355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Режин Дефорж » Черное танго » Текст книги (страница 2)
Черное танго
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 13:44

Текст книги "Черное танго"


Автор книги: Режин Дефорж



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

2

Для Сары кошмар все еще продолжался.

Ей казалось нереальным и то, что Леа обнаружила ее среди трупов в Берген-Бельзене, и то, что она «бежала» из лагеря, и то, что теперь находилась в военном госпитале в предместье Лондона. Каждую ночь ее одолевали кошмары. Ей снился солдатский бордель, где, несмотря на следы от ожогов, оставленные сигаретами Мазуи, она пользовалась большим спросом среди офицеров СС. Напрасно ее истерзанное тело отказывалось вступать с ними в контакт. Когда из-за этого половые сношения с ней затруднялись, они смазывали себе члены каким-нибудь жиром. Заливаясь гнусным смехом, они говорили, что лучшим из всех был жир, вытопленный из евреев. Когда она в первый раз поняла, о чем шла речь, то тут же потеряла сознание. Ее привели в чувство, окатив ледяной водой. С тех пор всякий раз, когда смазанный всевозможными снадобьями мужской член погружался в ее тело, она произносила про себя имена всех своих погибших друзей; и раз уж ей не хватало мужества покончить с собой, чтобы никогда больше не оказываться в постыдных объятиях этих скотов, она клялась жить только ради того, чтобы отомстить за тех, кто погиб. Но пришел день, когда она перестала нравиться клиентам, и ее отправили на дорожные работы. В лагере Равенсбрюк, куда поместили Сару, ей пришлось терпеть насмешки помеченных зеленым треугольником уголовниц, которые завидовали ее все еще соблазнительным в сравнении с их худобой формам.

– А что, концы у бошей сладенькие?

– Ты, видно, не умела сосать их члены, и поэтому тебя отправили к нам!

– А ты все еще красотка! Это, наверное, от того, что трахалась с бошами!

В приступе ярости от стыда и гнева Сара набросилась сразу на двоих. Ей нетрудно было справиться с ними – они были так худы, что кости проступали не только сквозь кожу, но и сквозь полосатую одежду узниц. В тот же миг она оказалась в кольце изрыгающих проклятия женщин, и только вмешательство капо [1]1
  Охранники из среды заключенных.


[Закрыть]
и охраны с собаками спасло ее от расправы. Обе женщины лежали в грязи без признаков жизни. Охранники приказали шестерым заключенным отнести трупы в крематорий. Сару, с виду спокойную, без малейшего сопротивления с ее стороны отвели в медсанчасть, где молоденькая и прелестная заключенная оказала ей первую помощь и уложила на раскладушку с жесткими от грязи и сукровицы простынями. Сара заснула.

Проснувшись, она увидела у изголовья крупную женщину в военной форме с довольно красивым, несмотря на грубые черты, лицом.

– Я – доктор Шеффер, ассистентка доктора Оберхейзер, врача вашего вонючего лагеря. В вашей карточке записано, что вы – гражданка Германии еврейского происхождения. Значит, вы лишняя в этой стране, не так ли? Евреи – отбросы человечества и, следовательно, должны быть уничтожены. Прекрасно это понимая, наш фюрер решил очистить мир от этих недочеловеков, вернее, полуобезьян. Но поскольку, несмотря ни на что, вы – гражданка Германии, я буду лечить вас, чтобы вы были в форме перед отправкой в газовую камеру.

– В газовую камеру? – пробормотала, поднимаясь с раскладушки, Сара.

– Да. Это эффективное средство для уничтожения сотен и сотен паразитов. Ха-ха-ха! Видели бы вы, как они там, в клетках, извиваются, дерутся, убивают друг друга… Ха-ха-ха! Ну, прямо как вши… Чтобы избавиться от жидовской заразы, нет ничего лучше, чем сильная струя газа под давлением…

Сара схватила ее за горло и с удесятеренной от ненависти силой принялась душить. На крик молоденькой заключенной сбежались капо. Понадобились усилия, по меньшей мере, троих из них, чтобы оттащить Сару от докторши. На шее у Шеффер виднелась красная полоса, вдоль которой кое-где проступали капельки крови. Кашляя и отплевываясь, она пыталась отдышаться. Сара лежала в углу без сознания с рассеченными губами и бровью.

