Текст книги "Падди Кларк в школе и дома (ЛП)"

Автор книги: Родди Дойл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

У Синдбада не получалось правильно выговорить «вирджинец». Хуже того, он не знал, почему герой так зовется, что означает «вирджинец». А я знал.

– Потому что он из штата Вирджиния.

– Правильно! – говорил папаня, – Фрэнсис, ну вот дублинцы – они откуда?

– Из Дублина? – неуверенно предполагал Синдбад.

– Молодчина.

Папаня подтолкнул меня локтем. Я тоже подтолкнул его, коленкой в ногу, потому что сидел на полу у ног папани. Маманя спросила: «Сейчас реклама начнётся, хочешь, чайку заварю?» Он отказался, затем передумал и выкрикнул: «Давай!»

Во время новостей они всегда обсуждали эти самые новости. Чаще всего это была не то чтобы беседа, а так, ремарки по ходу действия.

– Чёртов идиотище.

– Вот именно.

Легко было догадаться, когда папаня хотел обозвать телегероя чёртовым идиотищем: он по-особому скрипел креслом. Чёртов идиотище непременно был мужчина, и непременно давал интервью.

– Да кто его спрашивает?

Спрашивает Чёртова идиотища журналист, но я понимал, что папаня имеет в виду. Иногда я успевал выругаться раньше самого папани.

– Чёртов идиотище!

– Молодец, Патрик.

Маманя не ругалась, когда я говорил «Проклятье» или «Чёрт» во время новостей. Новости вообще – вещь скучная, но надо уметь их смотреть, тогда станет интересно. Ослышавшись, я решил, что американцы сражаются во Вьетнаме не с герильями, а с гориллами. Экая бессмыслица! Израильтяне сражаются с арабами, а американцы, значит, – с гориллами. Радовало, что у горилл собственное государство, не зоопарк какой-нибудь. А американцы, гады, их за это убивают. Гориллы, самое удивительное, тоже вовсю били американцев: окружали, брали в плен, обстреливали с вертолётов. Горилла – и вертолёт! Дельта Меконга. Зона демилитаризации. Тет-Оффензив. Гориллы в зоопарке не были похожи на упорных бойцов: славные такие, похожие на старичков, умные. Шерсть грязная, зато руки – просто блеск, мне б такие ручищи. Я ни разу не лазил на крышу. Кевин лазил. Кевинов папаня застал Кевина на крыше и убил, а ведь Кевин залез всего-навсего на плоскую крышу кухни. Я болел за горилл, хотя двое моих дядьев и две тётки жили в Америке. Я сроду их не видел. Однажды на Рождество они прислали нам с Синдбадом по пять долларов. Не помню, на что я потратил свои пять долларов.

– Нет, чтобы семь долларов прислать, я же старший.

К тому же я забыл, которые дядя с тётей прислали десятку: то ли Брендан и Рита, то ли Сэм и Бу. В Америке у меня жили семеро двоюродных братьев, и двое из них – Патрики. Мне они были глубоко безразличны: я болел за горилл, пока не задал папане вопрос:

– А зачем янки сражаются с гориллами?

– Что-что?

– Зачем янки сражаются с гориллами?

– Мэри, ты слышала? Патрик спрашивает, зачем янки сражаются с гориллами.

Маманя с папаней не смеялись, но уж поверьте, это было смеху подобно. Я чуть не разревелся, так было стыдно. Я, дурак такой, больше всего на свете боялся опозориться. Боялся и ненавидел. Учёба, школа из этого и состояла – самому не опозориться и порадоваться позору других. И вот сейчас… Ну, дома – не в школе. Папа просто сказал, что герилья – это партизаны, и сразу всё прояснилось.

– Невозможно победить, – повторял папаня.

Я болел за них, за партизан.

Тут показали Чарлза Митчелла в студии.

– Вот те раз, у него галстук набекрень.

Потом показали Ричарда Никсона.

– Какой носяра! – сказал папаня, – Вы только полюбуйтесь.

– Между прочим, очень представительный мужчина.

Никсон пробыл на экране недолго, только пожал руки каким-то типам, и снова показали Митчелла. На этот раз галстук висел ровно. Папаня с маманей засмеялись. Засмеялся и я. Дальше не показали ничего особенного: только двух дохлых коров и крестьянина, который про них объяснял. Крестьянин злился. Кресло по-особому скрипнуло.

– Чёртов идиотище.

Всё как обычно. Ни намёков, ни жёсткости в голосах, ни оборванных фраз. Всё нормально.

– Пора сыночке баюшки.

