Текст книги "Падди Кларк в школе и дома (ЛП)"

Автор книги: Родди Дойл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Родди Дойл

Падди Кларк в школе и дома

Мы шли по нашей улице. Кевин вдруг остановился и изо всех сил двинул палкой по калитке. По калитке миссис Квигли, а миссис Квигли вечно смотрела в окно и никогда ничего не делала.

– Квигли!

– Квигли!

– Квигли-Квигли-Квигли!

Лайам с Эйданом свернули в свой тупичок. Мы ничего им не сказали на прощание, да и они нам ничего не сказали. У Лайама с Эйданом не было матери. То есть была, конечно, да умерла. Звали её миссис О'Коннелл.

– Блеск было бы, ага? – вздохнул я.

– Ага, – поддакнул Кевин, – Нехило.

Мы имели в виду: нехило, когда маманя умерла. Синдбад, мой младший братишка, понял и заревел. Лайам учился со мной в одном классе. Однажды он наложил в штаны, и вонь накрыла нас, как накрывает печной жар, если отворить заслонку. А учитель ничего ему не сделал: не орал, не стегал в ярости ремнём по его парте. Ничего! Только велел нам сложить руки и уснуть, а когда мы уснули, вывел Лайама вон из класса и долго не возвращался. А Лайам в тот день совсем не вернулся.

Джеймс О'Киф прошептал:

– Я бы обгадился – убил бы он меня!

– Угу.

– Нечестно, – ворчал Джеймс О'Киф, – нечестно.

Мистер Хеннесси, учитель, Джеймса ненавидел. Пишет, бывало, на доске, стоя спиной и говорит:

– О'Киф, я ведь знаю, что-то вы там творите, чем-то вы не тем заняты. Не ждите, пока я вас поймаю. – Однажды сказал так, а Джеймса О'Кифа вообще не было. Свинкой болел.

Хенно привёл Лайама в порядок в учительском туалете, потом пошёл с ним к директору, а уж директор на собственной машине отвёз Лайама к тёте, потому как дома у О'Коннеллов никого не было. Тётя жила в Рахени.

– Бумаги он два рулона извёл, – хвастался Лайам, – И шиллинг мне подарил.

– Враньё, покажи.

– Вот!

– Тю, это три пенса…

– Я остальное всё потратил, – и с этими словами Лайам достал из кармана пакет ирисок, вернее, остатки пакета, и показал нам.

– Вот! – повторил он.

– Дай одну.

– Там всего-то четыре штучки осталось, – и Лайам засунул ириски обратно в карман.

– Ах, так, – сказал Кевин и толкнул Лайама.

Лайам побрёл домой.

Итак, мы возвращались домой со стройки. Набрали гвоздей длинных, шестидюймовых, дощечек – кораблики делать, вдоволь накидались кирпичами в канаву со свежим цементом. И вдруг Эйдан задал дёру – за нами погнались. Он страшно хрипел, задыхался от астмы. Мы знай бежали, но мне пришлось обождать Синдбада, и я увидел, что никто за нами не гонится. Но промолчал. Схватил Синдбада за руку и помчался, еле нагнал остальных. Остановились мы, только выбежав на пустырь. Хохотали, визжали через дырку в заборе. Потом полезли наружу, опасливо оборачиваясь, не идёт ли сторож. Синдбад зацепился рукавом за колючую проволоку.

– Сторож идёт! – заорал Кевин и проскользнул в дырку. Мы оставили Синдбада сражаться с проволокой и притворились, что удираем. Было слышно, как сопит сторож. Мы присели за забором ближнего к изгороди дома – О'Дрисколлова.

– Патрик, – захныкал Синдбад.

– Синдба-а-ад, – передразнил Кевин.

Адам засунул пальцы в рот. Лайам пульнул камнем в изгородь.

– Маме скажу, – ныл Синдбад.

Я сдался. Снял мелкого с изгороди, вытер ему нос рукавом. И потопали мы домой ужинать: четверг, картофельная запеканка с мясом.

Лайама с Эйданом папа выл на луну. Не каждый день, понятно, только иногда среди ночи, на заднем дворе. Я никогда не слыхал, как он воет. Кевин слыхал. Маманя говорила, что это Лайама с Эйданом папа по жене тоскует.

– По миссис О'Коннелл?

– Верно, верно.

Папаня с маманей был согласен.

– Горюет, бедняга, – вздыхала мама.

Кевинов отец утверждал, что мистер О'Коннелл воет по пьянке. Он, впрочем, не говорил «мистер О'Коннелл», он говорил «наш лудильщик».

