладно.

– Храпит, как боров, – хихикнул я.

– Неправда, – не поверила маманя и была права: Синдбад сроду не храпел. Я не имел в виду сказать про Синдбада пакость. Просто нужно было как-нибудь пошутить.

Я не то чтобы проголодался, но есть уже хотел.

– А папочка уже на работу ушёл, – сказала маманя как бы между прочим.

Я тупо посмотрел на неё. Наклонилась над Кэтрин, «детонька, ещё капельку», нежно гладит её ручонку, не держит за руку, а именно гладит, тыкает ложкой в овсянку…

– Хорошая моя деточка…

Я прокрался наверх. Обождал, прислушался: маманя в безопасности внизу. Зашёл в их спальню Кровать заправлена, покрывало застилает подушки и заботливо за них заправлено. Я откинул покрывало. Привычно прислушался. Сначала проверить подушки. Я приподнял их, отбросил одеяло. Нижнюю простыню маманя забыла расправить. Отпечаток тела хранила только одна сторона постели. Маманина, правая. На отцовской половине – ни складочки, подушки не примяты. Я даже потрогал простыни: с маминой стороны тёпленькие, а с его… с его стороны я не трогал.

Покрывало я не набросил, специально: пусть маманя поймёт.

Не переставая вслушиваться, я окинул взглядом гардероб. Вот его ботинки – три пары, вот галстуки. Целые связки галстуков, куда столько?

Передумал, набросил покрывало и тщательно разровнял.

Пошёл проверить маманю: она отмывала от овсянки стульчик Кэтрин. Совершенно такая же, как всегда, разве что волосы в беспорядке. И ничего я не замечал как ни старался. Прямо глазами ел маманю, но что означало выражение её лица, угадать не мог.

Совершенно такая же, как всегда.

– Давай я Фрэнсиса разбужу.

Маманя отшвырнула тряпку, и та повисла на раковине.

Раньше маманя ничего не швыряла. Никогда.

– Пошли вместе будить, – предложила она. Взяла малышку Дейрдре, посадила на бедро. А левую руку протянула мне. Рука была мокрая. Мы крались по ступенькам и потешались над их скрипом. Маманя сжимала мою руку.

Великолепные похороны. Гроб задрапирован знаменем. Семья спасённого будет выплачивать нам с Синдбадом компенсацию. У мамани тёмная вуаль опущена на лицо. Тихонько плачет, но всё равно красавица. А я ничуть не плачу. Выходим из церкви, все пялятся на нас, а я мужественно обнимаю маманю за плечи. Синдбад до маманиных плеч не дотягивается, поэтому ползёт сзади. Кевин и все остальные стараются встать в церкви и на кладбище ко мне поближе, но провожающих такая толпа, не одни родственники, что к сыну героя не пробиться. У меня новый костюм с длинными брюками, куртка с внутренним карманом. Семья спасённого ребёнка повесит мемориальную доску у нашей калитки. Мой отец погиб, спасая жизнь ребёнка. Конечно, идиотизм и не может быть, потому что не может быть никогда. Мечта хороша, пока мечтаешь. Ничего с ним не стрясётся. Естественно, я не желал папане смерти; он ведь папаня мне. Так что пришлось мечтать о собственных похоронах: оказывается, гораздо приятнее.

Я заметил Чарлза Ливи, шагающего к воротам. Огляделся – не хотел, чтобы были свидетели – рванул за ним. Я ждал окрика: на малой перемене запрещалось уходить со двора. Я шёл так же скоро, как Чарлз Ливи, и руки тоже положил в карманы.

Он направился в поле. Я бегом перебежал через дорогу, пнул камень, попавшийся под ноги, и обернулся. Школьного двора почти не было видно из-за сарая. Вроде никто не смотрит. Я побежал сломя голову. Чарлз Ливи нырнул в высокую траву. Замедлив шаг, я нырнул за ним. Было сыровато. Я засвистел. Это в моём представлении являлось «правильным подходом».

– Это я.

Трава в одном месте как будто пригнулась.

– Это я.

