Текст книги "Бог Ярости (ЛП)"

Автор книги: Рина Кент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

Глава 37

Николай

Когда я был молод, я понял, что мое восприятие мира отличается от восприятия других людей моего возраста.

Насилие бурлило в моих венах и ослепляло перед реальностью. Я видел жизнь сквозь красные линзы, и мне это нравилось. Нет, мне это чертовски нравилось.

Я гордился тем, что отличаюсь от других, что прохожу через испытания, к которым многие не осмеливаются подступиться. Я никогда не чувствовал себя подавленным своей ориентацией, своими предпочтениями или наклонностями. Более того, я носил их как знак чести и выставлял напоказ.

Быть би – это не повод для стыда, как сказала мне мама давным-давно.

– Это отличает тебя от большинства, но ты всегда был особенным, сынок. Всегда, – сказал папа.

Я тоже всегда чувствовал себя особенным, как будто могу идти все глубже и глубже, все выше и выше, и ничто меня не остановит.

Впервые я не чувствую себя особенным.

Впервые я наблюдал, как моя жизнь рушится вокруг меня, когда стоял в руинах, окруженный яркой кровью.

Она была повсюду – на его шее, на рубашке, на руках, на полу, на мне.

Везде, блять, везде.

Я нахожусь посреди зоны ожидания больницы, но все еще вижу, как она капает на пол, когда я нес Брэна на руках. Я все еще вижу его пастообразную белую кожу и слышу призрачный звук, который вырвался из его горла, прежде чем он закрыл глаза.

Он пролежал в операционной семь часов. Семь гребаных часов, и медсестра дважды приходила брать у меня кровь. Дважды.

Семь часов, а я ни на дюйм не сдвинулся со своего места перед дверью в операционную. Медсестре пришлось выйти сюда, чтобы перевязать мне руку, потому что я ни разу, блять, не двинулся.

Семь часов я слышал плач Астрид. Глин и Лэн прилетели с острова, как только узнали новости, и прибыли пару часов назад.

Глин обнимала свою маму и плакала. Лэн и Леви сейчас стоят рядом со мной, закончив в миллионный раз вышагивать по коридору. Леви вез нас в больницу как сумасшедший, а я держал Брэна на коленях на заднем сиденье, не переставая давить на его шею.

Кровотечение так и не остановилось. Даже на время. Чем больше времени проходило, тем ближе я был к тому, чтобы потерять его.

Я никогда не забуду, как ослабевал его пульс под моими пальцами, как я целовал его синие губы и просил, умолял, молил Бога, в которого никогда не верил, вернуть его мне.

Я сделаю все, что угодно, если ты вернешь его.

Если бы он попросил взамен мою жизнь, я бы выложил ему свои кишки на блюдечке.

Я не хочу жить без него.

Я не могу жить без него.

– Что я говорил, папа? – ужасно спокойный голос Лэндона прорывается сквозь удушающую тишину. Он звучит собранно, но я никогда в жизни не видел его взволнованным. Я никогда не видел, чтобы всемогущий Лэндон Кинг дрожал от ярости, как тогда, когда я показал ему то видео.

Я показал его Астрид и Леви, как только Брэна увезли на каталке на срочную операцию. Им пришлось вызвать какого-то крутого хирурга, специализирующегося на восстановлении нервов.

Мой Брэн держал эту боль при себе восемь гребаных лет, чтобы защитить их – своих гребаных родителей, брата и сестру и весь мир. Я, блять, не филантроп. Я сунул им в лицо это видео, чтобы они увидели боль, которая стала настолько сильной, что ему пришлось резать себя, чтобы покончить с ней.

Я стоял и смотрел, как он засовывает кусок стекла себе в шею, и чувствовал, как мир накренился вокруг своей оси под моими ногами.

Его тело было не единственным, что упало на землю. Мой рассудок тоже, и он все еще там, барахтаясь в его крови, задыхаясь и не в силах подняться обратно.

Астрид упала в обморок, увидев это видео. Леви выглядел так, будто его сейчас стошнит, но он, как и я, досмотрел его до конца.

Лэндон трясся от ярости. Его лицо было красным, кулак сжимался и разжимался, а верхняя губа приподнялась в оскале, как сейчас.

