Текст книги "Судьбы наших детей (сборник)"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

Соавторы: Клиффорд Дональд Саймак,Роберт Шекли,Ирвин Шоу,Курт Воннегут-мл,Джеймс Уайт,Фредерик Браун,Зенна Хендерсон,Фредерик Пол,Милдред Клингерман,Томас Л. Шерред
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

– Это с точки зрения формальной логики. А вот если оперировать общечеловеческими понятиями, то удастся отыскать и саму подоплеку, и решение проблемы. Постарайтесь выяснить, чего именно боится Форбс. Быть может, поставленный лицом к лицу с собственными побудительными мотивами, он опомнится.

– Учту твои советы, – с сарказмом, который не дошел до венерианина, поблагодарил Свен.

Прозвучал условный звонок внутреннего коммутатора: старший помощник вызывал капитана.

– Капитан! Диспетчер запрашивает, стартуем ли мы по расписанию.

– Стартуем, – сказал Свен. – Готовить корабль.

И положил трубку.

Рт'крыс залился пунцовым окрасом. У венериан это все равно что у землян – приподнятые брови.

– И так и так скверно, черт бы побрал все на свете! – проговорил Свен. – Спасибо, что дал хоть какой-то совет. Теперь примусь за Форбса.

– А кстати, – остановил капитана Рт'крыс, – он-то к какой расе принадлежит?

– Кто именно?

– Новенький, тот, с кем не желает служить Форбс.

– Я почем знаю? – неожиданно взорвался Свен. – По-твоему, мне на мостике только и дел, что зазубривать расовую принадлежность новеньких?

– А ведь это может иметь решающее значение.

– С какой стати? Допустим, Форбсу не угодно служить с монголом или с пакистанцем, ньюйоркцем или марсианином. Велика ли разница, на какой именно расе зациклился больной, незрелый мозг?

– Всего наилучшего, капитан Свен, – пожелал Рт'крыс вдогонку.

Представ на мостике перед капитаном, Джеймс Форбс откозырял, хотя на корабле у Свена подобные формальности не соблюдались. Радист вытянулся по стойке «смирно». Это был высокий стройный юноша с взъерошенной шевелюрой и фарфорово-белой, усыпанной веснушками кожей. Все черты его лица свидетельствовали о податливости, уступчивости, обходительности. Решительно все… кроме глаз – темно-синих, глядящих в упор на собеседника.

Свен растерялся, не зная, с чего начать. Но первым заговорил Форбс.

– Сэр, – сказал он. – С вашего позволения, мне здорово неудобно перед вами. Вы хороший капитан, сэр, лучше не бывает, да и с командой я сдружился. Теперь я себя чувствую как последний негодяй.

– Так, может, одумаешься? – В голосе Свена послышались слабые нотки надежды.

– Хотел бы я одуматься, сэр, право же, хотел. Да мне для вас головы не жаль, капитан, вообще ничего на свете не жаль.

– Ни к чему мне твоя голова. Мне надо только, чтобы ты сработался с новичком.

– А вот это как раз не в моих силах, – грустно произнес Форбс.

– Это еще почему, пропади все пропадом? – взревел капитан, напрочь позабыв о своем намерении проявить себя тонким психологом.

– Да вам просто не понять нашу душу, душу ребят вроде меня, выходцев из Горной Джорджии, – пояснил Форбс. – Так уж мне блаженной памяти папочка заповедал. Бедняга в гробу перевернется, если я нарушу его последнюю волю.

Свен проглотил рвущуюся на язык многоэтажную брань и сказал:

– Тебе ведь самому ясно, в какое положение ты меня ставишь. Что же ты теперь предлагаешь?

– Только одно, сэр. Мы с Ангкой вместе спишемся с корабля. Лучше уж нехватка рук, капитан, чем недружная команда, сэр.

– Как, и Ангка туда же? Постой! Он-то против кого настроен?

– Ни против кого, сэр. Просто мы с ним закадычные друзья, вот уж пять лет скоро, как повстречались на грузовике «Стелла». Теперь мы с ним неразлучны: куда один, туда и другой.

На пульте управления у Свена вспыхнул красный огонек – знак того, что корабль готов к старту. Свен не обратил на это никакого внимания.

– Не могу же я остаться без вас обоих, – сказал Свен. – Форбс, ты почему отказываешься служить с новичком?

– По расовым мотивам, сэр, – коротко ответил Форбс.

– Слушай меня внимательно. Ты служил под моим началом, а ведь я – швед. Разве тебя это смущало?

– Нисколько, сэр.