Я не возражал. Хотелось немножко поваляться без сна. Поцеловал маманю с папаней на ночь. Папаня пощекотал меня колючим подбородком. Я отпрянул. Ладно пусть хватает меня, пусть даже с кресла не встаёт. И снова отпрянул.

– Твои папаня с маманей дерутся?

– Нет, что ты!

– Ну, не в том смысле, что тумаки и пендели раздают. Кричат там. Выясняют отношения, короче.

– Это да. С утра до вечера и с вечера до утра.

– Серьёзно?

– Ну да.

Я прямо обрадовался, что задал этот вопрос. Весь день набирался духу и вот задал. Мы ходили пешком в Доллимаунт, по дороге потолкались, потому что замёрзли, и теперь вот возвращались. Я терпел, не спрашивал до самого Барритауна, почти до магазинов.

– А твои? – спросил Кевин.

– Что мои? Дерутся?

– Ну да.

– Никогда.

– Да ну, раз ты спрашиваешь, наверняка дерутся.

– А я говорю, не дерутся! Ссориться ссорятся, ну так все ссорятся.

– Так чего ж ты пристал с расспросами?

– Дядька мой с тёткой, – выдохнул я, – Маманя тут папане рассказывала. Короче говоря, засветил он тётке промеж глаз. А тётка не промах, она ему как врежет и давай в полицию звонить.

– И что полиция?

– Что полиция? Арестовали, – врал дальше я, – приехали на машине с мигалками и сиреной и прямо арестовали.

– В тюрьме он?

– Да нет, отпустили. Взяли подписку, что никогда больше не будет драться. Бумага такая, и на ней расписываются и число ставят. А если опять, значит, загремит в тюрьму на десять лет, а моих братьев двоюродных загребут в Артейн, а тёте оставят одних дочек, потому что всех ей так и так не прокормить.

– Какой он, твой дядька?

– Здоровенный.

– Десять лет, – ужасался Кевин.

Нам самим было по десять лет.

– Просто двинешь кого-нибудь, и сажают на десять лет. А она? – вспомнил Кевин, – она ведь тоже его колотила!

– Ну, несильно, – сказал я.

Врать и выдумывать чушь я любил; нравилось, как очередная небылица приходит в голову, наполняется смыслом, расширяется, и ври себе, покуда не наврёшься. Это как соревнование, в котором всегда побеждаешь. Я сочинял – и немедленно выкладывал, но верил, по-настоящему верил! А если веришь, это не то, что попросту врать. Но зачем я полез к Кевину?! При чём тут Кевин, что он дельного посоветует? Лайама, Лайама спросил бы! Сейчас, положим, вывернулся, но вдруг Кевин протреплется своей мамане, а она передаст моей. Они, правда, не дружат, это ясно и из того, что они не останавливаются, встретясь на улице, у магазина, будто бы заняты ужасно, некогда, торопятся. Она раззвонит мамане, маманя спросит: зачем же ты, сыночка, на дядю с тётей такую чушь наклепал? Сомневаюсь, что сумею выкрутиться. Враль-то я враль, но не самый великий враль во Вселенной.

– Но, сыночка, зачем же ты спрашивал про пап и мам, которые дерутся?

И придётся бежать из дому.

Тётю с дядей я не назвал по именам. Причём сознательно.

– Я так, лапшу ему на уши вешал.

Я всё равно думал, как бы смыться.

– Очки втирал.

Я сто лет – пока Хенно точил лясы с другим учителем – таращился на карту Ирландии.

– Водил за нос вокруг пальца.

Маманя бы засмеялась. Всегда выдам что-нибудь в этом роде, а она смеётся. Считала меня умником, потому что я умел сказануть.

– Джентльмены, на несколько минут я вас покину, – возвестил Хенно. С каким же удовольствием мы услышали это: прямо ощущалось, как весь класс одновременно расслабил спины, выдохнул.

– На несколько минут я вас покину, – сказал Хенно, – Дверь останется открытой. И помните – мои знаменитые уши!

– Да, сэр, – сказал Злюк Кэссиди, который за словом в карман не лез. Любой другой за такую шуточку получил бы нешуточную порку.

Хенно выскочил за дверь. Мы ждали. Он вернулся и ну топтаться в дверях. Мы сосредоточенно смотрели в учебники, типа не интересуясь, кто там в дверях стоит, учитель, не учитель. Топает – постоял – опять потопал. Ф-фу, уходит.

– Ети твои знаменитые уши.

