Текст книги "Черное танго"

Автор книги: Режин Дефорж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Каждый день Леа поджидала на пороге почтальона, но время шло, а от Франсуа не было никаких известий. Наконец, как-то утром ей вручили помятый конверт с множеством марок и штемпелей. Письмо было отправлено из Аргентины три месяца назад.

Леа бегом спустилась к террасе и, усевшись на металлическую скамью, на которой любил по вечерам отдыхать отец, нетерпеливо разорвала конверт.

«Буэнос-Айрес, 6 марта 1946 года.

Мой нежный ангел!

Нам, видно, предначертано постоянно разлучаться вместо того, чтобы спокойно предаваться любви. После твоего отъезда из Нюрнберга я надеялся вскоре также прибыть в Париж. Но накануне отъезда французское правительство отправило меня в Москву, откуда я тебе неоднократно писал, хотя и был уверен, что ни одно из писем до тебя не дойдет, поскольку советским товарищам повсюду мерещатся шпионы. Конечно, можно было прибегнуть к услугам дипломатической почты, но мне неприятно пользоваться ею для любовной переписки. «Почему?» – спросишь ты (а ты ведь действительно задаешь такой вопрос, не так ли?). Потому что мне всегда претило смешивать мои профессиональные занятия с личной жизнью. Оказавшись проездом на 24 часа в Париже по пути из Советского Союза, я помчался к Лауре на улицу Грегуар-де-Тур. Она мне сообщила, что ты – больная и в состоянии глубокой депрессии – только что уехала в Монтийяк. Я безумно волновался и пытался дозвониться до тебя, но линия была постоянно занята. На следующий день рано утром мне пришлось уехать в Берлин, так и не поговорив с тобой. Позднее, когда я увиделся с Сарой, и она рассказала мне то, о чем ты хорошо знаешь, я понял причину твоего тяжелого состояния. Я круто обошелся тогда с Сарой, обвинив ее в намерении переложить на тебя часть своих переживаний. Но как бы там ни было, эта женщина, к которой я отношусь с большой нежностью, вынесла такое, что строго судить ее абсолютно невозможно. Я понял, что ее рассказ был причиной твоего болезненного состояния и стремления избегать ее: ты ведь отказывалась отвечать на ее неоднократные телефонные звонки. Мне все это понятно. В тебе говорила твоя могучая жизненная сила, побуждавшая тебя смотреть на вещи прямо и избегать всего, что может тебе повредить. Однако в случае с Сарой тебе следовало бы сделать над собой усилие. Она, как и я, с пониманием отнеслась к твоей первоначальной, спонтанной реакции, но ни она, ни я не сможем тебя понять, если в дальнейшем твое отношение к ней останется неизменным. Подумай спокойно. Уверен, что ты со мной согласишься. После Берлина я побывал еще в Риме, Лондоне и Каире, где мне довелось сопровождать генерала Леклерка на борту «Сенегала». Наконец я приехал в Буэнос-Айрес, откуда надеюсь на будущей неделе выбраться. Я рад, что ты в Монтийяке. Наверное, восстановление дома уже закончилось. Все ли тебе там нравится? Если что-то не так, не стесняйся обращаться к архитектору.

Девочка моя, мне так тебя недостает! Так хочется бросить якорь где-нибудь подле тебя, любить тебя, восхищаться твоей любовью к жизни. В тебе, Леа, кроется огромная любовь к жизни. Помни об этом всегда. И остерегайся злых и скучных людей.

Любящий тебя Франсуа».

Ее руки, державшие письмо, медленно опустились на колени. Она слышала, как громко стучит в груди сердце. Только что прочитанные слова звучали в голове. Почему его не было здесь, рядом? Почему она прочла, а не услышала их от него самого? Она вдруг почувствовала страшную усталость. Где он теперь? Что кроется за этими его Поездками? Когда, наконец, он вернется?

8

Среди друзей Лауры двое или трое считали, что ее разочарование было скорее напускным, кое-кто был убежден в обратном, большинство же вообще не задавалось подобными вопросами, будучи целиком поглощено черным рынком, коммерцией и развлечениями.

