Текст книги "Дневник полярного капитана"

Автор книги: Роберт Фолкон Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

Мы так хорошо здесь устроились, что почти жаль уходить. Чудесная, здоровая жизнь, проводимая по большей части на открытом воздухе и с прогулками, вообще имевшими более или менее интересную цель. Лазание по горам дает превосходный аппетит; на мысе Эванс будем вспоминать эти прогулки. Но меня очень туда тянет – посмотреть, все ли там благополучно, так как меня давно уже мучит сомнение, насколько наша отмель смогла противостоять напору северных ветров. Не могу отделаться от мысли, что волны могли повредить дом во время одной из пронесшихся жестоких бурь.

Наша жизнь на мысе Хижины

Мы собираемся вокруг огня, сидя на ящиках, каждый с добрым куском хлеба с маслом и жестяной мисочкой чая. Тепло, уютно, хорошо. После второго завтрака мы опять уходим. В доме ничто надолго нас не удерживает, а от движения на вольном воздухе мы все сильнее и здоровее.

Наступающие сумерки и ожидание ужина часам к 5–6 гонят нас в дом с изрядными аппетитами, и наши кулинары один перед другим стараются над приготовлением вкусной жареной тюленьей печенки. Скажут, пожалуй, что одно блюдо не допускает большого разнообразия; но из малой толики муки, горсти изюма, ложки порошка карри можно много сделать хорошего; недурна также приправка из гороховой муки. Как бы то ни было, наше блюдо никогда не надоедает нам, и каждый вечер можно слышать хвалебные восклицания, вернее, почти каждый вечер, потому что на днях Уилсон, проявивший гениальность в изобретении разных кушаний, едва не погубил свою репутацию.

Он вздумал жарить тюленью печенку в пингвиньем жире, уверяя, что жир можно очистить от всякого неприятного вкуса. Достали жир, тщательно вытопили его, так что он получился прозрачно-чистый и свободный от всякого запаха; но наружность, как известно, обманчива, и кушанье оказалось пропитанным тем особым ароматом, которым отличается мясо этой птицы и о котором лучше не распространяться. Три героя одолели свои порции, но остальные, отведав, порешили довольствоваться сухарями с какао.

После ужина мы час-другой курим и беседуем; приятный, отрадный для души час, во время которого своими воспоминаниями обмениваются люди, богатые буквально мировым опытом. Нет почти той земли, которой не изъездил бы тот или другой из нас, до того мы различны своим положением и своими занятиями. Час или полтора после ужина мы один за другим удаляемся, раскладываем наши спальные мешки, разуваемся и предаемся неге, ибо в наших мешках из шкуры северного оленя, теперь, когда они успели просохнуть, удивительно тепло и уютно, и в доме сохраняется большая часть тепла. Благодаря удачно сооруженным лампам и порядочному запасу свечей мы имеем возможность почитать еще часик или два, и, плотно закутанные в наши меха, мы изучаем социальные и политические вопросы за истекшее десятилетие.

Нас всего шестнадцать. Семеро занимают почти весь пол одного крыла внутреннего строения в виде буквы «L»; четверо спят в другом крыле, где находится и печка. Остальные пятеро укладываются за перегородкой и уверяют, что здоровее спать при более прохладной температуре. Спим мы от восьми до девяти часов без просыпу; многие не прочь были бы проспать и все двенадцать. Из этого видно, что наша до крайности упрощенная жизнь чрезвычайно здорова, хотя по нашим закопченным лицам и рукам посторонний рассудил бы, может быть, иначе.

Воскресенье, 9 апреля.

Утро. Весь вчерашний день и ночью была умеренная метель; температура доходила до 5° [–15°C], снег не очень несло. В пятницу лед в проливе вскрылся приблизительно в 1/4 мили от мыса Хижины. Трещина, начавшаяся у нашего мыса и загибавшая к северо-востоку, расширилась до 15–20 футов. Странно, что лед при этом остался на месте.