Мы пытались не заржать в полный голос. Так лучше: сдерживаться. Я смеялся громче обычного и не мог удержаться. Даже лицо пришлось платком вытереть. Достал из ранца атлас. Мы не особенно им пользовались, разве что, когда проходили графства Ирландии. Легче всего заучить Оффали, потому что это самое трудное название. Дублин помнится хорошо, главное, с Лаутом не спутать. С Ферманахом и Тайроном вечные трудности – забываешь, что есть что. Я изучил карту Ирландии сверху донизу. Ни в одно графство не хотелось бежать. Вот разве что на остров. Да, на остров бы! А на остров как убежишь? Изволь ищи лодку. Или вплавь. Это не игра, и правил, за которые можно цепляться, здесь нет. Мой родной дядька сбежал в Австралию.

Я раскрыл карту мира в атласе. В центре карты, на стыке страниц не раскрыть разворот как следует, не прочитать все буквы. Ну, что же, есть много других мест, кроме Ирландии.

Я не шутил.

Хенно сказал, что у меня глаза красные. Сказал, что я не высыпаюсь. Прямо при всём классе. Даже объявил: «я, дескать, позвоню, матери Кларка и поручу следить за тем, чтобы её сын ежедневно ложился в половину девятого вечера». Прямо при всём классе. Мне разрешали долго смотреть телевизор.

Хенно пригнулся к самому моему лицу.

– Вы пропьянствовали всю ночь, мистер Кларк?

Острит ещё.

Телефона у нас нет, но об этом я учителю не докладывал.

Мой родной дядька сбежал в Австралию. Сбежал по собственной охоте. То есть, строго говоря, не сбежал, но ведь он был совсем мальчишка – восемнадцатый год. Значит, сбежал из дому. Он до сих пор живёт в Австралии, у него собственное дело и корабль.

Всю ночь я не спал. Поэтому маманя тревожилась, что у меня физиономия слишком бледная, а Хенно твердил, что глаза красные. Я бодрствовал от заката до рассвета.

Я даже не заметил, отчего только что было черно, а теперь всё кругом светло-серое, и эта серость казалась ещё страшнее темноты. Утренняя заря. Потом запели птицы. Я стоял на страже, мечтая только об одном: убедиться, что они не начнут по-новой. А чтобы не началось, нужно всего лишь бодрствовать. Как святой Пётр в Гефсиманском саду. Пётр-то захрапел, а я не сплю, вот ни на секунду не задремал. Впотьмах, на ощупь я заткнул подушку в угол и сел в постели. Хотел заползти под одеяло, но удержался. Стукнулся головой о стену. Ущипнул себя; сильнее, сильнее. Интересно, с какой силой вообще можно самого себя ущипнуть. Сосредоточился на щипке. Пошёл в ванную, намочил пижаму, аж замёрз. Не сплю, не сплю.

Прокукарекал петух.

Драка закончилась. Я подкрался к двери родителей и прислушался, не дыша. Папаня сопел во сне шумно, маманя – сдержанно. Я перевёл дух и расплакался.

Задание выполнено.

Петух и вправду прокукарекал, я не выдумываю. Отчётливое «Ку-ка-ре-ку», но не в четыре слога, как произносит человек, а слитно, протяжно. Это был доннеллиевский петух с фермы – точнее, с остатков фермы ниже по улице. Раньше я никогда не слыхал его кукареканья, зато часто видел. Вышагивает за проволочной оградой, окружённый цыплаками. Я и понятия не имел, что это настоящий петух; думал, просто цыплёнок такой здоровенный. Король-цыплёнок. Мы подманивали его через проволоку травкой.

– Он злой.

– Цыплята злые не бывают.

– А этот злой.

– Глазища-то – у!

– Яйца больше. И синие.

Близко цыплёнок не подходил. Трудно швырять камни через колючую проволоку.

Она кричала, но слов я не разобрал. Потом что-то разбилось. Скорее всего, маманя и разбила, потому что грохот как бы заключал её слова. Он засмеялся нехорошим смехом. Рыдания. Я встал закрыть дверь, но опять зашептали, и я даже приоткрыл её пошире.

– Па-атрик.

Тьфу, это Синдбад.

– Они просто разговаривают.

– Проваливай, – отмахнулся я.

Он только хотел заплакать и опять заснул.

Это было уж слишком.

