Текст книги "Беллатрикс. Перезагрузка (СИ)"
Автор книги: Рина Михеева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Мда-а-а… Наверное, это нужно понимать как – “скорее нет, чем да”. Я решила успокоиться и не нервничать по пустякам. Подумаешь… стена выросла посреди коридора. Во всяком случае, пока с нами домовики, можно не волноваться.
Правда, Пайки отнеслась к новому жилищу настороженно. Не то чтобы плохо, но и особого восторга я тоже не заметила. Домовуха словно всё время к чему-то прислушивалась, присматривалась и даже принюхивалась. Именно поэтому, столкнувшись с проблемой в виде стены, я позвала не её, а Букера.
Дядя Гарольд, когда я рассказала ему об этом небольшом происшествии, отреагировал спокойно, проявив скорее интерес, чем тревогу, и уж точно не страх. Хотя и ответил на прямо заданный вопрос, что ни о чём подобном ранее не слышал и даже не читал. Жилые дома и замки обычно не позволяют себе подобных вольностей. Да и не способны на это.
В тот же день мы провели первое испытание моей магии, выбрав для этого холл, как помещение наиболее обширное и пустое. Мистер Свифт, оторвавшись от изучения напольной мозаики, предложил мне попробовать самое простое и безобидное – наколдовать стакан, вернее, в нашем случае – кубок воды.
Сначала у меня вообще ничего не получилось, потом – в голову упорно лезло “агуаменти”, а рука словно сама собой пыталась нащупать палочку и произвести отлично ей – руке – знакомое движение.
Наконец я вспомнила то, о чём читала в книге по стихийной магии и советы Букера. Постаралась успокоиться, сосредоточиться и представить воду, прошептала по-русски – “вода”. Рука снова двинулась, совершив лёгкий плавный взмах расслабленной кистью – совсем другое движение – в Хогвартсе такому не учат.
Да и невозможно расслабить кисть, если крепко держишь палочку! А я теперь ясно ощутила, как это должно быть, когда сила изливается свободно и мягко.
В общем – у меня получилось, да. Объём получившегося соответствовал даже не ведру, а бочке – не иначе. И я, и дядя Гарольд, стоявший на расстоянии трёх шагов, оказались облиты с головы до ног, по полу разлилось целое озеро. А кубок так и остался пустым. Его набок завалило и снесло со стола. Вернее – смыло.
– Немного не рассчитали объём, – пробормотал мистер Свифт, проводя руками по лицу – с волос текла вода.
– Простите, дядя Гарольд!
– Ничего-ничего, моя дорогая. Всё в порядке. Главное, что у вас получилось… Нет-нет! – воскликнул старичок, догадавшись, что я подумываю о высушивающих чарах. – Слишком большой объём воды – это не страшно. А вот если вы примените слишком сильные высушивающие чары, то один ваш знакомый рискует досрочно превратиться в мумию, – мистер Свифт улыбнулся. – Не все виды самых обычных чар безобидны, если вложить в них слишком много силы.
Я только в ужасе прижала руки к лицу. Какой кошмар! Я ведь и правда могла это сделать…
В последующие несколько минут мы с мистером Свифтом получили дополнительные подтверждения того, что обычные чары, если переложить в них силы, становятся отнюдь не безобидными! И это при том, что дядя Гарольд сам подбирал для меня задания.
Но мой аналог “люмоса” едва не ослепил нас обоих. А “нокс”, который уж точно не должен был принести никакого вреда и именно поэтому был избран на закуску, физического вреда и правда не причинил, но впечатление произвёл жутковатое, так как свет вокруг нас исчез в принципе – весь!
Мы оказались в абсолютной темноте, границ которой нам обнаружить не удалось, так как мы не решились на серьёзные исследования этого вопроса, попросив помощи Букера, который был призван после первого же опыта и безропотно управлялся с результатами моих действий, убирая воду, гася “люмос”, который выразился во вспышке “сверхновой” на уровне чуть выше наших голов, ну и “тьму Египетскую” мы тоже ему доверили разгонять.
Стоило, конечно, попробовать самой отменять свои чары, но я решила отложить дальнейшие испытания. Времени у меня мало, но и день выдался насыщенный. Так что я отправилась в ванную комнату, а затем и в спальню, где меня ждал финальный на сегодня сюрприз.
