Текст книги "Авеню Анри-Мартен, 101"
Автор книги: Режин Дефорж
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
Леа, которая до последнего момента мужественно сдерживала слезы, горько разрыдалась. Мирей встала и прижала ее к своей груди, но эта материнская ласка только вызвала у Леа новый поток слез. Взволнованный мясник растерянно суетился вокруг двух женщин.
– Боже мой! Что происходит? Что с тобой случилось, малышка?
– Ничего… но… сегодня утром… они приехали арестовать моих друзей… И теперь… теперь их нет… они мертвы…
– Как мертвы? Боже мой…
Немного успокоившись, но все еще продолжая всхлипывать, Леа рассказала им о происшедшем. Когда она закончила, в комнате надолго воцарилась гнетущая тишина. Наконец Альбер Робер громко высморкался; его обычно румяное лицо побледнело, а его огромный кулак обрушился на стол так, что зазвенели тарелки и стаканы.
– Настанет время, и эти сукины дети заплатят за все! Мадемуазель Леа, умоляю вас, не вмешивайтесь в это. Ваши друзья – это совсем другое, у них убили сына, им нечего было терять. Но вы, мадемуазель Лаура и мадам Камилла еще так молоды! Вам надо беречь себя. Это такие старые дураки, как я, которые не смогли остановить их в 40-м, должны попытаться сделать что-нибудь.
– Патрон, но мы тоже должны сказать свое слово! А Жанно? Он же ушел в партизаны! – вмешался рабочий.
– Правильно, но вы же мужчины.
– Старая песня! – воскликнула Мирей. – Ты думаешь, что если женщина не ходит с ружьем, то она рискует меньше, чем вы? Слушай, мне это надоело!
– Ты напрасно волнуешься, я совсем не это хотел сказать.
– Однако ты сказал то, что сказал: что женщина хуже мужчины, что ее дело подтирать носы детишкам, работать в лавке, готовить, мыть полы и время от времени ласкать муженька! Ты, верно, забыл, что когда надо прятать ваше оружие и ваших англичан, ты и твои дружки обращаются именно к женщинам!
Благодаря этой семейной ссоре Леа поняла, что Альбер Робер помогает Сопротивлению. Это так обрадовало девушку, что она снова почувствовала, как ей хочется есть.
– Вы оба – просто чудо, но будет жаль, если мясо остынет, – весело заметила она.
– Отлично сказано! – произнес мясник. – Нам не вернуть жизнь этим несчастным, даже если мы умрем от голода. Но клянусь, они будут отомщены!..
Спустя три дня Леа получила письмо от Франсуа Тавернье. Было заметно, что в полиции конверт распечатывали, а потом снова заклеили… Закрывшись в кабинете, она смаковала каждое слово, написанное размашистым наклонным почерком Франсуа.
«Моя очаровательная Леа, вы не можете упрекнуть меня за то, что я совсем о вас не думаю, поскольку я даже решился потратить несколько своих драгоценных минут, чтобы написать вам. Прежде всего, хочу сообщить, что восхищаюсь вашим мастерством. Вчера вечером в доме Отто Абетца мне выпало счастье отпробовать вашего вина из Монтийяка. Это маленькое чудо простоты и искренности, обладающее истинным характером и коварной кротостью! Спешу выразить вам свою благодарность за это вино, так похожее на вас. Вы славно потрудились. Если так пойдет и дальше, то вы превратитесь в деловую женщину, раздавленную грузом работы и ответственности, пригвожденную «ad vitam aetemam» [5]5
Ad vitam aetemam – на всю жизнь. (Лат.)
[Закрыть] к вашим виноградникам. Я бы не сказал, что меня отпугивает подобный образ. После того, как я удостоился чести вкусить вас на расстоянии, я не упущу возможности отведать вас на месте. Будьте осторожны и осмотрительны. Боюсь, что не смог передать всю ту ласку и нежность, с которыми отношусь к вам.
P. S.: Я знаю о Дебре.
Франсуа».
Это короткое письмо привело Леа в недоумение. Как могло попасть в Париж вино из Монтийяка? Как оно оказалось на столе Отто Абетца? Леа сразу подумала о Матиасе и его отце. Да как они осмелились! Она чувствовала себя униженной и преданной этими коллаборационистами.
