Текст книги "Русская революция. Книга 2. Большевики в борьбе за власть 1917 — 1918"

Автор книги: Ричард Пайпс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 55 страниц)

Крестьяне держали свои мысли при себе. Но об их реакции можно составить некоторое представление по колоритному высказыванию пожилого мужика, записанному интеллигентом в 1920 году: «Мы теперича доподлинно знаем, что помещичью-то землю дал нам царь Николай Александрович, а нонешние энти самые министеры Керенский, да Ленин, да Троцкий, да еще другие за энто царя сперва сослали в Сибирь, а потом убили, да и наследника убили тоже, чтобы больше царя у нас не было, чтобы они могли всегда сами править народом. Они хотели было не дать землю нам, да наши помешали, когда с фронта пришли в Москву и Петроград. А теперь эти министеры за то, что должны были дать нам землю, и душат нас. Ну, авось не задушат: мы крепкие – выдержим. А опосля мы ли, старики, или сыны наши, али внуки – все едино – разведаемся со всеми большевиками и их министерами. Ничего, придет наше время!»¹⁰³

* * *

В течение следующих девяти лет советское правительство упорно отстаивало официальную ложь, будто Александра Федоровна и ее дети живы. Еще в 1922 году Чичерин утверждал, что дочери Николая находятся в Соединенных Штатах¹⁰⁴. Ложь эта находила поддержку и у русских монархистов, которые не могли свыкнуться с мыслью, что царская семья истреблена целиком. Когда Соколов попал на Запад, он был очень холодно принят в монархистских кругах. Мать Николая, вдовствующая императрица Мария Федоровна, и вел. кн. Николай Николаевич – наиболее значительные фигуры из оставшихся в живых Романовых – просто отказались его принять¹⁰⁵. Несколько лет спустя он умер, всеми забытый, в бедности.

П.М.Быков, советский летописец этих событий, в своем первом их изложении, опубликованном в 1921 году в Екатеринбурге, сообщил правду о судьбе всей семьи, но эта его работа была быстро изъята из обращения¹⁰⁶. Лишь в 1926 году, после появления в Париже книги Соколова, когда старая версия рассыпалась в прах, Быкову поручили изложить историю екатеринбургских событий с официальной, партийной точки зрения. В этой книге, которая была переведена в Москве на основные европейские языки, содержалось признание, что Александра Федоровна и дети погибли вместе с царем. Быков писал: «Очень много говорилось об отсутствии трупов, несмотря на тщательнейшие розыски. Но<…> останки трупов после сожжения были увезены от шахт на значительное расстояние и зарыты в болоте, в районе, где добровольцы и следователи раскопок не производили. Там трупы и остались и теперь благополучно сгнили». [Быков. Последние дни. С. 126. Утверждают, что впервые признал смерть всей семьи П.Юренев: Новые материалы о расстреле Романовых // Красная газета. 1925. 28 дек. (Мне этот источник недоступен. Цит. по: Smirnoff. Autour. P. 25.)].

Юровский, бежавший из Екатеринбурга при вступлении туда чехов, затем вернулся, но вскоре перебрался в Москву, где работал в аппарате правительства. В награду за службу он стал членом коллегии ЧК. В мае 1921 года его тепло принял Ленин. [Ленинская гвардия Урала. Свердловск, 1967. С. 509–514. В 1919 г. его посетил в Екатеринбурге английский офицер, который интересовался судьбой императорской семьи (см.: McCullagh F. // Nineteenth Century and After. 1920. Sept. № 123. P. 377–427)]. Револьвер, выстрелом из которого был убит Николай, впоследствии хранился в специальном фонде Музея революции в Москве. Юровский умер своей смертью в августе 1938 года в Кремлевской больнице¹⁰⁷. Как чекист и «соратник Дзержинского» он завоевал себе место в пантеоне большевистских героев второго ряда: о нем написан роман, издана его биография, в которой он изображен как «типичный» чекист – «замкнутый, жесткий, но с мягким сердцем»¹⁰⁸. Судьба других участников екатеринбургской трагедии складывалась не столь благополучно. Белобородов вначале сделал быструю карьеру, став в марте 1919 года членом ЦК и Оргбюро, а затем наркомом внутренних дел (1923–1927). Но его погубила дружба с Троцким: в 1936 году он был арестован и два года спустя расстрелян. Голощекин тоже стал жертвой сталинских чисток и погиб в 1941 году. Обоих впоследствии «реабилитировали».