Лед пошел к северу, как только подул ветер, не медля ни минуты, из чего видно, что наша утренняя экспедиция была весьма рискованной. Шаткость здешних условий невероятна; во всяком случае, такого глупого заигрывания с молодым льдом больше не будет. Вследствие этого моего решения возвращение на станцию лошадей отложится, должно быть, до сравнительно позднего срока.

Ходил вчера ко Второму кратеру возвышенности Прибытия, думая оттуда посмотреть, в каком состоянии более северные бухты, но снег так несло, что ничего не было видно. На горизонте смутно виднеется белая линия, вроде бы указывающая, что образовавшийся лед не унесло.

Видели вчера несколько поморников: время для них очень позднее. Тюлени неохотно выходят на лед; сегодня один сидит у мыса Армитедж, но в нашей бухте уже дня три как не показывался ни один. Лошади, наверное, смогут идти еще не скоро.

Понедельник, 10 апреля.

Днем. Думал сегодня отправиться к мысу Эванс. Всех созвал рано, но когда, позавтракав, мы совсем собрались в путь, небо вдруг омрачилось и пошел снег. Так, с малыми промежутками, продолжалось весь день, и только к закату прояснилось. Условия самые худшие для нашего предприятия; дальше ста шагов мы не видели бы ничего.

Все слагается неблагоприятно для прочного замерзания пролива.

Четверг, 13 апреля.

Покинули мыс Хижины во вторник, в 9 часов утра. Пошло нас девять человек: я, Боуэрс, Эдгар Эванс [матрос], Тэйлор – с одной палаткой; лейтенент Эванс, Гран, Крин, Дэбенхэм и Райт – с другой. Уилсон остался; при нем Мирз, Форд, Кэохэйн, Оутс, Аткинсон и Черри-Гаррард. Они проводили нас до вершины горы. Считалось долгом чести взобраться до самого верха без передышки. Я нахожу это утомительным подвигом, особенно рано утром; однако должен был покориться правилу.

Погода хороша. Мы прошли мимо Касль-Рока с восточной стороны; на защищенных скатах лежал рыхлый снег. Перевалив через хребет, нашли ровную поверхность, чисто выметенную ветром; прошли мимо обоих кратеров уже с западной стороны. Увидели твердый лед в бухтах по обеим сторонам ледника, как и ожидали, но в ближайшей бухте покрываемое им пространство было очень невелико. Ясно было, что нам придется долго идти вдоль западного склона, прежде чем спуститься вниз, а тогда представится задача: как перейти через береговые скалы? Когда мы отошли на 7 1/2 миль, поднялся ветер и потемнело, так что, как раз в критическую минуту, в 2 часа пополудни мы сделали привал и заварили чай. Полчаса спустя погода прояснилась, и мы получили возможность рассмотреть место для спуска к ледяным береговым утесам, но весь склон до самого Эребуса был в трещинах и расселинах. Мы выбрали удобную тропу к краю утесов, но на последних не могли найти низкого места: самое низкое представляло отвесный обрыв в 24 фута.

Когда мы сюда дошли, ветер усилился, снег мело с хребта – надо было на что-нибудь быстро решаться. Я пробрался к краю и нарубил углублений для ног, стоя в которых можно было действовать веревкой; этот карниз, к счастью, был удобен для такой работы, и я троих спустил по веревке: Э. Эванса, Боуэрса и Тэйлора; после них благополучно спустил сани, как были, нагруженными, а затем остальных. Для последних троих я плотно вбил кол в снег, закинул на него веревку, и стоявшие внизу спускали товарищей вниз; сам я спустился последним. Все это было исполнено в каких-нибудь 20 минут, легко и аккуратно, и никто от мороза серьезно не пострадал. Очень доволен результатом.