– Что, блять, я говорил, папа? – повторил он отрывистым тоном. – Я говорил, что ты не должен перед ним заискивать. Я говорил, что он гребаный айсберг, который скрывает больше, чем показывает. Говорил, что его нужно, блять, подтолкнуть, но нет. Ты верил в пространство. Ты верил в то, что с ним нужно обращаться в перчатках, в мир, любовь и гребаное понимание. Посмотри, к чему это привело!

– Понизь свой гребаный голос, – Леви смотрит на него, а Астрид и Глин рыдают в унисон где-то на заднем плане.

Я не смотрю на них. Не могу.

Поэтому я сосредотачиваюсь на ярости Лэндона. Потому что она говорит с моей.

– Я не буду понижать свой гребаный голос, – он трясется, напрягая мускулы, и на шее едва не проступают вены. – Он мой брат-близнец. Моя вторая половина. Ты не понимаешь, папа. Он… он моя. Другая. Половина. И я не смог быть рядом, чтобы остановить его от попытки покончить с собственной гребаной жизнью. Я не смог быть рядом, когда все стало слишком. Он оттолкнул меня, и я думал, что он ненавидит меня. Все это время я не понимал, что на самом деле он ненавидел себя.

Мой израненный кулак сжимается, пока я не чувствую жжение от ран и не удерживаю пальцы на месте.

Леви сжимает Лэндона за плечи.

– Если кого и следует винить, так это меня. Я подвел его как отец. Это не твоя вина, Лэн. Ты не мог знать.

– Конечно, мог. Я его брат-близнец. Что толку в том, что меня называют гением, если я не смог спасти единственного человека, который имеет значение?

– Никто из вас не мог знать, – я говорю голосом, который звучит далеко даже для моих ушей. – Он сделал своей миссией прятаться за фасадом и притворяться, что с ним все в порядке. Если – когда – он очнется, ты не будешь играть перед ним в эту игру с обвинениями. Это только заставит его чувствовать себя виноватым. Он и так уже всю жизнь испытывает подобные чувства, так что тебе лучше взять себя в руки, когда ты его увидишь.

Леви безвольно опускает руки по бокам, на его обезумевшем лице появляется страдальческое выражение.

Лэндон бросает на меня свой безумный взгляд, затем тычет пальцем мне в грудь.

– Какого черта ты его не остановил? Ты же был там. Почему ты, блять, не смог остановить его, ты, бесполезная трата гребаного человеческого пространства!

– Лэндон! – Леви оттаскивает его от меня. – Николай – причина, по которой он еще дышит. Твой брат мог сделать это в месте, спрятанном от посторонних глаз, и было бы уже слишком поздно, когда кто-нибудь нашел бы его…

– Ты прав, не смог. Потому что не ожидал этого, – мой голос срывается. – Но мне плевать на тебя и твое мнение, Лэндон. Единственный, кто может злиться на меня, – это он. Не ты или кто-либо еще.

Он рычит на меня, но Леви удается оттолкнуть его.

Как бы я ни ненавидел этого урода, он прав. Если бы я не позволил ему выхватить тот кусок стекла, если бы не разбил этот стакан, если бы не нажал «Просмотреть» на этом гребаном видео, ничего бы этого не случилось.

Но это случилось.

И вот я стою на пороге Смерти, умоляя ее не забирать у меня Брэна.

Он считает, что совершенно запутался, но он единственный, кому удается удерживать меня в настоящем, кто не дает моим мыслям разбегаться в разные стороны неестественным образом.

Пока он со мной, я буду убивать его демонов одного за другим, пока он не будет готов снова посмотреть на себя в зеркало.

Пока он не простит себя за то, в чем не был виноват.

Врач средних лет с чертами юго-восточной Азии выходит на улицу и снимает шапочку, его лицо осунулось, а движения вялые.

Мое сердце едва не падает на пол. Пожалуйста, скажите мне, что это только потому, что он устал…

– Доктор… – голос Леви звучит напряженно. – Как… мой сын?

– Нам удалось восстановить нервы и вены. Он задел сонную артерию, но, к счастью, первая помощь была оказана достаточно быстро, и его успели доставить сюда вовремя. Ему также повезло, что не пострадали голосовые связки, – он слегка улыбается. – Сейчас его состояние стабильное, но мы будем наблюдать за ним в отделении интенсивной терапии сегодня вечером.