Стоило мне подойти к зеркалу, как из него глянула… Беллатриса. Нет, не я, к себе я уже потихоньку начала привыкать и от собственного отражения не шарахалась. Но в зеркале, помимо меня, отражалась другая женщина – нас было двое!
И сразу, кстати, становилось ясно, кто есть кто, – не по одежде даже, так как я была в ночной рубашке, а та, другая – в чёрной мантии. Но главное – Беллатриса Блэк, стоя за моей спиной и чуть сбоку, смотрела на меня с такой незамутнённой ненавистью, что дыхание перехватывало.
Не в силах отвести взгляд, я стояла, не двигаясь, и смотрела на неё. В тот момент у меня даже мысли не возникло, что это может быть иллюзией. Передо мной была Беллатриса Блэк – настоящая, хотя и нематериальная.
Неужели она и правда рядом со мной? Всё время?! Ледяной ужас охватил меня. И ещё… пришла мысль, что её, пожалуй, можно понять…
– Я не отнимала твоё тело, – прошептала я. – Это не моё решение. Я умерла, как и ты, моё тело мертво. Но это не я решила забрать твоё… – я лепетала жалкие оправдания, но с каждым словом всё яснее осознавала, что Беллатриса не слышит меня – не хочет слышать и понимать.
Её взгляд был почти безумен – чистейшая ярость и ещё толика торжества, оттого что её наконец-то заметили. Ей нужен был виновник, и она его нашла.
– Пайки… – прохрипела я, чувствуя, что не могу пошевелиться, не могу даже закрыть глаза, но и смотреть долее на свою обвинительницу тоже не могу.
Домовуха появилась мгновенно. Посмотрела на меня, лишь мельком взглянула на зеркало и, ни слова не говоря, сдёрнула с кровати покрывало и набросила его на зеркальную гладь.
Я отошла на негнущихся ногах и опустилась на постель. Меня трясло и знобило.
========== Глава 21. Воспоминания ==========
Пайки заботливо укрыла меня и в нерешительности остановилась рядом с кроватью.
– Не уходи, пожалуйста, – попросила я. – Подержи меня за руку…
Анна Михайловна, наша воспитательница, иногда оставалась со мной, пока я не засну.
Мне очень повезло – меня рано забрали в семейный детский дом. Некоторые дети постарше рассказывали всякие ужасы про обычные детдома. У нас всё было иначе.
Анна Михайловна – светлая женщина, она действительно всех нас любила и отдавала частицу себя, но нам всё равно было мало и хотелось большего… Бывало, что я обижалась – мне уделялось меньше внимания, потому что со мной было меньше проблем. Но одна проблема была и у меня.
Иногда случались особые дни, когда мои нервы были натянуты, как струны, а с наступлением вечера в каждом силуэте за окном виделось чудовище и невозможно было избавиться от убеждения, что под кроватью притаился жуткий монстр, который только и ждёт, чтобы все заснули и я осталась одна.
В такие ночи мне и кошмары снились особые. Проснувшись, я даже не могла их вспомнить, и это было очень странно, потому что обычно кошмар – это такая штука, которую и при большом желании не вдруг забудешь.
А я просыпалась в ужасном состоянии, в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем и охваченная таким всепоглощающим страхом, что начинала скулить в голос, будя остальных, хотя вообще была на редкость тихим ребёнком, как я теперь понимаю.
И тогда наша общая мама Аня приходила, набросив халат, успокаивала меня и сидела рядом, пока я снова не засыпала.
Такое случалось несколько раз в год, и, что пугало меня ещё больше, на следующий день обязательно случалось что-то плохое. Кто-то из наших просыпался больным или падал, получая серьёзную травму, и тому подобное.
Несколько старших детей даже начали косо посматривать на меня, но, к счастью, мама Аня сумела всех убедить, что причина бед не во мне, а если уж считать, что это не простые совпадения, то, значит, я просто предчувствую плохое.
Правда, я сама не была в этом убеждена. В глубине души зрело подозрение, что некая сила пытается завладеть мною, но по какой-то неведомой причине у неё не получается, и тогда она срывает зло на тех, кто оказывается рядом.