Там-то и был Чарлз Ливи. Пришлось присесть, хотя желания особого не было. Брюки потемнели от сырости. Чарлз Ливи сидел на мокром, грязном ящике, на котором мне места не хватало. Я сел рядом на корточки и проговорил:

– Вот, смотрю, ты идёшь.

– Ну и чо?

– Да ничо.

Чарлз Ливи затянулся ядовитым «Майором». Когда же он успел закурить? Наверное, пока я догонял его. Мне не предложил. Я и радовался, что курить не придётся, и досадовал: надо же какой, не поделился.

– Прогуливаешь?

– Прогуливал бы – разве ранец бы в классе оставил?

– Не-а.

– То-то.

– Это ж тупо.

Он снова затянулся. На поле были мы одни. Со двора доносился галдёж учеников, свист учительских свистков. Где-то вдалеке гудела бетономешалка. Я следил, как поднимается вверх дым. Чарлз Ливи не следил, просто смотрел в небо. Я, мокрый до нитки, ждал звонка. Как теперь возвращаться? Тишина саднила, как боль в желудке. Чарлз Ливи курил и помалкивал.

– Ты сколько в день выкуриваешь?

– Штук двадцать.

– Ой. Где деньги-то берёшь?

Вот так ляпнул. Как будто не верю. Он зыркнул на меня:

– Ворую.

Я поверил и поддакнул, как будто сам ворую:

– А, ну да.

Теперь я тоже смотрел в небо. Оставалось не так уж много времени.

– Ты когда-нибудь из дома убегал? – набрался я храбрости.

– На хер надо это – бегать.

Я удивился, а с другой стороны, ничего удивительного: ему-то от кого бегать?

– А хотел?

– Хотел бы – сбежал бы, – отрезал Чарлз Ливи, но задал-таки вопрос: – Слинять, что ли, думаешь?

– Нет, нет.

– Зачем тогда спрашиваешь?

– Так просто.

– А! так просто.

Я думал напроситься прогуливать вместе с Чарлзом Ливи. Собственно, потому за ним и помчался. Идиотизм. Я, как дурак, удрал со двора, сижу тут с ним, а ему до лампочки. Чарлз Ливи, если сбежит из дому, ни за что не вернётся. А я так не хотел.

Боясь, что заметят мой отсутствие, я поднялся:

– Увидимся ещё.

Он не ответил.

По полю я крался, согнувшись в три погибели, но это было невесело.

Так и подмывало удрать, пусть они перепугаются, пусть их совесть замучает, тогда, может быть, сообразят, что друг без друга им никуда. Она заплачет; он её обнимет. И будет обнимать пока меня не привезёт полицейская машина. И пусть меня упрячут в Артейн за ложный вызов и трату временных и материальных ресурсов полиции, но не очень надолго, и папаня с маманей будут навещать меня каждое воскресенье. Они скажут – это мы виноваты. Синдбад скажет – нет, это я виноват. А я скажу им – не наговаривайте на себя, и во всём признаюсь.

План в общих чертах был такой.

Я вылез из травы под носом Хенно, стал беспокойно озираться, будто бы что-то ищу.

– Я потерял фунт, сэр. Маме надо было передать, а я потерял.

Пожав плечами, я сдался. Деньги как ветром сдуло. Перешёл дорогу, миновал опасный участок за сараем, выбрался на двор. Никто не караулит. Вот показался мистер Финнукан со звонком в руках. Я встал рядом с Эйданом и Лайамом.

– Где ты был?

– Курил.

Они выпучили на меня глаза.

– С Чарло, – веско прибавил я. Язык мой – враг мой, вперёд ума торопится. – Не веришь? Ну-ка я дыхну.

Мистер Финнукан поднял колокольчик над головой, другой придерживая язычок. Он всегда так держал колокольчик. Потом, как всегда, отпустил язычок, поднял колокольчик ещё выше и десять раз позвонил. Губы директора шевелились – считает. На счёт десять мы должны были построиться в линейку. Впереди стоял Чарлз Ливи, а за спиной – Кевин, тут же пнувший меня под колено.

– Хватит пинаться!

– Ты попробуй пни меня.

– И пну.

– Ну, пни.