– Кто это натрепал? – спросила маманя, когда я передал ей авторитетное мнение Кевинова отца, – Не слушай ты его, Патрик, он шуткует так. Ну сам посуди, где мистеру О'Коннеллу напиться. В Барритауне и паба-то нет.

– В Рахени зато целых три.

– Рахени не ближний свет, не наездишься, – сказала маманя, – Бедняга мистер О'Коннелл. Что уж толковать о нём.

Кевин рассказал Лайаму, как видел его папашу: смотрит на луну и прямо так у-у-у, точно волк-оборотень.

Лайам обозвал Кевина брехлом.

Кевин заорал: «А ну, повтори!» Лайам повторять не захотел.

Ужин был не готов. Синдбад оставил правый ботинок на стройке. Нам запрещали играть на стройке, и мелкий соврал, что не помнит, где его забыл, этот ботинок. Маманя Синдбада нахлопала. Держала его за руку и хлопала, а он уворачивался. Настоящей порки не вышло, но Синдбад всё равно ревел, и маманя его отпустила.

Синдбад у нас рёва-корова.

– Не дитё, а сто фунтов убытку, – сказала она Синдбаду, сама чуть не плача. И велела после ужина пойти вдвоём и отыскать этот ботинок. Я, видите ли, должен был за младшим приглядывать.

Впотьмах переться через дырку в заборе, через пустырь, а на стройке навоз, сторожа, в цемент ещё вляпаюсь. Идите руки мыть, сказала маманя. Я прикрыл в ванной дверь и прописал Синдбаду за всё хорошее.

Пока маманя напяливала мелкому чистые носочки, я любовался на Дейрдре в колыбельке. Она вытерла ему нос и глаза прямо костяшками пальцев и долго-долго с подозрением всматривалась в замурзанную физию. Перетрусив – вот сейчас маманя догадается, что с Синдбадом что-то не так, а он наябедничает, – я качал колыбель, подражая мамане.

Мы развели костёр. Мы всегда разводили костры.

Я скинул свитер, чтобы он не провонял дымом, – холодновато, правда, но терпеть можно, – и озирался, куда бы свитер положить на чистое. Мы бродили по стройке взад-вперёд. Вот загородка, где стояли лопаты, вот кирпичи, вот сарай, где строители пьют чай. У дверей сарая всегда валялись корки от бутербродов – большие кучи корок, вымазанных джемом. Через проволочную ограду мы глазели на чайку, тянувшую шею за аппетитной корочкой – клювик короток, птичка. Чайке уже почти схватила лакомый кусок, и вдруг ещё одна корка вылетела из двери и прямо чайке по голове. Строители в сарае взревели от восхищения.

Вот мы идём по стройке. Всё куда-то подевалось. Квадратная яма с грязью, обломки кирпичей, следы автомобильных шин. А вот и новая улица, где раньше был сырой цемент, а в конце улицы – новая стройплощадка. Мы пошли смотреть свои имена, которые написали цементом, но их стёрли, ничего не осталось.

– Тьфу, дерьмо, – сказал Кевин.

Весь Барритаун был исписан нашими именами, все улочки-переулочки. Писали ночью, когда все, кроме сторожей, само собой, разойдутся по домам. Утром поздняк метаться, цемент засох. Мы поступали по-умному, писали только имена, без фамилий. А то вдруг строители пойдут спрашивать по домам: не здесь ли живут Патрик Кларк и Кевин Такой-то, которые весь нам цемент испоганили своими подписями?

Строек в Барритауне было много: то такой дом, то сякой.

Мы написали Лайамов адрес, имя и фамилию чёрным фломастером на свежей, только что оштукатуренной стене. Последствий не было.

Маманя не сразу учуяла дымный запах от свитера. Сначала взяла меня за руку, присмотрелась:

– Ты только глянь на свои руки! А ногти-то, ногти! Господи, Патрик… По ком траур, по дохлой кошке, что ли?

Потом она принюхалась.

– Что ты натворил?!

– Костёрчик жгли.

И маманя меня убила. Самое ужасное оказалось ждать папаню с работы, как он войдёт, а мама ему тут же и доложит.

Спички были Кевиновы: «Свон», целый коробок. Нравились мне эти коробки. Мы соорудили вигвамчик из планок и палочек, принесли из-за магазинов два картонных ящика и подсунули их между планок. Само по себе дерево плохо разгорается.

Было ещё светло. Кевин зажёг спичку.