Леа охватила паника при одной только мысли о неизбежности столкновения с Файяром. Она решила дать себе отсрочку, написав письмо Тавернье и прося у него уточнений и советов. Леа исписала пять страниц, где рассказала обо всех и каждом, при этом она не упустила возможности упрекнуть Франсуа за его лаконичность…
В четверг нотариус, как и обещал, привез деньги, и Леа выплатила Файяру причитающуюся ему сумму, ничем не намекнув, что знает о его торговле. Он забрал свои деньги, не сказав ни слова.
Сидя за столом отца, Леа любовалась нежно-зелеными виноградниками на холмах, лугами, где она в детстве носилась за Матиасом, испуская громкие крики. Девушка вспоминала, как во время сенокоса они играли в прятки среди пахучих стогов, а потом она, устав, забиралась на высокую телегу, нагруженную сеном, и устраивалась там, как в колыбели. Тихо поскрипывали колеса в такт шагам двух волов, Лаубе и Каубе, а она, положив руки под голову, следила за стремительным полетом ласточек, мелькающих в лазурном небе. Эти воспоминания о счастливом, безоблачном детстве, неразрывно связанном с Матиасом, всегда вызывали у Леа грусть и щемящую тоску и потом надолго выбивали ее из колеи…
Она решила заняться счетами, чтобы попытаться понять, каким образом Файяр наживается. Франсуа не ответил на ее письмо. Цифры плясали перед глазами Леа. Как ей разоблачить Файяра, который, наверное, обделывает свои делишки уже не один год? Как найти пробелы во всей этой бухгалтерии? Она тщетно билась над расчетами, и никто в доме не мог ей помочь, потому что Леа решила сохранить втайне сообщение Франсуа.
Оставаясь одна, девушка чувствовала, как ее охватывает ужас при мысли, что она стала заложницей Матиаса. И чем дольше он не давал о себе знать, тем больше она его боялась.
В этот апрельский вечер на улице царила мрачная тьма. Весь день шел дождь, и холодный северный ветер раскачивал ветки платанов на главной аллее. На кухне Лаура и Леа играли в карты, устроившись возле камина за маленьким круглым столиком, Руфь что-то штопала, Камилла вязала, и только Бернадетта Бушардо отправилась наверх спать. Комнату освещали лишь отблески огня, горевшего в камине… Завывание бури за окном, потрескивание пламени, постукивание спиц и смех играющих девушек создавали впечатление спокойствия и семейного благополучия. Война казалась чем-то далеким и нереальным.
Потянуло сквозняком, и Камилла почувствовала озноб. Положив вязанье на колени, она поплотнее запахнула шаль; ее глаза остановились на двери – та была слегка приоткрыта, наверное, от ветра. Несмотря на слабость, молодая женщина встала, чтобы закрыть ее. Камилла уже взялась за ручку, когда дверь резко распахнулась, ударив ее по пальцам. Ее подруги и Руфь замерли возле камина.
Мужчина в мокрой одежде, толкнув ногой дверь, вошел в комнату, поддерживая второго.
– Быстро… Помогите мне! – отрывисто проговорил он.
Леа вскочила с места.
– Камилла, отойди и сядь ты мешаешь. Руфь, Лаура, скорее! – дозвала она.
С их помощью мужчина уложил своего товарища на стол. После этого он привычно протянул руку к выключателю и зажег свет.
– Люсьен! – взглянув на раненого, хором воскликнули Лаура и Леа.
– Он потерял много крови. Руфь, принесите аптечку.
– Да, святой отец.
– Дядя Адриан!
– Дорогие мои, сейчас не время умиляться. Леа, нужно сходить в Верделе за доктором Бланшаром.
– Но разве нельзя позвонить?
– Нет, я не доверяю телефону.
– Хорошо, я иду.
– Иди через Бельвю: я не хочу, чтобы Файяр что-нибудь заподозрил. Я заметил у них свет.
Час спустя Леа привела доктора, на чем свет стоит ругавшего Бога за «чертову погоду».
– Феликс, отчитаешь Бога в другой раз, а сейчас займись малышом.
Доктор Бланшар скинул свой старый плащ и склонился над Люсьеном, чьи руки были обмотаны обрывками пропитанного кровью белья. Рассчитанными движениями доктор осторожно снял повязку.