Переход с санями к Ледниковому языку оказался очень тяжелым, так как лед был покрыт соляными кристаллами. Мы достигли косы около 5 часов и 30 минут; там нашли низкое место и довольно легко подняли сани на 6-футовую стену. Круто, но сани шли легко по твердой поверхности. Вскоре стемнело, и стали попадаться бесчисленные зигзагообразные трещины, в которые иные из нас попадали, рискуя надорваться; но северная сторона была ровно покрыта снегом, и по ней было легко идти, тем более что удобная долина вела к низкому месту на ледяной стене, а случившийся тут выбитый кусок представлял легкий спуск.

Я решил идти прямо к мысу Эванс, не ночуя, и потому мы в 6 часов сделали только привал, чтобы напиться чаю. В 6 часов и 30 минут вдруг потемнело; было очень трудно что-либо рассмотреть перед собой. Мы с большим трудом сошли на морской лед, но кое-как проплелись еще несколько часов. В 10 часов мы пришли к маленькому островку и, будучи не в состоянии видеть что-либо впереди, были принуждены разбить лагерь, а в 11 часов и 30 минут легли спать в не особенно приятных условиях.

Ночью ветер стал усиливаться. Утром смотрим: свирепая метель! Не раз было очень страшно за лед, на котором мы стояли. Боуэрс и Тэйлор взобрались на островок; донесли, что на вершине ветер ужасающий, но внизу, по обеим сторонам, сравнительно тихо. Прождали весь день, в надежде на временное затишье. В 3 часа я сам с Боуэрсом обошел островок и под самой его наветренной стороной открыл небольшую ледяную платформу; решил перенести сюда лагерь.

На это потребовалось два часа, при жестоком холоде, но скалы, поднимавшиеся почти от самых палаток, служили нам хорошей защитой. Только временами бешеный порыв ветра налетал на прочно укрепленные палатки; но шум над нашими головами от бушующей наверху бури был оглушительный; мы едва могли слышать собственные голоса. Улеглись на такую же безотрадную ночевку, как и первая, утешая себя только уверенностью, что нас не снесет в море; но провизии у нас осталось всего на один раз…

Ночью ветер отчасти утих, и мы смогли смутно различить очертания земли.

Я разбудил товарищей в 7 часов утра, и мы, долго не медля, отправились – отчаянно прозябшие, против крепкого ветра, в промерзлой одежде; шли через силу, но оставалось всего две мили. Поравнявшись с нашим мысом, мы убедились, что морской лед плотно окружил его. Вздохнули с невыразимым облегчением, когда увидели дом и, добравшись до него, узнали, что там все благополучно.

Оказалось, что в наше отсутствие пропали еще одна собака и одна лошадь. Это еще ничего, могло бы быть хуже. Остальные животные все вполне здоровы.

Я в восторге от всего, что нашел в доме. Симпсон [метеоролог] натворил чудес; впрочем, и все другие тоже. Описание отложу до другого раза.

Пятница, 14 апреля.

Страстная пятница. Мирный день. Ветер продолжается со скоростью от 20 до 30 миль в час.

Читал молитвы для всех.

Суббота, 15 апреля.

Погода стоит отвратительная. Ветер весь день дует со скоростью 30–40 миль в час; снег сильно мело, и теперь, вечером, он продолжает идти. Жду, когда можно будет отправиться на мыс Хижины с добавочными припасами. Сейчас сигнализировал им огнем о нашем благополучном прибытии. Получил ответный огненный сигнал.

Воскресенье, 16 апреля.

Вчерашний ветер продолжался до 6 часов, потом вдруг затихло, с редкими порывами с севера.

Сегодня объезжал лошадей и в первый раз основательно осматривал их. Не хотелось бы высказывать полученного впечатления.

Замерзание бухт. Мыс Эванс:

15 марта – повсеместное образование молодого льда.

19 марта – бухта в основном очистилась ото льда (лед между островами Неприступным и Острого хребта).

20 марта – бухта полностью очистилась.

25 марта – море между островами полностью замерзло.

