Текст книги "Последний Иггдрасиль: Фантастические произведения"

Автор книги: Роберт Янг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

ВИДЕНИЯ

Меня считают сумасшедшим И все потому, что я снова и снова рассказываю свою историю. После каждого рассказа меня ждет одно и то же: взгляды, полные недоверия или сожаления, а иногда и откровенные насмешки. Но я чувствую, что должен говорить. Должен объяснить всем, что реальность, в который мы существуем, на самом деле – вселенская ложь.

Люди меня слушают. Возможно, не верят, но слушают. Потому что часть моего рассказа – историческая действительность. Я тот самый астронавт, который улетел к звезде Ван Маанена и привел корабль на Землю после того, как Скотт и Марчен погибли.

Люди верят в эту часть рассказа. Но они не верят в то, что наш корабль превысил скорость света. И в то, что, прежде чем бортовой компьютер пришел в норму, я на считанные мгновения увидел картину мироздания такой, какая она есть.

Никто не верит моим рассказам.

«Старик Моряк, он одного из трех сдержал рукой… Постой, корабль там был…»[2]2
  Отрывок из поэмы С.Т. Кольриджа «О старом моряке» (пер. Николая Гумилева).


[Закрыть]

Старик Моряк – это я.

На самом деле я вовсе не старик. Действительно, Космическая Службы отправила меня в отставку, но не потому, что я достиг пенсионного возраста. Просто, пока я летал, на Земле прошло много лет. Гораздо больше, чем для меня самого на борту «Зевса». Так что по реальному земному времени мне уже давно пора на покой. Но даже если бы лет прошло меньше, меня бы все равно списали – из-за травмы, полученной во время столкновения с метеоритом. Он вывел из строя корабельный компьютер и убил моих коллег Скотта и Марчена. А я повредил бедро и, несмотря на операцию, до сих пор немного прихрамываю: моя правая нога короче левой.

Я написал «по реальному земному времени». Но годы, прошедшие на Земле, реальны не более чем время, проведенное на борту «Зевса». И то, и другое – всего лишь игры скорости света. А поскольку время и пространство – понятия неразделимые, то и настоящего пространства тоже не существует.

Безусловно, большинство людей, слышавших мою историю, верят, что меня отправили в отставку не из-за больной ноги, а из-за больной головы. В некотором смысле они правы. И все же, хотя человек может потерять рассудок, сам того не понимая, я не считаю себя сумасшедшим.

Вы думаете, расизм остался в прошлом? Только не в маленьких провинциальных городках. Мои родители в ужасе. Мало того, что их единственный сын плетет небылицы по кофейням и барам, так еще и спутался с чернокожей. Я могу их понять, ведь они гораздо старше меня. Люди другого поколения. Теперь они скорее мои бабушка и дедушка, чем мать и отец. А вот поведение молодых людей мне не понятно – как будто ненависть к не таким, как они, передалась им по наследству от далеких предков.

Барбара как будто не замечает косых взглядов, которые на нас бросают окружающие. Похоже, ей нет дела до простых смертных. Иногда мне кажется, что она здесь такая же чужая, как и я. Еще до нашего знакомства я иногда видел ее на улицах, и она всегда находила глазами мой взгляд. Однажды я заметил, что она смотрит на меня из окна гостиницы. Я часто встречал ее в барах и кофейнях, она обычно сидела за самым дальним столиком и всегда одна. Познакомились мы случайно. Дело было в кафе. Я только что закончил рассказывать свою историю и направился к выходу, а она как раз входила. Нет, мы не столкнулись, но оказались достаточно близко друг к другу, чтобы завязать разговор. И вскоре уже шли вместе по улице под светом звезд. Барбара и я. Я никогда не рассказывал ей свою историю, но уверен, она слышала ее от других…

Также я не рассказывал о видениях, которые посещают меня с тех пор, как я вернулся на Землю.

Я купил мерседес. А почему бы и нет? Могу себе позволить. Родители сочли этот поступок непристойным: как можно тратить столько денег, если не работаешь? Они насквозь пропитаны протестантской этикой. Считают, что это грех – болтаться по городу и ничего не делать. Для них неважно, что я богат. Согласно их философии, человек должен работать, работать и еще раз работать.