– Боже мой! Кто это сделал?
– Мина.
– Что он делал с миной?
– Он ее собирал.
По-видимому, эта причина показалась доктору убедительной: он прекратил свои расспросы и вновь принялся осматривать раны.
– Его необходимо отправить в госпиталь, – наконец констатировал он.
– Это невозможно. Они предупредят полицию, а полиция – гестапо.
– Правую руку не спасти, придется ампутировать.
Несмотря на грязь и пороховой нагар, покрывавшие лицо Адриана Дельмаса, видно было, как он побледнел.
– Ты уверен?
– Посмотри сам, здесь сплошное месиво.
– Бедный малыш… Я схожу за его матерью, – сказала старая гувернантка.
– Нет, Руфь, только не это! Сестра начнет кричать, плакать, привлечет внимание соседей… Феликс, мы поможем, скажи, что нужно делать, – обратился к Бланшару отец Адриан.
– Но это невозможно! Я не могу оперировать этого парня: последнюю ампутацию я сделал в 17-м году, в полевом госпитале. Я ведь сельский врач, а не хирург.
– Я знаю, но у нас нет выбора. Если он попадет в гестапо, они будут пытать его, пока он не выдаст всех товарищей, а потом убьют.
Бланшар посмотрел на окруживших его старых друзей, затем на молодого человека, которого знал еще мальчиком, и который лежал теперь на столе, истекая кровью.
– Хорошо. Молись своему чертову Богу, чтобы мои старые руки не дрожали. Вскипятите воды. Счастье, что я захватил свой саквояж. Надеюсь, что мои скальпели не заржавели. Руфь, Адриан и Леа, вы будете мне помогать. Вы, Камилла, ложитесь, вы еле стоите на ногах. Лаура, позаботься о ней.
Леа отдала бы все на свете, чтобы оказаться где-нибудь подальше отсюда. Однако, когда она поднесла пропитанный хлороформом тампон к носу своего кузена, руки ее не дрожали.
Наверное, она теперь до конца своей жизни не сможет забыть жуткий звук пилы, перепиливающей кость…
Во время операции Люсьен один или два раза застонал. Наконец доктор Бланшар наложил последнюю повязку. Двадцатилетний парень остался без правой руки и двух пальцев левой…
На следующий день около полудня он проснулся и, увидев склонившиеся над ним взволнованные лица матери, дяди и доктора Бланшара, улыбнулся и сказал:
– Я уже забыл, что такое настоящая постель.
Бернадетта Бушардо отвернулась, чтобы скрыть слезы.
На рассвете она удивила всех спокойствием, с которым приняла известие об ампутации руки сына. Все ожидали обморока, крика, но лишь слезы тихо потекли по ее щекам, и она сказала:
– Хвала Господу! Он жив.
Люсьен потянулся к матери.
– Мама!..
– Не двигайся, мальчик мой. Ты потерял много крови, и тебе необходим абсолютный покой, – сказал доктор Бланшар.
– С моей рукой… это не очень серьезно, доктор?
Все опустили головы. У матери вырвался стон.
– Почему вы молчите?
Он попытался приподнять забинтованную руку. Какая она тяжелая… Как странно выглядит она в этих бинтах…
Стоя за дверью, Леа вздрогнула, как от выстрела, когда услышала крик Люсьена. Этот крик преследовал ее потом всю ночь, болью отдаваясь в висках:
НЕТ!.. НЕТ!.. НЕТ! НЕТ! НЕТ!