28 марта – все море замерзло.

30 марта – лед только между островами.

1 апреля – граница замерзания идет от мыса до острова.

6 апреля – граница замерзания в проливе и Северной бухте.

9 апреля – пролив полностью очистился.

Глава VIII. Домашние впечатления и экскурсия

Тщетные опасения. – Пропажа лошади. – Темная камера. – Помещение для биологов. – Повар – художник. – Удовлетворительная организация. – Подъем на ледяной обрыв. – Трудный переход. – Неудобство зимнего пота.

Ч етверг, 13 апреля.

Впечатления при возвращении на главную станцию. Выбирая место для нашего дома, я считался с возможностью, что северные ветры пригонят прибой, но рассудил, во-первых, что сильного северного прибоя в проливе никогда не замечалось; во-вторых, что сильный северный ветер непременно должен принести плавучий лед, который задержит прибой; в-третьих, что эта местность превосходно защищена ледником Барни; наконец, что нет признаков, показывающих, чтобы плоское взморье было размыто морем, так как составляющие его осколки скал совершенно остроугольны.

Когда стали строить дом и я увидел, что его фундамент всего на 11 футов выше уровня морского льда, это меня встревожило, но я успокоил себя перечнем всех благоприятных условий.

То, что мне пришлось снова обдумывать положение, дает понятие о том настроении, которое появляется у меня ввиду непредвиденных условий, когда невольно во всем сомневаешься.

В результате мое первоначальное мнение оправдалось, но я должен признаться, что у меня тогда было такое ощущение, как будто я успокоился без достаточного к тому основания, и это в таком деле, в котором ошибка могла повлечь за собой роковые последствия.

Только застав все и всех в сохранности, я понял, как я до этого беспокоился. При нормальных условиях мне и в голову не пришло бы, чтобы станции могла угрожать какая-нибудь опасность; но после того как пропали лошади и лед вскрылся у Ледникового языка, я не мог отделаться от опасения, что в воздухе носится беда, что, например, сильный прибой мог смыть все со взморья; мрачные мысли о возможности такого события и о последствиях его неотвязно преследовали меня вопреки основательным доводам, заставившим меня избрать это место как самое безопасное.

Позднее замерзание моря, ужасающая продолжительность бурь и описанных мною различных ненормальностей постепенно утвердили во мне глубокое недоверие к таинственному антарктическому климату, и воображение представляло мне всевозможные бедствия, могущие обрушиться на тех, с кем я так долго был разлучен.

Мы шли к мысу Эванс в тех тяжелых условиях, которыми сопровождается поход в сильный ветер и метель. Все выглядело неприветливо под серым светом раннего утра; платье на нас замерзло; пальцы наши, мокрые и холодные в палатке, были слегка отморожены при упаковке саней.

По мере того как мы приближались к мысу, стали появляться отрадные признаки жизни: старые следы шагов в снегу, длинная шелковая нить от метеорологического шара; но, подходя к скалам мыса и разбросанным близ него многочисленным, севшим на мель ледяным глыбам, мы больше ничего не видели.

К удивлению моему, крепкий лед простирался дальше мыса, и мы могли обогнуть мыс и зайти в Северную бухту. Тут мы увидели построенный на пригорке забор для защиты от ветра, а минуту спустя, обойдя небольшой угол, и весь дом. Он был цел и невредим; море, очевидно, его не тронуло. Я с облегчением вздохнул. Мы наблюдали за двумя работавшими поблизости конюшни фигурами – увидят ли нас? Минуты через две они увидели и побежали в дом сообщить о нашем прибытии. Три минуты спустя все девять обитателей (Симпсон, Нельсон, Дэй, Понтинг, Лэшли, Клиссольд, Хупер, Антон и Дмитрий[38]38
  Русские участники экспедиции Скотта – Антон Омельченко, Дмитрий Гирев.