В доме Ипатьева в течение многих лет размещался клуб и музей. Но затем власти, встревоженные растущим числом посетителей, специально приезжающих в Екатеринбург (переименованный в 1924 году в Свердловск), чтобы взглянуть на этот дом, решили прекратить паломничество и осенью 1977 года распорядились дом взорвать. [Екатеринбургская трагедия имела одно весьма странное продолжение. В сентябре 1919 г. Исполком Пермского Совета осудил 28 человек за убийство бывшего царя, его семьи и придворных. Хотя никто из них, насколько известно, не имел никакого отношения к этим событиям, тем не менее левый эсер М.Яхонтов «сознался», что лично отдал приказ об убийстве царской семьи и принимал участие в его исполнении. Он и еще четверо подсудимых были приговорены к смерти за преступление, которого явно не совершали. Подоплека и цель этого инсценированного процесса до сих пор неясны (см.: Wilton R. The Last Days of Romanovs. Lnd., 1920. P. 102–103. Автор ссылается на издание: Россия (Париж). 1919. 17 дек. № 1, где, в свою очередь, есть ссылка на «Правду». См. также: New York Times. 1919.7 Dec. P. 20)].

* * *

На фоне десятков тысяч человеческих жизней, востребованных ЧК в течение нескольких лет после екатеринбургской трагедии, и миллионов, убитых теми, кто затем принял у них эстафету, смерть от рук чекистов одиннадцати пленников не выглядит событием чрезвычайных масштабов. И все же есть в убийстве царя, его семьи и домочадцев глубоко символическое значение. Как были свои исторические вехи, отмечавшие путь свободы, – Лексингтон и Конкорд или штурм Бастилии, так были и мрачные даты, отмечавшие поступь тоталитаризма. В том, как было подготовлено и совершено убийство царской семьи, как его сначала отрицали, а потом оправдывали, есть какая-то исключительная гнусность, нечто, что отличает его от других актов цареубийства и позволяет усматривать в нем прелюдию к массовым убийствам XX века. Прежде всего, в нем не было никакой необходимости. Романовы добровольно (и весьма счастливо) устранились из политической жизни и были готовы подчиниться любым условиям большевистского плена. Правда, они были не прочь, чтобы их похитили, не прочь оказаться на свободе, но надежда вырваться из тюрьмы, в особенности из тюрьмы, в которую их поместили, не предавая суду и не предъявив никаких обвинений, вряд ли может быть квалифицирована как «преступное намерение», а ведь именно этим екатеринбургские большевики оправдали учиненную ими казнь. Как бы то ни было, если большевистское правительство действительно опасалось, что Романовы сбегут и станут «живым знаменем» оппозиции, у него было достаточно времени перевезти их в Москву: ведь и три дня спустя Голощекин без труда выехал из Екатеринбурга в столицу с императорским багажом. А там они были бы вне досягаемости и чехов, и белых, и любых других противников большевистского режима. Причина была, конечно, не в недостатке времени, возможности побега или наступлении чехов, а в политических нуждах большевистского правительства. В июле 1918 года оно испытывало большие затруднения: враги ополчились против него, сторонники от него отвернулись. Чтобы сплотить пошатнувшиеся ряды, нужна была кровь. Это признал и Троцкий, когда, семнадцать лет спустя, размышляя в ссылке над событиями того времени, признал правоту Ленина, принявшего решение об уничтожении жены и детей бывшего царя – решение, за которое он не нес личной ответственности и которое, следовательно, ему не было нужды защищать: «По существу решение было не только целесообразно, но и необходимо. Суровость расправы показывала всем, что мы будем вести борьбу беспощадно, не останавливаясь ни перед чем. Казнь царской семьи нужна была не только для того, чтобы запугать, ужаснуть, лишить надежды врага, но и для того, чтобы встряхнуть собственные ряды, показать, что отступления нет, что впереди полная победа или полная гибель»¹⁰⁹. На первый взгляд, суждение Троцкого безосновательно. Если бы большевики действительно убили жену и детей бывшего царя с целью навести страх на своих врагов и сплотить ряды своих сторонников, они должны были бы откровенно и во всеуслышание заявить об этом деянии, а не отрицать его и тогда, и годы спустя. Но чудовищное признание Троцкого, тем не менее, открывает истину – на более глубоком моральном и психологическом уровне. Подобно героям «Бесов» Достоевского, большевики должны были проливать кровь, чтобы связать своих колеблющихся последователей узами коллективной вины. Чем более невинные жертвы оказывались на совести партии, тем отчетливее должен был понимать рядовой большевик, что отступление, колебание, компромисс – невозможны, что он связан со своими лидерами прочнейшей из нитей и обречен следовать за ними до «полной победы» – любой ценой – или «полной гибели». Екатеринбургское убийство знаменовало собой начало «красного террора», формально объявленного шестью неделями позже, жертвами которого во многих случаях становились заложники, казнимые не потому, что они совершили какое-то преступление, а потому, что, по выражению Троцкого, смерть их была «нужна». Когда правительство присваивает себе право убивать людей не потому, что они что-то сделали или даже могли сделать, а потому, что их смерть нужна, мы вступаем в мир, в котором действуют совершенно новые нравственные законы. В этом и состоит символическое значение события, случившегося в ночь с 16 на 17 июля в Екатеринбурге. Совершенное по тайному приказу правительства убийство семьи, которая, несмотря на свое царственное происхождение, была на удивление обычной семьей, ни в чем не повинной и стремившейся только к мирной жизни, стало первым шагом человечества на пути сознательного геноцида. Тот же ход мыслей, который заставил большевиков вынести смертный приговор царской семье, привел вскоре и в самой России, и за ее пределами к слепому уничтожению миллионов человеческих существ, вся вина которых заключалась в том, что они оказались помехой при реализации тех или иных грандиозных замыслов переустройства мира.