Дождь размочил свиной помёт, который лежал там годами. Амбар был громадный, выкрашенный в зелёное. Как было здорово, когда там хранилось сено. Пока не построили новые дома, мы лазали в амбар с задних дворов, это было опасно. У Доннелли были ружьё и одноглазый пёс по кличке Сесил. А ещё брат Доннелли, дядя Эдди, был сумасшедший. Он убирал за курами и свиньями, а развлекался так: набросает перед домом камушков, гальки, а машины или трактора идут и давят их, давят. Однажды дядя Эдди прогуливался перед нашим домом, когда мама красила калитку.

– Бог его любит, – бормотала она вроде бы про себя, но так, чтобы я слышал.

Маманя заговорила о дяде Эдди во время обеда, и я тут же встрял:

– Его Бог любит!

Папаня дал мне подзатыльника.

Дядя Эдди был хоть и не одноглазый, но всё равно он вылитый Сесил, потому что один его глаз всегда сощурен. Папаня утверждал, дескать, это потому, что дядя Эдди любил подглядывать в замочную скважину.

Мы видели мышей. Я-то не видел, только слышал, но всё равно говорил, что видел. Кевин видел стадо мышей. Зато я видел раздавленную крысу со следами шин на спине. Мы её поджигали-поджигали – не подожглась.

Однажды мы сидели под стрехой, а тут зашёл дядя Эдди. Он не знал, что мы в амбаре. Мы задержали дыхание. Дядя Эдди пару раз обошёл амбар и умчался. Открытая дверь была будто вырезана из света. Такая тяжёлая раздвижная дверь из гофрированного железа. Амбар весь был из гофрированного железа. Мы сидели так высоко, что доставали руками до крыши.

Вокруг амбара вырастали скелеты домов. Дорогу расширяли, и около побережья громоздились пирамиды труб. Расширят – и получится шоссе, в аэропорт с ветерком кататься. Кевинова сестрица Филомена однажды сказала, что амбар – как маманя всех домов и за ними присматривает. Мы ответили, что ей, Филомене, пора в психушку сдаться добровольно, а ведь она правду говорила: амбар был вылитая маманя всех домов.

Из города примчались три пожарных бригады, но с огнём не справились. Горело всю ночь, а вдоль по дороге неслись потоки воды. На следующее утро мы проснулись, пожар уже кончился, но маманя не пустила нас, нечего, мол, глазеть на пепелище, я, мол, слежу за вами внимательно, не вздумайте удрать. Я залез на яблоню, только мало высмотрел. Яблонька была хилая, яблочки росли на ней коростовые, а листьев зато пропасть.

Пошёл слух, что неподалёку от амбара нашли коробок спичек. Мамане рассказала миссис Паркер, чей коттедж. Мистер Паркер работал трактористом у Доннелли. Каждую субботу он ходил с дядей Эдди в кино.

– Снимут теперь отпечатки пальцев, – рассказывал я мамане.

– Да, да снимут…

– Снимут отпечатки пальцев, – рассказывал я уже Синдбаду, – И если найдут на спичках твои отпечатки, придут, арестуют тебя и посадят в детскую колонию, в Артейн.

Мелкий и верил, и не верил.

– Будешь преступникам на зубариках играть, губы у тебя очень подходящие, – издевался я.

Глаза брата наполнились слезами; В эту минуту я его ненавидел.

Поговаривали, что дядя Эдди сгорел заживо. Миссис Бёрн из двух домов шёпотом рассказывала мамане. Обе крестились.

– Наверное, там ему будет лучше, – всё повторяла миссис Бёрн.

– Да, да, конечно, – соглашалась маманя.

До смерти хотелось сбегать к амбару, посмотреть обгорелого дядю Эдди, если, конечно, его ещё не увезли. Мама накрыла нам стол в саду. Вернулся с работы папаня – он работал на поезде. Маманя сразу ушла из-за стола, чтобы переговорить с ним без наших любопытных ушей. Я понимал, что она рассказывает про дядю Эдди.

– Серьёзно, что ли? – переспросил папаня.

Маманя кивнула.

– А меня сегодня нагнал по дороге, и даже ничего не рассказал. Только приговаривает: славно, славно.

Они помолчали и вдруг оба разом покатились со смеху.

Ничего дядя Эдди не сгорел. Даже не обжёгся.

Амбар облез, перекосился и покорёжился. Одной стены не хватало. Крыша покоробилась, как мятая жестянка, шаталась с противным скрипом. Большую дверь, сплошь почернелую, прислонили к забору. Гарь со стен слезала и слезала, а железо под ней было бурое, ржавое.