Сейчас лето, и мы с Барбарой часто ездим за город. Я разрешаю ей сесть за руль. Мерседес ярко-красный, из-за этого кажется, что Барбара еще чернее, чем на самом деле. Чернее, но не красивее – красивее быть невозможно. Автомобиль хороший, но я сомневаюсь, что он обладает мощью мерседесов былых времен, да и ход у него не идеальный. Но я всего лишь разбогатевший бедняк и не могу отказать себе в таком подарке.

Когда я с Барбарой, у меня нет видений. Иногда мы вместе заходим в бары, но я не рассказываю при ней свою историю. Хотя она замечает, как смотрят на меня окружающие. Как на психа.

Возвратив корабль на Землю, я рассказал свою историю в Центре управления полетами. Меня слушали вежливо и задавали много вопросов. Записывали все, что я говорил. Потом отправили к психиатру, одному из тех, что работают на Космическую Службу. Судя по вопросам доктора, он заподозрил у меня параноидальную шизофрению. Все психиатры ее подозревают. Наверное, им нравится, как звучит это словосочетание – загадочно и мудрено. Думаю, они и сами не знают, что оно значит.

Доктор снова и снова просил меня рассказать о комнате с двумя окнами, в которой я оказался после того, как «Зевс» преодолел световой барьер. Я не мог описать ее ясно, потому что стены, пол и потолок представляли собой лишь слоистую темноту – за одним слоем другой, за другим третий, и так до бесконечности.

И еще мы бесконечно обсуждали стол, за которым я сидел в той комнате.

– Что это за стол, капитан Ройс?

– Просто стол.

– Деревянный или металлический?

– Не знаю.

– Вы, видимо, сидели на стуле и смотрели… э-э-э… на пресс-папье и космический корабль на столе?

– Да.

– Этот космический корабль был миниатюрной копией «Зевса»?

– Да. Точной копией, до мельчайших нюансов.

– А пресс-папье? Что оно представляло из себя?

– Я уже говорил: тогда я об этом вообще не думал. Но потом осознал, что это была Вселенная.

– Пресс-папье было круглое и стеклянное, вроде тех, которые встряхнешь, и внутри идет снег?

– Вроде того.

– Внутри него вы видели звезды? Галактики? Квазары?

– Только черноту.

– Почему вы его не встряхнули? Может быть, тогда бы вы увидели звезды.

– Как-то не подумал об этом.

– Хорошо, капитан Ройс, давайте перейдем к окнам. Первое, в которое вы поглядели… кажется, оно было слева? Расскажите еще раз, что вы там увидели.

– Гору. Но на самом деле это была не гора, а Марчен.

– Вы хотите сказать, Марчен стал таким большим, что походил на гору?

– Да. Он сидел посреди равнины, прижав колени к груди и обхватив их руками. В позе эмбриона.

– А что вы увидели за другим окном?

– Серую равнину – наверное, ту же самую. На ней лежал Скотт, огромный, как горный хребет. Именно в таких позах я их и обнаружил в салоне корабля позже, после того, как скорость упала ниже скорости света.

– Когда метеор пробил корпус корабля и воздух из салона вышел в космос, вы находились в рубке управления, так?

– Да. Скотт и Марчен отдыхали. Метеор не только пробил корпус, он смял шлюзовой отсек и повредил реле бортового компьютера, из-за чего «Зевс» и превысил скорость света. До того мы летели со скоростью чуть ниже световой.

– Капитан Ройс, вы астронавт. У вас достаточно знаний, чтобы понимать: если бы корабль превысил скорость света или даже сравнялся с ней, он сам и все на его борту превратились бы в сгусток энергии. «Зевс» не мог преодолеть скорость света, иначе бы вас здесь не было.

– Тем не менее, он ее преодолел, а я нахожусь здесь.

– Спасибо, капитан. Пока все. Почему бы вам немного не полежать? Глядя на вас, можно сказать, что небольшой отдых вам не повредит.

В нашу первую встречу я не рассказал психиатру про свои видения. Не сказал и через месяц – по приказанию Космической службы я должен посещать доктора ежемесячно. Он бы с огромной радостью поставил мне диагноз и отправил в сумасшедший дом. Зачем ему помогать?