Я пинаться подождал, хотелось как-то по-другому с ним рассчитаться.

– Пни, пни.

Я пнул его в лодыжку. Больно, это-то я смекнул. Кевин подпрыгнул, выпал из строя.

– Что происходит?

– Ничего, сэр.

– Что с вами?

Это оказался мистер Арнолд, не Хенно. Он пересчитывал своих учеников, а на нас чихал с высокого дерева. Он считал своих мальчишек по головам, не желая расталкивать их и проверять, что там творят шалопаи из чужого класса.

– Я упал, сэр, – сказал Кевин.

– Не падай так больше.

– Да, сэр.

И снова Кевин у меня за спиной.

– Я тебя достану, Кларк.

Я даже не обернулся.

– Я тебя достану, слышишь?!

– Разговорчики в строю.

Хенно пересчитывал нас по головам. Туда прошёл, сюда. Считает под нос. Мимо меня прошёл два раза. Я ждал удара. Кевин толкнул меня в спину, ничего другого не успел.

– Это только начало, Кларк.

Наплевать, и вовсе не больно. Ещё поплатится. Он мне больше не друг. Жижа навозная, обманщик и врун. И ни фига в жизни не понимает.

– Anois[33]33
  А сейчас (ирл.)


[Закрыть], – выкрикивал Хенно впереди, – Clé deas,[34]34
  Левой-правой, левой-правой (ирл.)


[Закрыть] clé deas – …

Строевым шагом мы вошли в главное здание и промаршировали кругом до самого класса. Хенно нёс вахту у дверей.

– Вытирайте ноги.

Дважды повторять учителю не пришлось: задние подражали передним. Последнему пришлось закрыть дверь, притом беззвучно. В школе не раздалось ни звука. Хенно терпеть не мог галдежа и болтовни. Малейший шёпот – и весь класс стоял истуканами полчаса. Входили мы строго попарно, приходилось долго ждать у порога.

Мне приходили мысли о побеге, хоть бы даже в одиночестве, а лучше с Чарлзом Ливи или с Синдбадом. Вот бы забрать Синдбада, как в книжке «Полёт голубей», я буду за старшего, понесу братишку на спине, когда он устанет, через поля, через болота, через реки. Оберегать братишку.

– Следующие двое.

Один пойду.

– Следующие.

Куда-нибудь недалеко. Чтобы пешком туда и обратно.

– Следующие.

Кевин не только сам ждал, но и парней позвал. Уже толпа собралась. Мне было начхать, я не трусил. Раньше Кевин всегда меня побеждал, но то раньше: когда я не желал победы. А теперь… теперь начхать. Он мне в морду – я ему в морду. Какая разница, кто кого побьёт? Я не пытался обойти его, притвориться, что его здесь нет, что я ничего не помню. Так что подошёл прямо к нему. Зная, что будет дальше.

Он толкнул меня в грудь. Толпа обступила нас теснее. Мешкать не приходилось; вот-вот нагрянут учителя. Я отступил на шаг, и ему пришлось шагнуть ко мне.

– Эй, ты!

Он толкал меня сильнее, сильнее, не кулаком, раскрытой ладонью, чтобы я начал отбиваться.

Я сказал, причём громко:

– У тебя все подштанники в говнище, я сам видел.

На миг его лицо изменилось: на нём отразились страдание, боль, ярость. Он побагровел, сощурил повлажневшие глаза.

Нас обступили теснее.

Сжав кулаки, бывший друг надвигался на меня, думал взять нахрапом. Не глядя, равнодушно замахнулся. Один кулак разжат: царапаться, что ли, собрался? Странно постанывает. Я зашёл сбоку, съездил его по сусалам, аж кулак заболел. Он с разворота догнал меня: прямо в нос кулаком. Бью коленом – мимо; ещё коленом – ага, прямо в бедро. Притянул к себе за шиворот. Надо же, из одежды выворачивается. Руку, всю во вражеских слезах и соплях, я обтёр об его же волосы. Отцепиться он не мог, все узнали бы, что он ревёт. Попытался отцепить его руки и отступить. Не вышло. Поставил подножку: опять неудача. Он скулил, не открывая рта. Я схватил его за волосы, отогнул назад голову.