Отдышавшись, докторша принялась пинать ногами неподвижное тело Сары. Она наверняка убила бы ее, если бы одна из капо не проговорила, наконец:

– Оставьте, доктор, она может пригодиться вам для опытов.

Тогда и началось для Сары постепенное сползание в бездну ужаса.

Она провалялась двое суток на соломенном тюфяке в медсанчасти без медицинской помощи и без пищи, получая только несколько глотков гнилой воды от молодой заключенной – польки с ампутированной ногой. На третий день утром с нее сорвали остатки разодранной одежды и, несмотря на то, что она была в сильном жару, поволокли в некое подобие загона, где сгрудились около сотни обнаженных и наголо обритых женщин, возраст которых невозможно было определить. Большинство из них были по сути дела скелетами без рук либо без ног; у кого на плечах, у кого на животе, у кого на груди или бедрах виднелись открытые гнойные и иногда кишащие червями раны. Покрытые коркой засохшей крови, грязи и экскрементов, они лежали либо сидели скрючившись, на сырой земле среди нечистот, гнилой соломы и грязных лохмотьев. Сару скинули в яму, откуда с криками боли и гнева ее стали выталкивать лежавшие под нею женщины. В жару она воспринимала происходящее как нечто нереальное. «Я вижу страшный сон, – думалось ей, – надо поскорее проснуться».

Она «проснулась» только на следующий день от ощущения удушья. Вокруг было темно. Где она? Кто загнал ее сюда? Высвободив с большим трудом руку, она попыталась сориентироваться на ощупь. Под ладонью она ощутила что-то холодное и мягкое, потом что-то твердое и холодное, потом опять мягкое, твердое, снова мягкое, холодное, мягкое… Со стоном Сара выбралась, наконец, из груды тел, под которыми лежала. Все искалеченные женщины из загона, абсолютно все, были мертвы. Сквозь грязь виднелись синие, позеленевшие, серые или желтые трупы. На их лицах застыла гримаса боли, из открытых ртов вытекала густая пена, руки и ноги были скрючены, туловища согнуты неведомой мукой в дугу. Они умерли! Но как, почему и когда? И зачем здесь она, судя по всему, единственная из всех оставшаяся в живых? Совершенно голая, она кружила в надежде выбраться отсюда, наступая то на чью-то голову, то на живот, то на плечо, увязая в зловонной коричневой жиже, спотыкаясь, падая, вставая и снова падая… Потом был смех, хлопанье в ладоши, веселые звуки губной гармошки и внезапно острый запах бензина… О, эти сны!.. Ей показалось, что она проснулась, однако сон продолжался. Скорее всего, голод навевает такие страшные видения… Подумав так, она остановилась – разве можно убежать от снов?! – и, стоя с опущенными руками и закрытыми глазами, стала ждать пробуждения.

Внезапно нахлынувшее тепло заставило ее открыть глаза. Она увидела синие языки пламени, со смачным потрескиванием лизавшие трупы. Исходивший от костра запах напомнил ей сказочный ужин, данный однажды королем Марокко в честь ее отца после одного из его концертов: десятки бараньих туш жарились над раскаленными углями, мерцавшими в ночной темноте. Рот Сары наполнился слюной. И в тот же миг жгучее чувство стыда вывело ее из оцепенения. Мысленно она поклялась мстить и за обильную слюну во рту, и за то, что на какую-то долю секунды эти тела показались ей съедобными, и за стыд, который почувствовала, ухватившись за приклад ружья, со смехом протянутого ей эсэсовцем, и за выворачивающий нутро страх. Мстить за все до тех пор, пока не придет забвение и не сотрет из памяти эти картины и это постыдное неутоленное чувство голода!

По приказу одной из капо четверо заключенных подняли Сару за руки и за ноги и отнесли в относительно чистый барак, где за красной занавеской стояло четыре или пять коек. В дальнем углу находилась наполненная водой ванна, куда женщины без особой осторожности бросили свою ношу. Сара взвизгнула – вода была ледяная. Она попыталась подняться, но одна из заключенных сказала ей по-французски:

– Лежи спокойно. Нам приказано тебя вымыть. Чем скорее мы покончим с мытьем, тем лучше для тебя…

– Меня вымыть?

– Да, чтобы ты понравилась Большой Берте.

– Кто такая Большая Берта?

– Лагерный врач. Это не настоящее ее имя, а прозвище, которое мы ей дали. Она любит женщин. Если женщина ей понравится, она приказывает прежде всего ее вымыть, а уж потом…

– Замолчи! – строго прервала ее другая заключенная, по всей видимости, очень красивая в прошлом.