У нас с Барбарой платонические отношения. Мне это не по душе; я влюблен в нее, а она, похоже, в меня. Но наша любовь как будто против страсти. Барбара никогда не приглашала меня к себе. Каждый вечер я привожу ее к отелю, мы целуемся, говорим друг другу «спокойной ночи». И на этом все.

А ведь на нее невозможно смотреть, не испытывая желания. Высокая, как богиня. По плечам струятся черные волосы. Когда мы едем в машине, они развеваются на ветру. Она носит летние платья, которые открывают изящные ноги и подчеркивают изгибы бедер. У Барбары походка принцессы. Иногда меня так и подмывает спросить ее, изучила ли она свою генеалогию. Если да, то наверняка среди предков обнаружила какого-нибудь африканского короля. Но иногда я в этом не уверен. В ней есть некая странность, как будто она не принадлежит ни к одной из существующих рас, да и вообще к человечеству.

Я не знаю, откуда она родом. Она никогда не говорила, а я воздерживался от расспросов. В этом городе она такая же чужая, каким был я, когда вернулся на Землю. Впрочем, я и сейчас чужой; мои друзья детства состарились, и мои странности отталкивают их. Я гораздо моложе, чем они, но в их глазах я – старик-астронавт, потерявший рассудок в долгом путешествии. Чужак. И рядом со мной Барбара – тоже чужая.

Видения посещают меня все чаще. И они совсем не похожи на то, что я видел за барьером скорости света. Одно из них настигло меня вчера, когда я отвез Барбару в отель. Как и прежние видения, оно напоминало водоворот. Мир, человечество, звезды, прошлое и будущее – это все как будто оказалось в чаше космического блендера. Я видел события, сцены, созвездия, квазары, пульсары, кружащиеся в ночи. Видел лица матери и отца, тысячи незнакомых лиц. Все они кружились в бешеном темпе среди звезд и сражений, городов и диких степей.

Видения меня нисколько не удивляют. Вряд ли Вселенная, увиденная изнутри, несет в себе больше смысла, чем увиденная снаружи. За барьером скорости света я сидел за столом, если, конечно, это был стол, и видел космос в форме пресс-папье – так неужели содержимое пресс-папье будет подчиняться доводам науки?

Когда я рассказываю о пресс-папье, психиатр задает любимый вопрос: «И вы тогда подумали, что вы – Бог?». Если я отвечу «да», он упрячет меня в психушку. Шизофреники часто считают себя Богом или его правой рукой. И я говорю доктору правду: тот момент был настолько краток и эфемерен, что я вообще ничего не подумал. И до сих пор в мыслях я не продвинулся так далеко, чтобы мнить себя кем-то более значимым, чем простой смертный.

Будь видения всего лишь воспоминаниями о полете, это еще полбеды. Но сегодня вечером во дворе, глядя на звездное небо, я внезапно вырос до луны. Потянулся рукой в изумлении и коснулся ее холодного, неподвижного лица. Потом иллюзия исчезла – если это была иллюзия, – и я вновь оказался прикованным к Земле. Маленький землянин, который только и может, что смотреть снизу на звезды.

Метания привели меня к Канту. Я надеялся, он поможет. Старикан из Кенигсберга очень близко подошел к истине, вот только не с той стороны. Время и пространство определяются вовсе не нашими априорными представлениями, а скоростью света. Именно она выстроила очаровательную тюрьму, в которой мы живем, и наполнила смыслом эту вещь в себе. Сделала действительность реальной в приемлемой для нас форме, спасла человечество от удела бродяги, скитающегося где-то вне времени и пространства.

Она создала пространство и наполнила его кровотоком времени.

Возможно, в барах и кофейнях я должен рассказывать не только мою историю, но и об этих открытиях. Возможно, я должен сделать решительный шаг и объявить, что на самом деле никакого космоса не существует. Возможно, я обязан рассказать об этом моему психиатру. Но я и так слишком много болтаю, и если выступлю с таким откровением, меня ждет, во-первых, осмеяние, и во-вторых – психушка.

Должен ли я открыть Барбаре правду о пространстве и времени? Наверное, должен. Но сначала надо рассказать о том, что произошло за туманной завесой скорости света и о моих видениях.

Сегодня я снова поднялся к самой луне и прикоснулся к ее неподвижному, холодному лицу. Однажды я точно дотянусь до звезд и обожгу пальцы о какой-нибудь протуберанец.