– Нечестно! – заорал кто-то. Не всё ли равно, кто? Глупо. Господи, как глупо. Но откуда-то я знал: это самая важная вещь в моей жизни.

Головой он разбил мне всё лицо, особенно губы. Пошла кровь – я ощутил её привкус. Боль оказалась совсем не страшная, даже приятная. Она не значила ничего. Ещё удар, на этот раз не такой удачный. Отпихивает меня. Упаду – другая музыка заиграет. Отступая. Вернее собираюсь отступить и тут же грохаюсь на кого-то спиной. «Кто-то» отпрыгнул, но поздно; я снова твёрдо стою на ногах, и это прекрасно.

Чтобы я всё-таки упал, он вздёрнул мне к подбородку всю одежду: и свитер, и рубашку, и даже майку. Наверное, со стороны он выглядел глупее некуда. Лягаться я не мог, чтобы не потерять устойчивость. Обоими кулаками я лупил его по голове с двух сторон – раз! два! – удерживал его руки, чтобы он не вцепился мне в лицо. Казалось, что он ниже меня ростом и слабее. Лицом он уткнулся мне в грудь, как сверлом всверлился, кусал свитер. Я вцепился ему в волосы на затылке и дёрнул. Упираясь головой мне в живот, он решил, что победа в кармане, сейчас толкнуть только по-быстрому и сбить с ног. Но я сгрёб его за волосы. Он хотел толкнуть – и коленом я снова рассадил ему лицо, ещё сильней, чем раньше. Послышался крик, крик испуга и боли. Крик побеждённого. Конец. Все стояли тихо. Такого у нас ещё не видывали. Они и хотели, и боялись увидеть лицо избитого.

Теперь никогда не будет по-прежнему.

Колено распухло, я всё время его чувствовал, но всё пригибал книзу голову врага. А тот всё повисал на мне, сбивал с ног, но песенка его была спета. Я снова попытался двинуть его коленом, но только смазал по морде – слишком долго думал и от этого потерял в быстроте. Отпустить бы его, а как отпустишь, пока он сам меня не отпустил? Схватил за ухо, выкрутил. Он завизжал как резаный, но овладел собой и затих. Не хотелось заканчивать этот бой, как обычную драчку: это ведь совсем другое дело. Битва кончилась, враг не желал признавать поражения, так что мне пришлось спросить:

– Сдаёшься?

– Нет.

Один должен выдавить «нет», а другой – я – должен его ударить. Схватить за ухо, впиться ногтями, выкручивать. Должен.

– Сдавайся.

Я выкручивал ему ухо, бормоча про себя: «Сдавайся, ну сдавайся же», и в то же время сознавал, что никогда не услышу: «Сдаюсь». Я отпустил это несчастное ухо.

– Сдавайся.

Он молчал.

Мне расхотелось драться, и я выпустил Кевина. Даже оттолкнул, положив руки на плечи. Вроде: ступай, не мешайся. В лицо ему не смотрел – не получалось.

Волоча ногу, я побрёл по дороге. Он имел право догнать, ведь я не победил, а он не сдался. Значит, разрешалось догнать, прыгнуть на спину, додраться. Я и не оглядывался. Кто-то швырнул камень. Плевать, всё равно не обернусь. Нога ныла. Почему-то хотелось есть. Штаны были сверху донизу в крови: Кевиновой и моей собственной.

– Никогда, никогда не сдамся.

После обеда, во дворе.

– Ты покойник, – крикнул он вслед.

Нос распухший, багровый, подбородок расцарапанный. Пять тонких, кривых царапин. Фонарь под глазом наливался одновременно краснотой и синевой. На свитере засохло немного крови. Рубашку он переодел.

– Ты не победил!

Я замер и поглядел ему прямо в глаза. Он умирал от желания отвести свой взгляд, поверить, что всё кончено, я проиграл, можно идти домой с победой. Ничего не ответив, я потащился дальше.

Он ждал.

– Цыплак.

Увидев мою окровавленную одежду, маманя кинулась мне навстречу. Потом внезапно остановилась и оглядела меня сверху донизу.