– Судовой врач у нас – палестинец. Штурман и вовсе с Венеры. Механик – китаец. В команде собраны русские, меланезийцы, ньюйоркцы, африканцы – всякой твари по паре. Все расы, вероисповедания и цвета кожи. С ними-то ты уживался?

– Ясное дело, уживался. Нас, уроженцев Горной Джорджии, с раннего детства готовят к тому, чтоб мы уживались с любыми расами. Это у нас в крови. Так мой папаша уверял. Но служить с Блейком я, хоть убейте, не стану.

– Кто это – Блейк?

– Да новенький, сэр.

– Откуда же он родом? – насторожился Свен.

– Из Горной Джорджии.

На миг оторопевшему Свену почудилось, будто он ослышался. Он вытаращил глаза на Форбса – тот, оробев, ел капитана глазами.

– Из гористой части штата Джорджия?

– Так точно, сэр. Кажется, откуда-то неподалеку от моих краев.

– А он белый, этот Блейк?

– Само собой, сэр. Белый англо-шотландского происхождения, точь-в-точь как я.

У Свена возникло ощущение, будто он осваивает неведомый мир, – мир, с каким не доводилось сталкиваться ни одному цивилизованному человеку. Капитан с изумлением обнаружил, что на Земле попадаются обычаи куда диковиннее, чем где-либо в Галактике. И попросил Форбса:

– Расскажи-ка мне о ваших обычаях.

– А я-то думал, про нас, выходцев из Горной Джорджии, все досконально известно, сэр. В наших краях принято по достижении двадцати лет уходить из отчего дома и больше домой не возвращаться. Обычай велит нам работать бок о бок с представителями любой расы, жить бок о бок с представителями любой расы… кроме нашей.

– Вот как, – обронил Свен.

– Новичок-то, Блейк, тоже из Горной Джорджии. Ему бы сперва проглядеть судовой реестр, а уж после наниматься на корабль. На самом-то деле он один кругом виноват, и если ему плевать на вековой обычай, то я тут ни при чем.

– Но почему же все-таки вам запрещено служить с земляками? – не отставал Свен.

– Неизвестно, сэр. Так уж повелось от отца к сыну, с незапамятных времен.

Свен пристально посмотрел на радиста: в капитанском мозгу забрезжила догадка.

– Форбс, ты можешь словами передать, как относишься к чернокожим?

– Могу, сэр.

– Так передай.

– В общем, сэр, по всей Горной Джорджии считается, что чернокожий для белого – лучший друг. Я ничего не говорю, белые совсем не против китайцев, марсиан и прочих, но вот у чернокожих с белыми как-то особенно лихо все выходит…

– Давай-давай, – подбодрил Свен.

– Да ведь это трудно толком объяснить, сэр. Просто-напросто… словом, чернокожий и белый как-то особенно удачно друг к другу притираются, входят в зацепление, словно хорошие шестерни. Между чернокожим и белым какая-то особая слаженность.

– А знаешь, – мягко проговорил Свен, – ведь когда-то, давным-давно, твои предки считали чернокожих неполноценным народом. Издавали всякие законы, по которым чернокожему категорически воспрещалось общаться с белым. И продолжали в таком же духе еще долго после того, как во всем остальном мире с этим предрассудком было покончено. Вплоть до Злосчастного Испытания.

– Это ложь, сэр! – вспыхнул Форбс. – Простите, я не обвиняю во лжи вас лично, сэр, но ведь это неправда. У нас в Джорджии всегда…

– Могу доказать; так утверждают книги по истории и антропологии. В библиотеке у нас тоже найдутся кое-какие, если только тебе не лень покопаться!

– Уж янки понапишут!

– Там есть и книги, написанные южанами. Все это правда, Форбс, но стыдиться здесь нечего. Просвещение приходит к людям долгими и мучительными путями. Твои предки обладали многими достоинствами, ты вправе ими гордиться!

– Но если все было так, как вы объясняете, – нерешительно произнес Форбс, – отчего же все переменилось?

– Вот об этом как раз можно прочитать в одном исследовании по антропологии. Ты ведь знаешь, что после Злосчастного Испытания ядерного оружия над Джорджией выпали обильные радиоактивные осадки?

– Так точно, сэр.

– Но ты едва ли знаешь, что в ту пору лучевая болезнь стала с особой беспощадностью косить население так называемого Черного Пояса. Да, жертвами болезни становились и многие белые. Но вот чернокожие в той части штата вымерли почти начисто.

– Этого я не знал, – покаянно прошептал Форбс.