Иногда я гляжу в глаза Барбары, и мне кажется, что она не настоящая. Ее глаза бесконечно глубоки, и в них я вижу звезды – крошечные, далекие. А иногда она растворяется у меня на глазах, и чернота ее кожи становится чернотой ночи. Тогда я протягиваю руку, касаюсь ее лица, и мягкость щеки убеждает в том, что она живая и настоящая. Она принимает меня таким, какой я есть; ей все равно, считают ли меня психом. Он поможет мне разобраться с видениями и открывшейся истиной.

– Барбара, Барбара, я должен тебе рассказать. Послушай и, пожалуйста, не смейся.

Ночь. Она сидит рядом и слушает мой рассказ. Я остановил машину далеко за городом, у кромки леса. Барбара слушает, бледный свет луны и звезд падает ей на лицо, и она не сводит с меня глубоких темных глаз. Я рассказываю ей о том, что увидел за барьером скорости света, о горе Марчене и хребте Скотте, о мертвецах, лежащих посреди серой равнины вне времени и пространства. Рассказываю о маленькой Вселенной у меня под пальцами, о миниатюрном «Зевсе» на столе. Рассказываю о том, как вырос до Луны и коснулся ее лика. Рассказываю о Канте и говорю, что он был почти прав. Наконец признаюсь, что больше не верю в существование космоса.

Я умолкаю, и она касается моей руки.

– Я хотела дождаться, пока ты сам мне все расскажешь. Иначе было бы нечестно.

Я чувствую, как ее холодные пальцы касаются моего мозга и начинают аккуратно его препарировать.

– Откажись от своих убеждений. Ты создаешь мне проблемы.

– Кто ты? – шепчу я.

– Сам знаешь.

– Не знаю.

– «Черна я, но красива». Ведь так?

– «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!»[3]3
  Цитата из «Песни Песней» Соломона.


[Закрыть]

– А ты предпочтешь свои воронки? Или все-таки выберешь другое? Разве не лучше, проснувшись утром, увидеть за окном нежный свет нового дня? Шагая по утренней улице, смотреть на высокие стройные деревья, а далеко над ними – на голубое небо? А позже, в сумерки, поднять голову и дотянуться взглядом до луны, которую ты не можешь тронуть? Разве не лучше, чтобы звезды оставались там, где должны быть? То, что видят люди, на самом деле существует, но смотреть на это надо через темное стекло.

Ее слова доносятся как будто издалека. Словно она уже покинула меня. Хотя чернокожая девушка по-прежнему сидит рядом. Девушка, которая ловила мой взгляд, проходя мимо по улице, и смотрела на меня из окна своей гостиницы. Которая однажды почти столкнулась со мной в кафе после того, как я рассказал свою историю, и потом шла рядом под звездами. Да, она все еще здесь. Барбара Блэк.

Да. Барбара Блэк. Я был в космосе, вернулся на Землю и встретил ее. Там, наверху, я получил контузию во время столкновения с метеором, убившим Марчена и Скотта. В беспамятстве я видел странный сон, который принял за явь, и, вернувшись, пересказывал его снова и снова в кофейнях и барах. И продолжал верить в теорию про вещь в себе.

Вокруг разливается теплый ночной воздух, звезды сияют в небе. Какие же они красивые! И там, в вышине, «в венце из огня нежит дева меня, что у смертных зовется луной»[4]4
  Отрывок из стихотворения П. Б. Шелли «Облако» (пер. Константина Бальмонта).


[Закрыть].

Я смотрю в глаза Барбары и снова вижу звезды. Целую ее губы, неподвижные и холодные, как луна. Воспоминание о прикосновении к луне на секунду вспыхивает у меня в голове, но гаснет раньше, чем завершается поцелуй.

– Завтра я уезжаю, – говорит Барбара.

– Пожалуйста, не уезжай. Или возьми меня с собой.

– Не могу.

Я снова целую ее – сейчас ее губы еще холоднее. Она уже не со мной.

Немного позже я везу ее домой.

– Спокойной ночи, – говорит она, и это значит «прощай».

Я устроился на работу в нашем городке – отчасти, чтобы не огорчать родителей, но в основном, чтобы заполнить чем-то долгие дни уходящего лета.