Вроде успокоились. Тихо. Отправились спать. Он первый, она за ним. Ага, в ванную не пошёл; наутро изо рта будет противно нести мясом. Кровать скрипнула с его стороны. Ну, и она засобиралась. Я и не понял, что включён телевизор, пока маманя его не выключила. Вот торопится вверх по лестнице: по самому краю, чтобы не скрипело. Идет в ванную. Вода из крана. Шуршание зубной щётки; маманина синяя, папанина красная, а наши с Синдбадом – зелёная и красная, поменьше. Кран закрывается, и пузырёк воздуха поднимается по трубам на чердак. Теперь шагает в спальню. Распахнула дверь во всю ширину, рухнула на кровать – с папаниной стороны – и ладонью захлопнула дверь с грохотом. На лестнице спокойно, в комнате зашумели.

Я стоял как вкопанный. Шевельнусь – опять начнётся. Разрешается только дышать, и ничего помимо. Как Кэтрин или другой младенец унимается: маманя говорит – сорок пять секунд. Если через сорок пять секунд не расплакался, значит, спит или вот-вот уснёт. Я замер. Естественно, не считал ни вслух, ни про себя – это не игра, да и они не младенцы. Простоял долго, замёрзнуть успел. Голосов не слыхать, только скрип и ёрзанье, устраиваются, угреваются. Все устроились и угрелись, один я мёрзну.

Я был за главного. Они не знают. Худшее позади, можно пошевелиться. Начало положено, и всё же ночью придётся не спать. Нести ночную стражу.

Родезия. Расположена вблизи экватора, воображаемой линии в середине мира. Там живут слоны, обезьяны и нищие негры. Слоны никогда ничего не забывают. Почувствовав приближение смерти, они идут на слоновье кладбище, ложатся наземь и только тогда умирают. Родезия очень далеко. Вырасту – съезжу туда. Я много знаю о Родезии. Названа в честь Сесила Родса, только не помню почему. Знал, да забыл. То ли открыл Родс Родезию, то ли завоевал. Не осталось неоткрытых стран, белых пятен; все раскрашены. Я разглядывал другие страны, выкрашенные розовым. Вот Канада. Просторная, в сорок-пятьдесят раз больше Ирландии. Канадская конная полиция. Полицейские-всадники. Сухощавые молодцы на быстрых конях. Ни одного очкарика. Красные куртки, брюки, топорщащиеся на бёдрах. Револьверы в кобурах, открывающихся и закрывающихся со щелчком. Таким образом, даже при резвой скачке оружие не выпадет. В погоню, за контрабандистами. В Канаде не бывает грабителей, зато есть контрабандисты. Эскимосы, не подчиняются законам. Охотятся на медведей. Хлещут кнутьями собак. Едят их – иногда. У собак хвосты колечком. Сверкающий снег. Защитные очки.

– Давай, будь умницей.

Карта висела прямо перед носом. Я слышал запах бумаги и парты.

Это Хенно.

Не понимаю, что происходит. Не понимаю, и что до этого происходило.

– Вставай. Ага, молодец.

Голос вроде не Хенно. Чьи-то руки – мужские – поддерживают меня под мышки. Поднимают. Стою возле парты. Вижу только пол. Грязный. Руки мне на плечи. Толкает вперёд и одновременно держит. Вперёд. Никого не вижу. Ни звука. Вон из класса. Дверь закрывается. Лицо мистера Хеннесси.

Смотрит.

– Ты здоров?

Кивок едва-едва.

– Устал?

Кивок.

– Ничего, с каждым может случиться.

Придерживают за бока.

Поднимают.

Грубая материя.

Голова тяжёлая, не поднять. Устал, устал.

Пахнет.

Вкусно пахнет.

Открываю глаза. Не двигаюсь. Я не в кровати. Пахнет по-другому: кожей. Вижу подлокотник. Лежу в кресле. Два кресла, составленные сиденьями вовнутрь. Лежу в них, как в постели. Два кожаных кресла. Не двигаюсь. Я укрыт одеялом и ещё чем-то: пальто? Одеяло серое, тяжелое. Знакомое пальто. И потолок знакомый: сероватый, в трещинках, как географическая карта. Над дверью фрамуга, которую открывают специальной палкой. Знакомый дымок тонко вьётся из пепельницы, растворяется в воздухе. Через какое-то время я соображаю, что лежу в кабинете директора.

– Проснулся?

– Да, сэр.

– Maith thú [28]28
  Вот и славно (ирл.)


[Закрыть].

Он освободил мне два стула, взял пальто и повесил под шляпу на вешалку.

– Что нашло на тебя?

– Не знаю, сэр.

– Ты уснул.

– Да, сэр.

– Уснул на уроке.

– Да, сэр. Я не помню, сэр.

– Ты ночью выспался?

– Да, сэр. Проснулся рано.

– Проснулся, значит, рано.

– Да, сэр. С первыми петухами.