– Что стряслось?

– Подрался.

– Охохонюшки…

Заставила переодеться, но ни полслова больше не сказала.

– А грязное где забыл?

Поднявшись наверх, я разделся и сложил одежду в пластиковую корзину, стоявшую в углу за холодильником.

– Застирать их надо скорей.

Маманя забрала брюки. Синдбад их видел. Трудно было поверить, что брюки окровавлены. На ткани кровь казалась не такой красной.

Ещё один голос.

– Цыплак.

Иэн Макэвой.

– Эй, цыплак!

На секунду внутри меня образовалась пустота; потом стал привыкать.

– Цыплак щипаный.

– Кудах-тах-тах! Ко-ко-ко!

Это Джеймс О'Киф изображал цыплёнка. Что-что, а цыплёнка он изображал отменно. Я ушёл в сарай, сидел там один. Все стояли на улице, на солнцепёке и заглядывали в сарай. Уже темнело, солнце зашло за крышу сарая. Было прохладно. С надсадой гудела умирающая муха.

– Бойкот ему!

А ведь это голос Кевина.

– Бойкот!

Хором:

– Бойкот, бойкот, бойкот!

Зазвенел звонок; я поднялся.

Капитану Бойкотту устроили бойкот арендаторы, потому что он был жадный и сгонял их с земли. Арендаторы с ним не разговаривали, совсем не общались, и капитан Бойкотт тронулся умом и вернулся в Англию, откуда был родом.

Я встал в линейку за Шоном Уэланом, бросил ранец наземь. Рядом со мной никто не становился. Тут явился Хенно.

– Встаньте ровнее, пошевеливайтесь.

И пошёл вдоль рядов, пересчитывая. Рядом очутился Дэвид Герахти, опирающийся на костыль. Он вертел головой, притворяясь, что следит за Хенно.

– Идёт, гад.

С трудом выпрямил спину.

– Трудная работа – школьников считать.

Я уставился на губы Дэвида Герахти. Неподвижные, чуть-чуть приоткрытые.

Сесть со мной выпало Злюку Кэссиди. Он даже не смотрел на меня, один Кевин смотрел. Губы его ходили ходуном.

Бойкот.

Бойкот? Годится. Я только о том и мечтал: побыть в одиночестве. Правда, смущало, сколько стараний все они прикладывают, чтобы я очутился один. Куда бы я ни глянул, все знай отворачивались. Это даже надоедало. Тогда я стал разглядывать Шона Уэлана и Чарлза Ливи: им было до лампочки. На Дэвида Герахти: совсем сдурел, послал мне воздушный поцелуй.

Все остальные…

Я перестал их рассматривать. Бойкотировать можно только того, кто не хочет, чтобы его бойкотировали.

– Победил? – спросила маманя. Я знал, о чём она, и всё же переспросил:

– Чего-чего?

– В драке.

– Ну да.

Маманя не сказала «отлично», но подумала.

– И с кем дрался?

Я уткнулся взглядом ей в плечо.

– Не расскажешь?

– Не-а.

– Ну, ладно.

Я пошёл прятаться в сушильный шкаф, полез через бак с горячей водой. От бака шёл жар. Главное, не касаться горячего ногами. Подставил стул, вскарабкался на верхнюю полку. Полотенца банные и кухонные. Высунувшись из шкафа, я отпихнул стул от дверцы. А теперь акробатический трюк: высунувшись ещё дальше, я поддел дверцу и захлопнул её за собой. Изнутри нет ручки. Приходится просовывать пальцы между планками. Свист дверцы в воздухе; щелчок.

Кромешный мрак. Никакого света ни в самом шкафу, ни из щёлочек. Проверял себя на вшивость. Не страшно. Зажмурился, посидел с минуту, открыл глаза. Кромешный мрак, а всё равно не страшно.

Конечно, я понимал, что это не по-настоящему. Что снаружи тоже темно, посветлее, чем здесь, но намного страшнее. Всё я понимал. И тем не менее был счастлив. Темнота сама по себе – пустяки, ничего в ней жуткого нет. Мне нравилось в сушильном шкафу, особенно лежать на полотенцах, куда приятнее, чем под столом. Я просиживал там часами.