17
Адриан Дельмас расхаживал по детской комнате, испытывая самое большое отчаяние, которое может выпасть на долю священника: он потерял веру. Сомнения одолевали его с самого начала войны. Прежде чем уйти в подполье, он рассказал своему духовнику о царившем в его душе смятении, и тот посоветовал ему принять это испытание, ниспосланное Богом, чтобы укрепить свою веру. Во имя любви и службы Господу доминиканец был готов вынести любые страдания, но сегодня он чувствовал себя уставшим от бесплодных молитв, слова которых казались ему сейчас лишенными своего первоначального смысла. Все это выглядело теперь поразительно наивным, а люди, посвятившие свою жизнь служению обману, казались ему глупцами или духовно бесчестными и зловредными существами. В этом он винил своих учителей, которых раньше считал великими католическими умами, по сравнению с которыми он был ничтожеством. Все эти аббаты из Рансэ, Огюстэна, Жан-де-ла-Круа, Терэз-д’Авила, Шатобриана, Боссю – все служители Церкви ошибались; они ввели в заблуждение и его. Неужели их жалкие слова могут умерить страдания искалеченного юноши? Что можно ответить на молчаливый упрек в глазах матери? Куда подевались слова утешения, которые он так щедро расточал в адрес раненых и умирающих во время испанской революции? Он стал похож на евангельскую смоковницу, красивую, но бесплодную. Кому нужно его существование, если оно никому не приносит облегчения? По его вине Люсьен на всю жизнь останется калекой. Потому что именно он виноват в том, что парень пошел в Сопротивление. Останься Адриан, как ему приказывали, в своей обители на улице Сен-Жене, вместо того чтобы играть в партизанского кюре, никогда племянник не присоединился бы к нему. И в то же время он понимал, что, может быть, это совсем не так, что его поступок совершенно не повлиял на решение Люсьена. Они много говорили об этом во время бесконечных зимних ночей, проведенных на ферме, служившей укрытием для партизан. Вначале их было меньше есятка, но постепенно к ним присоединялись те, кто не желал отправляться на работы в Германию. Сейчас их уже тридцать человек, и за каждого он несет ответственность. Он оыл не только командиром этой группы, но и ее душой. Никогда и ни в чем он не допускал проявления своих духовных терзаний. Впрочем, в отряде немногие знали, что он священник. Все восхищались его осторожностью, чутьем и умением создать почти нормальные условия для жизни в любой обстановке. Благодаря своему превосходному знанию местности и окрестных жителей Адриан Дельмас всегда находил, в какую дверь постучать, чтобы получить помощь, деньги и продукты. Один из его друзей по коллежу, франкмасон и видный человек в Ла-Реоли, создал отряд, имевший регулярную связь с масонскими кругами Великобритании, которые организовали выброску с парашютами продовольствия, оружия и одежды. Повседневная работа, организация охраны, нападения на службы сбора налогов, мэрии, повреждение линий электропередачи, распространение листовок, подпольных газет, изготовление поддельных документов, переправка в Испанию еврейских семей – все это занимало дневное и вечернее время Адриана Дельмаса, но ночами, бесконечными ночами, он изнурял себя чтением Евангелия и вновь и вновь пытался сблизиться с ускользающим от него Богом. На рассвете ему удавалось забыться коротким сном, наводненным дьявольскими символами, порожденными воображением средневекового монаха, или изощренными истязаниями, описанными Октавом Мирбо в «Саду пыток». Из этого забытья он выходил разбитым и обуреваемым печалью. Эти ночные терзания дали о себе знать: лицо его испещрили глубокие морщины, волосы поседели, а одежда свободно висела на исхудавшем теле. Увидев, как изменился доминиканец, доктор Бланшар высказал ему свое беспокойство за его здоровье. В ответ Адриан лишь резко рассмеялся. Его сейчас поглощали совершенно иные мысли. Что теперь делать с Люсьеном? Не может быть и речи о том, чтобы надолго оставить его в Монтийяке, это очень опасно. Отвезти в лагерь? Но это можно будет сделать не раньше, чем через два-три месяца. Отправить в Испанию? Это, конечно, выход, но в последнее время было очень много провалов… Нужно бы посоветоваться с отцом Бертраном из Тулузы. У него есть связи среди швейцарских монахов…
В дверь постучали.
– Это я, дядя Адриан! – крикнула Леа.
– Входи. Прости, что занял твои владения. Ты часто сюда приходишь?
Леа улыбнулась.
– Иногда. Я ведь уже взрослая.
– Знаю.
– А ты, дядя Адриан? Ты пришел сюда, потому что чувствуешь себя несчастным?
Он попытался было возразить девушке, но она остановила его:
– Не пытайся утверждать обратное, я все прекрасно вижу. Я же знаю тебя. Еще маленькой я наблюдала за тобой. В твоих глазах уже нет того света, который привлекал к тебе людей, заставлял их стремиться стать похожими на тебя…
– Ты жестока ко мне.