Все в один голос твердили, что амбар поджёг кто-то из новых домов Корпорации. Где-то год спустя Кевин объявил, что сам поджёг. Только Кевин врал. Когда амбар горел, он ездил в Коуртаун на праздники. Я ничего не стал говорить Кевину.

И в один прекрасный день по сараю запорхали грязно-рыжие хлопья. Особенно, если ветрено, – что там хлопья! кусками стена отваливается. Идёшь, бывало, домой, а все волосы в красной пылище. И земляной пол тоже стал красный. Амбар ела ржавчина.

Синдбад дал честное слово.

Маманя откинула ему волосы со лба и расчесала пятернёй. Она тоже чуть не плакала:

– Фрэнсис, я уж и так, и этак с тобой, и так, и этак. Ещё раз дай честное слово.

– Честное слово, – промямлил Синдбад, и маманя принялась развязывать ему руки. Синдбад ревел. Я, впрочем, тоже ревел.

Этот дурачина расчёсывал коросту на губах. Маманя, уже не зная, как его отучить, привязала его за руки к стулу. Визгу было! Рожа Синдбада налилась кровью, потом аж полиловела; он так зашёлся в крике, что вдохнуть не мог. Обжёгся бензином из зажигалки, и губы покрылись коростой и ранами. Полмесяца рот у него болел так, что его не видно было под слоем коросты.

Руки Синдбада безвольно повисли по бокам. Маманя поставила его на ноги и скомандовала:

– Ну-ка покажи язык. – Она по языку умела определять, врёт человек или не врёт.

– Не врёшь, Фрэнсис, молодец, Фрэнсис. Ни одного пятнышка.

Синдбад у нас по-настоящему Фрэнсис. Итак, честный Фрэнсис убрал язык, маманя отвязала его, страдальца, но он так обессилел от рёва, что уснул прямо в кресле.

Бегом по взлётной полосе, прыжок и успевай кричи: «Я-лечу-на-дно-морское!» Кто больше успеет выговорить, пока летит, тот выиграл. Победить в этой игре никак ни у кого не получалось. Один раз я дошёл до «морского», но судил Кевин и сказал: мол, у Падди задница окунулась в воду, когда он ещё «дно» не договорил. Я запустил в Кевина камнем, а Кевин запустил камнем в меня. Промахнулись оба.

Когда «Морское око» поглотила гигантская медуза, я спрятался под буфет, такая жуть напала. Сначала вроде бы не боялся, даже заткнул уши пальцами, когда папаня сказал мамане, что смех и грех, такого и не бывает вовсе. Но когда гигантская медуза сплошь облепила подводную лодку, я не стерпел и пополз под буфет. Лежал на пузе перед теликом и даже плакать забыл со страху. Маманя сказала: всё, медузы больше нет, но я не вылез, пока не началась реклама. Маманя сама отнесла меня спать и даже посидела рядом немного. Синдбад уже уснул. Я вставал хлебнуть воды. Маманя запретила мне смотреть эту жуть на следующей неделе, но позабыла про запрет. Как бы то ни было, следующий выпуск оказался вполне безобидный: о сумасшедшем учёном, как он изобрёл новую торпеду. Адмирал Нельсон боксёрским приёмом сразил сумасшедшего учёного, и тот разбил лбом перископ.

– Хлам, – сказал папаня, хотя передачу не смотрел, только слушал. Даже глаза от книжки не поднял, а туда же: «хлам». Это мне показалось противно: издевается ведь. Маманя вязала. Смотрел я один, Синдбаду не позволяли. Поэтому я всегда хвалил передачу Синдбаду, но не пересказывал, о чём она.

Я купался на побережье с Эдвардом Свонвиком, который учился в другой школе. Школа называлась «Бельведер».

– Ну, это же Свонвики, у них всё должно быть наилучшее, – пошутил папаня, когда маманя рассказала ему про миссис Свонвик: что миссис Свонвик вместо масла покупает маргарин.

Маманя очень смеялась.

Эдварда Свонвика в этом Бельведере заставляли носить форменную куртку и играть в регби. Он твердил, что ненавидит и форму, и регби. Учился бы в интернате – понятно бы было, чего страдает, а так – чем плохо, каждый вечер возвращается домой на поезде.