Невропатолог, которому меня показали, к огромному возмущению Анны Михайловны, заявил, что у меня “развитие не по возрасту” и посоветовал поменьше читать, а также назначил нечто, что мне давали несколько дней, в течение которых я спала на ходу, с трудом осознавая кто я и где. Потом мама Аня выкинула эти “чудо-лекарства” и всячески старалась оградить меня от дальнейших контактов с таким “замечательным” специалистом.
Читала я действительно много и с огромным удовольствием. Анна Михайловна не смогла, да и не захотела лишать меня этой радости. А мистический настрой во мне пробуждали не столько книги, сколько две пожилые женщины, жившие в нашем посёлке.
Жили они в разных концах и являлись полными антиподами. Одна – Алевтина Григорьевна – хотя и не так чтобы особенно улыбчивая и ласковая, иногда даже строгая, тем не менее притягивала нас словно магнитом. Глаза у неё были добрыми и всегда слегка печально-усталыми. В них запечатлелось выражение терпеливого понимания, будто она прожила не семьдесят, а семь тысяч лет.
Глядя в эти глаза сразу верилось, что она всё поймёт, и мы делились с ней своими “страшными тайнами”, рассказывали то, что не рассказали бы никому другому.
Мы бегали помогать ей – сами, по своей воле, даже очередь у нас была, потому что всем нравилось у Алевтины Григорьевны или – бабушки Алевтины. А ещё помощников своих она всегда угощала блинами с вареньем. Голодными мы не были, бывали у нас и пирожные, и торты – по праздникам или дням рождения, что, учитывая наше количество, случалось не так уж редко. А фрукты – хоть самые простые яблоки – и вовсе были постоянно. Но те блины мы все обожали больше любых других лакомств, а главное – нравилось нам у неё.
Уж Анна Михайловна запрещала порой к ней бегать, потому что мы там едим-угощаемся, а пенсия-то не резиновая. Алевтина Григорьевна была одинока – мужа потеряла в войну, а детей у неё не было. И ей, видно, тоже было от нас теплее.
Но та – другая старуха тоже, наверное, была одинокой. А какая же разница между ними! И назвать её иначе чем старухой было невозможно и немыслимо. То есть были и другие прозвания – ещё менее ласковые, но тёплые слова бабушка или старушка не вязались с ней совершенно. Каждая встреча с ней выбивала меня из колеи. И однажды, было мне тогда лет восемь, наверное, после очередного “особого дня”, кошмарной ночи и столкновения со старухой, улыбавшейся, как мне показалось, по особому зловеще, я прибежала к Алевтине Григорьевне.
Как я и надеялась, она задала мне вопрос, который обычно задавала, если видела, что с кем-то из нас что-то не так. Это был даже не вопрос, а, скорее, приказ.
– Нук, – говорила старушка, сурово сдвинув брови, – рассказывай!
Именно так – не “ну-ка”, а “нук”. И плотину прорывало тем быстрее, чем больше тяготило то – невысказанное.
Я выложила Алевтине Григорьевне всё-всё про свои ужасные сны и про беды, которые эти сны то ли предвещают, то ли накликают.
Выслушав меня, Алевтина Григорьевна проговорила:
– Ты это мне брось, девка. Виноватить ещё себя вздумала. Я тебе молитву напишу на бумажке – “Отче наш”. Вот и читай её, как страх нападёт. Ну и сама я за тебя помолюсь. Не боись, Настасья, это ещё не страх. Так – маета одна.
Алевтина Григорьевна со вздохом поднялась, подошла к большой иконе, что висела у неё в красном углу, как положено – покрытая вышитым рушником, вдумчиво осенила себя крестным знамением, поклонилась низко, постояла, почти беззвучно шевеля губами. До меня донеслись только слова “заступи сироту”. Снова поклонилась и подошла ко мне, прижавшейся в уголке на старом диване.
– Забегай вечерком, как минутка будет. Молитву возьмёшь. Да не потеряй! – погрозила строго пальцем.
Но куда больше меня напугали её последующие слова, произнесённые как-то чуть ли не виновато, да и смотрела старушка при этом в сторону, что было совсем на неё не похоже.