ГЛАВА 10
КРАСНЫЙ ТЕРРОР

Террор – это главным образом ненужные жестокости, совершаемые испуганными людьми ради собственного успокоения.

Из письма Энгельса к Марксу¹

Систематический государственный террор не был придуман большевиками: задолго до них к нему прибегли якобинцы. Тем не менее, различия между большевистским и якобинским террором столь глубоки, что мы не слишком ошибемся, назвав большевиков изобретателями политического террора. Достаточно сказать, что французская революция пришла к террору в высшей точке своего развития, тогда как российская с него началась. О якобинском терроре говорят как о «коротком эпизоде», как об «издержках» революционных событий². Красный террор был с первых шагов существенным элементом большевистского режима. Порой он усиливался, порой ослабевал, но никогда не прекращался полностью. Как черная грозовая туча, он постоянно висел над советской Россией.

Те, кто выступает от лица и в защиту большевиков, как правило, возлагает вину за террор на их противников – и в гражданскую войну, и при военном коммунизме и во многих других сомнительных проявлениях большевизма. Они полагают, что террор был явлением прискорбным, но неизбежным, что это ответная реакция на контрреволюционные выступления. Иными словами, большевики ни за что не пошли бы на террор, будь у них малейшая возможность его избежать. Типичным в этом смысле является суждение А.И.Балабановой: «К сожалению, обстоятельства сложились так, что большевики вынуждены были прибегнуть к террору и репрессиям под давлением иностранных интервентов и русских реакционеров, стремившихся защитить свои привилегии и восстановить старый режим»³.

Против этого можно выдвинуть несколько возражений.

Если бы большевики в самом деле ввели террор «под давлением иностранных интервентов и русских реакционеров», они отказались бы от него сразу же после решительной победы над этими врагами, то есть в 1920 году. Но ничего подобного не произошло. С окончанием гражданской войны действительно прекратились повальные массовые убийства, происходившие в 1918–1919 годы, однако законы и институты, сделавшие эти убийства возможными, были полностью сохранены. И когда Сталин стал безраздельным хозяином советской России, все инструменты, необходимые для развертывания террора в невиданных до этого масштабах, оказались у него под рукой. Одно только это доказывает, что для большевиков террор был не орудием обороны, а методом управления. Подтверждением этому служит и то обстоятельство, что главный институт большевистского террора – ЧК – был создан в начале декабря 1917 года, то есть до того, как вообще могла возникнуть какая-либо организованная оппозиция власти большевиков, а «иностранные интервенты» все еще усердно искали их расположения. Здесь можно сослаться на авторитет одного из самых жестоких руководителей ЧК, латыша Я.Х.Петерса, утверждавшего, что в первой половине 1918 года, когда чекистские эксперименты с террором уже начались, «контрреволюционных организаций… как таковых… не наблюдалось». [Пролетарская революция. 1924. № 10(33). С. 10. Петерс был заместителем председателя, а в июле – августе 1918 г. исполнял обязанности председателя ЧК.].