– Это раненько.

– Да, сэр.

– Зубы болят?

– Нет, сэр, ноги.

– Матери скажи.

– Да, сэр.

– Возвращайся в класс, назавтра выучишь то, что пропустил.

– Да, сэр.

В класс возвращаться не хочу. Побаиваюсь. Накрыли меня и поджидают. Я один. До сих пор вялый, усталый. И глупо донельзя. Картинка не складывается.

Но ничего не случилось. Ну, постучал в дверь. Хенно бродит по классу. Вот Лайам у окна, вот Злюк Кэссиди. Вот Хенно шагает туда-обратно по рядам. Он без единого слова кивнул: садись. Я побрёл за парту. Никто не смотрел на меня прямо. Ни ухмылок, ни тычков, ни единой записочки на парте. Наверное, решили, что я болен, и очень серьёзно. В честь чего бы Хенно меня не отдубасил, а чуть ли не на руках из класса вынес? Они смотрели на меня, как будто бы ждали, что я опять вырублюсь. Молчали все, даже Кевин.

Но всё-таки я глупо себя чувствовал.

Как же я хотел спать! Дотерпеть до дома – и уснуть. Уснуть, проснуться и во сне сознавать, что спишь.

Весь остаток дня Хенно спрашивал меня, только когда я поднимал руку. Никого не подлавливал, никого не лупил. Все понимали, что это из-за меня.

– Как называется северный тропик?

Я знал. Поднял руку, поставив её на другую руку.

– Сэр, сэр.

– Патрик Кларк!

– Тропик Рака, сэр.

– Хорошо.

Прозвенел звонок.

– Не вставать!.. Первый ряд, подъём!

Все ждали меня у ворот. Не толпились, не становились кружочком. Притворялись, что не ждут. Чего-то от меня хотели.

Не нравилось мне всё это.

– Мистер Кларк? – В дверях стоял Хенно.

– Да, сэр?

– Подите сюда.

Я подошёл, поражаясь тому, что совсем не волнуюсь.

– А вы все – по домам, по домам.

Отступил, пропустил меня, дверь закрывать не стал. Шагнул назад и уселся на парту.

Хенно выдавил улыбку и сразу же посерьёзнел.

– Как самочувствие?

Теряюсь в догадках, что отвечать.

– Полегче?

– Да, сэр.

– Что же с тобой стряслось?

– Я, сэр, не знаю. Я – уснул…

– Устал?

– Да, сэр.

– Ночью не спалось?

– Да, сэр. Я рано проснулся.

Хенно наклонился ко мне, положив руки на колени.

– Всё в порядке?

– Да, сэр.

– А дома?

– Да, сэр.

– Отлично. Ступай.

– Да, сэр. Спасибо, сэр.

– Спроси у одноклассников, что задано, и к завтрашнему дню сделай.

– Да, сэр. Дверь закрыть?

– Да-да. Молодец.

Дверь не попадала в проём, потому что рассохлась. Я с силой потянул ручку Со скрипом дверь возвратилась на своё место.

Весь класс стоял за воротами и притворялся, что совсем меня не ждёт. Все хотели быть рядом, я понимал это, и мне нисколько не легчало. Должно бы полегчать, а не легчало. Я знал, почему они не хотели меня бросать: чтоб не пропустить интересного зрелища, чтоб гордо бежать за помощью. Чтоб спасти мне жизнь. И даже не подозревали, в чём тут дело.

– А что я пропустил?

Прямо соревнование: кто скорее сбросит с плеч ранец.

Сопляки всё-таки, какие сопляки. Чарлза Ливи там не было. И Дэвида Герахти не было. Наверное, пошёл прямо домой, выпить таблетки или что-нибудь такое. Остальные вытаскивают дневники, суют мне. Вынув собственный дневник, я сел под стену, привалившись головой к оградке. Дневник взял у Кевина, пусть погордится, дурачок.

Чарлзу Ливи было на всё плевать. Он один понимал, что случилось: что я заснул. Он гулял с вечера до утра. Слушал своих папаню с маманей и будто не слышал. Говорил «пизда» и «ебаный». Отбивал макушкой невидимый мяч.

За мной следили день напролёт. Я немного потряс рукой, изображая судорогу, потом плюнул. Удовольствия никакого. Вот все со мной, и радости от этого ни грамма. Я один.

Не так-то много и пропустил.

Тут я почувствовал, что хочу побыть с Синдбадом. Смешно.

– Фрэнсис, хочешь печеньица?

Печенье, всего лишь печенье. Я тоже хотел печенья, но сначала угощу брата. Сую ему печенье, а он даже не смотрит.