– Ты, Настасья, мимо той бабки, что на другом конце, от магазина недалече живёт, поменьше бегай. И не подходи к ней. Будет говорить тебе что – не отвечай и не слушай. А пуще всего – не бери у неё ничего и ничего ей не давай. Поняла ли? – тут Алевтина Григорьевна снова посмотрела на меня, но уже не с той привычно-родной строгостью, а с какой-то иной, пугающей суровостью, какой я не видела у неё никогда – ни до, ни после того разговора.
– Поняла, – закивала я быстро-быстро.
Не очень-то и хотелось! Но загвоздка была в том, что “бабка” жила как раз на подступах к магазину, куда нас то и дело посылали за хлебом и молочкой. И короткий путь в школу тоже пролегал мимо её забора, где стояла скамеечка, а на скамеечке она и сидела – чуть ли не круглосуточно, высматривая злыми колючими глазками всех мимо проходящих.
Завидев нас, детей, она обычно улыбалась, но улыбка выходила такой фальшиво-зловещей, а взгляд оставался таким холодным и острым, что… лучше бы она не улыбалась, честное слово!
Старуха часто подзывала нас к себе, заводила какие-то бессмысленно-сюсюкающие разговоры, жаловалась на немощь и болезни, просила помощи по мелочи – принести из магазина батон хлеба или пакет кефира, поднять палку, на которую опиралась при ходьбе или ещё какой-нибудь мелкий предмет – роняла она их с удивительной регулярностью.
Летом мы старались “просвистеть” мимо её дома бегом или обходили, но зимой – по гололёду, весной и осенью – в слякоть и грязь – с этим было тяжелее. Однако после слов бабушки Алевтины я изо всех сил старалась избегать любых встреч с противной и пугающей старухой. Всех остальных Алевтина Григорьевна тоже предупреждала, но… дети есть дети.
Женя, одна из наших девчонок, взяла как-то у неё карамельку и на следующий день слегла. Болела долго и тяжело, врачи ставили то один, то другой диагноз. А потом вдруг нашли бруцеллёз и обвинили наших воспитателей – Анну Михайловну с мужем – дядей Семёном, что мы у них пьём некипячёное молоко, хотя никто нам сырого молока никогда не давал.
У воспитателей были неприятности, и мы, дети, ужасно испугались, что наш детдом расформируют и распихают нас по другим – самым обычным, где всё совсем не так – даже сравниваться невозможно!
Проверки шли чередой, мы жались друг к другу, как щенята на морозе, и изо всех сил старались вести себя хорошо, но это мало помогало.
И тогда Алевтина Григорьевна научила нас пойти всем вместе в церковь в воскресенье и заказать молебен за Женю и за Анну Михайловну с дядей Семёном.
Через неделю нам сообщили, что бруцеллёз не подтвердился, и нас оставили в покое. Женю ещё долго лечили непонятно от чего. У неё были проблемы с суставами и она едва могла ходить по дому. В конце концов списали всё на её сомнительную, как и у большинства из нас, наследственность. Но постепенно ей всё же стало лучше. Особенно после того, как Анна Михайловна стала заваривать Жене какие-то травки, что, как я видела, приносила Алевтина Григорьевна.
Но сама Женя, да и все мы, помнили про ту карамельку и, наплевав на хорошее воспитание и на “старшим надо помогать”, что так старательно прививала нам мама Аня, не подходили больше к той старухе ни за какие коврижки. Даже если она кричала на всю улицу, что ей нужна помощь, что батон хлеба принести некому и тому подобное.
Поселковые, кстати, вели себя так же, хотя я и слышала, что кое-кто из них к ней бегает тайком. Старуха явно промышляла колдовством, и все её боялись.
Несколько лет жуткие сны меня почти не беспокоили. Как только приближалось то – прежнее – необъяснимое беспокойство и страх, я начинала читать молитву, давно выученную наизусть, так и засыпала, повторяя её. А на другой день в доме обычно случались всякие мелкие неприятности, вроде рассыпанного сахара или соли, разбитой чашки или пары синяков, и только я знала, что это тот самый – “особый” день.