[Закрыть]) с радостными криками выбежали к нам на лед. Они нас закидали вопросами а мы – их, но потребовалось не больше одной минуты для того, чтобы узнать важнейшие события из мирной жизни на станции со дня нашего ухода.

Такими событиями можно, пожалуй, назвать пропажу одной собаки и одной лошади. Лошадь эта имела подлую привычку нападать на подходивших к ней и передними и задними ногами. Но она была явно другой породы, чем остальные, – красивее и стройнее, с признаками арабской крови. Причину смерти оказалось невозможным установить, ни при жизни по симптомам болезни, ни потом, при вскрытии. Несмотря на лучший корм и на заботливейший уход, она стала постепенно хиреть и слабеть, так что, наконец, не могла стоять; ничего не оставалось, как прикончить ее. Антон уверяет, что она умерла просто из подлости, чтобы нам «насолить».

Это, конечно, серьезная потеря, но теперь я припоминаю, что и раньше сомневался, что эта лошадь будет нам полезна. Я предполагал, что она станет источником неприятностей из-за своего скверного характера и норовистости. Я предвидел, что с ней будет трудно, особенно в начале похода, в который tt бы взяли. Эти мысли немного утешили меня после неприятного известия о ее гибели. Собаку я оставил очень больной, так что известие о ее смерти не было для меня неожиданностью.

Других печальных происшествий не заключалось в маленьком запасе ожидавших меня новостей. Внутреннее устройство дома оказалось в высшей степени удовлетворительным, и рутина научных наблюдений шла своим неизменным чередом. После нашего примитивного житья на мысе Армитедж жизнь в этом теплом, сухом доме казалась нам верхом роскоши. Сам дом внутри казался нам дворцом: простор, чудное освещение, всякие удобства! Приятно было есть, как едят цивилизованные люди, принять ванну в первый раз после трех месяцев, приятно чувствовать на себе чистое, сухое белье и платье. Такие мимолетные часы полного физического благополучия (мимолетные потому, что привычка скоро притупляет чувство удовольствия) навсегда остаются в памяти каждого полярного путешественника по резкому контрасту с перенесенными лишениями.

Немного часов, или даже минут, пробыл я в доме, как меня уже потащили подробно осматривать все происшедшие в нем за мое отсутствие перемены, которыми вполне законно гордились их виновники.

Первым посетил я «метеорологический уголок» Симпсона. Тут глаз блуждал по множеству полок, уставленных большим количеством самозаписывающих инструментов, электрическими батареями и распределителями; в то же время ухо улавливало тиканье многих часов, тихое жужжание мотора, а иногда трепетную нотку электрического звонка. Но от всего получалось только смутное впечатление тонкой методичности, посредством которой наблюдаются и записываются ежедневные и ежечасные колебания наших климатических условий, и возможность заглянуть в сложную организацию образцовой метеорологической станции – единственной устроенной у полюса с таким совершенством.

Для того же, чтобы вполне уяснить себе цели, поставленные себе нашим метеорологом, и научную точность, с которой они преследовались им, мне потребовались дни, даже недели. Когда я до некоторой степени этого достиг, я написал краткий очерк его работы, который найдет себе место на следующих страницах [cм. главу X]. Первое мое впечатление было неясное; я только понял, что в «Симпсоновом уголке» можно одним взглядом установить, с какой силой дул и дует ветер, насколько колеблется в своих показаниях барометр, до какой степени холода опустился термометр; при большей любознательности можно было, далее, осведомиться относительно электрического напряжения в атмосфере и других не менее важных предметов. Возможность поживиться такими знаниями не выходя из дома была весьма заманчива, и способность изучать колебания бури, не подвергая себя ее ярости, доказывала немалую победу духа над плотью.