Мы брызгались друг на друга водой – долго-долго, аж самим надоело, уже и хохотать перестали. Наступал отлив, пора было собираться домой. Эдвард Свонвик сложил руки ковшиком и пригнал ко мне высокую волну. Там, в этой волне, оказалась медузища. Огромная колышущаяся прозрачность с розовых жилках, с шевелящейся пурпурной серединой. Я поднял руки кверху и стал от неё уплывать, но щупальца обожгли мне бок. С диким воплем я ринулся из воды. Медуза догнала и ужалила вдобавок в спину; по крайней мере, мне так померещилось, и я опять заорал, не мог удержаться. Дно на берегу было каменистое, неровное, не то, что на пляже. Я кое-как вылез на ступеньки и вцепился в ограждение.

– Называется «Португальский военный кораблик» – сказал Эдвард Свонвик и, обойдя медузу кружным путём, поспешил к ступенькам.

Выползя кое-как на вторую ступеньку, я стал разглядывать свой живот, ведь ожоги от медуз не болят, пока в воде сидишь. Да, сбоку горела заметная розовая полоса. Я помешкал-помешкал, выкарабкался из воды и погрозил кулаком Эдварду Свонвику:

– Щас ты у меня схлопочешь.

– Называется «Португальский военный кораблик» – повторил тот.

– Полюбуйся-ка, – и я показал ему ожог. Эдвард Свонвик залез на платформу и разглядывал своего военного кораблика сквозь ограждение.

Я скинул плавки без лишней возни с полотенцем. У нас не принято было раздеваться под полотенцем. Медуза плавала кругами, похожая на зонтик из желе. Эдвард Свонвик искал камни. Слез вниз по ступеням, подбирал там подходящую гальку, но в воду ни ногой. Весь мокрый, я с трудом напяливал футболку, прилипавшую к спине и плечам.

– У неё ядовитые жала по всему телу, – порадовал меня Эдвард Свонвик.

Натянув футболку, я задрал её и стал рассматривать ожог. Кажется, разболевается. Выжал плавки через перила. Камни Эдварда Свонвика шлёпались мимо медузы.

– По кумполу ей, по кумполу.

Эдвард Свонвик промахнулся, и я обругал его:

– Эх ты, малахольный.

Я завернул плавки в полотенце – большущее, мягкое банное полотенце. Хотя у нас и не полагалось приносить полотенце.

Я бежал всю дорогу по Барритаун-роуд, мимо коттеджей, где обитали привидение и страшная вонючая старуха без зубов, мимо магазинов; за три дома до нашего я расплакался. На задний двор скорее и шмыг на кухню.

Маманя кормила ребёночка.

– Что с тобой, Патрик, солнышко? – и сразу смотрит мне на ноги – где порезался. Я задрал футболку – вот, мол, полюбуйся, волдырь какой, и сразу заревел: хотелось, чтобы помазали мазью, и обняли, и бинтиком завязали.

– Медуза ужалила. То есть этот… португальский военный кораблик, – захныкал я.

Маманя пощупала мне бок:

– Здесь?

– Ой! Нет, не здесь, вот, видишь. Ужасно ядовитый кораблик, зараза.

– Не вижу. Ох, вижу.

Я одёрнул футболку, заправил её в штаны.

– И что ж теперь делать? – обратилась ко мне маманя, – Хочешь, к соседям сбегаю, вызову скорую помощь?

– Ой, не надо скорую помощь, давай лучше мазью…

– Мазью так мазью, мазью должно помочь. Дейрдре и Кейти докормить успею, потерпишь?

– Докармливай, что ж делать. Я терплю.

– Ну, слава Богу.

Я прижал руку к боку и растёр ожог, чтобы он как следует покраснел.

На побережье была насосная станция, а за ней – площадка с лестницами, ведущими к воде. Весной во время прилива вода заливала площадку полностью. С обеих сторон к морю вели ступеньки, но с другой стороны всегда было холоднее, а войти в воду трудно из-за крупных, острых камней. Взлётная полоса, конечно, была совсем не взлётная полоса, а жёлоб, залитый цементом. Причём цемент получился какой-то неровный, с торчащими каменными осколками. Галопом не побежишь. Всё время следи, куда ступаешь, не торопись, не прыгай. Вообще на побережье трудно было играть как следует. Полно водорослей, ила и камней, если уж заходишь в воду, заходи осторожно. Заняться там было нечем, разве что плавать.

А плавал я здорово.

Вот Синдбад даже с маманей боялся в воду сунуться.

Кевин однажды нырял со взлётной полосы и разбил голову. Его маманя и сестра повезли его в такси на Джервис-стрит накладывать швы.

Не всем разрешали купаться на побережье. Порежешь, мол, ногу о камень, и пожалуйста – полиомиелит. Один парень с Барритаун-драйв, Шон Рикард, умер, как трепались, от того, что наглотался воды, поплавав там. А кто-то рассказывал, что Шон Рикард проглотил леденец и насмерть поперхнулся.