Барбара исчезла.

Я пытался разузнать, где она, но никто не мог ответить, и она не оставила адреса в отеле. Ни один водитель автобуса не мог вспомнить высокую, как богиня, чернокожую девушку. Я даже съездил в ближайший аэропорт – ни на один рейс она не регистрировалась, и никто ее не видел.

Я остался один.

– Та комната с двумя окнами, капитан Ройс. Пожалуйста, опишите ее еще раз.

– Никакой комнаты не было.

– Но вы рассказывали о ней. И об окнах, в которых вы увидели человекоподобную гору и человекоподобный хребет.

– Это мне привиделось.

– А Вселенная в виде пресс-папье и корабль в миниатюре? Они тоже были только в вашем воображении?

– Да. Это все части одного сна.

– Прекрасно, капитан Ройс. Думаю, больше нам незачем встречаться.

Лето плавно перетекло в осень. Поздними вечерами я выхожу на улицу и смотрю на звезды. Теперь они красивы для меня какой-то новой красотой. И звезды, и весь космос. Однажды ночью, глядя в бесконечность неба, я вижу лицо Барбары. Звезды, как бриллианты, сияют в ее длинных черных волосах, в ушах мерцают звездные серьги. Ее лицо черно и прекрасно.

Я чувствую ласковое прикосновение легкого ветерка. Он пришел не с востока, не с запада, не с севера и не с юга. Пальцы ветра касаются моей щеки – нежно, как поцелуй. Ее лицо растворяется в ночи, но я знаю, что отныне я не один.

ТЕМНАЯ ЗОНА

Я живу в пещере – безымянный, и почти все время сплю.

На мне одна и та же одежда: красная «ковбойка», песочного цвета брюки, черные сапоги.

Меня в тысячный раз будит грохот камней, катящихся по отвесному склону, ведущему в пещеру. Я лежу навзничь на каменном полу. Заслышав шум, переворачиваюсь на живот, на четвереньках ползу к выходу и, как ни странно, в тысячный раз не догадываюсь, кто там, на склоне, пока не вижу ее. Девушка! Точнее, женщина, но для меня она девушка. В тусклом свете мы недоуменно смотрим друг на друга. Потом она вскрикивает и бросается наутек.

Я бегу следом.

Склон переходит в долину, поросшую густым лесом. Девушка с криком скрывается в чаще, я устремляюсь за ней.

Лес кленовый, но местами попадается белая акация и орешник. На первых порах я не различал названий, но постепенно они всплывают в памяти.

Я преследую беглянку, но не могу поймать. Уже в тысячный раз. Мы добегаем до ручья, она перебирается на другой берег и исчезает. Пытаюсь продолжить погоню, но меня словно удерживает невидимая преграда. Силы почти на исходе, их хватает только на то, чтобы добраться до пещеры. Валюсь на каменный пол и засыпаю.

И так каждый раз.

Сегодня, едва оказавшись с ней нос к носу, я пробую схватить беглянку, но та успевает отпрянуть. У нее привлекательная внешность, голубые глаза, высокие скулы, изящный овал лица, красиво очерченный рот. Светлые волосы уложены в классическое каре. Из одежды – короткое бледно-голубое платье, фасон которого никогда не меняется, только цвет: бывает бледно-зеленый, бывает бледно-желтый. Тонкая материя просвечивает насквозь. Но меня не волнует ее тело. Я преследую ее, чтобы убить.

Отпрянув, она с криком устремляется вниз. Я снова бросаюсь вдогонку. Почти настигаю, чувствую ее запах – смесь пота и духов. Но это не пробуждает во мне желания. Какого? Не знаю. Знаю только, что должен убить.

Она вбегает в лес. Волосы развеваются за спиной. Я протягиваю руку, кончиками пальцев касаюсь прядей, но ухватить не могу – слишком далеко. Мы углубляемся в чащу. Безжизненную, мертвую. Вокруг, кроме нас, ни души. «А кому еще здесь быть?» – спрашиваю себя. В голове вспыхивают слова: птицы, насекомые, звери. Но вокруг никого. Лес мертв.

Ну и пусть. Я прибавляю скорости. Ручей совсем рядом. Надо подналечь. Но тщетно. Девушка исчезает на том берегу. Хочу последовать за ней, но мешает невидимая преграда.