В ней мало что осталось от простодушной провинциалки, восхищавшейся маршалом Петеном, а потом увлекшейся молодым полицаем Морисом Фьо, который оказался виновным в смерти Камиллы. Ее знакомство со стилягами из квартала Сен-Жермен-де-Пре и группой молодых спекулянтов с черного рынка превратило ее во вполне самостоятельную женщину. Ей не было равных в умении найти выгодный обмен (сливочное масло на табак, книги на обувь, пластинки с записями американского джаза, на мыло), а также в перепродаже дефицитных продуктов тем, у кого водились деньги. Деньги стали главной целью ее жизни. Имея деньги, можно было приобрести продукты, одежду, удовольствия, друзей. С деньгами можно было позабыть о страхе и быть свободной.

Первое время на нее еще действовали укоры тети Альбертины, и она говорила себе, что ее теперешняя деятельность наверняка огорчила бы покойных родителей. Но вскоре и тетки, и сестры без особых возражений стали принимать от нее «ниспосланную Провидением продовольственную помощь». С тех пор любой упрек по поводу ее нелегальных торговых операций только раздражал Лауру и заставлял пожимать плечами. Уж кто бы говорил, но только не те, кто проиграл войну, четыре года молчал, сотрудничал с оккупантами, выдавал врагу соседей-евреев или участников Сопротивления, не те, кто сначала кричал «ура!» Петену, а потом де Голлю, брил наголо женщин, бросал в колодцы как подлинных, так и мнимых предателей, и кто теперь кидается в объятия американцев!

Двадцатилетние юноши и девушки не желали иметь ничего общего со старшим, чужим для них поколением. Они отвергали тех, кого называли взрослыми, потому что им было стыдно за них. Конечно, среди них были и герои, но они либо погибли, либо пребывали в таком жалком состоянии, что хотелось отвести от них глаза и не замечать. Лаура восхищалась Леа, но считала, что со стороны сестры было величайшей глупостью рисковать жизнью ради страны, которая того не стоила. Теперь, как никогда раньше, надо было торопиться жить, и жить только для себя.

После освобождения концентрационных лагерей появились свидетельства уцелевших узников, фотографии, с готовностью воспроизводимые прессой и изображавшие вереницы людей-призраков, горы иссохших трупов, останки сожженных детей и тела подвергшихся пыткам женщин. На все это было невыносимо смотреть. Какое потрясение пережили парижане, и среди них Лаура и ее друзья, собравшиеся у отеля «Лютеция», чтобы приветствовать первую группу освобожденных узников! Они увидели существа из потустороннего мира, почти невесомые скелеты, одетые в полосатые лохмотья, с потухшими, ничего не выражающими глазами, с беззубыми ртами, искривленными в жалком подобии улыбки. Они ступали осторожно, как бы боясь переломиться на глазах у улыбающихся девушек с букетами цветов в руках, у матерей, с недоверием вглядывавшихся в лица сухоньких старичков, называвших их «мама», у зрелых мужчин, ветеранов первой мировой, со слезами на морщинистых лицах… Одно дело слушать или читать об ужасах, перенесенных этими людьми (журналисты ведь всегда преувеличивают!), и совсем другое – воочию увидеть этих пришельцев с того света, где такие же люди, как и они – и в этом был весь ужас происшедшего, – с неумолимой последовательностью старались убить не только тела и души, но и само понятие человечности.

Ясным августовским утром 1945 года атомная бомба, сброшенная на Хиросиму, не только превратила в прах десятки тысяч японцев, но убила также всякую надежду на лучшее будущее. Мир потерял разум, человек, в конце концов, изобрел оружие, способное уничтожить не только его самого, но и все сущее на Земле. Если так, то к чему мораль и высокие чувства? Все – сплошная фальшь и ложь! Чтобы выжить, надо быть не просто такими же, как они, но хуже, чем они. Только вот, возможно ли стать еще хуже, чем они?..

Лаура с друзьями проводила все вечера в таких заведениях, как «Флора», «Монтана», «Бар Вер», «Ле Табу», либо они усаживались где-нибудь на краю тротуара и, покуривая «Лаки страйк» или «Кэмел», обсуждали возникавшие трудности. Их главной заботой теперь было обзавестись собственной – разумеется, американской – машиной, лучше всего с откидным верхом.