– Он один сидел в спальне, – объяснял Эйдан, – некому было по спине похлопать.

– Чего ж он в кухню не спустился?

– В какую тут кухню, если дышать не можешь?

– А я запросто могу себя по спине похлопать, смотрите.

Мы долго, вдумчиво разглядывали Кевина, хлопавшего себя по спине.

– Слабовато, – высказался наконец Эйдан, и мы все принялись лупить себя по спине для тренировки.

– Вот нагородят, вот наплетут, слушай их больше, – возмутилась мама, и уже мягче добавила:

– Лейкемия была у бедного мальчика.

– Как это лейкемия?

– Такая болезнь.

– От того, что воды наглотался?

– Нет.

– А от чего?

– Не от воды.

– От морской воды?

– Говорят тебе, вообще не от воды.

Вода, как утверждал мой папаня, была на самом деле великолепная. Эксперты Корпорации изучили её всесторонне и оценили на отлично.

– Вот так вот, – сказала маманя.

Дедушка Финнеган, маманин папаня, работал в Корпорации.

Мисс Уоткинс, учительница, которая была у нас до Хенно, однажды принесла вымпел с вышитой Декларацией Независимости. Была пятидесятая годовщина революции. В центре текст, а вокруг расписались семеро основателей Ирландской республики. Мисс Уоткинс развернула вымпел на доске, и мы попарно подходили и читали. Кое-кто из мальчиков осенял себя крестом.

– Nach bhfuil sé go h'álainn [1]1
  Разве это не прекрасно? (ирл.)
  Здесь и далее все примечания, кроме особо оговорённых, принадлежат автору.


[Закрыть], мальчики? – приговаривала она всякий раз, как мимо неё проходили очередные двое.

– Tá [2]2
  О, да (ирл.)


[Закрыть] – бросали мы через плечо.

Я рассмотрел подписи. Томас Дж. Кларк – гласила самая первая. Надо же, однофамилец!

Мисс Уоткинс, взяв bata[3]3
  Указка


[Закрыть], прочла воззвание вслух, указывая на каждое слово:

– В этот высокий час ирландский народ должен отвагой, и солидарностью, и готовностью детей своих пожертвовать собой ради общего блага оказать себя достойным великого предназначения, к которому его призываем. Подписано от имени и по поручению Временного правительства: Томас Дж. Кларк, Шон МакДиармада, Томас МакДонах, Падрайг Пирс, Имон Кент, Джеймс Коннолли, Джозеф Планкетт.

И мисс Уоткинс захлопала в ладоши, а мы захлопали вслед за нею и захохотали. Она зыркнула грозно, мы прекратили хохот и захлопали дальше.

Я обернулся к Джеймсу О'Кифу:

– Томас Дж. Кларк – мой дед родной. Передай дальше.

Мисс Уоткинс постучала bata по доске.

– Seasaígí suas [4]4
  Встаньте (ирл.)


[Закрыть].

И мы маршировали на месте, выйдя из-за парт.

– Clé – deas – clé deas – clé – [5]5
  Левой, правой, левой, правой, левой…(ирл.)


[Закрыть]…

И стены сборного домика-времянки дрожали. За школой было несколько сборных домиков. Под ними интересно было ползать. Масляная краска на фасадах домиков облупилась от солнца, и мы слущивали её, как коросту. В нормальной, каменной школе нам не хватило класса. Только когда нас начал учить Хенно, год назад, мы перешли в нормальную школу. Мы обожали маршировать. Половицы под нами аж подпрыгивали. Мы топали с огромной силой, хоть и вразброд. Мисс Уоткинс заставляла нас шагать пару раз в день, когда считала, что мы что-то заленились.

Так мы маршировали, а мисс Уоткинс читала воззвание:

– Ирландцы и ирландки! Во имя Господа и минувших поколений, от которых восприняла древнюю национальную традицию, Ирландия нашими устами призывает детей своих под знамёна и выходит на бой за их вольность.

Марш разладился, мы шагали как попало, и мисс Уоткинс вынуждена была замолчать. Она постучала по доске:

– Suígí síos.[6]6
  Садитесь (ирл.)


[Закрыть]

Мина у неё сделалась разочарованная и кислая.

Кевин поднял руку.

– Мисс!

– Sea?[7]7
  Да (ирл.)


[Закрыть]

– Мисс, а Падди Кларк говорит, что Томас Кларк, который на вымпеле, ему дедушка, мисс.

– Это он сейчас так сказал?