Как свидетельствуют источники, Ленин, будучи убежденным сторонником террора, считал его необходимым инструментом деятельности революционного правительства. Он был готов ввести террор превентивно, то есть при отсутствии активного сопротивления его режиму. Такая приверженность террору основывалась на глубоком убеждении в правоте своего дела и на нежелании воспринимать политическую ситуацию иначе, как в черно-белых тонах. Теми же мотивами руководствовался и Робеспьер, с которым Троцкий сравнивал Ленина еще в 1904 году. Как и его французский предшественник, Ленин хотел построить мир, населенный исключительно «хорошими гражданами». Эта цель служила для него, как и для Робеспьера, моральным оправданием физического истребления «плохих» граждан⁴.

Уже с момента создания большевистской организации (о которой он с гордостью говорил, как о «якобинской») Ленин настаивал на необходимости революционного террора. Его эссе 1908 года «Уроки Коммуны» содержит удивительные откровения на сей счет. Перечислив достижения и неудачи этой первой «пролетарской революции», он указывает на ее главный просчет – «излишнее великодушие пролетариата: надо было истреблять своих врагов, а он старался морально повлиять на них»⁵. Это замечание является, вероятно, одним из наиболее ранних примеров использования в политической литературе термина «истребление» не по отношению к паразитам, а по отношению к человеческим существам. Для обозначения «классовых врагов» своего режима Ленин обычно использовал термины из лексикона борьбы с вредителями, называя «кулаков» «кровопийцами», «пауками» или «пиявками». Уже в январе 1918 года, подстрекая население к погромам, он писал: «Тысячи форм и способов учета и контроля за богатыми, жуликами и тунеядцами должны быть выработаны и испытаны на практике самими коммунами, мелкими ячейками в деревне и в городе. Разнообразие здесь есть ручательство жизненности, порука успеха в достижении общей единой цели: очистки земли российской от всяких вредных насекомых, от блох – жуликов, от клопов – богатых и прочее и прочее»⁶. Этому примеру затем последовал Гитлер. Говоря в «Mein Kampf» о лидерах немецкой социал-демократии, которых он в большинстве считал евреями, он называл их «Ungeziefer» – «паразитами», достойными только истребления⁷.

Насколько глубокие корни пустила в ленинской душе страсть к террору, показывает эпизод, происшедший в первый же день, когда он стал главой государства. В процессе захвата власти большевиками Каменев обратился ко Второму съезду Советов с предложением отменить смертную казнь для солдат, дезертирующих с фронта, восстановленную в середине 1917 года Керенским. Съезд принял это предложение⁸. Ленин, занятый другими делами, узнал об этом позднее, и, как пишет Троцкий, «возмущению его не было конца». «Вздор, – повторял он. – Как же можно совершить революцию без расстрелов? Неужели же вы думаете справиться со всеми врагами, обезоружив себя? Какие еще есть меры репрессии? Тюремное заключение? Кто ему придает значение во время гражданской войны, когда каждая сторона надеется победить?»

«Ошибка, – повторял он, – недопустимая слабость, пацифистская иллюзия и пр.»⁹. И это говорилось в то время, когда большевистская диктатура была едва установлена, когда она не встречала еще никакого организованного сопротивления (ибо никто не верил, что большевики продержатся у власти), когда не было ничего даже отдаленно напоминавшего «гражданскую войну». По настоянию Ленина, большевики проигнорировали это решение съезда об отмене смертной казни и восстановили ее, более или менее узаконив, в июне следующего года.