– О, спасибо. Спасибо… – Астрид прохрипела сквозь слезы, и я понял, что они с Глин стоят рядом с нами.

Он говорит что-то о том, что с ними свяжется психиатрическая служба, но я не слушаю.

Мое сердце с грохотом возвращается к жизни, восставая из пепла одним стремительным движением. Мне приходится закрыть глаза, когда из меня вырывается долгий вздох.

Он жив.

Я просил – умолял – его не оставлять меня, и он послушал.

Он не бросил меня.

Твою мать.

Блять!

Я позволяю обжигающим эмоциям пронестись сквозь меня, перекликаясь с органом, который бьется для него. Все вокруг меня впервые дышат, с трясущимися выдохами, бормоча благодарственные молитвы, но я знаю, что даже они понимают, что это не конец.

Это чертово начало.

И я собираюсь сделать первый шаг.

Каждая частичка меня побуждает остаться и увидеть его, взять за руку и сказать, что я никогда не уйду, даже если он меня оттолкнет.

Но прежде, чем я смогу это сделать, мне нужно убить его первого демона.

Не говоря ни слова, я ухожу и набираю номер, по которому звонил после того, как мы приехали.

Он берет трубку после двух звонков.

– С ним все в порядке?

Я издаю прерывистый выдох и киваю.

– Да, пап. Пока что все в порядке.

– Спасибо, черт возьми.

Я выдыхаю в телефон, стараясь не расколоть эту чертову штуковину от того, как сильно я ее сжимаю.

Вскоре после того, как Брэна положили в операционную, я позвонил отцу, разрываясь на части и тяжело дыша. Он сказал мне дышать, а я спросил, как, блять, я должен это делать, когда любовь всей моей гребаной жизни борется со смертью на хирургическом столе.

И тогда я рассказал ему все в словесной рвоте. Все о Брэне и обо мне. Все о том, что эта гребаная педофилка отнимает его у меня и что мне нужно, чтобы она ушла. Была стерта. Уничтожена к чертовой матери.

Папа просто сказал:

– Тогда мы сделаем это.

Пока я с ним разговаривал, он сел в свой частный самолет и сказал, что договорится со своим крестным отцом, чтобы тот нашел эту сучку.

– Только что приземлился, сынок. Мне понадобится примерно час, чтобы добраться до северо-западного Лондона.

– Дай мне адрес, папа. Мне нужен этот гребаный адрес.

– Послушай меня, Николай. Я знаю, что ты взволнован. Я слышу это по твоему голосу, и это нормально, но ты не совершишь безрассудной ошибки, за которую тебя посадят. Я сказал тебе, что если мы делаем это, то по-моему.

Я расстроенно провожу рукой по лицу.

– Я больше не могу ждать. Мне нужна ее гребаная кровь.

– Николай. Подумай о Брэндоне, хорошо? Подумай, что он будет чувствовать, если проснется и узнает, что тебя арестовали за убийство.

– Блять! – я бью кулаком в стену и не обращаю внимания на боль, вспыхивающую в костяшках пальцев.

– Великобритания отличается от Штатов, – продолжает он собранным тоном. – Она меньше и более сдержана, поэтому здесь нет возможности ошибаться. Скажи мне, что ты это понимаешь.

– Просто приезжай, папа. Пожалуйста, быстрее.

– Я буду там через пятьдесят три минуты. Я перешлю тебе координаты. Давай встретимся там.

После того как он положил трубку, я сверяюсь с картой, которую он мне прислал, и вхожу в дверь больницы.

Рука ложится мне на плечо, и я оборачиваюсь, чтобы увидеть Лэндона, который смотрит на меня суровыми глазами.

– Что бы ты ни делал, я хочу участвовать.

Грейс живет в гламурном районе Сент-Джонс-Вуд, где полно гребаных камер и частных охранных предприятий. Именно поэтому папа настоял на том, чтобы мы подождали, пока его знакомые не возьмут все под контроль.

Когда мы получаем разрешение, папе, Лэндону и мне даже не приходится прятаться. Мы заходим в ее дом и поднимаемся на лифте в ее квартиру.

Вводим код и сразу же входим внутрь.