– У нас говорят: за ученого двух неученых дают, вот я и учу…

Переговариваясь таким образом, они мыли ей тело и голову отвратительно пахнущим розовым мылом. Хотя вода была холодной, Сара получила удовольствие от мытья.

– Ты, должно быть, очень ей понравилась, раз уж она приказала вымыть тебя туалетным мылом. Малышке югославке на прошлой неделе повезло куда меньше – ее мыли простым мылом из жира, вытопленного из евреев.

– Замолчи, это не доказано!..

– Какие еще тебе нужны доказательства? Нет на свете ничего, даже самого чудовищного, на что они не были бы способны! Разве ты не видишь каждый день, что они вытворяют? Да и ты сама, хоть и изображаешь из себя проповедницу моральных устоев, тем не менее, не брезгуешь выполнять определенные поручения за дополнительную миску похлебки да за кусок сосиски от случая к случаю!

– Знаю, знаю! Замолчи, прошу тебя!

По лицу несчастной женщины, ополаскивавшей волосы Сары, текли слезы.

– У тебя красивые волосы. Как могло случиться, что они не обрили тебя наголо, как всех остальных?

– Не знаю.

– Не спрашивай. Она была в борделе, а ты прекрасно знаешь, что там не любят лысых девок.

Проглотив миску густой и горячей похлебки и лежа на койке под белой простыней с забинтованными ранами, в чистой сорочке из грубой ткани, Сара попыталась собраться с мыслями. Откуда такая внезапная перемена? Сначала ее избивают, не оказывают никакой помощи, убивают сотню женщин вокруг нее, но ее оставляют в живых, потом моют, лечат, кормят, укладывают в теплую и удобную постель. Почему? Впрочем, лучше бы было никогда и не узнать.

Доктор. Шеффер приказала позаботиться о Саре не потому, что хотела сделать ее своей любовницей, а для того, чтобы Сара смогла осмыслить во всей полноте то, что ей предстояло пережить.

Будучи еще молодым врачом, Роза Шеффер перед войной блестяще сдала экзамены по гинекологии и начала работать ассистенткой у знаменитого гинеколога профессора Карла Клауберга, получившего мировую известность благодаря исследованиям действия прогестерона и считавшегося непререкаемым авторитетом после опубликования статей о гормональном лечении. Пройдя медицинскую практику в одной из больниц Кёнигсхютта, она стала помогать профессору в его опытах по стерилизации женщин, так называемых низших рас, в концлагере Освенцим. Среди ее коллег там были фельдшер Бюннинг и химик Гебель, представлявший лаборатории Шеринг-Кальбаум. Начисто лишенная чувства сострадания, она ассистировала и участвовала в стерилизации десятков еврейских женщин из Франции, Голландии, Бельгии, Греции, Польши, России… Карл Клауберг и Роза Шеффер были чудовищной, хотя и комической, парочкой: он ростом метр пятьдесят сантиметров и она, вымахавшая до метра семидесяти пяти!.. Направленная руководить родильным отделением в Равенсбрюке, Шеффер сблизилась там с доктором Гердой Оберхейзер, ассистенткой профессора Карла Гебхарда, который, будучи другом и лечащим врачом Гиммлера, испытывал на заключенных эффективность сульфаниламидов. Некоторые из тех, на ком он экспериментировал (он нежно называл их всех «мои крольчата»), умерли, а те, кто выжил, остались инвалидами на всю жизнь.

В Равенсбрюке доктор Шеффер особо отличала самых гнусных и самых подлых среди персонала, а также среди уголовниц и проституток. Горе было тем девушкам и молодым женщинам, которых она приглашала на свои вечеринки для избранных. После этого они чаще всего либо попадали в газовые камеры, либо умирали от «сердечного приступа» вследствие сделанного им вливания смертельной дозы какого-нибудь препарата. Быть выбранной Большой Бертой означало быть приговоренной к скорой смерти. Некоторые заключенные, еще сохранившие остатки былой красоты, мазали себе лица сажей или землей, чтобы не быть замеченными воинственной амазонкой, которая больше всего на свете любила забавы с молодыми и унижение тех, кого себе подчиняла. За долгие годы она привыкла к тому, что ее сотрудники, а потом и заключенные лагеря дрожали перед ней. Вот почему протест Сары вызвал в ней неописуемое изумление и ярость.