Рассказав об этом Алевтине Григорьевне, в ответ я услышала:
– Ну и хорошо. Это хорошо, Настасья. Злятся, значит. А ничего больше сделать не могут – только мелкие пакости.
– Кто злится, бабушка? – нерешительно спросила я, не уверенная, что хочу знать ответ.
– А сила тёмная, кто ж? – удивилась вопросу старушка. И напомнила снова:
– От бабки-то подальше держись.
Я только рассеянно кивнула, но особого значения этим словам не придала, потому что бабка, видя, что ничего больше добиться не может, оставила нас, детей, в покое. Мы снова бегали мимо её дома, часто видели её саму всё на той же скамеечке. Мы привыкли к ней, как к мебели, перестали замечать, а зря.
Вечером, накануне моего двенадцатого дня рождения, Анна Михайловна обнаружила, что у неё не хватает – уж и не помню чего именно – какой-то ерунды вроде соли или зубной пасты.
Большая часть припасов закупалась и привозилась на машине, но по мелочи частенько приходилось добирать то одно, то другое, да и нас таким образом приучали хозяйствовать.
Дядя Семён смеялся: “Детдомовские дети думают, что булки растут на кухне, а наши – точно знают, что в магазине!”
У меня в тот вечер было отличное настроение, энергия била через край, я предвкушала завтрашнее угощение, подарки и поздравления, так что, когда мама Аня посетовала на недостачу, я сама вызвалась сбегать в магазин, пока он не закрылся. И мне даже в голову не пришло сделать крюк, чтобы обойти старухин дом.
Но стоило приблизиться к её забору, как сидевшая “на посту” бабка схватилась за грудь и начала выкрикивать нечто вроде:
– Ой, плохо мне! Ой, плохо! Помоги, дочка! Дочка, родненькая, помоги! – причитала она, простирая ко мне костлявую и даже на вид цепкую руку.
Я замерла изваянием. Если бы не давно выработанный и прочно усвоенный рефлекс, я бы сразу к ней кинулась. А так – остановилась, раздираемая противоречивыми побуждениями. Убежать? А вдруг ей и правда совсем плохо?
Эта заминка дала мне время сообразить: а я-то чем могу ей помочь? Если уж на то пошло – тут надо “скорую” вызывать!
Я сделала шаг назад, но старуха словно прочла мои мысли.
– Ой, дочка, помоги! Лекарство у меня в сумке, вот тут вот… – с крика бабка перешла на задыхающийся шёпот, со свистом втягивая в себя воздух и указывая на простую прямоугольную сумку из клеёнки, прислонённую к скамейке в двух шагах от бабкиных ног.
– Уронила я, уронила сумку! Лекарство там, лекарство мне надо. Дай скорей! Ой, сердце болит, ой плохо мне! – старуха снова прибавила громкость, завывая уже на всю улицу, откинулась на забор и закатила глаза.
Мне казалось, что очень уж это всё… картинно. Я ощущала это чутьём, но умом не понимала, не подумала, что человек, у которого всерьёз прихватило сердце, просто не сможет так орать, и растерялась, не зная чему верить.
– Ой, помираю… – стенала бабка. – Помираю… и не поможет никто…
Ноги сами понесли меня вперёд… Вдруг всё правда? Ничего со мной не случится – возьму сумку, поищу лекарство. Может, это вообще совпадение, что Женя заболела после той карамельки. Может, это обычная бабка. Ну не самая симпатичная, но это же не причина, чтобы не дать ей лекарство.
Я схватила сумку, прямо сверху лежала упаковка с каким-то лекарством. Бабкина рука, дрожащая, в старческих пятнах, протянулась ко мне и… ухватила меня за руку как клещами! Глаза её сверкали торжеством, и меньше всего она была похожа на умирающую, которой срочно необходимо лекарство. Я попыталась вырваться, но не смогла, в глазах у меня потемнело, в ушах зашумело… А потом…
Я помнила, что потом появилась Алевтина Григорьевна, вроде бы прибежала, словно почувствовав что-то… Вырвала меня из стального захвата мнимо больной бабки, отругала и отправила домой. А через три дня Алевтину Григорьевну хоронили… Вроде бы она умерла от сердечного приступа. Пожилой человек, бывает… Мы все были на её похоронах, я и другие девочки плакали…
Но сейчас сквозь то воспоминание вдруг проступило другое. В сознании у меня пронеслась яркая вспышка, она словно разорвала мутный занавес… Да, Алевтина Григорьевна появилась тогда. Именно – появилась. Не прибежала – возникла. Она показалась мне выше ростом и вообще – величественной и статной, полной силы и – гнева.