Я устал, деревья вихрем кружатся перед глазами. Пошатываясь, бреду назад. На четвереньках вползаю в пещеру, стараюсь не уснуть. Но сопротивляюсь недолго. Потом стены смыкаются, начинают кружиться, как в лесном хороводе, и последние проблески сознания гаснут.

Днем, после бесплодной погони, держусь рекордное время без сна. День – новое слово в моем лексиконе, хотя и малоприменимое к периодам бодрствования. День ассоциируется с ясным солнечным небом, полями, лесами и домиками у подножия холма. Однако над долиной никогда нет солнца, небо всегда серое. Кругом – ни полей, ни домиков. Мой крохотный, неведомый мирок остается неизменным от пробуждения к пробуждению. Но ничего другого, кроме как «день», на ум не приходит.

Я все еще борюсь со сном, как вдруг понимаю, что хорошо знаю жертву. Но не помню ни имени, ни причины, по которой хочу ее убить.

У ручья она вновь исчезает. Я топчусь у кромки воды и внезапно замечаю на другом берегу человека. Худощавого, в красной «ковбойке», песочных брюках и черных сапогах, с непокрытой головой. У него русые волосы, как и у меня. Лицо странно знакомое, тысячу раз видел.

Мы молча глядим друг на друга. Наконец меня осеняет: я словно смотрюсь в зеркало. Тот человек – я.

Снова погоня. Снова девушка исчезает, едва перебравшись через ручей. Прямо как Алиса в Зазеркалье. Начинаю припоминать.

Снова вижу другого себя.

И понимаю: моя долина – лишь часть целого.

Далеко ли она простирается? Что сокрыто по другую сторону холма?

На обратном пути я миную пещеру и карабкаюсь выше. Но вдруг осознаю, что лезу не вверх, а вниз. Взгляд натыкается на другую пещеру. Присматриваюсь. Никакая она не другая, она моя. С трудом успеваю забраться внутрь и тут же проваливаюсь в сон.

Периоды бодрствования происходят каждый день. Но как знать? Этого не проверишь. Мои пробуждения случаются по воле беглянки. Она одна способна вернуть меня к жизни. Интересно, зачем. Ей давно известно, кто обитает в пещере. Зачем тогда лезть на склон? Всякий раз мое появление повергает ее в ужас. Или она напрочь забывает об опасности? Выходит, что так, иначе не совалась бы.

Периоды бодрствования с каждым днем становятся продолжительней. Пытаюсь выбраться из долины. Сегодня, после погони, я не иду обратно, а сворачиваю вправо и упорно шагаю вперед. Все дальше и дальше, пока не оказываюсь в знакомой местности. Впереди виднеется склон. Сквозь ветви проглядывает провал пещеры.

Поспешно карабкаюсь вверх. Пещера подозрительно знакомая. Забираюсь внутрь. Да, пещера та же. Из темных глубин на меня накатывает сон.

Я больше не пытаюсь менять маршрут, поскольку все равно возвращаюсь в исходную точку. На ум приходят странные слова: «лента Мебиуса». Иначе говоря, замкнутое пространство. Долина равносильна замкнутому пространству, своего рода трехмерная лента Мебиуса. Замкнутый круг, из которого не вырваться. И только у беглянки есть ключ.

В памяти всплывает воспоминание о еде. Люди едят, чтобы выжить. Я человек. Почему меня не грызет голод? Не мучает жажда? Без воды человек не может жить. Почему я не чувствую ни холода, ни зноя?

Наконец я вспомнил свое имя. Вспомнил, пока гнался за девушкой в лесу. Меня зовут Чарльз Уишман.

Следом всплывает цепочка других имен. Джон Ренч. Карл Юнг. Иммануил Кант. Пол Кюран. Дженис Роулин. Шерил Уишман… Шерил – так, кажется, зовут девушку?

У нее моя фамилия. Значит… она моя жена?

Концентрируюсь на слове «жена». Постепенно осознаю его смысл. Осознав, теряюсь в догадках. Если Шерил Уишман моя жена, то зачем мне ее убивать?

Сегодня, преисполненный решимости поймать жертву, я сбиваю ее с ног и держу мертвой хваткой. Однако ей удается высвободиться. Голая ступня ударяет мне в горло. Но я не чувствую боли.

Она вскакивает, оборачивается. Лицо искажено гримасой страха, но я различаю знакомые черты и понимаю, что девушка и впрямь когда-то была моей женой. Была? Почему была, а не является? И главное, ради чего мне убивать свою жену? Ответ приходит внезапно: потому что она убила меня.

Нет, не поэтому. Да, она убила меня, хотя не могу вспомнить, как и почему. Я хочу убить ее по другой причине: потому что она думает, что я этого хочу.

Я тоже вскакиваю и бросаюсь в погоню. Но Шерил уже добирается до ручья и исчезает на той стороне.

Я размышляю, сидя на каменном полу. Периоды бодрствования длятся все дольше.

Почему меня убила собственная жена?

Почему я не умер?

В голове возникает новое слово – эндоаналитик.

Это слово – ключ к моим разрозненным воспоминаниям.

Я был эндоаналитиком. Изучал кюранизм в университете психологии Джона Ренча. Потом открыл частную практику на Бич-стрит, в пригороде Форествью. Купил дом высоко на отшибе и поселился там с Шерил.

У нас была масса друзей. Мы часто приглашали гостей и сами ходили в гости. Практика приносила солидный доход. Когда наступал сезон, мы с Шерил отправлялись на охоту.

Но, хоть убей, не помню, что такое кюранизм.

Сегодня девушка… нет, буду звать ее по имени… сегодня Шерил упала на спуске. Но увернулась, когда я попытался наброситься сверху. Кубарем качусь со склона. Она обгоняет меня, я мчусь следом с криком: «Убийца!». Как будто она вложила мне в голову этот крик.

Вспомнил! Кюранизм – это теория Пола Кюрана о природе сна.

Сна и яви.

Нет, не теория.

Кюран доказал ее много лет назад, но сторонники Фрейда категорически отвергали его концепцию. Старались поднять Кюрана на смех. Но не преуспели.

На рубеже веков Кюран объединил свойства трансцендентальной эстетики Канта с коллективным бессознательным Юнга и выработал понятия темной и светлой зоны. Светлая зона символизирует наше восприятие реальности. Темная – область снов. В сумме они дают кантовскую вещь в себе и не подвластны ни времени, ни, вопреки названию, пространству. Пространством и временем их наделяет наблюдатель.

Свои изыскания Кюран сосредоточил на темной зоне. Созданный им препарат под названием кюраниум позволял проникать в грезы пациентов. Ученый занимался навязчивыми сновидениями, избавлял от них, меняя и корректируя природу снов. Он провозгласил себя эндоаналитиком, а Джон Ренч, его главный последователь, учредил в Катскилле университет эндопсихологии.

Я проникал в тысячи сновидений.

Навязчивого характера.

Опытный эндоаналитик брезгует обычными снами. Даже кошмары не несут в себе ощутимой угрозы. Другое дело навязчивые сны.

Мои пациенты страдали навязчивыми сновидениями. Я проникал в них и излечивал людей. Не понаслышке знаю о темной зоне. С точки зрения архетипов Юнга это весьма многогранное явление, но для практикующего эндоаналитика темная зона – не более чем проекция субъекта сна, берущая начало в его сознании. Два «уровня» реальности, вещи в себе, разделены условным барьером. Просыпаясь, субъект сна преодолевает барьер. А объект неизменно остается по ту сторону.

Я снова в темной зоне. Но уже не в качестве эндоаналитика. Я – объект сна.

В сознании Шерил темная зона воплотилась в замкнутый лес и бескрайний спуск. Ручей стал барьером.

Она убила меня, а теперь грезит, будто я поджидаю ее в пещере, чтобы убить из мести. Во сне она каждый раз забывает об угрозе и карабкается на склон.

Почему она убила меня?

Как?

Не могу вспомнить. Стены пещеры смыкаются. Провал темнеет. Проблески сознания гаснут, но в последний момент меня молнией пронзает страх.

Если Шерил избавится от навязчивого сна, я погибну!

В тот день мы охотились. Начинаю припоминать.

Шерил недавно скрылась за барьером-ручьем. Я сижу на каменном полу пещеры.

Да, в тот день мы отправились на охоту.

Вдвоем.