3

Четыре года немецкой оккупации, поборы, последовавшие за освобождением Франции, атмосфера ненависти и подозрительности, захлестнувшая страну, наконец, нищета до основания разрушили простые, обывательские представления Альбертины и Лизы де Монплейне. Война закончилась, но прежний порядок жизни не восстанавливался. Сестры превратились в старушек, постоянно дрожащих перед неведомым будущим. Раньше они думали, что с окончанием сражений придет конец и лишениям. Но с течением времени для них становилось все более очевидным, что никогда уже не вернется спокойная довоенная жизнь. Трудности повседневного существования были такими же, как и в самые тяжелые годы: ограничения в потреблении продуктов, тканей, угля, продовольственные карточки, нескончаемые очереди у дверей пустых лавок. Хорошо еще, что подторговывала Лаура. Без этого они не смогли бы вообще прожить, тем более что деньги у них были на исходе.

Но еще хуже было моральное состояние сестер. Позор Франсуазы пал и на их головы. Друзья посещали их все реже и реже. Лиза была неутешна от того, что растеряла партнеров по бриджу. Альбертина внешне проявляла большую стойкость, но внутренне страдала еще сильнее. Она упрекала себя в том, что не сумела уберечь дочерей своей племянницы Изабеллы и не смогла противостоять действиям Леа и сомнительным торговым операциям Лауры. Бедняжка не находила утешения даже в молитве, ибо потеряла веру. В этом была ее глубокая личная драма. Она часто думала об отце Адриане, и только боязнь причинить боль дочерям своей дорогой Изабеллы и особенно сестре Лизе, которую она не переставала считать ребенком, не позволила ей лишить себя жизни по примеру доминиканца.

Потеря состояния стала наконец очевидной для сестер де Монплейне. За ними сохранились только квартира на Университетской улице да маленький домик в Лангоне, который они когда-то купили по совету Пьера Дельмаса, чтобы с приближением старости находиться поближе к милой Изабелле. Их старый нотариус заявил без обиняков: им остается продать квартиру и поселиться в Лангоне. Но в таком случае, что будет с Франсуазой и ее мальчиком, с Лаурой и с Леа, на которой лежала ответственность за Шарля? На этот вопрос они получили ответ от Франсуа Тавернье, который навестил их, будучи проездом в Париже.

– Вы приняли правильное решение – покинуть столицу, – сказал он.

– Но где будут жить девочки?

Они могут поселиться в Монтийяке.

– В Монтийяке?! Но, говорят, там теперь одни развалины…

– На месте развалин можно построить новый дом. Посмотрите вокруг! Везде идет восстановление.

– Однако у бедных девочек нет денег, а мы, увы!..

Альбертина украдкой смахнула невольно навернувшиеся слезы. Но Франсуа успел их заметить, хотя и не подал виду.

– Есть ли у вас вести от Леа? – спросил он. – Мы расстались с ней месяц назад в Берлине, и с тех пор я ничего о ней не знаю.

– Она не из тех, кто любит писать. Ее последнее письмо шло к нам две недели. Мы получили его примерно неделю назад. Она пишет о вашем отъезде из Берлина. Хотите прочесть?

Альбертина вынула из кармана письмо, написанное на голубой бумаге. Франсуа пришел в волнение, увидев знакомый небрежный почерк.

«Милые тетушки, дорогие Лаура,

Франсуаза и Руфь!