В их компании была девушка по имени Клодина, из тех, кого американские солдаты называли «sign language girls» [2]2
  Не знающие ни слова по-английски; девушки, которых укладывали в постель при помощи жестов (англ.).


[Закрыть]. У нее был любовник – американский чернокожий сержант, который вывозил для нее с армейской базы снабжения в Версале канистры с бензином, а она продавала их с большой для себя выгодой. При помощи языка жестов она дала ему понять, что хочет иметь машину. «No problem», – ответил сержант. С этого дня Клодина и ее приятели не переставали мечтать о ярких, сверкающих металлом «шевроле» и «кадиллаках». В мечтах они видели себя разъезжающими по Елисейским полям и возле Триумфальной арки, с шиком тормозящими на площади перед «Фукет'с» или у «Де-Маго», вызывая зависть у этих олухов-французов, неспособных облапошить таких простачков, как американцы!

Благодаря черному рынку Лаура одевалась и питалась лучше, чем большинство ее сверстниц, пользовалась сверх всякой меры косметикой и бросалась из одного любовного приключения в другое, не находя в быстро рвущихся, обманчивых связях желанного и постоянно ускользающего удовольствия. В результате наступило разочарование. Она судила о себе без снисхождения, но и без излишней строгости. Живя сегодняшним днем, не строя никаких планов на будущее, она не допускала ни малейших поблажек в делах и выглядела то безнадежно разочарованной, то веселой, то заводилой в своем кружке, то тихой и совсем незаметной. В окружении многочисленных приятелей и сотоварищей она считала настоящим другом и достойным доверия человеком одного только Франка. С самой первой встречи они полюбили друг друга, как брат и сестра. Между ними не было и намека на сексуальное влечение – только искренние товарищеские отношения, всегда разделенное друг с другом веселье, согласие, шутки. У них не было секретов друг от друга, каждый знал о другом абсолютно все, знал, что при любых обстоятельствах один всегда встанет на сторону другого. Они и не подозревали, что эта дружба стала смыслом их существования.

Они только что проснулись около двух часов пополудни, когда у дверей маленькой квартирки на улице Грегуар-де-Тур раздался звонок.

– Иду, иду! – крикнул Франк, натягивая брюки.

На пороге стояли двое: женщина в ярко-зеленом тюрбане, подчеркивающем цвет ее глаз, и светловолосый молодой человек. Оба – высокие и красивые. Увидев полуодетого Франка, женщина иронически улыбнулась, а тот густо покраснел.

– Здесь живет мадемуазель Лаура Дельмас? – спросила она.

– Здесь, мадам.

– Кто там, Франк? – крикнула Лаура.

Она вышла непричесанная, в измятом шелковом халате, обильно украшенном кружевами. Лаура никогда раньше не встречалась с Сарой Мюльштейн, но тут же узнала ее и почувствовала себя неловко.

– Я подруга Леа. Мне стало известно, что она заболела… Я звонила, но она ни разу не подошла к телефону. Могу я войти?

– Разумеется. Не обращайте внимания на беспорядок – мы поздно легли вчера. Вы – Сара?

– Да, а это мой двоюродный брат Даниэль Зедерман.

– Здравствуйте, месье. Представляю вам моего друга – Франка Бодело.

– Здравствуйте. Леа все еще в Париже?

– Нет, она возвратилась в Монтийяк.

– Я дважды писала ей на ваш адрес. Вы переслали ей мои письма?

– Конечно.

– Но я не получила ответа. Я отсутствовала около месяца. Может быть, она пыталась разыскать меня?

– Не думаю, – неожиданно для себя самой сухо ответила Лаура.

– Но в чем причина?

Лаура нахмурилась, и в разговор вступил Франк.

– Мы не знаем, что произошло между Леа и вами, но именно после вашей встречи с ней Леа заболела. Во время приступов лихорадки она то умоляла вас замолчать, то, плача, пыталась вас утешить. Ее бессвязные речи было страшно слушать. Мы с Лаурой даже подумали, что она лишилась рассудка. Когда ей стало немного легче, позвонили вы. Она снова начала дрожать и плакать и наотрез отказалась говорить с вами. Едва поправившись, она первым же поездом уехала в Бордо.