Я схватил мелкого за шиворот.

– Открывай пасть!

Поганец сжал губы в почти не заметную ниточку и морально приготовился к смерти от удушения печенькой.

– Открывай пасть!

Я потыкал ему печеньем в рожу.

– Смотри, вкусно.

Мелкий крепко зажмурился. Я взял печенину в одну руку, его тупую башку в другую и стал запихивать печенье в закрытый рот, и пихал, и пихал, пока печенье не раскрошилось. Рулет с инжирной начинкой.

– Да разуй глаза, это же печенье! Печенье… было…

Зажмурился. Гад.

– Инжирный рулет…

Я собирал с пола крошки.

– Смотри, я же ем!

Я любил начинку – сладкую, с мелкими хрустящими косточками. Бисквит раскрошился. Даже крупных крошек не осталось.

Сжал рот, зажмурил гляделки. Уши заткнуть нечем, но каким-то способом он их тоже зажал, честное слово.

– Я всё съел! – сказал я самым убедительным тоном, – И не отравился, видишь?

Я поднял руки.

– Смотри.

Я пустился в пляс.

– Смотри.

Я замер.

– Фрэнсис, я живой.

Он вообще дышит?! Не заметно. Щёки горят, под глазами проявились белые пятна. Какоё. В сознание не приходит брату назло. Мелькнула мысль прописать ему дохлой ноги – он это заслужил, но не стал связываться и просто врезал пенделя. Прямо в лодыжку. Нога моя отскочила. По крайней мере, звук удара он услышал: губы надул. Так и подмывало ещё разок его угостить, но я удержался.

Мне сделалось жутко.

Теперь всё зависело от Синдбада, а от меня – ничего.

– Фрэнсис…

Нем, недвижен.

– Фрэнсис.

Я пощупал его макушку, причесал волосы пятернёй. Вроде ничего такого не чувствует.

– Прости, что пнул…

Ответа нет.

Я вышел, прикрыв за собой дверь. Как следует прикрыл, чтобы ему было слышно, однако не захлопывал. Подождал. Отошёл. Глянул в замочную скважину. Обзор не ахти какой хороший. Сосчитал до десяти, открыл дверь. Ничего не изменилось.

Синдбад так и лежал неподвижно. Абсолютно так же.

Я чуть его не убил. Это нечестно! Мне только хотелось ему помочь, а он не давался. Вот гад, остряк-самоучка. Хотел, чтобы я убрался, я и убрался. Что дальше нервы-то мотать?

Я зажал мелкому нос. Заткнул ноздри пальцами, не больно, зато сильно.

Начнём.

Нос был почему-то сухой, поэтому зажимать его было проще простого. В нём только его собственный воздух и остался.

Начнём.

Либо умрёт, либо очухается. Одно из двух.

– Фрэнсис.

Рано или поздно Синдбад вдохнёт кислород и выдохнет углекислый газ. Щёки его побледнели, а пятна под глазами покраснели. Что-то с ним не то.

Вдруг рот мелкого приоткрылся – очень быстро, с причмокиванием, и опять закрылся, как у золотой рыбки. Он даже не дышал, только открыл и закрыл рот. Паяц несчастный.

– Фрэнсис, ты же умираешь.

Нос Синдбада был сухой.

– Ты загнёшься, если не вдохнёшь кислород, – убеждал я, – В течение нескольких минут. Фрэнсис, это для твоего же блага.

Снова рот Синдбада открылся с причмокиванием и закрылся.

Что-то с ним не то. Я расплакался. Руки чесались врезать мелкому, но не успев сжать кулак, я залился слезами. Всё ещё держал за нос – просто чтобы не отпускать брата. То, что я не понимал причины своих слёз, пугало до паники. Я отпустил дурацкий Синдбадов нос и обхватил его обеими руками. Руки сомкнулись у него за спиной. Он был твёрдый, жесткий. Я подумал, что сейчас он размякнет от обнимания. Обнимание помогает.

Я обнимал каменную статую. Даже запаха Синдбада не чувствовал, потому что нос забился, не просморкаешься. Просидел я так долго, сдаваться не хотелось. Руки заныли. Плач перешёл в бесслёзное нытьё. Интересно, осознает ли Синдбад, то есть Фрэнсис, что я плачу из-за него. В основном из-за него.

Всё плачу и плачу эти дни, никак не сдержаться.

Я отпустил Синдбада.

– Фрэнсис?

Я вытер щёки, и они оказались сухие. Слёзы испарились, наверное.