Мне придется ограничиться всего несколькими строчками, так как хочу отправить это письмо с девушкой, которая с минуты на минуту вылетает самолетом. Я получила ваше письмо и фотографии, за что огромное спасибо. Шарль – прелесть и так похож на свою мать! Мне очень понравилась шляпка Лауры; когда вернусь, обязательно попрошу дать мне ее поносить. Новая прическа Франсуазе очень к лицу. А малыш Пьер получился нечетко. Он, верно, шевельнулся, когда снимали, поэтому трудно разобрать, какое у него лицо. Говорят, жизнь в Париже по-прежнему трудная, снабжение, похоже, не улучшается. Словом, та же картина, что и здесь, где мы питаемся только американскими консервами. Что касается меня лично, то все идет хорошо, несмотря на тяжелые условия работы. Вчера вернулась из трехдневной командировки в Швейн на берегу Балтики. Погода была отличная. Мне подсадили одного пленного француза и двух бельгийцев. Все другие машины были переполнены. Пришлось провести за рулем ночью четыре часа подряд. К тому же у меня были неисправные фары, а когда пошел дождь, оказалось, что и дворники бездействуют. Я ехала в полной темноте и ничего не видела перед собой. Была уверена, что в целости и сохранности не доеду, а под конец из-за чрезмерного нервного напряжения почти желала на что-нибудь наехать, чтобы поскорее кончился этот кошмар. Однако небеса благосклонны к женщинам за рулем, и я добралась благополучно, хотя и в прескверном настроении. У нас сложились прекрасные отношения с советскими союзниками. В своем секторе они во всем идут нам навстречу, не то, что американцы, с которыми одни только хлопоты. Мне пришлось проделать путь в сто пятьдесят километров в обществе одного русского, который всю дорогу без устали набрасывая мне на плечи пальто всякий раз, когда оно спадало. В командировках с русскими мы едим то же, что и они. Вот обычное меню: суп на завтрак, картофельное пюре и тертая редька на обед, суп на ужин. На следующий день то же самое. Как вы понимаете, это не очень вдохновляет такую чревоугодницу, как я. К счастью, есть еще водка. Только не волнуйтесь, я ею не злоупотребляю. Зато наши друзья способны поглощать ее в невероятном количестве. Не представляю, каким образом они ее достают. Ведь снабжение спиртными напитками строго регламентировано.

Не могли бы вы прислать мне денег? Мои все кончились. Я все верну, так как мне причитается крупная сумма в отделении французского Красного Креста. Я купила потрясающий фотоаппарат. Клер Мориак меня сфотографировала возле санитарной машины. Посылаю вам карточки с той же оказией, что и письмо. Я купила также тридцать пять пачек сигарет и осталась без гроша.

Франсуа Тавернье неделю назад уехал из Берлина. Мне очень его недостает.

Я нахожу нелепой мысль продать квартиру на Университетской улице и обосноваться в Лангоне. Для меня не может быть и речи о возвращении в те места. С ними связаны слишком страшные воспоминания. Когда вернусь во Францию, мы все вместе найдем разумное решение. Я устроюсь на работу. А пока придется перебиваться с помощью Лауры. Кстати, Лаура, дорогая, не могла бы ты достать приличную обувь? У меня осталась всего одна пара, которой надолго не хватит. Заранее благодарю тебя, сестренка, и рассчитываю на твою помощь.

Позаботьтесь о Шарле, передайте ему, что я его целую и часто о нем думаю.

Должна на этом заканчивать письмо, так как мне делают знаки, что самолет ждать не будет. Берегите себя,

крепко вас целую.

Ваша Леа».

Франсуа сложил письмо.

– Бедная девочка! Как ей удается водить такую тяжелую машину?.. – проговорила Лиза, протягивая ему фотографии, присланные Леа.

Какая же она была грустная и хорошенькая! Она сидела, свесив ноги, на подножке санитарной машины в окружении троих улыбающихся девушек. На другой фотографии она была снята во весь рост, подтянутая, в серо-голубой форменной одежде Красного Креста, в аккуратно сидящем головном уборе, в перчатках и с безукоризненно завязанным галстуком, на фоне выстроившихся для осмотра санитарных машин.

Возвращая фотографии, Франсуа Тавернье отметил про себя, что у него не было ни одного снимка Леа.

– Как она выглядела в последний раз, когда вы ее видели? – спросила Альбертина.

– Восхитительно! – ответил он с улыбкой.

– То есть?

– Извините, я хотел сказать, очень хорошо выглядела, очень-очень хорошо.

– Работа не слишком ее изматывает?

– Она устает, конечно, но ведь она очень сильная и мужественная. Начальство ее хвалит. Что же касается рядовых сотрудниц, то, хотя она и самая красивая из всех, они ее просто обожают.

– Мы очень рады это слышать. Я лично сильно о ней беспокоюсь. Она чуткая в мать и упрямая в отца. В ней смешались гордость и упрямство. Она сильная, как вы заметили, но одновременно и хрупкая…

– Знаю, и это делает ее особенно привлекательной.

– Боюсь, ей будет трудно включиться в нормальную жизнь, выйти замуж, иметь детей. Вам так не кажется, месье Тавернье?

До чего же милы были эти наивные и бесхитростные старушки, особенно Лиза с ее седыми кудряшками, которым парикмахер придал чересчур яркий розовый оттенок!

Франсуа уклонился от ответа.