Мое горло сжимается от отвращения, когда мы входим в ее гостиную, где было снято это видео. Диван и декор изменились, но это все то же отвратительное место, где она украла кусочек моего цветка лотоса.

Пришло время вернуть его.

Лэндон, должно быть, чувствует то же самое, потому что издает рычание, сжимая кулаки.

Из спальни до нас доносится шум: вещи опрокидываются, в воздухе звучат проклятия.

Отец стоит в дверях и кивает нам.

– Идите, занимайтесь своими делами. Я буду здесь.

Я резко киваю, без слов благодарный за то, что он мой отец. Не многие поощряют убийственные идеи своих детей или их потребность в мести.

Мой отец, Кайл Хантер, самый престижный снайпер, с которым вы когда-либо сталкивались, подкармливает мои наклонности самыми здоровыми способами.

Мы с Лэндоном молча движемся туда, откуда доносятся звуки. Грейс, кажется, не замечает ни нас, ни глубокой чертовой ямы, которую она сама себе вырыла.

Она собирает чемодан, запихивает туда одежду вместе с вешалками и ругается, когда они не вмешаются. Красный атласный халат прикрывает ее тело, а лицо без макияжа показывает, что под ним скрывается гребаное чудовище.

Лэндон входит в дом, засунув обе руки в карманы и насвистывая.

– Куда-то собралась, Грейс?

Она дергается, сбивая огромный чемодан с кровати.

Ее карие глаза-бусинки расширяются, когда она смотрит на нас, ее взгляд мечется между нами.

– Что… как вы попали…?

– Это неважно, – Лэндон хватает ее за волосы, и она вскрикивает. Хорошо, что она богата и может позволить себе квартиру со звукоизоляцией. – Важно то, что ты сделала с моим братом. С моим. Гребаным. Братом!

– Я… я не знаю, о чем ты говоришь. Лэн, отпусти меня. Ты делаешь мне больно.

– Хорошо. Через минуту будет гораздо больнее, ты, никчемная сука!

– Лэн… пожалуйста… – ее голос ломается, в глазах стоят слезы.

– Слишком рано умолять. Мы еще ничего не сделали.

– Мне жаль, мне очень жаль.

– Сожаления не вернут годы, которые ты у него отняла, – я впервые заговорил. – Сожаления не вернут ему кровь, которую он потерял сегодня ночью!

– Я действительно думала, что нравлюсь ему. Он поцеловал меня, – ее губы дрожат. – Он всегда меня целовал.

– Он просил тебя остановиться. Бесчисленное количество раз, – прорычал я ей в лицо. – Ты заткнула его и взяла то, что хотела.

– Мне нужно, чтобы ты сказала это вслух, Грейс, – Лэн рвет волосы на ее голове. – Я твой Бог, и я хочу, чтобы ты призналась в том, что ты, блять, сделала.

– Лэн, пожалуйста.

– Говори, блять, – рычу я и достаю с пояса пистолет, а затем приставляю его к ее лбу.

– Я сделала это! Я напала на него, когда ему было пятнадцать. Мне жаль, мне очень жаль, я правда не думала, что он настолько против. Пожалуйста, не убивайте меня. Мне очень жаль!

Она уже вовсю рыдала, тряслась и была чертовой кашей из соплей и слез. Если бы Лэндон не держал ее, она бы уже рухнула на пол.

– Направь эту энергию в нужное русло и записывай, – он пихает ее на кресло, а я хватаю блокнот и ручку с прикроватной тумбочки и бросаю их перед ней.

– Что ты имеешь в виду? – она смотрит на нас с потерянным выражением лица.

– Запиши все, что ты с ним сделала, – говорю я. – В подробностях. Признайся в своих гребаных грехах.

– Включая приставания, – Лэндон хватает ее за руку, засовывает ручку между пальцами и шлепает ими по бумаге.

Она пытается покачать головой, но мой пистолет у ее затылка останавливает ее.

– Сделай это быстро. У нас нет целой ночи.

Грейс плачет все время, пока пишет, ее рука дрожит, и чернила размазываются под слезами.

После того как она подписывает письмо по моему приказу, она испускает прерывистый вздох, как будто пробежала марафон. Лэндон читает ее письмо, а затем снова кладет его перед ней.