– Да, мисс.

– Патрик Кларк!

– Я, мисс.

– Встань, чтобы все тебя видели

Целую вечность я неуклюже выкарабкивался из-за парты.

– Томас Кларк – твой дедушка?

Я заулыбался.

Я спрашиваю, Томас Кларк – твой дедушка?

– Да, мисс.

– Который на вымпеле?

Мисс Уоткинс указала на Томаса Кларка, вышитого в углу вымпела. Он и вправду был похож на дедушку.

– Да, мисс.

– А где он живёт?

– В Клонтарфе, мисс.

– Где-где?

– В Клонтарфе, мисс.

– Поди сюда, Патрик Кларк.

За партами стояла гробовая тишина.

Она ткнула указкой в надпись под портретом Томаса Кларка.

– Прочти вслух, Патрик Кларк.

– Рас-рас-расстрелян британскими палачами третьего мая 1916 года…

– Что означает «расстрелян», Дермот Граймс, который ковыряется в носу и считает, что учительница его не замечает?

– Убили, надо понимать, мисс.

– Совершенно верно. И может ли Томас Кларк, расстрелянный в 1916 году, жить в Клонтарфе и быть твоим дедушкой, а, Патрик Кларк?

– Да, мисс.

Я с преувеличенным вниманием уставился на портрет.

– Ещё раз спрашиваю, Патрик Кларк: это твой дедушка?!

– Нет, мисс.

Три удара по каждой руке.

Вернувшись за парту (парты у нас были вроде театральных кресел), я не смог опустить сиденье. Руки прямо отсохли. Джеймс О'Киф пнул моё сиденье. Оно громко стукнуло, и я испугался, что сейчас получу от мисс Уоткинс добавки. Сел себе на руки – проверенное средство. Я не скрючился от боли только потому, что мисс Уоткинс не разрешала. Болело так, будто кисти рук напрочь отхлестнуло; а поскольку ремень был мокрый, через какое-то время разболится ещё хуже. Ладони потели как ненормальные. Ни звука. Я посмотрел на Кевина и осклабился, но застучал зубами. Лайам повернулся к Кевину, ждал его взгляда, его ухмылки.

Я любил дедушку Кларка больше, чем дедушку Финнегана. Бабушки Кларк уже не было в живых.

– Бабушка на небесах, – объяснял дедушка, – вкушает райское блаженство.

Когда мы навещали дедушку Кларка или он заходил к нам, мы всегда получали по полкроны. Однажды он даже приехал на велосипеде.

Раз вечером, когда по телевизору шёл «магазин на диване», я копался в ящиках комода. Нижний ящик так забили фотографиями, что, стоило дверь открыть, как они поползли на пол и рассыпались. Я собрал фотографии. Сверху лежал портрет дедушки Кларка и бабушки Кларк. Сто лет мы не ездили к дедушке в гости.

– Пап, а, пап?

– Что, сын?

– Когда мы поедем к дедушке Кларку?

Папаня стал странный, как будто бы потерял что-то, потом нашёл, а это оказалось совсем не нужно. Сел, вгляделся мне в лицо.

– Так дедушка Кларк же умер! Разве ты не помнишь?

– Не-а.

Я и правда не помнил.

Папаня взял меня на руки.

Руки у папани были огромные, пальцы длинные, но не толстые: можно было легко нащупать косточку. Одной рукой он барабанил по столу, а другой – держал, допустим, книжечку. Какие чистые, белые ногти! Только один грязный, а ведь у папани ногти длинней моих. На костяшках пальцев – морщины, от которых кожа вроде цемента, которым скрепляют кирпичи. Из каждой кожной поры, похожей на ямку, росла волосинка. Особенно густые тёмные волосы высовывались из-под манжет рубашки.

«Нагие и мёртвые» – так называлась книга. Но солдат на обложке был вполне живой и одетый в форму. Физиономия чумазая-чумазая. Американский солдат.

– Про что книга?

Папаня рассмотрел обложку:

– Про войну.

– Хорошая?

– Хорошая. Очень хорошая.

Я кивнул на картинку с солдатом.

– Про него?

– Ага.

– И какой он?

– Пока не понятно. Пойму – расскажу.

Третья мировая война у ворот.

Я покупал «Вечернюю газету» каждый будний день, чтобы папаня, придя с работы, мог почитать. И в субботу тоже покупал. Деньги мне давала маманя. И вот однажды…

Третья мировая война у ворот.

– У ворот – это значит вот-вот придёт? – обратился я за разъяснениями к мамане.

– Наверное, так. К чему ты спрашиваешь?