– Говорила я тебе, – сказала она глубоким звучным голосом. – Предупреждала.
Я прижалась, уверенная, что она обращается ко мне, но в следующий миг поняла, что эти слова – для бабки, глядящей злыми прищуренными глазками, всё с тем же злобным торжеством.
– А что ты можешь-то теперь? – старуха рассмеялась скрипучим и одновременно резким смехом. – Что можешь? Ты – дура! Силу свою отдала. Такую силу! За неё другие бы… И ради чего отдала? Ради этой вот пигалицы? Так она теперь моя! Моя!
– Врёшь, – тихо и страшно сказала бабушка Алевтина. – Врёшь. Не твоя она. Не отдам. Силу отдала, да кое-что осталось. Забирай – подавись.
И Алевтина Григорьевна вырвала мою руку из захвата старухи, так и оставшейся для меня безымянной, заглянула мне в глаза – словно всю душу пронизал тот взгляд.
– Забираю силу тёмную, освобождаю свою внученьку родную, – сказала она тихо. – Жизнью плачу. Живи честно. Силу свою, коли судьба, откроешь. Коли не судьба – рано за мной пойдёшь. Смерть не конец. Жизнь не начало. Вечность…
Она побледнела и осела на землю, на пыльную улицу, а я бестолково подумала, что платье у неё светлое – испачкается…
– Забудь… – прошептала она, закрывая глаза. – Забудь, что тут было…
– Бабушка?.. – прошептала я.
Дальше всё было покрыто туманом. Ни тогда, ни сейчас я не могла вспомнить, как вернулась домой и купила ли ту злосчастную зубную пасту.
А старуха умерла через год. Она ужасно мучилась. Говорили, что ей надо колдовство передать, но никто не хотел к ней подойти.
========== Глава 22. Нескучное утро ==========
– Бабушка? – повторила я, приподнимаясь на постели и сжимая сухую лапку Пайки, сидящей рядом.
Это что же выходит… Алевтина Григорьевна была моей бабушкой? Родной? Усомниться в истинности слов, произнесённых в таких обстоятельствах, было решительно невозможно. Ясно, что это не просто слова, а ритуал защиты.
Почему же она не взяла меня к себе, а оставила в детдоме? Ох, видно, были причины. Если уж бабушка Алевтина ради меня отдала сначала дар свой, а потом и жизнь, то уж явно не оформила опеку над внучкой не потому, что лишних хлопот не хотела. Наверняка это её стараниями я попала к маме Ане – в семейный детдом, где условия для оставленных детей были наилучшими из возможных.
Какой же дар был у бабушки? И что случилось с моими родителями? Я всхлипнула. Из-за моей глупости бабушка так рано ушла. Она была крепкой, ещё долго могла бы жить. И ведь позаботилась, чтобы я забыла большую часть той ужасной сцены, чтобы все эти годы мне и в голову не приходило, что это я – я! – стала причиной её смерти.
Пайки смотрела на меня огромными испуганно-печальными глазами. Так, надо взять себя в руки. Не для того бабушка спасала и защищала меня, чтобы я теперь на просторе могла заняться посыпанием головы пеплом.
Я вдруг вспомнила её слова: “Дар – это долг, Настасья. Запомни”.
Когда она это сказала? К чему? Я помнила только, что тогда эти слова меня удивили тем, что, как я сейчас понимала, выпадали из контекста разговора. И я их, конечно, не поняла и быстро забыла. Какой такой дар?
Но, оказывается, это была своего рода “ментальная закладка”, как пишут в фанфиках. Там такими штуками в основном занимается Дамблдор в ипостаси Дамбигада, и я совсем не удивлюсь, если фикрайтеры правы.