– Попроси у него прощения. Попроси прощения у мамы за то, что нарушила ее доверие. Напиши о том, что ты знаешь, что ничто из того, что ты можешь сказать, не искупит того, что ты сделала, но ты мучилась годами и так и не простила себя за это.

Она записывает слова, фыркая. После того как она закончила, Лэндон еще раз перечитал записку и одобрительно кивнул. Затем он хватает ее за волосы и тащит в ванную, пока она кричит.

Я следую за ними и вижу, как он запихивает ее в огромную ванну и включает кран на полную мощность.

Она бьется, разбрызгивая воду.

– Что вы делаете? Отпусти меня сейчас же! Я уже сделала то, что вы просили!

– Ты думала, это наказание? – я хватаю ее за левое запястье, а Лэндон берет за правое, и мы разводим ее руки в стороны, словно собираясь распять.

Ее ноги скользят по ванне, когда она пытается вырваться, но от нас не убежишь.

Я первым достаю свой нож и режу ее запястье так глубоко, что кровь брызгает мне на лицо.

– Это за каждую каплю крови, которую он пролил за эти годы, за каждый раз, когда он смотрел в зеркало и ненавидел свое отражение из-за тебя.

Лэндон разрезает ей второе запястье.

– Это за то, что ты наложила на него руки и довела до гребаного края. Лучше жди меня в аду, сучка. Я буду убивать тебя снова и снова.

Кровь брызжет ему на лицо и заливает ванну, делая воду красной. Грейс пытается извиваться, инстинкт выживания включается в полную силу, и она кричит.

Она кричит так громко, что в дверях появляется отец, но не делает ни шагу. Нет, он просто смотрит, как его сын и его будущий деверь лишают жизни женщину, и улыбается.

Я тоже улыбаюсь, злобно, прижимая ладонь к ее рту, как она делала, когда Брэн умолял ее остановиться.

А потом смотрю на нее сверху вниз, пока ее приглушенные крики не переходят в стоны.

Пока она окончательно не затихает, а ее безжизненные глаза не смотрят в пустоту.

Я не верю в справедливость. Я верю в гребаную месть. И эта женщина подписала себе смертный приговор в тот момент, когда прикоснулась к моему Брэну.

Мой отец и его люди обставят это как самоубийство, а записка, которую она написала, – его причина. Я мог бы замучить ее до смерти или заставить исчезнуть, но нет, дело не в ней. Дело в Брэне.

Надеюсь, он почувствует облегчение, если увидит, что она сожалела о своих поступках и мучилась из-за них годами, пока не покончила со своей жалкой жизнью.

Один демон уничтожен. Осталась еще дюжина.

Глава 38

Брэндон

Первое чувство, которое охватывает меня, когда я открываю глаза, – это сокрушительное облегчение.

Не жжение в шее, не ощущение песка в горле.

Когда я смотрю на потолок и четыре отверстия, из которых на меня падает свет, и слышу, как пищат аппараты, мои глаза горят от чувства облегчения, которое меня переполняет.

Когда я лежал в своей крови и смотрел, как Николай выкрикивает мое имя и умоляет не оставлять его, я жалел обо всем. Я хотел остаться, хотел думать, что у меня, в конце концов, есть будущее.

Но было уже слишком поздно.

Чернила погрузили меня в пучину, и я не мог вынести, что он увидит меня в таком виде. Я бы не смог это пережить.

Поэтому я сделал единственное, что могло положить всему этому конец.

Но оно не закончилось.

Второе чувство пришло вместе с маминым голосом.

– Брэн…?

Чувство вины. Вот что написано на ее обычно сияющем лице, глаза налиты кровью, губы распухли.

Чувство вины, которое она проецирует, волнами набегает на мое собственное, пока я не перестаю дышать.

– Сынок? – отец стоит по другую сторону от меня. – Ты проснулся, о, слава богу.

Он протягивает руку у меня над головой, чтобы что-то нажать.

Неудачник. Вот как выглядит отец. Он испытывает чувство неудачи. Как и я почти десять лет.

– Брэн? – прерывистый звук принадлежит Глин. Она плачет, по ее румяным щекам текут слезы.

Ее горе смешивается с мириадами эмоций, бушующих во мне, пока я не начинаю задыхаться.

Что я наделал?

– Милый, ты нас слышишь? – спрашивает мама.