– Вернемся к вашим планам. Сможете ли вы прожить на деньги, вырученные от продажи квартиры? Извините, это может показаться нескромным с моей стороны…

– Ах, что вы, месье, мы ведь друзья… К тому же мы теперь в таком затруднении… Наш нотариус говорит, что сможем прожить, если, конечно, не будем делать безумных трат. Однако это не решит проблем наших племянниц.

– Я могу помочь вам решить эти проблемы.

– Каким образом?

– Ссудив деньги на восстановление Монтийяка…

– Но, месье…

– Позвольте мне договорить. Ваши племянницы вернут мне эту ссуду после того, как получат возмещение за причиненные войной убытки…

– Но этих денег не хватит…

– Не забывайте о доходах от виноградников. Вино из Монтийяка высоко ценится.

– Но теперь некому заниматься имением.

– Не беспокойтесь, такие люди найдутся. Главное – это чтобы Франсуаза, Лаура и Леа приняли мое предложение. Как вы думаете, отвечает оно их желаниям?

– Что касается Франсуазы, то ей, по-моему, все равно. Здесь ли, в другом ли месте – для нее все едино. Она очень несчастна, а мы не находим способа хоть как-то облегчить ее душевное состояние. Лаура же – несовершеннолетняя, и нам, возможно, удастся уговорить ее присоединиться к нам. Таким образом, мы отдалим ее от людей, с которыми она теперь водит дружбу. А вот Леа… Вы же прочли в письме, что для нее не может быть и речи о возвращении в Монтийяк.

– Это не окончательное решение. Она – дитя этой земли и очень к ней привязана. Ее пугают руины родного дома. Когда же дом будет восстановлен, она снова полюбит его.

– Вы думаете?

– Да, я думаю, она сочтет своим долгом привести в порядок усадьбу в память об отце и матери. К тому же, есть ли вообще у нее выбор?.. Вы должны принять мое предложение.

Лиза глубоко вздохнула, Альбертина опустила голову. Все трое молчали.

– Могу я, в свою очередь, задать вам нескромный вопрос? – произнесла, наконец, Альбертина.

– Разумеется, прошу вас.

– Я хотела спросить… Это трудно выговорить, извините… Однако прежде чем принять ваше великодушное предложение, я все-таки должна задать вам один вопрос… Каковы ваши чувства по отношению к Леа, каковы ваши намерения?

– Вы, видимо, хотите спросить: намереваетесь ли вы, месье Тавернье, жениться на Леа? – произнес он с несколько большей, чем рассчитывал, долей иронии в голосе.

– Именно так.

– Скажу вам откровенно: это следует хорошенько обдумать.

– То есть как? – в один голос воскликнули сестры.

– Я хочу сказать, что абсолютно не уверен, сможет ли Леа стать хорошей женой, а еще большие сомнения у меня в том, что она захочет иметь такого мужа, как я.

– В таком случае, месье… – начала, вставая, Альбертина.

– Не сердитесь, мадемуазель, я не хотел вас оскорбить. Я хотел только сказать, что это зависит не от меня, а от Леа. Проще говоря, я, со своей стороны, охотно женился бы на вашей племяннице.

Вздох облегчения вырвался одновременно у каждой из сестер.

– Ну и напугали же вы меня! – проговорила сдавленным голосом Лиза, обмахиваясь носовым платком.

Альбертина промолчала, но улыбнулась.

– Если позволите, я переговорю с вашим нотариусом. Назовите мне его фамилию.

– Его зовут мэтр Луазо. Он живет на бульваре Курсель.

– Очень хорошо. Я зайду к нему на этой неделе.

Франсуа Тавернье повидался с нотариусом и высказал готовность купить квартиру по весьма выгодной для старушек цене, но при условии, что имя и фамилия покупателя не будут разглашаться вплоть до нового распоряжения. В сопровождении Франсуазы он съездил в Монтийяк, чтобы ознакомиться с состоянием, в котором находилось имение. Ущерб, нанесенный дому, оказался меньше предполагаемого. Надо было полностью заменить кровлю и часть перекрытий. В остальном после расчистки следовало покрасить или оклеить комнаты и подкупить кое-что из мебели.

Франсуаза была не в силах сдержать волнение при виде мест, где прошло ее детство.