Он пришёл домой с работы, как все приличные люди. Пообедал. Рассказал мамане про бабку, которой сделалось дурно в поезде.

– Бедняжка, – посочувствовала маманя.

Вроде всё как вчера. Костюм, рубашка, галстук, ботинки – никаких отличий. Я так пялился на его ботинки, что вилку уронил. Чистые, как обычно! Вилку я поднял. Да и щёки и подбородок, были совсем не чёрные от щетины. Обычно вечером папаня весь обрастал, а утром брился. Раньше он любил щекотать нас колючими щеками.

– Идёт глава семьи – лицо его как тёрка!

Мы разбегались кто куда, но нам всё равно нравилась щетина.

А щетины-то никакой и не было. Мягкие, свежевыбритые щёки. Утром он не побрился.

Я его вычислил. От этой мысли мне полегчало. Я съел всю морковку.

Я сидел в сушильном шкафу, слушал голоса мамани и девочек. Задняя дверь была открыта, и Кэтрин ползала туда-сюда по лесенке. Я прислушался: Синдбада куда-то чёрт унёс. Папани не было слышно. Темным-темно, только тонкий проблеск света из-за двери. На улице – не дома. Ветер, и дождь, и холод, и незнакомые люди. И темнота, с которой надо сражаться. Оденусь потеплее, прихвачу фонарик для защиты от животных. Да, от ночных животных. Моя ветровка – не забыть капюшон – не промокну. Сражаться буду только с темнотой, и победа останется за мною. Темноты я нисколько не боялся, даже любил. Это признак взросления: когда без разницы, что темно, что светло.

Я почти уже подготовился. Спёр открывашку. Оказалось – плёвое дело. Даже в карман прятать не пришлось. Содрал ценник и, небрежно держа в руке, вроде бы с открывашкой и зашёл, выбрался наружу. Затем уволок из дому две консервные банки: бобы и ананасы в сиропе. Много сразу брать побоялся, чтобы не заметила маманя. Ананасы эти дурацкие много лет стояли в шкафу. Кстати, я нашёл, где маманя хранит трусы, носки, фуфайки и тому подобное – на верхней полке сушильного шкафа. Приставляй стул, залезай и бери что хочешь. Не хватало только денег. Я копил по два – по три пенса, но всё ещё не накопил. Только бы отыскать сберегательную книжку, и всё. И убегу.

Я не скучал по тем, с кем раньше разговаривал, только немножко по самим разговорам. Оказывается, до чего я любил разговоры! Но болтать ни с кем не пытался. Все были за Кевина, особенно Джеймс О'Киф. Он прямо в голос вопил:

– Бойкот!

Лайам с Эйданом оказались умнее: не отворачивались, отвечали на вопросы. Вид к них был нервный и печальный: они-то понимали, что такое бойкот. Иэн Макэвой сам на себя был не похож: ухмылялся одной стороной рта. Обходил меня этаким кружным путём, как будто хочет подойти, а потом передумывает. Наплевать, этот-то никогда ничем не был. Чарльз Ливи вёл себя как всегда. Никто со мной не заговаривал, никто.

Никто, кроме Дэвида Герахти. Его было не унять. Мы сидели друг напротив друга, по сторонам прохода, и Дэвид Герахти перегнулся, навалясь на парту, прямо под носом у Хенно.

– Наше вам.

Хочет меня рассмешить.

– Наше вам с кисточкой.

А ведь Дэвид Герахти сумасшедший. Я даже задумался, не строит ли он из себя калеку нарочно, потому что не хочет быть с ногами, как все остальные. Он паясничал не чтобы меня повеселить, не чтобы самому развеселиться. Просто паясничал, и точка. Абсолютно невменяемый, полностью сам по себе. Даже больше сам по себе, чем Чарлз Ливи; незачем курить, незачем, чтобы мы завидовали, как он лихо прогуливает.

– Славный денёк, славный денёк, – и Дэвид Герахти защёлкал языком, – Да-с-сэр, должок-с.