– Может быть; не обижайся, я не могу сказать иначе. То, что случилось с Люсьеном, – ужасно, но в этом нет твоей вины. Он сам пошел на это; Лоран, Камилла, я – все мы сами сделали свой выбор.
– Ты хочешь сказать, что в твоем выборе я не сыграл никакой роли? Однако именно я отправил тебя в Париж.
– Ну и что? Со мной же ничего не случилось.
– Не надо испытывать судьбу. Слишком часто я видел, как погибают парни и девушки твоего возраста в Испании, а сейчас и здесь. Брось все это.
– Нет, слишком поздно. Ты знаешь мою подпольную кличку?
– Экзюперанс!
– Да, это имя маленькой святой, которую ты так любил. Помнишь? Благодаря тебе я тоже ее полюбила. С такой защитой я ничем не рискую.
Адриан не мог скрыть улыбки. Немного стоила защита святой, существование которой ставила под сомнение даже Церковь.
– Надолго ты собираешься остаться в Монтийяке?
– Нет; это было бы слишком опасно для вас. Даже присутствие Люсьена вас компрометирует. Как только ему станет немного лучше, он уйдет.
– Но куда он пойдет? Что будет делать? Ведь он теперь калека.
Доминиканец поднял голову.
– Как раз об этом я и думал, когда ты вошла.
– Тетя Бернадетта говорит, что куда бы он ни пошел, она отправится с ним.
– Этого еще не хватало! Моя дорогая сестра – в партизанском отряде!
– Как ты находишь Камиллу?
– Неплохо. Это мужественная женщина. Я согласен с Феликсом – она поправится.
– Я убеждена, что если бы приехал Лоран, то она сразу бы выздоровела.
Адриан пристально посмотрел на нее.
– Ты по-прежнему влюблена в него?
Леа вспыхнула.
– Ничего подобного!
– Ты не должна больше думать о нем: он женатый человек, отец семейства, и любит свою жену.
От его внимания не ускользнуло раздражение Леа.
– Вижу, что ты все так же нетерпима к урокам морали. Не волнуйся, я не собираюсь докучать тебе этим, просто хочу предостеречь от возможных разочарований. Недавно я разговаривал с одним молодым человеком, который, похоже, очень тобой интересуется.
– Кто это?
– А ты не догадываешься?
У Леа не было никакого желания играть в загадки.
– Нет, – буркнула она.
– Франсуа Тавернье.
Как же она могла о нем забыть?! Леа снова покраснела.
– Говори скорее, дядя, когда это было?
– Несколько дней назад. Я разговаривал с ним по телефону из Бордо.
– Где он?
– В Париже.
– Почему он звонил тебе? Что сказал обо мне? Он не ответил на мое письмо.
– Ты слишком нетерпелива. А мне казалось, что ты терпеть его не можешь.
– Умоляю тебя…
– Все очень банально. Он спрашивал о тебе, о семье…
– И все?
– Нет. Он хочет приехать после Пасхи.
– Но это еще так не скоро!
– Какое нетерпение! Сегодня 10 апреля, а Пасха будет 25.
Леа чувствовала себя такой растерянной и смущенной, что не решилась заговорить с дядей о Матиасе.
За окном послышался шум автомобильного мотора, скрип гравия под колесами, затем хлопнули дверцы машины и раздались мужские голоса. От неожиданности Адриан и Леа замерли на месте.
– Посмотри, кто это. Скорее! Если гестапо – мы пропали.
Леа побежала в коридор и выглянула в окно, выходившее в сторону аллеи. Нет! Это невозможно! Что ему здесь понадобилось? Девушка открыла окно и крикнула, стараясь, чтобы голос ее звучал весело:
– Иду-иду!
Затем она бегом вернулась в детскую:
– Это не гестапо, но, может быть, ничуть не лучше.
– Я буду в комнате Люсьена, – вставая, бросил Адриан.
Прежде чем спуститься, Леа забежала к Камилле и коротко рассказала ей о происходящем.
Руфь пригласила приехавших в гостиную.
– Леа! Как я рад снова вас видеть!
– Рафаэль!.. Какой приятный сюрприз!
– Дорогая моя!.. Я знал, что вы будете счастливы вновь встретиться со старым другом.
Леа буквально кипела от гнева, но мужественно пыталась улыбаться. Ни в коем случае нельзя показать ему свой страх! Один из молодых людей рассматривал портрет ее матери, написанный Жаком-Эмилем Бланшем. Когда он обернулся, Леа так сжала кулаки, что ногти впились в ладони. Она изо всех сил старалась побороть охвативший ее ужас.
Молодой человек, стоявший перед ней, был тем самым парнем, которого она заметила в Кадийяке и Сен-Макере. Леа с непринужденным видом подошла к нему.
– Здравствуйте, месье, вы – местный? Мне кажется, что я вас уже где-то встречала.
Было заметно, что это его задело.
– Возможно, мадемуазель: мои родственники живут в Лангоне.
– Вероятно, там я вас и видела – в мэрии или на рынке. Как вас зовут?
– Морис Фьо.
Леа отвернулась от него и, подойдя к Рафаэлю, схватила его за руку и потащила в сад.
– Пойдемте, я покажу вам Монтийяк. А вы тем временем расскажете, каким ветром вас сюда занесло.
– Вы знаете, что у меня возникли, некоторые проблемы с известными вам личностями. Парижский воздух стал вреден для меня, и я вынужден был уехать. Я вспомнил о прекрасном времени, проведенном в Бордо в 40-м году, о своих связях с местной прессой, о том, что Испания совсем недалеко отсюда. Короче говоря, я подумал: «А почему бы и не Бордо?» Должен признаться, что до вчерашнего дня я даже не думал о вас. Перед ужином я вместе с этими очаровательными мальчиками сидел в «Регенте» за стаканом вина, когда появился один из их товарищей. В разговоре кто-то упомянул ваше поместье. Я поинтересовался, не о владениях ли семьи Дельмасов идет речь, и мне ответили, что именно о них. Вот так я и узнал, что этот молодой человек был вашим другом детства и что вы находитесь в Монтийяке. Я выразил желание увидеться с вами, и ваш друг предложил отвезти меня. Так я оказался здесь.
– Вы приехали с Матиасом?
– Да. Он пошел поздороваться с родителями. Вас не стеснило то, что я принял его приглашение?
– Нисколько. Напротив, я должна поблагодарить его за то, что он доставил мне такое удовольствие.
– Какое прекрасное место! Если бы я здесь жил, то ни за что не уехал бы! Какая тишина!.. Какая гармония между землей и небом! Чувствую, что здесь я мог бы написать шедевр.
Облокотившись на перила террасы, Рафаэль Маль любовался необъятными просторами, расчерченными прямыми черными линиями виноградников.
– Можно подумать, что это рисунок, сделанный при помощи пера и линейки.
– Вы приехали слишком рано. Через две-три недели виноградники станут серебристыми, затем нежно-зелеными, потом зацветут… А вот и Лаура! Рафаэль, представляю вам мою младшую сестру.
– Здравствуйте, мадемуазель. Вот теперь я знаком со всеми прелестями Монтийяка.
Лаура прыснула со смеху, и это вызвало раздражение Леа.
– Камилла пошла с Матиасом, – сказала Лаура. – Я попросила Файяра открыть погреб, чтобы гости могли попробовать нашего вина.
– Пойдемте, отведаете знаменитое «Шато-Монтийяк», – весело сказала Леа, пытаясь скрыть тревогу, охватившую ее при упоминании о Матиасе.
Итак, он осмелился вернуться.
Трое молодых людей молча последовали за ними. В погребе они обнаружили Камиллу, Матиаса и его отца. Леа, как ни в чем не бывало, поцеловала Матиаса, сделав вид, что не заметила, каким напряженным стало его лицо, и сказала:
– Ты мог бы приехать повидаться с нами и раньше.
– Леа права, – подтвердила Камилла. – Матиас, я хотела поблагодарить вас за ваше участие в моем освобождении.
– Это не моя заслуга, я сделал слишком мало.
– Не говорите так! Если бы не вы, я, может быть, до сих пор была бы в форте «А».
– Вас освободили как раз в тот момент, когда начались улучшения. Сейчас в форте есть душ, – сказал один из друзей Матиаса.
– Очень интересно, – сухо произнесла Леа. – А как насчет парикмахерской и кинозала?
Молодой человек покраснел, а его приятели усмехнулись. Рафаэль поспешил сменить тему:
– Дети мои, давайте попробуем это вино.
Файяр перевернул стаканы, стоявшие кверху дном на покрытой белой бумагой доске, и церемонно разлил вино.
– Бутылке всего два года, но вы почувствуете, какой букет!
– Им восхищаются даже в Париже! – бросила Леа.
Файяр и глазом не моргнул.
После того, как была продегустирована третья бутылка, Леа подошла к Матиасу и тихо сказала:
– Выйдем. Я хочу с тобой поговорить.
Когда после холода и винного запаха, которым были пропитаны пол и стены погреба, они оказались на свежем воздухе, наполненном ароматом первой сирени, у Леа возникло желание побежать.
Она так и сделала. Матиас бросился за ней. Внезапно остановившись, она резко обернулась и, задыхаясь, спросила:
– Так ты не вернулся в Германию?
– Я передумал. Мне больше нравится здесь.
– Зачем ты привез сюда Маля и своих друзей? Я не хочу тебя больше видеть!
– Я хотел доставить тебе удовольствие. Он так хорошо к тебе относится.
Леа пожала плечами.
– А остальные? Они тоже ко мне хорошо относятся?
– У них машина, и они предложили нас подвезти.
– Они мне не симпатичны.
– Тем хуже для тебя. Меня они устраивают. И в твоих интересах придерживаться того же мнения.
– Что у тебя с ними общего?
– Мы вместе работаем.
Что он имел в виду? То, чего она так боялась, оказалось правдой. Матиас не мог с ними просто «работать», как он сказал!.. Тем не менее, сейчас нельзя поддаваться панике, нужно казаться спокойной и беззаботной, от этого зависит жизнь Люсьена и Адриана. Кто знает, а может быть, Рафаэль подослан парижским гестапо, чтобы попытаться найти Сару? Она взяла Матиаса за руку и, заговорщически улыбнувшись, как можно естественней спросила:
– Ну, рассказывай! Так чем ты занимаешься?
Он едва устоял перед желанием обнять ее, прижаться к телу, одна мысль о котором заставляла его дрожать. Но он не выдержал простодушного взгляда Леа и смущенно отвел глаза.
– Делами.
– Надеюсь, что не такими, как Рафаэль. Я была бы удивлена, если бы узнала, что тебя разыскивают за спекуляции на черном рынке, – сказала она, сдерживая улыбку.
– Не волнуйся за меня. У меня нет ничего общего с такими барыгами, как твой друг. Я выступаю посредником между бордоскими виноградарями и виноторговцами Мюнхена, Берлина и Гамбурга. Ты же знаешь, как немцы любят наши вина. Впрочем, большинство верхушки немецких офицеров, находящихся сейчас в Жиронде, еще до войны имело связи со здешними крупными землевладельцами. Я же налаживаю связи между мелкими производителями и немецкими торговцами.
– И как идут дела?
– Прекрасно. Дела есть дела. Война сейчас или нет, а люди продолжают любить хорошее вино.
– Матиас, я не позволю тебе продать ни одной бутылки вина из Монтийяка. Никогда!
Леа не сдержалась. Это вырвалось у нее непроизвольно. В одно мгновение они снова превратились во врагов. Оба бледные и взъерошенные, они стояли друг против друга, как два кота, готовых вот-вот сцепиться.
Боже! Как красива была эта девчонка в ярости, от которой у нее раздувались ноздри и высоко вздымалась грудь! Матиаса раздирали противоречивые желания: ударить ее и прижать к себе.
– Когда мы поженимся, я буду продавать вино тому, кому захочу, – задыхаясь, произнес Матиас.
Выбравшись из погреба, Рафаэль махал им рукой и, подпрыгивая на месте, кричал:
– Леа, какое чудесное вино! Но мне следует остановиться, а то я и так уже навеселе!
Милый Рафаэль! Она чуть было не кинулась обнимать его. Он подошел к ним.
– Я вам не верю, – лукаво сказала Леа. – Вы выпили слишком мало, чтобы вино могло ударить вам в голову.
– А зря, милая моя. Я старею! Вот вам пример: до войны я мог есть все, что угодно. И никаких последствий. А сейчас чуть более обильное блюдо, чуть более сытный ужин, и на тебе – у меня уже несколько лишних килограммов. Взгляните на мою фигуру!.. Я прекрасно знаю, что французы называют эти жировые складки издержками любви!.. Но тем не менее!.. После этого уже очень трудно обрести прежнюю форму.