Но моя бабуля, как выяснилось, тоже владела такими навыками. И это уже после того, как “отдала дар ради этой пигалицы”! Как же сильна она была до этого…
“Дар – это долг”. Слова словно были отпечатаны в сознании. Как цель, как завещание.
Слёзы вдруг хлынули в три ручья, больше невозможно было сдерживаться. Я запомню, бабушка, запомню. Я буду стараться, чтобы тебе не пришлось жалеть о том, что ты сделала для меня. Ведь она, наверное, многим могла бы помочь… А теперь…
Дар – это долг. И отдавать его мне.
Хватит киснуть. Вон, Пайки опять до полусмерти напугала.
– Не бойся, Пайки, – ласково сказала я, вытирая слёзы пододеяльником, и погладила домовуху по прижатым ушам.
Пайки замерла, вытаращив глаза. А ушки у неё приятные такие… тёплые и чуть бархатистые на ощупь.
– Хозяйка погладила Пайки? – пролепетало несчастное создание.
– Ну… да. А что тут такого?
Домовуха тоже всхлипнула и едва заметно придвинулась ближе. Я ещё погладила ушки. Пайки зажмурилась, а потом распахнула глаза и радостно объявила:
– Хозяйке нужны ещё домовики!
– Зачем? – оторопела я.
Пайки смутилась.
– Замок большой, сильный. Очень много силы…
– Ты не справишься?
– Букер поможет, ничего… – неуверенно ответила домовуха, почему-то отводя взгляд. – Но другие домовики нужны… хоть бы один… – она окончательно смутилась.
Так, ладно, с этим разберёмся потом. Всё равно прямо сейчас мне взять других домовиков негде. Неужто Пайки на семейную жизнь потянуло? А что? Не человек она, что ли? То есть… Она, конечно, не человек, но ничем не хуже. Ох, чую, придётся опять у кого-то экспроприировать… А спасибо мне за это скажет разве что Пайки. Что скажут остальные – боюсь предполагать…
– А это зеркало ты можешь снять? – решила я перейти к более насущным вопросам.
Но, вопреки моим ожиданиям, Пайки отрицательно помотала головой.
– Его нельзя снять.
– Может, Букер?
– И Букер не снимет. Его нельзя снять. Оно… часть замка.
Мне это объяснение не показалось достаточно убедительным и содержательным, но было ясно, что большего я от Пайки не добьюсь.
– А оно может быть опасно?
– Нет, хозяйка, Зеркало Истинного Зрения не опасно. Оно не дверь. Оно – только зеркало.
Вот те раз!
– Зеркало Истинного Зрения? – потрясённо переспросила я. – Значит, всё, что оно показывает, правда? Это не может быть обманом? Иллюзией?
– Пайки не знает, – сжалась домовуха. – Зеркало – часть замка. Замок… он…
– Что, Пайки? Он тебе не нравится? Он… опасен?
– Пайки не знает. Замок очень сильный и очень… умный. Он многое может. Но зачем ему показывать в зеркале неправду?
– То есть обычно зеркало показывает правду, но если Замок захочет обмануть…
– Пайки не знает, – тоскливо протянула эльфийка.
– Может, бросить мне этот умный Замок, пока не поздно? Купим маленький домик и заживём спокойно. А, Пайки?
Домовуха вздохнула.
– Спокойно, да, – тихо согласилась она. – Если хозяйка хочет…
– А чего хочешь ты, Пайки?
Она посмотрела на меня с искренним изумлением.
– Чтобы хозяйке было хорошо.
– А для себя?
– Пайки хочет, чтобы было спокойно, как в маленьком домике, и много силы, как здесь, но так не бывает.
– Это точно, – вздохнула я и отпустила наконец эльфийку, ещё днём присмотревшую себе удобное обиталище в кухне.
Вернее, это было небольшое смежное с кухней помещение, напоминавшее кладовку, где находилось нечто, похожее на дорогую собачью лежанку с бортиками.
Я попыталась убедить домовуху занять какую-нибудь другую комнату – более просторную и удобную, но быстро отступила. Эта маленькая комнатка и лежанка, похожая на гнездо, приводила Пайки в восторг и, судя по всему, являлась ожившим воплощением её мечты. Похоже, что когда-то это и было жилище домовика и, судя по лопотанию Пайки, она находила, что комнатка великовата для неё одной, а не наоборот.