Франк умолк. Воцарилось неловкое молчание. Даниэль с удивлением смотрел на двоюродную сестру. Ее явное волнение показалось ему чрезмерным для такой женщины, как она, потрясающе умевшей владеть собой. Но Сара быстро взяла себя в руки.

– Как она чувствует себя теперь?

– Очень хорошо. В Монтийяке предстоит многое сделать, и у нее не остается времени на раздумья, – ответила Лаура.

– Рада за нее. Если будете ей писать, передайте, что мне ее недостает. До свидания.

Когда за гостями закрылась дверь, Лаура и Франк долго молчали. Тишину нарушил телефонный звонок. Лаура сняла трубку.

– Алло! Это квартира Лауры Дельмас?

– Да, я у телефона. Кто говорит?

– Здравствуйте, дорогая Лаура! Говорит Франсуа Тавернье. Как поживаете?

– Франсуа!.. Рада вас слышать. Откуда вы звоните?

– Я здесь недалеко, в отеле «Пон-Рояль». Что Леа, все еще в Париже?

– Нет, она в Монтийяке. Только что у меня была одна из ваших хороших знакомых…

– Кто она?..

– Сара Мюльштейн.

– Зачем она приходила?

– Она хотела повидаться с Леа. Но я ей сказала, что сестра не желает ее видеть. Я ведь правильно сделала? Эта женщина пугает меня… Алло! Алло! Вы меня слышите? Алло!

– Да-да, я вас слышу. Я попытаюсь связаться с Леа и навещу вас в один из ближайших дней. До скорого свидания, малышка!

– Но я… Алло!

Франсуа уже повесил трубку. Она с раздражением сделала то же самое.

– Меня злит, что он продолжает обращаться со мной, как с девчонкой!

– Как можно! Ведь ты – старушка! – заметил Франк и, обняв ее за талию, стал кружить по комнате до тех пор, пока от ее дурного настроения не осталось и следа.

Смеясь и тяжело дыша, Лаура упала на кровать.

– Который час?

– Четыре.

– Быстренько выметайся отсюда. У меня мало времени, чтобы привести себя в порядок.

– Куда это ты собралась?

– Пойду к Франсуа Тавернье. Хочу попросить его, чтобы он взял меня с собой в Монтийяк и придумал повод, чтобы мне не сидеть там все лето. Предпочитаю уехать с тобой на юг, в деревню к твоим родителям. Как называется их деревня?

– Сен-Тропез. Но знаешь, там ведь не очень весело. Кроме рыбной ловли и купания, не представляю, чем там еще можно будет заняться.

– Не беспокойся, занятие мы найдем. Но для начала нам нужна машина. Глупейшее положение – бензина у нас хоть залейся, а вот залить его не во что. Как думаешь, удастся Клодине заполучить машину у своего американца?

– Дай подумать… А не поговорить ли тебе об этом с Тавернье? Ты как-то мне рассказывала, что он несколько подозрительно вел себя во время войны…

– Да, но это была всего лишь маскировка. Не забывай, что во время войны он был при генерале де Голле.

– Ну, знаешь ли, сейчас такое время, что всякое бывает…

– Верно. В конце концов, я ничем не рискую, если поговорю с ним об этом. А теперь уходи. Увидимся, как обычно, во «Флоре» около восьми.

– Договорились. Я там буду. Веди себя хорошо!

Франк вовремя увернулся от туфли, которую запустила в него Лаура.

– Ах! Извините, месье! – проговорила Лаура, нечаянно толкнув в вестибюле отеля «Пон-Рояль» изысканно одетого мужчину, шедшего под руку с не менее элегантной молодой женщиной.

– Ничего, мадемуазель.

– Франсуа! Вы меня не узнаете? Я Лаура, сестра Леа.

– Лаура! Малышка Лаура! Дорогая моя, я никогда бы вас не узнал. Вы стали настоящей парижанкой! Шикарна, не правда ли? – сказал он, обратившись к своей спутнице.

– Да, шика много, – проговорила она с насмешливой улыбкой.

– Лаура, мне незачем вас знакомить с мадам Мюльштейн. Вы ведь уже знакомы, как я полагаю?

– Да, – пробормотала девушка, краснея.

– У вас здесь назначена встреча? – спросил Тавернье.

– Нет, я хотела поговорить с вами, но это можно отложить…

– Сара, вы позволите мне отлучиться на несколько минут?

Она молча кивнула в знак согласия.

Франсуа взял Лауру за локоть и повел к дивану.

– Присядем. У меня мало времени. Рассказывайте, что вас привело сюда.

– Да вообще-то ничего… важного.

– И все-таки? Что-то, относящееся к Леа?

– В некотором роде да. Я подумала, что мы с вами могли бы поехать вместе в Монтийяк и… уехать оттуда тоже вместе. Тогда мои тетушки не смогли бы меня задержать.

– Значит, у вас нет желания жить там постоянно?

– Ни малейшего!

Это было сказано так решительно, что он не смог сдержать улыбку.

– Но ведь там такая красота, там дом, в котором прошло ваше детство…

– Это дыра! Мне там было хорошо, пока я была маленькой. А теперь я холодею при мысли похоронить себя там навсегда.

– Однако Леа чувствует себя там хорошо.

– Леа не я. И потом, откуда вам известно, что ей там действительно хорошо? Я лично убеждена в обратном. Ей нигде не бывает хорошо. А с Монтийяком связано слишком много тяжелых воспоминаний. Она занимается повседневными делами, но я-то знаю, что это – одна видимость.

– Вы в этом уверены?

– Почти. Почему бы вам не забрать ее оттуда? Вы – единственный, кто может заставить ее забыть…

– Забыть! Как часто в последний год произносится это слово! Забыть! Вам не приходит в голову, что я тоже хотел бы забыть, что того же желает и Сара, которая внушает вам страх? Но попробуйте понять, что есть вещи, которые нельзя, не должно забывать во имя жизни, во имя любви, наконец…

Лаура плохо знала Франсуа Тавернье. Ей никогда не приходилось видеть его в минуты гнева. Сильно побледнев, он взял Лауру за руку, стремясь лучше втолковать то, что хотел сказать, и так сильно сжал ее руку, что у нее невольно вырвался стон.

– Извините, я сделал вам больно. Простите старого дурака. Молоденькая девушка хочет забыть ужасы, в которых повинны старшие. Что может быть естественнее? Не нам давать вам уроки жизни.

– Именно так думаем и мы, то есть мои друзья и я. Мы не желаем ни от кого выслушивать нравоучения, – заявила она, потирая руку. – Ведь Гитлер умер, не так ли?

– Он, может быть, и умер, но нацизм живет.

Постояльцы отеля, проходившие мимо хорошенькой, по последней моде одетой девушки и ее изысканно одетого собеседника, ни за что не смогли бы угадать, о чем говорила эта парочка. Скорее всего они думали, что это обычная ссора влюбленных.

– Но из этого не следует, что я не должна жить полной жизнью!

«Какой же она еще ребенок», – подумал Франсуа. Ее надутая физиономия вдруг напомнила ему Леа, но эта была другая, эгоцентричная и мелочная Леа.

– Ваша война нам открыла, – продолжала Лаура, – что жизнь коротка и хрупка. Я не хочу жить так же скучно, как сестры.

– Вы думаете, что Леа скучно живет? – проговорил он с внезапно проснувшейся в душе тревогой.

– Не можете же вы считать нормальным, что девушка в ее возрасте киснет в захолустье в обществе милых, конечно, но далеко не забавных старых теток, вечно плачущей Франсуазы да двоих несносных, целый день ревущих мальчишек! Хотела бы я посмотреть, как бы вам жилось на ее месте! Хорошо еще, что вернулся Жан Лефевр и почти каждый день заходит в Монтийяк.

Франсуа Тавернье понял коварный намек и улыбнулся.

– Действительно, это очень хорошо. Леа трудно обходиться без мужского общества…

– И это все, что вы можете сказать? – проговорила Лаура с видом раздосадованной маленькой девочки. – Вы еще и смеетесь!..

– Причина моего смеха – вы.

– Вот как!

– Мне надо уладить некоторые дела в Париже, и в ближайший четверг либо пятницу я отправлюсь в Монтийяк.

– А меня возьмете с собой?

– Обещаю. Я дам вам знать, как только буду готов к отъезду.

– Спасибо. Я на вас рассчитываю.

9

Альбертина де Монплейне с грустью наблюдала за тем, как Франсуаза все больше и больше погружалась в тягостное безразличие. Молодая женщина подолгу оставалась неподвижной, без сил, с ничего не выражавшим взглядом. Иногда она выходила из состояния полного равнодушия к окружающему миру, и тогда все вызывало у нее откровенное отвращение, даже сын не мог хоть немного развеселить ее. Только молчаливое присутствие нового управляющего было способно вывести ее из состояния замкнутости. Между молодыми людьми постепенно установилось нечто вроде дружбы, которая у Лебрена очень скоро переросла в любовь. Но он не решался открыть свои чувства Франсуазе, понимая, насколько далека она была от подобных переживаний.

Ален Лебрен все знал о прошлом Франсуазы. Продолжительное пребывание молодого человека в плену в Германии, в семье, состоявшей из одних женщин, научило его с пониманием относиться к отношениям, завязывавшимся между представителями воюющих сторон. В кафе, да и везде, где ему приходилось бывать, он не раз выступал в защиту Франсуазы. Более того, он как-то подрался с одним виноделом из Кадийяка из-за того, что тот осыпал оскорблениями «шлюх, которых следовало бы не только обрить, но и расстрелять». Его, как и Альбертину, тревожило подавленное состояние Франсуазы. Он делал все, чтобы рассеять ее мрачное настроение, но это ему редко удавалось.

И все-таки однажды, как ему показалось, представился удобный случай. Он повез ее на ярмарку в Дюран, чтобы купить гусей и уток, которых он собирался разводить. После ярмарки они пообедали в хорошем ресторане, и там впервые за все время их знакомства он увидел ее спокойной и улыбающейся. На обратном пути они сделали остановку, чтобы полюбоваться окрестностями и немного пройтись пешком. Они дошли до рощицы и уселись на мох, радуясь возможности укрыться от жары в тени деревьев. Оба молчали, но в этом молчании не было и тени напряженности. Это было молчание двух хороших друзей. Ален коснулся рукой плеча Франсуазы. Она никак не прореагировала на это. Осмелев, он притянул ее к себе и беззвучно поцеловал в коротко остриженные волосы. Почувствовав прикосновение его губ, она вздрогнула и, побледнев, вскочила на ноги.

– Поехали домой, – сухо проговорила она.

Остаток пути они проехали молча. Он чувствовал себя уязвленным; она, крепко сжав губы, была подобна натянутой струне.

По приезде в Монтийяк они расстались, не проронив ни слова.

В последующие дни они разговаривали друг с другом только по необходимости и только о хозяйственных делах.

Альбертина догадывалась, о чувствах управляющего и замечала, что Франсуазе, похоже, нравилось его общество. В мечтах она уже видела их скрепленными брачными узами, как вдруг внезапная перемена в отношениях совершенно сбила ее с толку.

Как-то вечером после работы Ален Лебрен постучался в комнату Леа и спросил, может ли она с ним поговорить. Удивленная серьезностью его тона, Леа усадила его в кресло по другую сторону отцовского письменного стола.

– Что с вами, Лебрен? Вы странно выглядите.

– Мадемуазель, я пришел просить вас об увольнении с работы.

– Вы хотите уволиться!.. Но почему? Разве вам не нравится работа?

– Дело не в работе, мадемуазель… Откровенно говоря, речь идет о независящих от меня обстоятельствах.

– Я что-то вас не понимаю. Объяснитесь, пожалуйста. Вы говорили об этом с Франсуазой?

– Вот именно…

– Что – именно?

– Франсуаза, я хотел сказать, мадам Франсуаза… Все дело в ней… Я хотел узнать ваше мнение…

Он замолчал.

– Так говорите же! Что вы хотели от меня узнать?

– Это трудно выговорить… Как вам кажется, мадам Франсуаза…

– Что – мадам Франсуаза?

– Согласится ли она выйти за меня замуж?

Леа в изумлении уставилась на него и тут же разразилась смехом. Ален Лебрен побелел и поднялся.

– Мадемуазель, я не позволю ни унижать себя, ни насмехаться над собой.

– Вы не так меня поняли, Лебрен. Я вовсе не насмехаюсь над вами. А рассмеялась я потому, что вы пришли с предложением не к Франсуазе, а ко мне. Но разве я могу дать ответ за нее? Сестра не поверяет мне свои сокровенные чувства.

– Да, конечно, но как вы думаете, захочет ли она хотя бы выслушать меня?

Он стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, не зная, куда деть руки, и вызывал у Леа чувство умиления. Она с улыбкой снова усадила его в кресло.

– Ален, я была бы очень рада, если бы вы стали моим зятем, и думаю, для Франсуазы было бы счастьем иметь такого мужа, как вы. Вы осведомлены обо всем, что произошло в ее жизни, и это не является для вас препятствием. Возможно, однако, что она считает это препятствием для себя. Вы говорили с ней об этом?

– Нет, я хотел поговорить, но после нашей поездки на ярмарку в Дюран она меня избегает. Может быть, вы согласитесь…

– Решительно нет. Я хорошо знаю Франсуазу, мое вмешательство только повредит делу. Единственное, что я могу сделать, так это устроить вам встречу наедине.

– А вы сможете?

– Для меня это сущие пустяки, – ответила Леа, пожимая плечами. – Мне хотелось бы сделать гораздо больше, сделать все, что в моих силах, чтобы вернуть Франсуазе вкус к жизни.

– Благодарю вас, мадемуазель. Я со своей стороны тоже сделаю все для того, чтобы она и ее малыш были счастливы.

– Благодарить будете после. А пока дайте мне подумать. Когда у меня созреет план, я дам вам знать.

– Но не затягивайте с этим слишком долго, – сказал он на прощание.

После его ухода Леа подошла к открытому окну, в задумчивости оперлась о подоконник и долго блуждала взглядом по широкому лугу, плавно спускавшемуся к обсаженной тополями дороге на Сен-Макер. Теплый ветерок покачивал верхушки деревьев и покрывал рябью высокую траву на лугу. Все было спокойно, на своем привычном месте и даже казалось незыблемым. Но Леа знала, что это – всего лишь иллюзия, обман. Легкий ветерок мог перерасти в бурю, на смену спокойствию и тишине могла прийти гроза. Однако она знала также, что не нужно нарушать этот, пусть недолговечный, но все же покой. Что-то вроде инстинкта выживания подсказывало ей, что следовало всячески поощрять намерения Лебрена не только ради счастья сестры, но и ради ее собственного счастья, ради собственного спокойствия и свободы. Все в Монтийяке обращались именно к ней за разрешением самых различных проблем, начиная с вопросов управления имением и кончая выбором ткани для нового платья, выкорчевыванием той или иной виноградной лозы, посадкой молодых деревьев или выбором блюд на обед. Почти неосознанно ей хотелось переложить эти заботы на кого-нибудь другого. В этом отношении Ален Лебрен был самой подходящей кандидатурой. Конечно, родственникам из Бордо такая партия покажется неподходящей, но, учитывая теперешнее состояние родственных отношений, их мнением можно было пренебречь. Леа представляла себе, как двоюродные сестры с усмешечкой говорили, что для Франсуазы в ее положении не было никакой надежды на замужество, что ни один человек их круга никогда не решится связать свою судьбу с женщиной с таким прошлым, да еще и с незаконнорожденным ребенком на руках. Самым трудным было убедить саму Франсуазу. Леа знала, что сестра все это время хранила в сердце память об Отто, но, с другой стороны, она должна была подумать о сыне, которому, когда он подрастет, понадобится отец. И снова ее привело в раздражение отсутствие Франсуа Тавернье. Уж он-то знал бы, как поступить!

Жан Лефевр вернулся к довоенным привычкам, и каждый вечер стал появляться в Монтийяке. Его посещения радовали всех. Он часто оставался ужинать и потом проводил остаток вечера в окружении друзей. Иногда он приезжал вместе с матерью, которую сестры де Монплейне развлекали как могли. Каждый раз бедная женщина останавливалась на какое-то время у того места, где раньше был похоронен Рауль.

Почти безотчетно Леа вела себя с Жаном как кокетливая девчонка, забывая, что давно вышла из подросткового возраста, и что он тоже не был неопытным школьником. Они никогда не вспоминали о той ночи в Моризесе, когда оба брата открыли ей свою любовь. Однако ни она, ни он не забыли о том, что это для каждого из них значило: пробуждение нежных и безумных плотских чувств без всяких, однако, последствий для Леа, а для Жана – глубокое потрясение, сопровождаемое чувством вины и угрызениями совести. Жан частично утратил прежние веселость и непринужденность, которые так нравились когда-то Леа. Груз ответственности, горе матери, пережитые страдания, потеря брата придавали ему не свойственную его натуре серьезность. Больше, чем раньше, он любил Леа и мечтал жениться на ней. Но он знал о ее связи с Франсуа Тавернье и поэтому не решался говорить ей о своих намерениях. Он боялся получить отказ, боялся услышать от нее, что она любит другого.

Леа рассказала ему о чувствах Алена Лебрена к Франсуазе и попросила организовать поездку в Пила, где у Лефевров была вилла на берегу моря. Стоял июнь, и что могло быть естественней и понятней, чем желание искупаться в океане? Поскольку Леа не могла найти предлог, чтобы не брать с собой детей, им пришлось отправиться вшестером ранним субботним утром в новой машине Жана марки «ситроен» в 15 лошадиных сил с передним приводом. Увидев, как большая черная машина остановилась у дома, Леа невольно отпрянула от окна, ей почудилось, что сейчас откроется дверца и из машины выйдет Морис Фьо со своими подручными.

В багажник машины погрузили приготовленные Руфью корзины с провиантом. Женщины с детьми разместились на заднем сиденье, а мужчины заняли места на переднем. В этот день в Вилландро была ярмарка. Несмотря на ранний час, город был запружен повозками, грузовиками, стадами овец и коз. Из клеток доносились крики домашних птиц, в арбах похрюкивали свиньи. В мягком свете утра каждый, не торопясь, шел по своим делам. Миновав город, они выехали на дорогу, которая прямиком шла через Ландский лес. У Леа сжалось сердце при воспоминании о тех днях, когда они с Камиллой и Шарлем прятались в этом самом лесу. Шарль был тогда совсем крохотный. Помнит ли он теперь об этом? Мальчик с серьезным и внимательным видом молча смотрел на мелькающие деревья.

– Где-то здесь была голубятня отца Леона, – вдруг произнес он.

Леа вздрогнула, а Жан Лефевр резко крутанул руль. Оказалось, все трое думали об одном и том же, и их мысли передавались от одного к другому!

– Ты помнишь голубятню отца Леона? – спросила Леа.

– Не очень отчетливо. Помню только, что там были ты и мама. Ведь это – где-то здесь, правда?

– Да, дорогой, это, по-моему, недалеко отсюда.

Шарль отвернулся и, прильнув к стеклу, казалось, целиком погрузился в созерцание. Пьер заснул на коленях у матери. Все долго ехали молча.

Наконец казавшаяся нескончаемой прямая дорога свернула к хутору Ламот. У Леа вырвался вздох облегчения. Сколько она себя помнила, путь через Ланды всегда был для нее, в отличие от родителей и сестер, бесконечно утомительным. Глядя на сосны, похожие одна на другую как две капли воды, она испытывала необъяснимое чувство тревоги.

Проехав Аркашон, они остановились у мадам Руссель, которой были доверены ключи от виллы.

– Месье Жан! Какое счастье снова свидеться после этих ужасных лет! Бедный месье Рауль! Какое непоправимое горе! Несчастная мадам Лефевр, как она должна переживать!

Жану с трудом удалось остановить поток сочувственных восклицаний сторожихи.

Дом, где во время войны стояли немцы, не очень пострадал, но как бы потускнел. Это слово сразу же пришло на ум Леа, и, не отдавая себя в этом отчета, она произнесла его вслух. Жан с удивлением взглянул на нее.