Леа не могла удержаться от смеха, глядя, как он раздвинул полы своего пиджака, чтобы продемонстрировать ущерб, нанесенный ему чревоугодием.
– Смейтесь, смейтесь! Вот посмотрите… Сейчас вы гордитесь своей упругой грудью, плоским животом и красивой попкой! Но подождите, пройдет еще несколько лет, вы родите трех-четырех детишек… вот тогда мы и поговорим.
– Не хотите же вы, чтобы я жаловалась, что набираю лишний вес, в то время как большинство французов потуже затягивают пояса! Следуйте их примеру: питайтесь свекольной похлебкой.
– Тьфу! Вы что, хотите моей смерти?
Какой смешной! Леа даже начала забывать, что представляет собой Рафаэль Маль.
– Наверное, даже когда вас поведут на расстрел, вы будете продолжать шутить и смешить меня.
Глаза Рафаэля вдруг стали нежными и немного печальными.
– Я никогда не слышал лучшего комплимента себе! Смеяться и шутить перед смертью… Обещаю помнить об этом, подружка. – И, увлекая ее в сторону, он добавил с прежней своей веселостью:
– Не было ли весточки от нашего друга Тавернье? Вот уж воистину загадочная личность. Для одних он – лучший друг немцев, для других – человек из Лондона. А вы что об этом думаете?
– Послушайте, будьте же, наконец, серьезным. Последний раз я видела Франсуа Тавернье, когда была в Париже. С тех пор он исчез. У меня здесь слишком много работы, чтобы интересоваться каким-то авантюристом. Но что с вами?.. Отпустите меня!
– Не принимайте меня за идиота, дорогая! Вы ошибаетесь. Думаете, я не заметил, что он влюблен в вас и что ваши отношения были далеко не платоническими?
– Не понимаю, что вы хотите этим сказать.
– Вы полагаете, что я забыл ту мерзкую шутку, которую он со мной сыграл?
– Может быть, и так, но он спас вам жизнь.
– Наверное… Но мне не нравится, когда меня спасают таким образом.
– Пойдемте, Рафаэль. Не будьте таким подозрительным.
Сами того не заметив, они удалились от дома и теперь шагали среди виноградников по дороге, ведущей в Бельвю. Остальных не было видно.
Маль остановился и огляделся. Он вдруг показался Леа усталым и постаревшим.
– Как, должно быть, хорошо здесь жить! Мне кажется, эти места способствуют вдохновению! У меня никогда не было такого места, где можно писать и жить в мире с самим собой и окружающей природой. И почему должно было случиться так, что какие-то злые силы подхватили меня и оторвали от моего собственного «я», от созидательного труда? Ведь труд – это все, даже если он не ведет ни к чему. Радость – в самом процессе работы. Увы! У меня не хватает энтузиазма, чтобы стать великим писателем. По большей части писатели – это энтузиасты, поставившие себя на службу равнодушным. Они говорят то, что хотят, они пишут так, как…
Какое отчаяние в голосе этого ничтожного на вид, бесчестного и бессовестного человека! Каждый раз, чувствуя, как он страдает от того, что не стал великим писателем, каким всегда мечтал быть, Леа поневоле испытывала к нему нежность и жалость.
– Посмотрите на эти поля, эти леса! Человек со всеми своими делами и суетой, в конце концов, исчезает, а земля остается прежней, как будто его и не было. Перед лицом Вечности бесполезность человека мне кажется наиболее очевидной. Да, бесполезный и посредственный… Как-нибудь я напишу «Оду посредственности», кажется, я уже говорил вам об этом. Я все время говорю о книгах, которые не написал. Хороший сюжет, правда? А может быть, я напишу антологию ошибок, совершенных человеком. Неисчерпаемый сюжет! Но величие человека в том, что из грязи он может сотворить красоту… Одна из причин, не позволяющих мне верить в Бога, доброго, внимательного, знающего нас во всех деталях, – это я сам. Я говорю себе, что если бы был Бог, то он не допустил бы, чтобы я жил, тем более так, как я живу. Иногда мне кажется, что все мое тело наполнено слезами и мне не хватит глаз, чтобы излить их, и я не знаю, как очиститься…