Физики проверяют свои инструменты и пишут свои книги на одном конце стола, образующего прямой угол с внешней стеной дома; другой его конец предоставлен Аткинсону, зоологу и специалисту по изучению паразитов, который должен писать спиной к темной камере. Так как Аткинсона еще нет, то его угол еще не оборудован, и мое внимание обратилось на темную камеру и ее владельца. Никогда фотографическое искусство не имело такого храма в полярных краях, да редко где и в других. Такая роскошная камера для проявления иегативов оправдывается единственно качеством исполняемой в ней работы, а в настоящем случае присутствием такого художника, как Понтинг.

Он спешил показать мне результаты своей работы за летние месяцы, а я, между тем, обводил взором опрятные полки с подбором камер и пр. – большую фарфоровую раковину с автоматически действующим краном, две ацетиленовые горелки с абажурами и все другие приспособления. Тут все поощряло к работе, обеспечивая наилучший успех; а фотографу честь и слава, ибо почти исключительно его руками исполнены все ухищрения, им придуманные. Тут ясно сказывается польза опытности, приобретаемой в путешествиях. Понтингу приходилось работать среди примитивных условий новой страны, вследствие чего из него вышел мастер на все руки, умеющий справляться со всякого рода орудиями и при всевозможных обстоятельствах. Так, когда на первой очереди были строительные работы, а рабочих рук не хватало, Понтинг получил только, так сказать, внешнюю скорлупу своей мастерской, с самым скудным сырым материалом для ее оборудования.

В самое короткое время появились полки и ванны, были повешены двери, сооружены оконные рамы, и все это, к удивлению присутствующих, было сделано с безукоризненным мастерством. Счастье, что можно было быстро выполнить такую работу, так как мимолетных часов краткого летнего времени нельзя было уделять ни на что, кроме непосредственно фотографирования. Понтинг, по нервности своего темперамента, не терпел потери времени; в хорошую погоду он почти не спал. Насколько позволяли обстоятельства, он старался не упустить случая для успешной работы.

Плоды такого трудолюбия он предъявил мне в виде тысячей саженей кинематографических лент, имевшихся у него в запасе, тогда как еще большее количество их было им оставлено на корабле, не говоря о наставленных на полках ящиках с негативами и о толстом альбоме с оттисками.

Из стольких прекрасных его качеств, самым замечательным можно, пожалуй, назвать его удивительную способность схватить живописные, эффектные картины. Поэтому компоновка его снимков необыкновенно хороша; он каким-то чутьем в точности знает соотношение переднего плана и среднего воздушного пространства, как и значение введения в картину живого элемента, между тем как искусной технической манипуляцией разных ширм и большей или меньшей продолжительностью съемки он как бы подчеркивает тонкие теневые эффекты на снегу и воспроизводит его изумительную прозрачность. Он – художник, влюбленный в свою работу; душа радуется, когда слушаешь его восторженные рассказы о достигнутых результатах и его планы на будущее.

Не уcпел я налюбоваться всеми сокровищами темной комнаты, как меня повели в помещение биологов. Нельсон и Дэй с самого начала заявили о своем намерении устроиться вместе, так как оба отличаются необыкновенной методичностью и аккуратностью. Оба очень обрадовались, когда намерение их было одобрено и они избавились от возможности получить неряшливого сожителя. До нашего ухода осенью не было приступлено к устройству этого помещения; теперь же я нашел его образцом умения использовать место. Во всем преобладали опрятность, порядок.

Микроскоп стоял на особом столике, обставленном эмалированной посудой, разными сосудами и книгами. За спиной сидящих – две койки, в два яруса, с задернутыми занавесками, выдвижными ящиками для белья и приделанными к ним подсвечниками с рефлекторами; над головами была очень хитро устроенная сушилка для носков с несколькими сетками. На все это потребовалась художественная столярная работа, поразительно отличавшаяся от наскоро сколоченных приспособлений в других спальных помещениях. Столбы и доски коек были гладко обструганы по краям и выкрашены под красное дерево. Стол Нельсона очень удобно стоит под самым большим окном и тоже снабжен ацетиленовой лампой, так что он и в летнее, и в зимнее время имеет все удобства для кабинетной работы.