– Я тебя никогда больше не ударю, никогда…

Ответа или чего-нибудь такого я не ожидал, но всё же повременил немного. Затем прописал ему пенделя и двинул кулаком. Пару раз. И вдруг у меня мороз побежал по коже: кто-то стоит сзади и смотрит! Обернулся – никого. Но ударить брата по-новой не поднималась рука.

Дверь я оставил открытой.

Как же его помочь, как защитить?! Что мешает ему знать то, что знал я, и тоже готовиться? Вроде тёплый. Хотелось как-то его подготовить. Я был на шаг впереди, знал больше его. Вот бы залезть к нему на кровать и вместе слушать. Но ничего тут не поделаешь. Если он меня не слушался, я справиться с собой не мог и снова злили его пугал, бил. Ненавидел. Так легче. Брат меня не слышал и исправить ничего не позволял.

Поганец жрал обед, как будто ничего не случилось. Ну, и я жрал. Рождественская картофельная запеканка. Верхушка её была совершенством: коричневые хрустящие холмики, тоненькая нежная корочка. Маманины обеды почти наводили на мысль, что ничего страшного не происходит, всё в порядке. Я съел всё до крошечки. Вкуснятина.

Подошёл к холодильнику.

КЕЛЬВИНАТОР.

Маманя учила меня читать по этим буквам. Я помню.

Мне нравилось, как ручка холодильника не даётся, а я с ней борюсь и побеждаю. Четыре пинты, одна початая. Обеими руками – всегда нервничаю из-за стекла – я понёс на стол початую. Не долил себе в кружку на дюйм. Ненавижу расплёскивать молоко.

– Фрэнсис, тебе молока налить? – спросил я, чтобы маманя обратила внимание.

– Да! – ответил он.

Я прямо опешил, настолько был уверен, что мелкий промолчит или откажется.

– Да, будь добр, – поправила маманя.

– Да, будь добр, – повторил послушно Синдбад.

Я положил бутылочное горлышко точно на край Синдбадовой кружки, налил столько же, сколько и себе. В бутылке осталось на донышке.

– Спасибо, Патрик, – сказал Синдбад. Я растерялся: забыл, что ответить. Потом вспомнил.

– На здоровье.

И отошёл от холодильника. Маманя села за стол. Папаня был на работе.

– Опять подрались? – вздохнула маманя.

– Не-а, – покачал я головой.

– Уверены?

– Нет, – сказал я, – То есть да. Мы же не дрались?

– Не дрались, – подтвердил Синдбад.

– Ваши бы речи Боженьке в уши…

– Да не дрались мы, – сказал я и удачно рассмешил маманю, прибавив, – Я стопроцентно гарантирую.

Маманя расхохоталась.

Я внимательно посмотрел на Синдбада. Он умильно глядел на хохочущую маманю и сам пытался посмеяться, но как только у него получилось, маманя вдруг оборвала смех.

– Выношу грандиозную благодарность за вкусный обед, – пошутил я опять, но тут маманя смеяться не стала, а так, поулыбалась.

Я долго-долго вглядывался в папаню в поисках отличий. Это было что-то! Явился домой поздно. Уже пора было спать, но я ждал папаню, чтобы он проверил моё домашнее задание: произношение трудных слов. Он пришёл с чужим лицом: потемневшим, блестящим от пота. Медленно взял ножик и воззрился на вилку, будто впервые в жизни с ней столкнулся. Взял её осторожно, точно не вполне уверен, что это и зачем это. И стал следить, как пар поднимается над тарелкой.

Пьян! Пьян! Противно-то как! А в то же время любопытно. Я сел за стол, в качестве предлога прихватив блокнот, куда записывал английские и ирландские слова с транскрипцией. Английские на нечётных страницах, ирландские на чётных. Я был как зачарованный. Пьян! Новое дело. Впервые вижу папаню пьяным. То Лайама с Эйданом родитель на луну выл, а теперь наш завоет. Он старался сосредоточиться, похоже, перечисляя в уме всё, что надо будет сделать. Лицо его перекосило: одна щека натянулась, другая обвисла. Он был милый; когда удосуживался обратить на меня внимание, ухмылялся.

– Вот ты где, – сказал он, хотя никогда раньше так не говорил, – ну-ка, проверь у меня произношение.

И заставил меня проверить у него мой урок. Папаня получил восемь из семи: не смог выговорить «преувеличение» и «неритмичный».