Хотя Ленин предпочитал руководить террором, оставаясь в тени, время от времени он давал понять, что будет глух к жалобам по поводу «невинных» жертв ЧК. «Я рассуждаю трезво и категорически, – сказал он в 1919 году рабочему-меньшевику, осудившему аресты невинных граждан, – что лучше: посадить в тюрьму несколько десятков или сотен подстрекателей, виновных или невиновных, сознательных или несознательных, или потерять тысячи красноармейцев и рабочих? – Первое лучше»¹⁰. Так он оправдывал массовые репрессии. [Любопытно сравнить это с тем, что говорил в 1943 г. в Познани, обращаясь к эсэсовцам, Генрих Гиммлер: «Умрут или не умрут 10000 русских женщин на строительстве противотанкового рва, интересует меня лишь с точки зрения того, будет ли построен для Германии противотанковый ров… Когда кто-то приходит и говорит мне: «Я не могу строить противотанковые рвы руками женщин и детей, это негуманно, они умрут», я отвечаю ему: «Ты убийца собственной нации, потому что, если противотанковый ров не будет построен, будут умирать солдаты Германии»».].

Ему вторил Троцкий. 2 декабря 1917 года, обращаясь к новому, большевистскому Исполкому, он говорил: «В том, что пролетариат добивает падающий класс, нет ничего безнравственного. Это его право. Вы возмущаетесь… тем мягким террором, который мы направляем против своих классовых противников, но знайте, что не далее как через месяц этот террор примет более грозные формы, по образцу террора великих революционеров Франции. Не крепость, а гильотина будет для наших врагов»¹¹. Пользуясь случаем, он объяснил (повторив слова французского революционера Жака Хебера), что гильотина – это приспособление, которое «делает человека на голову короче».

В свете всех этих фактов нельзя утверждать, что большевики «вынуждены были прибегнуть» к политике террора «под давлением» внутренних и внешних противников, что он был им навязан. Для большевиков, как и для якобинцев, террор был отнюдь не крайней мерой, но служил заменой народной поддержки, которой им не хватало. Чем более теряли они популярность, тем сильнее становился террор. Осенью и зимой 1918/1919 годов он вырос в массовое побоище, невиданное по размаху. [К 1919–1920 гг., по распоряжению Ленина, в тюрьмах сидело много социалистов. Когда друг Ленина, швейцарец Фриц Платтен, выразил против этого протест, сказав, что они заведомо не являются контрреволюционерами, Ленин ответил: «Конечно, нет… Но именно поэтому они и опасны – потому что это честные революционеры. Что поделаешь…» (Steinberg I. In the Workshop of the Revolution. Lnd., 1955. P. 177).].

Красный террор несопоставим поэтому ни с так называемым белым террором антибольшевистских армий в России, ссылкой на который большевики обычно оправдывали свои действия, ни с якобинским террором во Франции, который они, по их словам, взяли за образец.

Белые действительно казнили большевиков и тех, кто им сочувствовал. Расправы эти были и массовыми и весьма жестокими. Но они никогда не возводили террор в ранг особой политики и не создавали для этого формальных институтов, таких, как ЧК. Обычно такие казни производились по распоряжению армейских офицеров, действовавших по собственной инициативе. Часто они были эмоциональной реакцией на опустошительные картины, которые открывались взору на территориях, отвоеванных у Красной Армии. Будучи вполне одиозным, террор белых армий, в отличие от красного террора, никогда не был систематическим.

Якобинский террор 1793–1794 годов по своей философии и психологии имел много общего с красным террором, но в то же время между ними существовал ряд глубоких различий. Прежде всего, якобинский террор возник в результате давления снизу: его породила улица, голодная толпа, искавшая, на ком выместить свою ярость. В противоположность этому, большевистский террор был навязан сверху – массам, уже уставшим от кровопролития. Как мы еще увидим, Москва вынуждена была угрожать местным Советам серьезными карами за неисполнение директив о терроре. И хотя в 1917–1918 годы в стране было много насилия, ничто не свидетельствует о том, что толпа требовала крови целых классов.

Далее, два этих наиболее ярких в истории периода террора несопоставимы по своей длительности. Якобинский террор продолжался менее года – из десяти лет, которые, по самым скромным оценкам, длилась французская революция.

В этом смысле он действительно был лишь «коротким эпизодом». Сразу же после 9 термидора, когда якобинские лидеры были арестованы и гильотинированы, террор во Франции закончился. Внезапно и навсегда. Но в советской России он был перманентным, хотя и имел порой подъемы и спады. Несмотря на то что в конце гражданской войны была вновь отменена смертная казнь, по-прежнему, с полным пренебрежением к юридическим процедурам, продолжались расправы.