Дэй, как видно, был неутомим во все время моего отсутствия. Не было конца общим похвалам его искусству и выражениям благодарности за оказанную им помощь при установке инструментов и вообще для облегчения научных работ. Ему одному были обязаны всеми приспособлениями для отопления, освещения и вентиляции, оказавшимися вполне удовлетворительными. Тепло и свет не оставляли ничего желать, и воздух в то же время всегда был чист и свеж.

От отопления мое внимание вполне естественно перешло к кухонным приспособлениям и заведующему ими Клиссольду. Я уже много слышал о его удивительном искусстве и отчасти лично убедился в этом. Теперь меня провели в его собственное отделение, с его плитой, печками, утварью, стенными столами и уставленными всяким добром полками. Приятно было слышать, что печка оказалась экономной, а патентованные брикеты превосходно заменяют уголь. Сам Клиссольд был всем доволен, за исключением только толщины стен большой печи и размеров хлебной печки.

Он опасался, как бы она не оказалась слишком мала для того, чтобы постоянно снабжать весь персонал достаточным количеством хлеба. Несмотря на это, он показал мне ее с явной и вполне справедливой гордостью, ибо он сам придумал к ней остроумное дополнение, не уступавшее ни одному из изобретений, какими мог похвастаться наш дом. Когда поднимался хлеб, он этим самым замыкал электрический ток, отчего звонил звонок и загоралась красная лампочка. Клиссольд сообразил, что продолжительный звон подействует не особенно приятно на нервы нашей компании, а продолжительное горение не продлит существования лампочки, и потому от себя прибавил часовой механизм, который, после краткого промежутка, автоматически прерывает ток; кроме того, посредством того же механизма можно было вызывать эти сигналы в разные промежутки времени, по желанию; так, пекарь, лежа в постели, мог пользоваться ими через короткие промежутки; уходя же из дома, он мог поставить аппарат так, чтобы по возвращении одним взглядом удостовериться, что происходило в его отсутствие.

Это очень милая выдумка; но когда я узнал, что на нее пошел всякий хлам, как то: тут какое-нибудь зубчатое колесо или пружинка, там магнитик и тому подобное, выпрошенные там и сям, мне стало ясно, что у нас весьма замечательный повар. Впоследствии, когда до моего сведения дошло, что Клиссольд был призван на совещание о недугах Симпсонова мотора и что он способен соорудить сани из простых ящиков из-под клади, я уже не так удивился, потому что к тому времени узнал, что он много упражнялся в ручном труде и в машинном деле до того, как взялся за кастрюли и сковороды.

Мои первые впечатления включают такие вещи, которым я спешил посвятить специальное внимание, а именно помещения для наших животных. При этом я убедился, что наши русские молодцы заслуживают не меньшей похвалы, чем мои англичане.

Антон с помощью Лэшли [старшего кочегара] устроил конюшни. Во всю длину пристройки тянулись стойла, отделенные друг от друга перегородками до пола так, чтобы беспокойные ноги лошадей не могли попасть под них. Кормушки спереди были обиты жестью, чтобы лошади, имеющие дурную привычку грызть дерево, не могли ей предаваться. Я не мог подавить вздоха при мысли о том, скольким стойлам придется пустовать, в то же время радуясь тому, что, какой бы ни стоял мороз, какие бы ни дули ветры, для уцелевших десяти лошадей места, теплого и укрытого, больше чем достаточно.

Впоследствии мы имели возможность всем, кроме двух или трех, дать двойное помещение, в котором они могут и полежать, если пожелают.

Лошади имели недурной вид, если вспомнить, как мало, собственно, их кормили. Шерсть на них, удивительно длинная и мягкая, представляет большой контраст с шерстью оставленных на мысе Хижины. Их проезжали Лэшли, Антон, Дмитрий, Хупер и Клиссольд обыкновенно верхом. Так как море еще только недавно замерзло, манежем служило песчаное взморье, простиравшееся до озера Чаек. По этому пространству во всю прыть носились всадники без седел, и я был свидетелем не одного забавного случая, когда лошадь и всадник расставались друг с другом с поразительной бесцеремонностью.