– Третья мировая война вот-вот придёт, – объявил я, – Вот посмотри.

Маманя прочла заголовок и отмахнулась:

– Ой, ну это ж газета. Журналисты вечно преувеличивают.

– Так воевать-то будем? – не отставал я.

– Нет, – отрезала мама.

– А почему нет?

– Потому что война не начнётся.

– А ты жила во Вторую мировую войну? – полюбопытствовал я.

– Жила, конечно.

Маманя варила обед и напускала на себя вид «уйди-я-занята».

– И как оно?

– Не конец света, – пожала плечами маманя, – Разочарую тебя, Патрик, но Ирландия вообще в войну не вступала.

– А почему не вступала?

– Ну, это сложно; не воевали мы, и всё. Иди к папочке, папочка тебе объяснит.

Я дождался папани возле задней двери.

– Вот смотри, Третья мировая война у ворот.

– Третья мировая война у ворот, – прочёл папаня вслух, – Во как, у ворот, значит.

Он даже не удивился.

– Ружьё-то пробочное почистил, Патрик?

– Маманя говорит, войны не будет, – заметил я.

– Дело говорит маманя.

– Почему же дело?

Папане то нравились подобные «почему», то совсем не нравились. Если нравились, он скрещивал ноги (если сидел, конечно) и слегка откидывался в кресле. Вот и сейчас откинулся. Сначала я даже не слышал папаниных слов, – достаточно было, что скрестил ноги и откинулся в кресле – значит, случилось по моему хотенью.

– Я слышал, воюют евреи с арабами.

– А почему?

– Ну, не в восторге они друг от друга, – изрёк папаня, – притом изначально. Старая история, видишь ли.

– А зачем тогда в газете пишут, что всё, Третья мировая у ворот? – задал я закономерный вопрос.

– Во-первых, чтоб газеты продавались, – улыбнулся папаня, – С таким заглавием расхватают как горячие пирожки. И потом, американцы за евреев, а русские – за арабов.

– Евреи и израильтяне – это одно и то же.

– Представь себе, я в курсе.

– А кто такие арабы?

– А арабы – это все остальные. В смысле, соседние страны: Иордания, Сирия…

– Египет.

– Молодец, разбираешься.

– Святое Семейство скрывалось от царя Ирода в Египте.

– И это правильно. На юге всегда плотник найдёт халтурку.

Мне было невдогад, к чему папаня сказал про халтурку, но наверняка мамане эта фраза пришлась бы не по душе. Впрочем, мамани с нами не было, и я спокойно посмеялся.

– Евреи побеждают, – продолжал папаня, – В хвост и в гриву бьют этих мусульман. Удачи им.

– Евреи, они ходят к мессе по субботам, – сообщил я папане.

– Ну да, в синагогу.

– И во Христа не верят.

– Ну да.

– А почему они во Христа не верят?

– Э-э…

Я подождал.

– Ну, люди в разное верят.

Хотелось более развёрнутого ответа.

– Кто-то верит в Бога, кто-то нет.

– Коммунисты в Бога не верят, – блеснул я познаниями.

– Точно, – удивился папаня, – А кто тебе рассказал?

– Мистер Хеннесси.

– Молодец этот ваш мистер Хеннесси, – сказал папаня. Я догадывался, что сейчас он прочтёт какие-нибудь стихи; папаня часто обращался к поэзии.

– И вся толпа в молчании дивилась, сколь много в малой голове вместилось. Кто-то верит в то, что Иисус – сын Божий, кто-то не верит.

– Ты-то веришь?

– Я-то? – переспросил папаня. – Верю. А к чему ты спрашиваешь? Мистер Хеннесси поручил разузнать?

– Что ты, нет, – сказал я.

Лицо папани изменилось.

– Израильтяне – народ великий и удивительный, – проговорил он, – Гитлер истреблял их и почти ведь истребил, а посмотри, как сейчас живут. Расстреливали их, жгли, газом травили. И всё равно они победители. Иногда думается: не переехать ли в Израиль? Хочешь, Патрик, в Израиль?

– Не знаю, папаня. Почему бы и не в Израиль?

Я не только знал, где расположен Израиль, но и помнил его очертания на карте. Израиль был похож на стрелу.

– Там жарища, – опять проявил я познания.

– Угу.

– А зимой всё равно снег.

– Вот! Красота в разнообразии. А здесь зимой дождь, летом дождь, тьфу…

– Они без ботинок ходят.

– Новое дело, а в чём же они носят?

– В сандаликах.

– Как этот… Как его?