– Да… – я пытаюсь сесть, но мой голос звучит сдавленно и хрипло.

Они втроем осторожно помогают мне, как будто я сломаюсь, если они прикоснутся ко мне не так, как надо. И я ненавижу то, что заставил их пройти через это. Ненавижу, что из-за меня страдают важные для меня люди.

Я в одиночку раздавил их, потому что не смог быть достаточно сильным.

Приходят врачи, чтобы осмотреть меня и задать несколько вопросов. Все это время мама держит меня за правую руку, а Глин – за левую. Папа наблюдает со стороны, выглядя лет на десять старше своего возраста.

Что, черт возьми, я наделал?

Как только врачи выходят из палаты, я оглядываюсь, ища присутствие того, кто мне сейчас нужен больше всего.

Но крупного татуированного мужчины я не замечаю.

Думаешь, он остался после того, как ты показал ему, какое ты ничтожество?

Мама сжимает мою руку.

– Мне так жаль, милый. Очень, очень жаль.

Я смотрю между ней и папой.

– Что… За что ты извиняешься? Это я должен извиняться.

– Брэн, нет, – мой отец качает головой, в его измученных чертах проступает боль. – Тебе не за что извиняться. Абсолютно не за что, слышишь? Это мы должны извиниться за то, что подвели тебя.

– Нет, папа…

– Мы видели видео, – слова срываются с его губ, словно древнее разрушительное проклятие. И я чувствую, что нахожусь на грани очередного срыва.

Только теперь, на удивление, нет черных чернил.

Мама всхлипывает, и от этого Глин плачет еще сильнее.

Папа гладит ее по плечу.

– Астрид, соберись, пожалуйста.

– Мне очень жаль, – она тяжело вздыхает и смотрит мне в лицо на длинном выдохе. – Я никогда не прощу себя за то, что привела ее в нашу жизнь. За то, что ничего не заметила и даже подтолкнула тебя к тому, чтобы заключить с ней контракт. За то, что не была рядом с тобой…

– Нет, мама, нет, – прервал я ее. – Ты всегда была рядом со мной. Всегда. Ты уважала мои решения и выбор и никогда не заставляла меня делать то, чего я не хотел. Это я закрылся. Это я решил ничего не говорить. Я никогда… никогда не винил тебя, так что, пожалуйста, не надо. Пожалуйста.

– Я не могу, – по ее щекам текут свежие слезы. – Я просто не могу отделаться от мысли, что если бы не я…

– Не надо, – я качаю головой. – Не говори так, пожалуйста. Это то, что я говорил себе изо дня в день. Я думал, что если бы не я, то эта семья была бы идеальной. Не хочу, чтобы и ты тоже так думала.

– Брэндон, сынок, – папа садится рядом с мамой, и они оба крепко сжимают мою руку. – Эта семья не может существовать без тебя, понимаешь?

– Я не хочу семью без тебя, – всхлипывая, говорит мама.

– Да, Брэн, – Глин гладит меня по щеке, в глазах блестят непролитые слезы. – Я могу быть здесь только благодаря твоей заботе и пониманию. Ты помогал мне бесчисленное количество раз. Без тебя меня бы здесь не было. Так что, пожалуйста, позволь нам помочь теея на этот раз.

– Позволь нам быть твоей семьей, – говорит папа, и я не могу сдержать слезу, скатившуюся по щеке.

Все это время я считал, что разрушаю идеальную семью. Моя нелепая ревность и комплекс неполноценности по отношению к Лэну съедали заживо, и я позволил им поглотить меня, что привело меня к Грейс. После этого все покатилось под откос.

Чем хуже становилось мое душевное состояние, тем упорнее я боролся за то, чтобы остаться на плаву. Чем более зловещими становились мои демоны, тем настойчивее я повторял свою мантру избегания и притворства.

В какой-то момент мой разум ополчился против меня, и я стал своим злейшим врагом. Я хватался за соломинку, боролся за то, чтобы продолжать принадлежать к этой семье, в которой мне посчастливилось родиться.

Я думал, что, если они увидят во мне слабака, человека, который сказал «да», а потом отрицал это и утверждал, что его обидели, они будут разочарованы. Я думал, что если они увидят во мне человека, который ни в коем случае не идеален, то отвернутся от меня.