Я этот вид упражнений не считал особенно полезным для животных, но решился не вмешиваться пока, а дождаться возвращения нашего конюха.

На попечении у Дмитрия осталось всего пять или шесть собак; но они были в довольно хорошем виде, принимая в расчет все обстоятельства, и парень, очевидно, очень старательно ходил за ними; даже поставил небольшую пристройку, могущую, в случае надобности, служить лазаретом.

Таковы в общих чертах впечатления, вынесенные мною от первых часов моего пребывания на нашей станции по возвращении, впечатления, почти безусловно приятные, в противоположность тому, что рисовал мне страх на пути домой. По мере того как проходили дни, я мог дополнить общее очертание не менее удовлетворительными деталями, и, наблюдая за развитием новых улучшений, я все более сознавал, за какую обширную и многосложную, но в высокой степени совершенную организацию я принял на себя ответственность.

Понедельник, 17 апреля.

Собрались вернуться в старый дом с двумя 10-футовыми санями, в составе восьми человек: Я, Лэшли, Дэй, Дмитрий – с одними санями; Боуэрс, Нельсон, Крин, Хупер – с другими.

Отправились в 8 часов утра, забрав, кроме легкого личного багажа, провизии для старого дома на неделю: коровьего масла, овсяной крупы, муки, свиного сала, шоколада и пр.

Две лошади довезли сани до места за милю от Ледникового языка. Ветер, дувший с севера, перешел во второй половине дня к SО и стал еще холоднее. Пасмурно, освещение скверное. Нашли место, где можно перейти на ледник, но сбились с пути. Перешли Ледниковый язык почти по прямой линии, но было много трещин. Идя впереди, я не раз вдруг исчезал с глаз товарищей, которые сильно пугались, пока не подходили настолько близко, чтобы разглядеть, что случилось. Очень тяжело было идти по морскому льду, таща сани против сильного ветра, разносившего снег. У всех подморожены лица, у некоторых очень замерзли ноги. Чинили сани и тащили их дальше. Сползший с ледяной гряды сугроб образовал карниз, и нашу веревку завалило снегом.

Все так прозябли, что я решился сделать привал, чтобы напиться чаю и переобуться. Пока готовили чай, Боуэрс и я прошлись к югу, потом к северу, вдоль береговых скал, ища, где бы можно подняться, и наконец нашли нависший карниз, доступный с помощью горной веревки. Рядом со скалой Хаттона или с севера спуститься невозможно.

После чая мы разгрузили одни сани и поставили их; они стоймя одним концомкак раз доставали до края карниза; четыре человека удерживали их на месте. Взобравшись по спинам и по саням, я топориком прорубил во льду ступени и по ним влез на верх карниза. Тогда, с помощью веревки, я поднял Боуэрса; за ним последовали другие; затем поштучно подняли кладь. Последним остался Крин; за ним мы спустили сани на веревке и подняли его, смеющегося во весь рот; мы, впрочем, и все считали, что ловко превозмогли препятствие. Было страшно холодно, но все работали с редким пониманием и расторопностью, и все наконец было собрано и упаковано. Оставалось еще подняться на крутой склон при очень плохом свете, делая частые обходы во избежание трещин. Когда мы достигли верха и проплелись мимо кратеров, мы были порядком измучены и обливались потом. Остановились для ночевки в 9 часов вечера. Ночь холодная, но тихая; –38° [–39°C]. Спали недурно.

Вторник, 18 апреля. Мыс Хижины.

Поднялись в 7 часов утра при лунном свете. Позавтракав, быстро собрались в путь. Лэшли всегда прекрасно собирает и разбирает лагерь.