Он опять защёлкал языком.

– Говно, говно, ёб, ёб, хуй, хуй.

Я засмеялся от неожиданности.

– Фу, гадкий мальчик.

Маленькое перемирие. Я стоял один как перст. Вокруг никого, какой смысл друг друга бойкотировать. Я искал глазами Синдбада. Просто увидеть брата хотелось.

Я услышал прежде, чем ощутил: сначала свист разрезаемого воздуха, потом сильный удар по спине. Я покачнулся, упал лицом. Боль была настоящая. Я перекатился на спину. Это Дэвид Герахти врезал мне костылём. Полоса боли горела на спине, и свист удара ещё стоял в ушах.

Дэвид плакал. Руки его тряслись так, что не получалось правильно взять костыли. Он по-настоящему плакал, не сводя с меня взгляда.

– Кевин просил тебе передать.

Я встал на шаткие ноги. Дэвид перехватил костыли поудобнее и заскакал к сараю.

Я упустил возможность сбежать. Папаня сбежал первый. И закрыл за собою дверь: не хлопнул, именно закрыл. Да, вот так. Нутром чуял я: не вернётся. Просто закрыл дверь, точно в магазин собрался. Правда, дверь передняя, а мы сами не ходили через переднюю дверь, только гостей пускали. Не хлопнул, просто закрыл за собой. Только что стоял человек, а осталось очертание из-за стекла. Постоял секунду – и ушёл. Ни чемодана не взял, ни куртки, но я-то всё понимал отлично.

Рот у меня открылся сам собой, и я вроде бы взвыл, а на самом деле – ни звука. И такая боль в груди, слышно, как сердце работает, качает кровь, стучит вроде старого насоса. Собирался поплакать, даже казалось, что уже реву. Ан нет. Всхлипнул разок, и всё.

Он опять ударил. Я видел его, он видел меня и всё-таки ударил её по плечу.

– Слышишь, слышишь меня?!

На кухне. Я зашёл хлебнуть воды и увидел, как мама падает на пол. Он увидел меня. Разжал кулак. Покраснел. Как будто бы это он попал в беду. Хотел что-то мне сказать, но промолчал. Он уставился на маманю и всё двигал как-то странно руками – будто хотел поставить её обратно на то же место, где она только что стояла.

– Что ты хочешь, солнышко? – Маманя даже не держалась за плечо и не плакала.

– Воды попить.

Ещё не стемнело, рано драться-то. Хотелось извиниться за то, что пришёл не вовремя. Маманя налила мне кружку всклень. Было воскресенье.

Тут заговорил мой отец.

– Какой счёт?

– Выигрывают, – ответил я.

Шёл матч за первенство Англии, «Ливерпуль» выигрывал у «Арсенала». Я болел за «Ливерпуль».

– Здорово, – отозвался он.

Я, собственно, и зашёл его порадовать, что наши выигрывают, не только за водой.

Я взял у мамани кружку.

– Спасибо большое.

И я ушёл досматривать победу ливерпульцев. Даже кричал ура после финального свистка. Только ни папаня, ни маманя не зашли поболеть со мной.

Даже дверью не хлопал. Я видел сквозь стекло, как он стоит, ждёт чего-то; потом ушёл.

Я понимал: завтра-послезавтра маманя позовёт меня «на разговор» и скажет:

– Ты теперь глава семьи, Патрик.

Да, так вот оно и бывает.

 
Пад-ди Кларк
Пад-ди Кларк
Без от-ца!
Ха-ха-ха!
 

Я их не слушал. Малышня, что с них взять.

Перед Рождеством он зашёл в гости. Я снова увидел его сквозь тусклую стеклянную дверь. На нём было черное пальто, и при одном взгляде на это пальто я вспомнил, как оно пахло, когда мокрое. Я открыл. Мама возилась в кухне.

Увидев меня, окликнул:

– Патрик.

Суетливо переложил из правой руки в левую какие-то баулы.

– Ты-то сам – как? – неожиданно спросил он. И протянул мне руку. – Как ты?

Рука была холодная, очень большая, сухая и жесткая.

– Спасибо, я хорошо.