Дальше все как в тумане.

Упорно возвращаюсь к событиям до убийства. Я – практикующий эндоаналитик, работаю с навязчивыми сновидениями пациентов у себя в кабинете на Бич-стрит. Мое благосостояние растет с каждой секундой. В профессиональных кругах считают, что у меня заоблачные цены. Не спорю. Но если перестать грабить пациентов, обесценишься в их глазах. В конце концов, мои услуги того стоят.

Пять лет я убил на изучение природы снов. Одного кюраниума недостаточно, чтобы вторгаться в чужие сновидения. Сны всегда разные, нужно заранее выяснить, с чем столкнешься, придумать способ преодолеть или изменить навязчивый сон, купировать чувство тревоги.

Чего только не насмотришься!

Женщина идет по улице, замечает отряд детей и хочет их пропустить. Все дети вооружены копьями. На полпути вожатый командует «Стой!». Отряд останавливается. «Налево», командует вожатый, и дети поворачиваются к женщине. Все девочки – в розовой униформе, все мальчики – в голубой. У каждого на шее – массивный золотой крест на золотой цепочке. Солнце скрыто за тучами, но кресты сияют и переливаются. «В фалангу стройсь!». Вторая, четвертая и шестая колонны смещаются вправо. «Сомкнуть ряды, оружие к бою. Вперед!» – приказывает вожатый. Фаланга приближается, острия копий сверкают на невидимом свету. Женщина в ужасе пятится, но натыкается на стену. Хочет убежать, но дети преграждают путь.

Я стою неподалеку и знаю, что это за дети – это те, кого она могла бы родить, если бы не пренебрегала церковью и не злоупотребляла противозачаточными пилюлями. Знаю, что она проснется до того, как ее атакуют, но моя цель – изгнать этот сон, полностью и навсегда. Я вытаскиваю ремень, подхожу к женщине, опускаюсь на одно колено, перекидываю женщину через другое. Задираю платье, спускаю трусики и начинаю хлестать ремнем по голым ягодицам. Она кричит от боли. Фаланга замирает, дети опускают копья и начинают хохотать. Сон обрывается. Навсегда.

Юноша карабкается на скалу. Он не скалолаз и напуган до чертиков. Внезапно он зависает между небом и землей, не в силах отыскать опору. Ситуация накаляется, еще немного – и юноша сорвется. Сон сменится явью. В ходе терапии я выяснил, что скала воплощает медицинский университет, где юноша учится, но ему явно не хватает навыков, чтобы стать врачом. Он не может подняться выше, потому что не хочет. И должен признаться себе в этом.

В навязчивом сне я помещаю себя на вершину утеса, сбрасываю юноше канат и кричу: «Давай вправо, там есть уступ». Юноша хватает веревку, отталкивается и, качнувшись, замечает уступ. Большой, надежный, от него идет вверх широкая расселина. Юноша не просыпается и карабкается по ней. Подъем дается настолько легко, что неудачливый альпинист понимает – нельзя цепляться за старый маршрут, нужно выбирать новый, даже если он ведет на другую вершину. Добравшись туда, он зачарованно глядит вниз и забывает свои невзгоды.

Чего только не насмотришься!

Я часто посещал сны Шерил. Сначала меня влекло любопытство. Я принимал кюраниум, ложился в постель и проникал в сознание спящей жены. Ее сны не отличались оригинальностью и быстро мне наскучили. Но еще раньше наскучила она сама. Ее наивность не была напускной, и это раздражало. Своей недалекостью Шерил оскорбляла мой интеллект. Заставляла краснеть перед друзьями: говорила невпопад, смеялась, не дослушав шутку, и молчала, когда смеялись все.

Потом я встретил Дженис Роулин. В пациентах у меня ходили только богатые – другим мои услуги не по карману. Но Дженис была не просто богата, а богата до неприличия. Ее родители владели замком на реке Гудзон. Пациентки всегда влюблялись в меня, и Дженис не стала исключением. Единственный ребенок и будущая наследница несметного состояния, она была Женщиной с большой буквы. Утонченная, образованная, умная. Словом, прямая противоположность Шерил. Я мечтал жениться на Дженис, но Шерил с ее старомодными взглядами никогда не дала бы развода. А скандал мог пустить мою карьеру под откос.