Глубокое различие между якобинским и большевистским террором лучше всего символизирует тот факт, что в Париже нет ни памятника Робеспьеру, ни улиц его имени, в то время как в столице советской России, в самом ее центре, до 1991 года огромная фигура основателя ЧК Феликса Дзержинского гордо возвышалась на площади, названной в его честь.

Большевистский террор не сводился лишь к массовым казням. По мнению некоторых современников, эти казни, как бы ни были они ужасны, вносили малую лепту в общую атмосферу подавленности. Исаак Штейнберг, свидетельству которого вполне можно доверять, ибо он, будучи юристом по образованию, занимал в правительстве Ленина пост наркома юстиции, отмечал в 1920 году, что, несмотря на окончание гражданской войны, террор, ставший неотъемлемым элементом режима, продолжался. Массовые расстрелы заключенных и заложников были, по его мнению, лишь «наиболее яркими объектами на мрачном небосклоне террора, нависшим над революционной землей». Они были «его кульминацией, его апофеозом».

«Террор – вовсе не отдельная акция, не изолированное, случайное, – пусть даже повторяющееся, – выражение гнева правительства. Террор – это система <…> созданный и легализованный режимом план массового устрашения, массового принуждения, массового уничтожения. Террор – это выверенный перечень наказаний, репрессалий, и угроз, с помощью которых правительство запугивает, соблазняет и принуждает выполнять свою волю. Террор – это тяжелый, удушающий покров, наброшенный сверху на все население страны, покров, сотканный из недоверия, потаенной бдительности и жажды мщения. Кто держит этот покров в своих руках, кто с его помощью держит в руках все население страны без исключения? <…> В условиях террора власть находится в руках меньшинства, печально известного меньшинства, сознающего свою изолированность и боящегося ее. Террор существует именно потому, что правящее меньшинство усматривает врагов во все большем числе индивидов, групп и слоев общества <…> Этот собирательный «враг Революции» разрастается, охватывая саму Революцию <…> Понятие это мало-помалу расширяется и в конце концов включает в себя всю страну, все ее население, «всех, за исключением правительства», и тех, кто с ним непосредственно сотрудничает». [Steinberg I. Gewalt und Terror in der Revolution. Berlin, 1974. S. 22–25. Эта книга писалась с 1920 по 1923 г. и была впервые опубликована в 1931-м. Речь в ней идет не о сталинской, а о ленинской России.].

В перечень проявлений красного террора Штейнберг включает разгон свободных профсоюзов, подавление свободы слова, создание плотной сети тайных агентов и доносчиков, пренебрежение правами человека, всеобщий голод и нищету. По его мнению, «атмосфера террора», его угроза, разлитая в воздухе, отравляла советскую жизнь даже больше, чем казни как таковые.

Террор вырастал из якобинского убеждения Ленина, что, находясь у власти и управляя страной, большевики должны физически истребить «буржуазию», сосредоточившую в себе все «порочные» идеи и побуждения. Термин «буржуазия» большевики употребляли расширительно, обозначая с его помощью две группы людей: во-первых, тех, кого по своему происхождению или месту в хозяйственной жизни они считали «эксплуататором», – будь то промышленник-миллионер или крестьянин, имеющий лишнюю сотку земли, и, во-вторых, тех, кто, независимо от своего социального или экономического положения, был не согласен с большевистской политикой. То есть человек мог выступать – объективно и субъективно – как представитель буржуазии из-за одних только своих взглядов. Вспоминая время, когда он работал в Совнаркоме, Штейнберг приводит эпизод, ярко раскрывающий кровожадные наклонности Ленина. 21 февраля 1918 года Ленин представил своему кабинету проект декрета, озаглавленного «Социалистическое Отечество в опасности!»¹² Этот документ был откликом на немецкое наступление, последовавшее за отказом большевиков подписать Брестский договор. Декрет призывал народ вставать на защиту страны и революции. Один из его пунктов предусматривал, по замыслу Ленина, расстрел «на месте» – то есть без суда – весьма широкой и неясно обозначенной категории злоумышленников, в которую входили «неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционно агитаторы, германские шпионы». Включая в этот перечень уголовников (спекулянтов, «громил», хулиганов), Ленин рассчитывал получить поддержку декрета в массах, уставших от разгула преступности, но подлинной мишенью были здесь его политические противники, обозначенные как «контрреволюционные агитаторы».