Но, глядя на их лица, на грусть, смешанную с облегчением, я без тени сомнения понимаю, что был неправ.

Я позволил мрачным мыслям завладеть моей головой и затянуть меня в черную дыру ненависти к себе. И при этом не замечал, как много значу для этих людей. Мысль о том, что они могут потерять меня, повергла их в шок и сделала неузнаваемыми.

Я никогда не думал, что мой величественный отец будет выглядеть так, будто находится на грани срыва из-за меня. И мне хочется обнять его. Я хочу сказать ему, как я благодарен за то, что он у меня есть.

Но сначала…

– Что… – мои слова застревают в горле, и я сглатываю, прежде чем посмотреть на маму. – А как же твоя выставка? Я ведь все испортил, да?

– К черту. Мне не нужна ни она, ни вся моя карьера, пока у меня есть ты, Брэн. Мне нужно, чтобы ты это знал.

Я обнимаю ее, зарываясь лицом в ее шею, дрожа в ее объятиях.

– Спасибо, мама.

– Нет, спасибо тебе, что вернулся ко мне, милый. Спасибо… спасибо…

Папа гладит меня по спине, а Глин опирается на мое плечо, тихонько плача, ее тело дрожит.

И я знаю, я просто знаю, что все будет хорошо, пока они рядом со мной.

Будет больно.

Но не так, как прятаться от них.

Пришло время сказать те слова, которые я должен был произнести восемь лет назад.

Я вырываюсь из маминых объятий и резко вдыхаю.

– Мама, папа. Я должен вам кое-что сказать.

– Что угодно, сынок.

– Думаю, мне нужна помощь. Пожалуйста, помогите мне.

Я потратил, казалось, несколько часов на то, чтобы выплеснуть душу родителям и Глин. Все, что я не мог сказать раньше, все, что я зарывал в своей груди и заглатывал вместе с воздухом.

Было много слез и объятий, но после этого я не испытывал грусти, нет. Скорее, надежду и легкость. Как будто я наконец-то вынырнул из черноты озера, в котором тонул восемь лет.

Папа сказал, что выдвинет против Грейс обвинения в сексуальном насилии над несовершеннолетним, а мама сказала, что добьется исключения ее из художественного совета, который она сейчас возглавляет. Она лишит ее титула в Палате лордов и втопчет в грязь.

От одной мысли о судах и судебном процессе у меня начинает болеть голова, но я хочу справедливости.

Я хочу наконец дать пятнадцатилетнему подростку то, чего он всегда хотел, – справедливость и надежду на то, что однажды он простит меня.

Однажды он посмотрит на меня в зеркало и улыбнется. Пусть даже всего раз.

Я знаю, что на это потребуется время и чертова тонна терапии, но я могу подождать. Он ждал, пока я догоню его, восемь лет, и самое меньшее, что я могу сделать, – это проявить терпение, пока он выходит из пещеры, в которую я так долго его запихивал.

Ранее я разговаривал с психотерапевтом, которого мне направила Национальная служба здравоохранения, и это было тяжело, но я справился.

Я хочу стать лучше не только ради себя, но и ради мужчины, которого люблю.

Человека, которого нигде нет. Папа сказал мне, что Николай – причина, по которой я жив. Именно он продолжал надавливать на мою шею так, будто от этого зависела его жизнь, и нес меня до машины, пока меня не привезли сюда.

Он оставался на протяжении всех семи часов операции, но, видимо, ушел, как только им сказали, что я в порядке.

Мысли о том, что он не хочет иметь со мной ничего общего, заставляют меня нервничать.

Именно поэтому я сделал то, что должен был в первую очередь. Мысль о том, что он видит меня по-другому и ненавидит меня, подтолкнула к тому, чтобы переступить через край.

Я смотрю на Глин, а она улыбается, нарезая мне авокадо. Папа разговаривает с полицией. Мама – с врачами.

Но сестра отказывается покидать меня.

– Ты, случайно, не знаешь, где мой телефон? – спрашиваю я.

– Нет. Но ты можешь воспользоваться моим, – она вводит пароль и передает мне.

– Спасибо.

Я набираю номер Николая и звоню ему. Чем дольше гудки звенят в моем ухе, тем громче стучит мое сердце.