Но не тут собака зарыта. Не из-за пьянки у нас всё разваливалось. В доме стояла одна бутылка хереса. Я проверял: хереса не убавлялось. Я совершенно не разбирался в этой пьянке, сколько надо выпить, что должно получиться, но нутром чуял: не в пьянке суть. Я осмотрел воротничок папани: вдруг там женская помада, как в фильме «Посыльный от Д.Я.Д.И»[29]29
  The Man from U.N.C.L.E. (1964–1968). Шпионский телесериал, чрезвычайно популярный в Ирландии. U.N.C.L.E. в названии – аббревиатура United Network Command for Law & Enforcement, т. е. Объединённая сетевая группа за соблюдение и осуществление закона (примечание переводчика)


[Закрыть]? Чисто. Кстати, а отчего воротничок бывает в помаде? Наверное, тётки впотьмах промахиваются. И самому себе я не смог бы объяснить, из каких соображений проверял этот дурацкий воротничок.

Доказательств не было. Даже самому не верилось иной раз. Вдруг я выдумываю, а на самом деле всё хорошо? Вон как они болтают, вон как чай пьют, как телевизор вместе смотрят! Но прежде чем счастье окончательно завладевало мной, случалось что-нибудь ужасное. Она ведь красавица, и он тоже ничего.

Она похудела. Он постарел, подурнел, как будто бы сам старался стать некрасивым. Она не сводила с него глаз. Даже когда он глядел в другую сторону; как будто искала в нём что-то, пыталась узнать; как будто узнавала в нём друга, кого-то родного, верила и не верила, помнила и не помнила. Иногда сидела с приоткрытым ртом и смотрела. Ждала его ответного взгляда. Часто плакала, думая, что я не замечаю. Утирала слёзы рукавом, изображала улыбку, даже хихикала нервно, как будто рыдала по ошибке, по недоразумению, а теперь всё разъяснилось.

Доказательств не было.

Мистер О'Дрисколл, который жил в первом доме по старой улице, однажды пропал. Я думал, что он умер, но однажды встретил его в магазине. Папаня Ричарда Шилза иногда уходил из дому. Ричард Шилз уверял, что он устроился на работу: «Там-то, или там-то, или вообще в Африке», – но верилось с трудом. Его маманя однажды ходила по городу с фингалом. Маманя Эдварда Свонвика сбежала с лётчиком авиакомпании «Аэр Лингус». Он низко пролетал у них над домом и сшиб с крыши трубу. Больше она не вернулась. Свонвики – оставшиеся Свонвики, как говорила Кевинова маманя, – переехали в Саттон.

Настала наша очередь. Эдварда Свонвика мы больше не видели. Настала наша очередь, я сознавал это и готовился.

Мы наблюдали. Чарлз Ливи стоял на воротах: на самых настоящих запертых воротах дома, а Шон Уэлан садил туда гол за голом. Пришла его очередь стоять на воротах. Чарлз Ливи чуть не вынес мячом створку ворот, они снова поменялись местами. Чарлз Ливи дёргал головой. Мяч стучал об ворота. Ворота тряслись.

– Да, шарахается от мяча, – покачал головой Кевин.

– Не хочет вратарём быть, – сказал я.

Только кретины хотят во вратари.

Они играли вдвоём. По большей части новые дома пока не заселили, но их улицу вроде доделали получше: замостили цементом аж до самой Барритаун-роуд, ликвидировали разрыв. А вон моё имя на цементе. Последний автограф; мне уже надоело везде расписываться. Улица называлась Каштановая; так гласила табличка, прибитая к стене Симпсонов, потому что их дом был угловой. И по-ирландски: Ascal na gCastАn. Мяч скакал по мостовой: на слух понятно, что то по камушкам, то по гравию. Кругом пыль, хотя вообще-то зима на носу. Повороты на несуществующие улицы пока были бессмысленны. Никогда не знаешь, как это всё будет выглядеть, когда построят.

Чарлз Ливи снова в воротах. Поймал угловой потому, что не мог не поймать: прямиком в ногу шёл. Шон Уэлан пинал мяч о поребрик. Он умел вести мяч низко. Ворота лязгнули.

Мы зашевелились.

– Давайте «три-и-меняться», – предложил Кевин.

Ноль внимания.

– Эй! – сказал Кевин, – «три-и-меняться».

Чарлз Ливи подождал, пока Шон Уэлан как следует займет ворота, попал мячом в столб, в нижний угол, и мяч отскочил в нашу сторону. Я помчался вдогонку. Ради Чарлза Ливи. Отдал ему пас аккуратно, точно подарок дарил. Он обождал, пока мяч остановится, что означало – подарок мой он не принимает и не признаёт, что я для него старался. Даже в сторону мою не смотрел.