Против этой формулировки выступили левые эсеры, в принципе отрицавшие возможность применения смертной казни в борьбе с политическими противниками. «Я сказал, – пишет Штейнберг, – что эта жестокая угроза перечеркивает весь пафос манифеста. Ленин ответил с усмешкой: Напротив, именно здесь заключен подлинный революционный пафос. Вы что же, считаете, что мы сможем победить, не прибегая к жесточайшему революционному террору?»

Было трудно, – продолжает Штейнберг, – спорить об этом с Лениным, и вскоре наша дискуссия зашла в тупик. Мы обсуждали огромный террористический потенциал этой суровой полицейской меры. Ленина возмущало, что я возражаю против нее во имя революционной справедливости и правосудия. В конце концов я воскликнул раздраженно: «Зачем тогда нам вообще комиссариат юстиции? Давайте назовем его честно комиссариат социального истребления, и дело с концом!» Лицо Ленина внезапно просветлело, и он ответил: «Хорошо сказано<…> именно так и надо бы его назвать <…> но мы не можем сказать это прямо»». [Steinberg In the Werkshop. P. 145. Штейнберг ошибочно приписывает авторства этого декрета Троцкому.].

Главный вдохновитель красного террора, Ленин часто вынужден был обхаживать своих более гуманных коллег, убеждая их в необходимости жестких мер. Однако он правдами и неправдами старался, чтобы имя его никак с террором не связывалось. Обычно он настаивал, чтобы подпись его стояла под всеми законами и декретами, но он избегал этого, когда дело касалось актов государственного насилия. В таких случаях он доверял подписывать документы председателю Центрального Комитета, наркому внутренних дел или какой-нибудь инстанции, например, Уральскому областному Совету, которому была навязана ответственность за убийство царской семьи. Он отчаянно избегал ситуаций, в которых его имя оказалось бы исторически связано со спровоцированными им жестокостями. Как пишет один из его биографов, «он проявлял величайшую осторожность и всегда говорил о терроре лишь отвлеченно, чтобы его имя не ассоциировалось с конкретными террористическими актами, с убийствами в подвалах Лубянки или в каких-то других подвалах… Ленин сумел удержаться на такой дистанции от террора, что возникла легенда, будто он не принимал в нем никакого активного участия, предоставив решать все Дзержинскому. Это маловероятно, ибо он по натуре был неспособен передать кому-либо свои полномочия в решении важных вопросов»¹³. В действительности все решения о репрессиях, касались ли они общих процедур, или уничтожения важных заключенных, требовали санкции Центрального Комитета (позднее Политбюро), постоянным председателем которого de facto был Ленин¹⁴. И красный террор несомненно был его детищем, как бы отчаянно он ни пытался отрицать отцовство.

Попечителем этого непризнанного отпрыска стал Дзержинский, создатель и руководитель ЧК. В начале революции ему было почти сорок. Он родился неподалеку от Вильно в патриотически настроенной дворянской семье. Порвав с семейными религиозными и националистическими традициями, вступил в литовскую социал-демократическую партию и целиком посвятил себя организаторской и пропагандистской работе. Одиннадцать лет он провел в царских тюрьмах и на каторге. Это был суровый опыт, оставивший в его душе неизгладимые шрамы, сформировавший упрямую волю и неутолимую жажду мщения. Он был способен на невероятные жестокости, но совершал их не для личного удовлетворения, а из чистой преданности идее. Тощий, аскетичный, он выполнял распоряжения Ленина с поистине религиозным рвением, посылая на расстрел «буржуев» и «контрреволюционеров» с таким же смирением и чувством исполненного долга, с каким за несколько столетий до этого отправлял бы еретиков на костер.

* * *

Первым шагом на пути к массовому террору в советской России была отмена всех законодательных норм – в сущности, закона как такового, – на место которых было поставлено нечто, названное «революционной совестью». Ничего подобного не совершалось до этого – никогда и нигде: советская Россия была первым государством в мире, поставившим закон вне закона. Это обеспечивало властям полную свободу избавляться от каждого, кто им не нравился, узаконивало погромы любых оппонентов режима.