Грудь падает, когда звонок переключается на голосовую почту. Он никогда ее не проверяет. Вообще не знаю, зачем ему эта услуга.

– То есть я могу удалить ее? – вот что он ответил, когда я спросил его об этом однажды.

– Уверена, он одумается, – Глин ободряюще смотрит на меня. – Я надеру ему задницу, если он не одумается… или, может быть, пошлю Килла, потому что он очень страшный.

Я улыбаюсь и возвращаю ей телефон.

Дверь открывается, и я поднимаю голову, надежда расцветает в моей груди с силой, которая причиняет боль.

Но в том-то и дело, что надежда существует для того, чтобы быть разрушенной.

Входит не Николай.

Однако мое разочарование длится недолго, когда мои глаза сталкиваются с идентичными. Я сглатываю, и сердце бахается в лужу от собственных унизительных чувств, в которых я не так давно признался родителям.

Я хотел спросить о Лэне, но не решался. Какая-то часть меня испытывает облегчение от того, что он пришел. Та часть, которая держалась за то, что ему не все равно, хотя все говорили, что это не так.

Его лицо выглядит самым расстроенным из всех, что я когда-либо видел. Лэн не умеет проявлять эмоции. Совсем. Я думал, что единственным исключением была Мия, но, глядя на его измученный взгляд и линии облегчения вокруг глаз, я думаю, что, возможно, ошибался.

– Ты в порядке? – спрашивает он, останавливаясь рядом со мной. Его голос не узнать. Слишком осторожный. Слишком сдержанный. Определенно не соответствует тому Лэну, которого я знал всю свою жизнь.

Я киваю.

– Глин, выйди, – говорит он.

– Нет, – ее взгляд встревожен, когда она смотрит на меня.

– Все в порядке, – говорю я с улыбкой. – Иди.

Она бросает на меня неуверенный взгляд, затем обнимает и сужает глаза на нашего брата.

– Тебе лучше быть осторожным в словах, Лэн.

Он ничего не отвечает и даже не смотрит на нее. Его пристальное внимание не отрывается от меня до тех пор, пока за ней не закрывается дверь, а его рука то сжимается, то разжимается в кулак.

– Ты собираешься ударить меня за то, что я посмел обидеть твоего однояйцевого близнеца? – я пытаюсь пошутить, чтобы снять напряжение.

Но это лишь заставляет вену на его шее пульсировать, едва не вырываясь через кожу.

– Я готов убить за тебя, я застрелюсь, если так тебе станет легче дышать без моей тени, но я никогда… никогда не причиню тебе вреда, Брэн.

Мои губы приоткрываются, я смотрю на его напряженное выражение лица и понимаю, что он имеет в виду каждое слово.

– Я пошутил, – выдыхаю я.

– Не шути с таким дерьмом. Твоя жизнь – это не гребаная шутка. Блять! – его грудь тяжело вздымается и опускается, и я всерьез боюсь, что у него лопнет вена или случится инсульт.

Я сажусь на кровати, рана на шее почему-то горит и чешется.

– Лэн…

– Мне жаль.

Эти слова едва не разорвали меня на части. Совсем другое дело – слышать такое от мамы, папы или даже Глин, но это Лэн. Он никогда, никогда не извиняется. Даже когда чуть не потерял Мию навсегда.

Я думал, что уже спустился с эмоционального пика, но эмоции снова вырываются на поверхность, пока моя грудь не начинает вздыматься.

Наше тяжелое дыхание эхом отдается в проклятой больничной палате, где я был свидетелем своего самого ужасного состояния.

– За что ты извиняешься?

– За то, что не пошел за тобой в ту ночь. Подумал, что это из-за слухов, и оставил все как есть. Прости за то, что позволил тебе возненавидеть меня, ничего с этим не сделав.

– Я никогда не ненавидел тебя, Лэн. Я ненавидел себя, да, но тебя – никогда, – я издаю издевательский смешок. – Ты был той половиной, на которую я смотрел, когда мне нужна была надежда. Видя, как ты непримиримо, уверенно ведешь себя как анархист, я верил, что со временем все будет хорошо. Ты дал мне силу, даже неосознанно, так что тебе не стоит извиняться. Это не из-за тебя, а из-за меня. Ты не мог ничего знать, когда я не впускал тебя. Я никого не впускал.