Где обосновался Букер, осталось тайной не только для меня, но и для мистера Свифта, который, кажется, считал неуместными подобные вопросы, заметив лишь, что “в древнем замке домовик без жилья не останется и, несомненно, подберёт себе обиталище по сердцу, а может, и не одно”.
После ухода Пайки я провалилась в тяжёлый сон, в котором Призрачный замок сжимался вокруг меня, угрожая раздавить, а потом вдруг расширялся до необъятных размеров, и я блуждала по бесконечным коридорам, преодолевала лестницы, протяжённости которых могла бы позавидовать и Вавилонская башня, переходила из комнаты в комнату, но отыскать выход не могла.
“Надо отказаться от него!” – думала я во сне.
– Отказаться… отказаться… – эхом откликались стены, лестницы и зеркала, из которых на меня смотрели какие-то люди и другие существа – я боялась их рассматривать и пробегала мимо в тщетных поисках выхода.
– Отказаться, – шептали они многоголосым хором.
– Чтобы не достался гоблинам, – скрипели дверные петли.
– Мерзким гоблинам! – завывал ветер в бесконечных анфиладах комнат.
С последним утверждением я была согласна на триста процентов. И первым, что пришло мне в голову после пробуждения, было: “Мерзкие гоблины! Всё-таки надули… Замок какой-то контрафактный подсунули!”
– Почему это… контро… контра… фактный? – обиженно протянул густой бас где-то рядом с кроватью.
Я подпрыгнула, как ошпаренная. Полог был поднят, опускать его я вообще не собиралась – не привыкла к подобным сомнительным, с моей точки зрения, удобствам. Это ж ничего вокруг не видно!
Но плотные шторы на высоких окнах были задёрнуты, и в сером сумраке я отчётливо видела светло-серебристую чуть покачивающуюся фигуру человека среднего роста и плотного телосложения. Хотя слово “телосложение” странно звучит по отношению к призраку. Сейчас этот субъект определённо был не плотным, что не помешало ему продолжить:
– Это прекрасный замок! – торжественно провозгласил утренний визитёр, простирая полупрозрачные руки к потолку. – Изумительный! Истинное совершенство! Я счастлив наконец-то проснуться от векового сна, ибо теперь сумею сполна насладиться прогулками по сему восхитительному строению!
– А уж как я-то счастлива…
Но призрак не заметил моего сарказма.
– О прекрасная леди, вам, должно быть, неизвестно, что замок сей воздвигнут и сотворён в незапамятные времена ещё древними…
С зеркала сорвалось покрывало и хищной птицей метнулось к призраку – спикировало, охватило, не обнаружив, однако, материального тела, спланировало на пол, но своё чёрное дело сделать успело – оборвало рассказчика на самом интересном месте.
– Кем – древними? – осторожно спросила я у призрака, постепенно приходящего в себя после вероломного нападения.
– А? Что? – растерянно переспросил неведомый дух.
– Вы говорили, что этот великолепный и всяческого восхищения достойный замок сотворён и воздвигнут древними… – я выжидательно замолчала.
Призрак только удовлетворённо кивал и поддакивал.
– Древними – кем?! – рявкнула я. – Древними людьми? Вампирами? Слонопотамами? Ископаемыми рыбами? Кем?!
– Дре-е-евними… – протянул призрак.
Покрывало на полу шевельнулось, расправляя края. Видно, приготовилось к новому броску.
– Такими… древними… Хотя, разумеется, это спорный вопрос… Да, весьма спорный, весьма… Вероятно, я напрасно назвал их древними. Может быть, изначальные? Это слово больше подходит? – спросил он сам у себя. – Нет. Вероятно, нет.
– Кого – их? Кто они? – уже едва ли не взвизгнула я, понимая, впрочем, что всё бесполезно.
Ничего больше я от него сейчас не добьюсь.
Может, позже, в другой раз, если случайно проговорится? Хотя кто ж ему даст? Вон – покрывало явно начеку. А главное – начеку замок, не желающий открывать своих тайн.