– Не думала, что наш любимый дом так сильно пострадал, – сказала она. – Но вы правы, только здесь мы должны жить. Для себя я приняла, решение – мы с сыном перебираемся в Монтийяк. Здесь я смогу забыть прошлое и посвятить себя воспитанию ребенка. Надеюсь, мне удастся уговорить Лауру и Леа присоединиться к нам.

– Вы поступаете благоразумно. Надеюсь, что ваши сестры окажутся столь же благоразумны, как и вы.

– Мне трудно что-либо сказать о Леа. Думаю, вы один можете ее убедить. С Лаурой будет еще труднее. Она втянулась в легкую, свободную парижскую жизнь. Не представляю, сможет ли она вернуться к скучноватому существованию в провинции.

– Я разделяю ваши опасения. Но согласитесь ли вы оставить ее одну в Париже? Она ведь очень молода.

– В любом случае она поступит по-своему. Кажется, она намеревалась переехать с Университетской улицы в однокомнатную квартирку на улице Грегуар-де-Тур. Я хорошо ее знаю. Если она решит жить в Париже, ничто не заставит ее изменить свое решение. Упрямства у нее больше, чем у Леа.

Посоветовавшись с Франсуазой, Тавернье поручил выполнение всех работ одному архитектору из Бордо, который пообещал в кратчайшие сроки представить сметы.

Благодаря заботам хозяина соседнего имения Тестара виноградник не сильно пострадал. Этот славный человек порекомендовал даже одного из своих родственников в качестве управляющего усадьбой Монтийяк. Речь шла об Алене Лебрене, который, будучи взят в плен, четыре года проработал в одном из виноградарских хозяйств на берегу Рейна и в отсутствие хозяина и его сыновей, сражавшихся на фронте, сотворил там буквально чудо. Это так подействовало на его хозяйку, что в конце войны, не получая никаких известий от мужа и сыновей, она предложила ему жениться на одной из своих дочерей. Но Ален вежливо отклонил предложение и после того, как был собран урожай, начал собираться домой.

– Ален – добросовестный работник, – говорил месье Тестар, – он относится к земле с любовью и уважением и уехал из Германии только после окончания уборки урожая. Дельмасам не найти лучшего управляющего, я за него ручаюсь. Я написал ему об этой вакансии и попросил сообщить свои планы на будущее. Он ответил, что согласен работать в Монтийяке, если хозяйки усадьбы сочтут, что он им подходит.

– Я его помню, – сказала Франсуаза. – Он мой сверстник. У него нет ни семьи, ни состояния. Его вырастил дядя, бондарь из Сен-Макера. Это был молчаливый и работящий юноша. Если он с тех пор не изменился, то это как раз то, что нам нужно в Монтийяке.

Франсуаза написала ему и назначила встречу.

В течение двух последующих месяцев дела продвигались очень быстро, и в начале лета сестры де Монплейне с Франсуазой, ее сыном и маленьким Шарлем выехали из Парижа. Лаура дала согласие провести в Монтийяке летний отпуск, но наотрез отказалась переехать туда на совсем, заявив, что если опекунши силой заставят ее остаться, то она все равно сбежит оттуда. Отчаявшись сломить ее сопротивление, тетки, в конце концов, разрешили ей снять однокомнатную квартиру на улице Грегуар-де-Тур. В знак признательности Лаура пообещала продолжить учебу и помочь привести в порядок Монтийяк.

Как было условлено с Франсуа Тавернье, Леа ничего не сообщили об изменениях, происшедших в жизни семьи.

– Пусть это будет для нее сюрпризом, – сказал Тавернье.

Первые недели после переезда прошли под знаком всеобщего воодушевления и беспорядка. Домик в Лангоне был слишком мал для размещения всех приехавших. Поэтому устроились, как могли в Монтийяке. Погода стояла прекрасная; жизнь, словно в цыганском таборе забавляла и старых и малых, и работа у всех спорилась.

Франсуаза и Лаура были несказанно рады вновь повидаться со старой няней Руфью. Как же она изменилась! В их памяти она оставалась женщиной, полной сил, а приехав в Монтийяк, они увидели старуху с трясущимися от пережитых страданий руками. Ее присутствие всех согревало и свидетельствовало о том, что жизнь продолжается, что детство не ушло безвозвратно, поскольку рядом была та, которая знала замечательные сказки и нежные колыбельные песни… Теперь, как и прежде, она рассказывала о волках и феях, людоедах и спящих красавицах двум маленьким мальчикам, которые, не сговариваясь, называли ее «бабушка Рут».


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю