Текст книги "Смех дьявола"

Автор книги: Режин Дефорж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Через пять дней мы выступили навстречу 1-й Французской армии, которая освободила Бельфор и Мюлузу. Немцы были теперь изолированы и прижаты к Рейну. Что я говорю: мы выступили!.. Как пятящийся осел, сказал бы мой отец: «леклерки» отнюдь не горели желанием влиться в 1-ю армию. Погода была отвратительная. Дождь, снег, буря. К счастью, дух 2-й бронетанковой выдерживает все. Даже юмор не теряет своих прав. Вот пример: однажды мы укрылись в маленьком вокзале, из тех, где с одной стороны написано «отправление», а с другой – «прибытие». Над путями пролетел снаряд 88-го калибра – вещь довольно редкая, потому что у немцев мало артиллерии. Когда мы поднялись, Жорж Бюи сказал нам, Ля Ори и мне, отряхивая одной рукой свою рубашку, а другой указывая на дыры, пробитые снарядами: «Всегда конформисты, эти немцы». И мы рассмеялись, так как снаряды влетели через… «вход». Такие детские шутки, которые раньше я назвал бы казарменными, иногда во время самых тяжелых боев помогают мне не сойти с ума, когда я думаю о страданиях и о смерти Камиллы. Иногда ночью, когда слишком сильный холод мешает мне заснуть, я вижу ее нежное лицо, склоненное надо мной. Тогда мне кажется, что она зовет меня, что она мне говорит: «Приходи. Будь со мной… не оставляй меня одну…» Я чувствую, словно меня притягивает потусторонняя сила.

Какой же я глупец! Прости меня, дорогая маленькая Леа. Я тебя огорчаю, ты ведь тоже любила ее. Как поживает Шарль?.. Но, может быть, ты не около него? Может быть, и ты находишься там, где умирают люди… Если это не так, говори с ним о его матери и обо мне, придумай для него воспоминания о его раннем детстве. Скоро наступит Рождество. Ты сознаешь это? Я ни разу не провел Рождества с моим ребенком со времени его рождения! Балуй его без стеснения, не скупись ни на конфеты, ни на игрушки, ни на елочные свечи. Скажи ему, что его папа будет думать о нем еще больше в этот вечер.

Лоран».

При мысли, что она в это первое Рождество почти освобожденной Франции находится далеко от тех, кого любит, Леа принялась плакать, как ребенок. На нее нахлынули воспоминания детства: пыль и холод во время полночной мессы в часовне Верделе или под средневековыми сводами Сен-Макера; волнение перед действом с яслями и ангелом-хранителем, который покачивал головой и играл первые такты «Родился божественный младенец…», когда опускали монетку в гипсовую урну в его руке; радость и страх вперемешку при виде зажженной елки, стоящей во дворе перед домом; биение сердца, крики и нервный смех, когда открывали двери в гостиную… и там около камина подарки от Деда Мороза, груда разноцветных пакетов. После мгновения притворного изумления сестры, толкаясь, бросались к хорошо начищенным башмакам, визжа, как полоумные. С каким нетерпением разрывали они бумагу, срывали ленты, прыгали от радости, бросаясь обнимать своих родителей и Руфь, которую они подозревали в сговоре с Дедом Морозом! Позже, став взрослыми, они так же радостно встречали Рождество и ни за что на свете не хотели бы в этот день оказаться в другом месте. Война разрушила все это… Благодаря усилиям Леа, старавшейся поддерживать эту традицию, Рождество при оккупации, правда, грустное, без блеска и богатых подарков, все же праздновалось. Это было первое Рождество вдали от дома. Сейчас ничто не казалось ей более страшным, чем это. Она забыла о страданиях, о продолжавшейся войне и обо всех мертвых, которые были частью ее жизни.

– Что с тобой? Плохие новости? – спросила только что вошедшая Жанина Ивуа.

Не в силах ответить из-за душивших ее рыданий, Леа отрицательно покачала головой.

– Тогда почему ты в таком состоянии?

– Потому что… это Рождество… – сумела она выговорить.

Жанина посмотрела, на свою потрясающую подругу, потом тоже заплакала. Как долго живет детство!.. Они плакали какое-то время, не смея взглянуть друг на друга, потом их глаза встретились, и – без перехода – они разразились хохотом.

24 декабря они вернулись поздно, весь день они перевозили раненых в местные госпитали. Еле волоча ноги, они поднялись на крыльцо. Прихожая была в полутьме, но из гостиной пробивался яркий свет, веселые, оживленные голоса покрывали звуки джаза. Что тут происходило? Заинтригованные, они открыли дверь и замерли в изумлении перед огромной елкой, украшенной электрическими гирляндами и кусочками ваты, изображающими снег. Яркий огонь пылал в камине, на который облокотился человек со стаканом в руке. Он, улыбаясь, пошел им навстречу.

– Вы последние. Входите быстро и закрывайте дверь.

Леа медленно закрыла ее, потом повернулась, держа руки за спиной, по-прежнему ухватившись за медную дверную ручку, рельефный выступ которой впился ей в ладонь. Она прислонилась к двери, чтобы не упасть, глядя недоверчиво и восхищенно, как к ней приближается, словно в тумане, человек, так волновавший ее.

Франсуа Тавернье с трудом разжал ее пальцы. Хозяйка подошла к ним.

– Мадемуазель Дельмас, придите в себя, вы так побледнели. Это, вероятно, от волнения, что вы увидели своего жениха.

Своего жениха? О ком она говорит? Хозяйка продолжала:

– Благодаря майору Тавернье мы по-настоящему встретим Рождество. Он привез на своей машине все необходимое. Идите переоденьтесь, вы вся в грязи.

Франсуа склонился перед пожилой дамой и сказал с самой очаровательной своей улыбкой:

– Если вы позволите, я буду сопровождать мадемуазель Дельмас.

– Пожалуйста, майор. За это время мы приготовим стол.

Леа, как лунатик, позволила увести себя.

– Где ваша комната?

– Наверху.

Войдя в комнату, он набросился на нее, покрывая ее поцелуями.

Леа никак не реагировала. Он, заметив это, сказал:

– Я надеялся на больший энтузиазм.

Вдруг она разгорячилась:

– Вы являетесь без предупреждения, тогда как я считала, что вы Бог знает где… вы… вы представляетесь, как мой жених… вы прыгаете на меня и… Почему вы смеетесь?

– Я тебя узнаю. Пассивность совсем не в твоем характере.

Она покраснела и забилась в его руках.

– Успокойся, у нас мало времени. Приехав сюда, я рискую пойти под военный трибунал. Я должен быть в Кольмаре.

– Почему вы сказали, будто я ваша невеста?

– Чтобы не удивлялись моему неожиданному появлению и чтобы мне позволили остаться с тобой наедине. Обними меня.

Ее радость от встречи с ним была так велика, что ей казалось, что сердце не выдержит, разорвется и она умрет. Она вернула ему его поцелуи и увлекла к одной из кроватей.

– Иди, – сказала она.

Они отдались любви неловко, жадно, поспешно, забыв обо всем на свете.

Скромный стук в дверь вернул их к действительности. Они оправили свою одежду.

– Войдите, – сказала Леа.

Показалась маленькая голова ее подруги.

– Извините меня, я должна переодеться, – сказала она, не решаясь смотреть на них.

– Прошу вас, это я должен извиниться перед вами, что задержал Леа. Я вас оставляю.

Девушки переоделись, не обменявшись ни словом.

Благодаря шампанскому, устрицам и гусиной печенке, привезенным Франсуа Тавернье, празднование Рождества удалось на славу. К концу трапезы большинство приглашенных слегка опьянело. Вскоре после полуночи Франсуа поднялся.

– Уже!.. – воскликнули все хором, кроме Леа, опустившей голову.

– Увы! Утром я должен быть на месте. Продолжайте праздник без меня. Дорогая, ты проводишь меня до машины?

– До свидания, майор, спасибо за все.

Снаружи свирепствовала вьюга. Пока они добрались до машины, их с ног до головы облепило снегом. Франсуа открыл дверцу и втолкнул Леа. Он забрался ей под юбку.

– Расстегни мне брюки.

– Нет, – сказала она, делая это.

Скованные своей одеждой, они занимались любовью с яростью и грубостью, опровергаемыми словами, которые они бормотали.

Тяжело дыша, они жадно всматривались друг в друга при бледном свете автомобильной лампочки. В молчании каждый старался запечатлеть в памяти облик другого.

На соседней колокольне пробило два часа. Франсуа вздрогнул.

– Я должен ехать.

Он запустил мотор. Стоя около дверцы, Леа дрожала в плаще, пахнувшем бензином. Выйдя из машины, он обнял ее.

– Куда вы едете? – спросила она.

– В Эльзас.

– Один?

– Нет, мой ординарец ждет меня в бистро. Сердце мое, мы долго не увидимся. После Эльзаса я отправляюсь в Россию как наблюдатель, командированный генералом де Голлем.

– Но почему вы?

– Вероятно, по одной простой причине: я говорю по-русски.

Он говорил по-русски!.. Никогда при ней он не упоминал об этом. Но было еще столько всего, связанного с ним, чего она не знала. Ей не хватило бы целой жизни, чтобы вполне узнать его.

– Франсуа!

– Молчи… Если ты заговоришь, у меня не хватит духу уехать. Помни, что я всегда смогу тебя найти. Скажи мне что-нибудь такое, что поможет мне обрести терпение, когда я буду думать о тебе!

– Я люблю тебя.

– Вот это я и хотел услышать. Ты так скупа на твои «я люблю тебя». А теперь возвращайся скорее, ты окоченела.

– Нет! Обними меня!

Он обнял ее…

– Уходи!

От резкого толчка она упала. Он удержался от желания броситься ей на помощь. Машина, тронувшись, осыпала Леа снегом, но она не пошевелилась.

Лишь через несколько минут подруга, обеспокоенная ее отсутствием, обнаружила Леа, свернувшуюся в клубок и почти засыпанную снегом. С помощью рабочего из замка она перенесла ее в комнату, где ей дали выпить горячего грога и уложили с грелкой в постель под груду одеял.

Она проспала до середины следующего дня.

29

6 февраля, на следующий день после Ялтинского соглашения, Леа получила два помятых письма, присланных вместе, стараниями Красного Креста. Одно, написанное 3 января, было от Лорана.

«Моя дорогая Леа, я спешу, как велит обычай, поздравить тебя с Новым годом. Пусть 45-й год принесет тебе счастье. Ты создана для него. В тебе есть сила жизни, способная преодолеть худшие несчастья. Со мной не так. Я чувствую, как меня покидает всякое желание жить. Я борюсь, как могу, против этого отвратительного состояния, стараясь думать о будущем Шарля, но очень быстро мысленно возвращаюсь к счастливым дням прошлого, которое никогда больше не вернется.

Здесь, в этом мире грязи и дождя, переход от жизни к смерти становится почти обыденным. Скромность людей, решивших умереть за правое дело, – это то, что меня тронуло больше всего с тех пор, как мы в боях. Так, накануне наступления, в котором, наверное, многие найдут свою смерть, – и все сознают, что могут оказаться в числе погибших, – в лагере ощущается какой-то сдержанный пыл. Люди обмениваются письмами, тщательно бреются, говорят негромко. Они чувствуют раньше самого главного штаба, что наступление вот-вот начнется. Сигнал горниста не нужен. Если бы ты видела, как он прекрасен, как он чист, взгляд человека, говорящего себе, что завтра… как если бы он смотрел за грань видимого, дальше обозримого. И это тоже война, эта молчаливая солидарность, это достоинство, рождающее витязей, людей из легенды, героев. Такие слова из моих уст удивят тебя, как удивляют они меня самого. Наверное, если бы я не вступил во 2-ю бронетанковую дивизию Леклерка, я, убежденный пацифист, говорил бы иное. Но нельзя жить бездумно рядом с людьми, которые тысячами умирают за свободу не только Франции, но и всего мира, не пересмотрев некоторые убеждения, сложившиеся в безмятежной жизни и в страхе перед насилием.

В моем последнем письме я рассказывал тебе о полковнике Фабьене. Он мертв, глупо убит миной вместе с тремя своими товарищами 27 декабря. Я много думал о его маленькой дочери, ставшей теперь сиротой.

Если и со мной случится то же, не забывай, что Камилла и я доверили тебе нашего ребенка. Прежде чем уехать, я написал в завещании, чтобы ты стала его опекуншей. Рассказывай ему о войне, но так, чтобы он возненавидел ее. Скажи ему, однако, что не надо хранить обиду на немецкий народ: он был обманут. Я хорошо знал его до войны, я говорил на его языке, читал его поэтов, я восхищался его мужеством. Вместе с моими берлинскими друзьями я часто поднимал бокал за Соединенные Штаты Европы. После стольких ужасов понадобятся стойкие мужчины и женщины, чтобы возродить эту идею и воплотить ее в жизнь.

Моя дорогая Леа, я молю Бога, чтобы он хранил тебя и осыпал своими благами. Обнимаю тебя со всей любовью, на которую еще способен.

Твой друг Лоран».

– Он скоро погибнет, – прошептала Леа в тупом отчаянии.

Она вертела в руках второе письмо, покрытое печатями. Адрес ничего не говорил ей. Наконец она решилась и разорвала конверт. Читая имя, написанное слева на листке плохой бумаги, она все поняла и без единой слезы начала чтение.

«Мадемуазель, никто не любит быть вестником несчастья. Однако из дружбы и уважения к данному слову я сообщаю вам печальную новость: капитан Лоран д'Аржила погиб 28 января. Вместе с ним мы потеряли шестнадцать офицеров Лотарингской тактической группировки. Они пали при взятии Грюссенхайма, стоившем 2-й бронетанковой дивизии больше потерь, чем прорыв Вогезов и их предгорий, чем взятие Салерна и Страсбурга.

Был получен приказ форсировать Иль, достичь Рейна и рассечь надвое немецкую группировку, двигаясь от Селеста. Выпало пятьдесят сантиметров снега, была гололедица. Обширная белая равнина, прерываемая лесочками, изрезанная каналами и реками, представляла великолепную возможность для стрельбы «тигров», «пантер» и 88-миллиметровых орудий. 3-я рота первой вступила в бой и овладела знаменитым перекрестком 177. 2-я продвинулась еще дальше и получила приказ любой ценой овладеть Грюссенхаймом. Позади остальные машины полка с ожесточением продолжали вести бой, опасаясь за товарищей и завидуя им. Соединения, не вступившие в бой, сами переправляли свои припасы головным, чтобы те скорее могли возместить их нехватку. Во время этого наступления и был убит ваш друг. Его танк взорвался в нескольких метрах от моего. Его тело было выброшено взрывом.

Позже мы вернулись, чтобы найти его. Он казался спящим, лицо его было спокойно, тело не имело видимых повреждений. Он похоронен на деревенском кладбище в ожидании позднейшей перевозки в фамильный склеп. Все его товарищи скорбят о нем. Он шел навстречу смерти. Может быть, он искал ее? Если бы я рассказал вам, что он проделал в Гербшейме, вы мне поверили бы и вы были бы удивлены. Смерть притягательна. Это тайна. Незаурядные люди, совершая самоубийство и прикасаясь таким образом к таинству, обычно оставляют записку, где пишут только: «Не старайтесь понять, я сам не знаю… «Я не думаю, чтобы на самом деле можно было объяснить, почему рискуют своей жизнью на войне. Так делают, потому что «так делается». Лоран не оставил записки, и это хорошо. «Прекрасный офицер», – сказал мне полковник. В устах этого скептика такие слова звучали как особый комплимент. Но для меня он значил больше, он был человеком настолько доблестным, что можно было принимать его слабости.

Мадемуазель, я разделяю ваше горе и искренне соболезную вам. Прошу вас верить в мои искренние чувства, как и в мою печаль.

Жорж Бюи».

Итак, он присоединился к Камилле. Несмотря на свое горе, Леа находила, что для него это хорошо. Да, конечно, был Шарль и – было, как бы трусостью оставить его только на попечении семьи Дельмасов, но Лоран больше не хотел жить.

– Мадемуазель Дельмас, мы попросили вас явиться, чтобы сообщить о вашем ближайшем задании. Вы назначаетесь сопровождать от Брюсселя до Канн тяжело раненного британского офицера, который проведет для выздоровления несколько недель на берегу Средиземного моря.

Леа с трудом сдержала радость. С каждым днем ее работа становилась для нее все более тяжелой. Водить машину по разбитым дорогам – небольшое удовольствие, но подбирать раненых, оказывать им первую помощь, слышать их стоны, видеть их слезы, слышать, как перед смертью они зовут мать, вытаскивать новорожденных из-под развалин, жить в грязи, крови, гное и нечистотах – было нескончаемым ужасом.

После сообщения о смерти Лорана ее кошмары стали неотвязными. Не проходило ночи, чтобы ей ни привиделась Камилла, ползущая к своему ребенку, человек из Орлеана со своим ножом и ни прислышались крики агонизирующей Бернадетты Бушардо. Кровь днем, кровь ночью, она боялась засыпать, а утром просыпалась с тоской на сердце. Может быть, она лучше выносила бы все это, если бы ее новые подруги, кроме Жанины Ивуа, и особенно ее начальник не относились бы так ревностно к ней и не насмешничали по разным поводам. Ей поручалась самая грязная работа: чистка обуви, мытье машин, подметание в кабинетах. Сначала она принимала все, думая, что это является частью ее обязанностей, но очень скоро поняла, что это совсем не так. В ответ на ее возражения ей дали понять, что могут обойтись и без ее услуг. Поэтому велико было ее удивление, когда ей доверили поручение, сколь важное, столь и приятное.

– Я вижу, вас это удивляет, – продолжала ее собеседница, – это объясняется только вашим знанием английского. Вы хорошо говорите по-английски, правда? Так записано в вашем деле.

Леа подтвердила, опасаясь, что ее попросят сказать несколько фраз на языке Черчилля. Ее знание английского ограничивалось рамками изучения в школе и уже несколько лет не поддерживалось. – Вы отправитесь завтра с эшелоном, направляющимся в Бельгию. В Брюсселе вы установите контакт с организациями бельгийского Красного Креста. В этой папке вы найдете необходимые сведения и документы, позволяющие вам передвигаться по Бельгии и Франции. До вашего отъезда вы можете быть свободны. Счастливого пути.

– Спасибо, мадам. До свидания.

Леа воспользовалась своей кратковременной свободой, чтобы привести в порядок прическу в парикмахерской, устроенной в бараке, недалеко от замка. Выйдя оттуда с подстриженными чистыми волосами, она почувствовала себя другим человеком и стала смотреть в будущее с некоторой надеждой. В эту ночь у нее не было кошмаров.

На следующий день она попрощалась с девушками и без сожаления покинула этот северный район.

30

Если бы не эти раненые, набитые в небольшие вагоны, не эта сутолока, где преобладали формы союзников, Леа могла бы представить себе, что она в отпуске. Уже около месяца она вела беззаботную и праздничную жизнь в компании со «своим» раненым.

Сэр Джордж Мак-Клинток, полковник армии Ее Величества, был оригиналом – ирландец, предпочитающий «бурбон» чаю, карты для игры в покер картам Генерального штаба, любитель толстых сигар. Человек с тонким юмором, храбрый до безумия и охотник за юбками, как гвардейский лейтенант, – говорили товарищи, – и вдобавок очень богатый человек. Вот о ком Леа была назначена заботиться. Раненый около Динана во время наступления в Арденнах, он видел смерть слишком близко, чтобы экономить те дни, которые ему осталось прожить. Как только он начал ходить на костылях, жизнь Леа превратилась в вихрь: коктейли, прогулки в парках, балы, пикники, поездки на море, экскурсии в глубь страны. Он хотел, чтобы она все время была около него, говоря, что, едва он ее увидел, он понял, что его жизнь пойдет по-новому, благодаря этой маленькой француженке с растрепанными волосами, с соблазнительным ртом, с глазами гордыми и беспокойными и с восхитительным телом, которое он угадывал под плохо скроенной формой. Он потребовал с помощью нескольких пачек фунтов стерлингов, чтобы ей предоставили в отеле «Мажестик» комнату рядом со своей.

В первые дни он много спал. На пятый день вечером он попросил, чтобы ему помогли спуститься в обеденный зал гостиницы. Когда он увидел Леа, севшую напротив него в своей форме, в безукоризненной блузке, с тщательно завязанным галстуком, в начищенных туфлях, у него начался тик.

– У вас нет никакой другой одежды? – спросил он у нее с кислым видом и с тем акцентом, который вначале развлекал Леа.

Она покраснела и почувствовала себя некрасивой.

– У меня нет ничего другого. Если вам стыдно за меня, я могу обедать в моей комнате.

– My dear, извините меня, я не хотел сделать вам больно. Вы очень милы в таком виде, но… это несколько монотонно.

На следующий день к Леа в гостиницу явились портные и сапожники с Круазетт. Сначала она отказывалась, но сдалась, не устояв перед вечерними платьями, одним из черного муслина, другим из зеленой тафты, и перед восхитительными итальянскими лодочками из настоящей кожи – неслыханная роскошь! Так как вечера еще были свежими, он потребовал, чтобы она взяла короткую накидку из чернобурки.

Еще через день она сопровождала его на вечер в саду, устроенный американским клубом. Он был горд ее успехом. Ему было для кого просить принести бокал шампанского, апельсиновый сок, лимонад, тарелку с пирожными, мороженое или фрукты. Леа смеялась, вновь обретя кокетство беззаботной избалованной девушки.

В начале марта, получив почту из Лондона, Джордж Мак-Клинток объявил ей, что он отзывается в Англию. Леа упросила его увезти ее с собой: ни за что на свете она не хотела возвращаться в Амьен.

– Я вам еще понадоблюсь, – говорила она.

– Теперь вы всегда будете мне нужны, – сказал он с нехарактерной для него серьезностью.

– Вы убедитесь в этом, – сказала она с облегчением.

Он улыбался, думая об административных трудностях. Это было непростым делом – получить согласие французского Красного Креста в Каннах, потом в Париже. Приказ о командировке Леа имел внушительное количество печатей.

Несмотря на бомбежки и частые тревоги, на страх, внушаемый ревом самолетов и бомб, неделя, проведенная в Лондоне, оказалась такой же сумасшедшей, как и время пребывания в Каннах. Все выглядело так, словно все эти молодые люди, самому старшему из которых не было и тридцати, бросились танцевать, флиртовать, выпивать с неутолимым голодом, чтобы наверстать упущенное время и забыть, что война еще не закончена.

Письмо Матиаса, присланное из Парижа Лаурой, пришедшее во Францию странными путями, проходившими через Швейцарию, легло однажды утром на поднос с утренним завтраком.

На конверте – неразборчивая дата, а на самом письме Матиас забыл поставить число.

«Моя любимая,

«Моя честь – это верность». Такая фраза написана на входной арке лагеря Вильдфлекен – места, где я вступил в ряды французских эсэсовцев. Я сделал этот девиз своим, думая о тебе. Он также девиз всех войск СС. Лагерь расположен на лесистой горе среди огромного тщательно ухоженного парка. Несколько небольших строений разбросано среди зелени вдоль безукоризненных дорог, ведущих к Адольфу Гитлеру.

Плац. Дисциплина здесь железная, а обучение жесткое. Вначале многим становилось плохо во время упражнений. Теперь у нас у всех тела атлетов. Впрочем, те, кто не может продолжать, направляются в другие части. Такая дисциплина необходима, чтобы сдерживать четыре-пять тысяч молодых людей, рвущихся сражаться. Мне нравится, что все устроено так, это помогает мне не думать слишком много о тебе. В ноябре к нам присоединились две тысячи полицейских. Они принесли – некоторые неохотно – присягу на верность Гитлеру 12 ноября в присутствии Дарнана и Дегреля. Было ужасно холодно. В снежном вихре французские легионеры маршировали в отличном порядке. Бригаденфюрер Крюкенберг и оберфюрер Пюо принимали парад. Но особенное впечатление на гвардейцев произвела речь монсеньора Майоля де Люпе, нашего священника, произнесенная им верхом на лошади, в парадной форме офицера СС, на которой белел его нагрудный крест. Не обращая внимания на снег, хлеставший его по лицу, он говорил о фюрере, как о Боге, и его благословение походило на гитлеровское приветствие. Среди этой удивительной декорации, где трепетали трехцветное знамя, военное знамя рейха и черный штандарт СС, полицейские, вытянув руку, повторяли вслед за тремя своими товарищами, которые стояли лицом к лицу с офицером, державшим обнаженную саблю: «Я клянусь как честный солдат верно повиноваться Адольфу Гитлеру, главе войск СС, в борьбе против большевизма!» Я заметил, что не все руки были подняты.

Я никогда не забуду день моей собственной присяги, слова которой были не совсем такие. Это происходило в скромной обстановке, между двумя дубами, согласно германскому обычаю. Были скрещены кинжалы с написанным на них нашим девизом, в то время как офицер от имени всех нас произносил над нами клятву на немецком языке. Мы повторяли ее за ним по французски: «Я тебе клянусь, Адольф Гитлер, германский фюрер и реформатор Европы, быть верным и смелым. Я клянусь полностью повиноваться тебе и вождям, которых ты мне укажешь, до самой смерти. Да поможет мне Бог!» Никогда также я не забуду первый раз, когда сделал гитлеровское приветствие, выкрикнув: «Хайль Гитлер!» В этот день я почувствовал, что окончательно порвал со своим прошлым.

Здесь нет различий в обращении между офицером и простым солдатом, нет привилегий. Нет отдельных столовых для офицеров или ординарцев, все едят вместе и одно и то же. Если выдается шнапс, первыми обслуживают солдат, остаток раздается офицерам. Чем выше звание, тем больше обязанностей. Во время еженедельных ужинов, которые называются «камарадшафт», солдат имеет право вышучивать старших по званию, и запрещено наказывать его под угрозой строгих санкций. Это особенно удивляет нас, французов, привыкших слушать наших командиров, стоя навытяжку, и быть запертыми в бараках, когда они развлекаются в позолоченных залах. Здесь нас превращают в других людей. Жизнь в Вильдфлекене очень сурова: подъем – в шесть часов утра, выключение света – в восемь вечера.

Тренировки у нас железные: ледяной душ, общий сбор, приветствие Гитлеру, кофе и потом нескончаемый ряд упражнений, испытаний, маршей… Наш единственный отдых – это теоретические курсы по вооружению и стратегии. Вечером я падаю на свою койку, но неизменно меня поднимают свистком для ночных тренировок. Надо одеваться на ощупь и выбегать в ледяную ночь. За две последние недели я не мог спать больше четырех часов подряд. Мне кажется, что я ничего не ем – где они, наши обильные монтийякские полдники? Капустный суп с картофелем в полдень, сосиска в пять часов, немного маргарина на черном хлебе и питье… Я поражен, что этого достаточно, чтобы поддерживать нас и сохранять наш ум в полной ясности. И даже наисамые французы из французов, кажется, приспособились к этому режиму.

Однако не все видится в розовых тонах, и с некоторых пор атмосфера ухудшается, в особенности из-за полицейских, многие из которых не могут привыкнуть к обстановке. Почти ежедневно после создания бригады «Карл Великий» французские эсэсовцы дезертируют, чтобы присоединиться к частям, едущим на фронт. Так, некоторые оказались в дивизии «Викинг» или в дивизии «Тотенкопф».

Наш командир Эдгар Пюо – он командовал Французским легионом в России. Уже несколько дней как я настоящий эсэсовец. У меня вытатуирована под мышкой левой руки буква, соответствующая моей группе крови. С этим у нас есть шанс на спасение, если мы ранены, и на смерть, если мы будем взяты в плен. Мы все с нетерпением ждем отправки на фронт. Нам кажется, что это вопрос нескольких дней.

Вчера товарищам удалось достать несколько бутылок немецкого вина и пронести их в лагерь. Это категорически запрещено. Когда мы открывали эти бутылки, нас чуть не застал врасплох бригаденфюрер Крюкенберг. Я думаю, он понял, в чем дело, потому что я слышал, как он сказал, выходя: «Ах, уж эти французы!» После его ухода мы чокнулись за его здоровье. Вино, белое и немного сухое, но очень терпкое, было неплохим. Конечно, оно несравнимо с монтийякским. Я думаю о том, хорош ли был урожай винограда, удалось ли его полностью собрать.

Где ты находишься? Я могу тебя представить только в Монтийяке. Эта земля так тебе подходит. Если ты получишь это длинное письмо и у тебя хватит терпения дочитать его до конца, это будет как бы нашей беседой с глазу на глаз. Не забывай обо мне и знай, что я до самого конца буду думать о тебе.

Матиас».

Чай был холодный, а апельсиновый мармелад имел странный вкус. Леа попыталась представить себе Матиаса в форме СС, но ей это не удалось. Ей казалось, что произошло невероятное недоразумение, превратившее милого и веселого юношу в маленькое животное, способное на все. Но разве это было более абсурдно, чем ее присутствие в Лондоне, в старой уютной гостинице со стеклами, залепленными промасленной бумагой?!

В дверь постучали.

– Что, получили новости с родины? – спросил Джордж Мак-Клинток, входя в ее комнату.

Добрая физиономия англичанина вызвала у Леа грустную улыбку.

– Что с вами?.. Что-нибудь не так?

– Нет, нет, пустяки.

– Тогда подъем! Мы отправляемся.

– Куда мы едем?

– В Германию.

– В Германию!..

– Да, я должен прибыть во 2-ю армию.

– Но вы едва поправились!

– Один мой знакомый, он врач, заявил, что я годен к службе. Я не представляю себя проводящим время здесь, когда убивают моих товарищей.

– А я? Что я буду делать в это время? Буду спокойно ждать здесь окончания войны, возвращусь в Амьен или в парижское бюро?

– Вовсе нет, вы поедете со мной.

– Я поеду с…

– Да, один из моих друзей является – как вы называете? – представителем британского Красного Креста…

– Решительно, у вас очень много друзей.

– Да, и это иногда полезно. Я сказал ему о ваших больших познаниях в области автомобильного транспорта и о вашем замечательном умении ухаживать за ранеными.

– Это вы так говорите. Будет лучше, если он не подвергнет меня испытанию.

– Женщина, которая занимается здесь водительницами санитарных машин, дружна с мадам де Пейеримоф. Вы должны будете получить через несколько дней ваше временное направление на службу в нашем Красном Кресте.

Леа отбросила свои одеяла и расцеловала англичанина в обе щеки.

– Вы чудо, Джордж. Как вы догадались, что я хотела бы поехать в Германию?

– Вы говорите об этом с момента нашего прибытия сюда.

Через неделю Леа получила официальный приказ и поступила в распоряжение генерала медицинской службы Хуга Глен Хуга, главы медицинской службы 2-й британской армии. Она приземлилась в ночь на 5 апреля около Дуйсбурга, примерно в пятидесяти километрах от фронта.

Тогда началось для нее нисхождение в ад.