– Уж поверь мне на слово, до Испытания случалось всякое – и расовые бунты, и линчевания, и взаимная неприязнь между белыми и чернокожими. Но вдруг чернокожих не стало: их истребила лучевая болезнь. В результате у белых, особенно в малых населенных пунктах, появилось нестерпимое чувство вины. А самые суеверные из белых терзались мучительными угрызениями совести из-за массового вымирания чернокожих. Для таких белых вся цепь событий явилась тяжелым ударом, ведь люди-то они были религиозные.

– Какая им разница, если они ненавидели чернокожих?

– В том-то и дело, что вовсе не ненавидели! Опасались смешанных браков, экономический конкуренции, изменений в общественной иерархии. Однако о ненависти и речи не было. Напротив. В ту пору твои земляки утверждали (и при этом нисколько не кривили душой), будто куда лучше иметь дело с негром, чем с «либералом»-северянином. Отсюда вытекало множество конфликтов.

Форбс кивнул в напряженной задумчивости.

– В изоляте – в сообществе вроде того, где ты родился, – тогда же возник обычай трудиться вдали от дома, с представителями любой расы, кроме земляков. Здесь всему подоплекой комплекс вины.

По веснушчатым щекам Форбса градом катился пот.

– Прямо не верится, – пробормотал радист.

– Форбс, разве я тебе хоть раз в жизни солгал?

– Никак нет, сэр.

– Значит, поверишь, если я поклянусь, что все рассказанное мною – правда?

– По… постараюсь, капитан Свен.

– Теперь ты знаешь, откуда пошел обычай. Будешь служить с Блейком?

– Навряд ли у меня получится.

– А ты попробуй.

Прикусив губу, Форбс беспокойно заерзал.

– Попробую, капитан. Не знаю, выйдет ли, но попробую. И сделаю это ради вас и ради своих товарищей, а не из-за того, что вы мне тут наговорили.

– Постарайся, – сказал Свен. – Больше от тебя ничего не требуется.

Форбс кивнул и поспешно спустился с мостика. Тотчас же Свен сообщил диспетчеру, что готов стартовать.

Внизу, в кубрике, Форбса познакомили с новичком по фамилии Блейк. Долговязому черноволосому новичку было там явно не по себе.

– Здорóво, – сказал Блейк.

– Здорóво, – откликнулся Форбс.

Каждый робко шевельнул ладонью, словно намереваясь обменяться рукопожатием, но ни тот, ни другой не довершили жеста.

– Я из-под Помпеи, – заявил Форбс.

– А я из Альмиры.

– Почти что соседи, – убито сказал Форбс.

– Это уж точно, – согласился Блейк.

Наступило молчание. После долгих раздумий Форбс простонал:

– Не могу я, ну никак не могу. – И двинулся было прочь из кубрика. Но вдруг остановился и, обернувшись, выпалил: – А ты чистокровный белый?

– Да нет, не так чтоб уж очень чистокровный, – степенно ответил Блейк. – По матери я на одну восьмую индеец племени чероки.

– Ты чероки, это точно?

– Он самый, не сомневайся.

– Так бы сразу и говорил! Знал я одного чероки из Альтахачи, его звали Том Сидящий Медвежонок. Ты ему случайно не родня?

– Едва ли, – признался Блейк. – У меня-то в жизни не бывало знакомых чероки.

– Да мне что, мне без разницы. Надо было сразу объяснить людям, что ты чероки. Идем, покажу тебе твою койку.

Когда, часов через семь после старта, о случившемся доложили капитану Свену, тот был совершенно ошеломлен.

– Как же так? – ломал он голову. Почему восьмушка крови индейцев-чероки превращает американца в чероки? Неужели остальные семь восьмых не пересиливают?

И пришел к выводу, что американцы, особенно из южных штатов, – народ непостижимый.

Перевод Н.Евдокимовой

Эрик Фрэнк Рассел
Пробный камень

Сверкающий голубовато-зеленый шар с Землю величиной, да и по массе примерно равный Земле – новая планета точь-в-точь соответствовала описанию. Четвертая планета звезды класса С-7; бесспорно та, которую они ищут. Ничего не скажешь, безвестному, давным-давно умершему косморазведчику повезло: случайно он открыл мир, похожий на их родной.

Пилот Гарри Бентон направил сверхскоростной астрокрейсер по орбите большого радиуса, а тем временем два его товарища обозревали планету перед посадкой. Заметили огромный город в северном полушарии, градусах в семи от экватора, на берегу моря. Город остался на том же месте, другие города не затмили его величием, а ведь триста лет прошло с тех пор, как был составлен отчет.

– Шаксембендер, – объявил навигатор Стив Рэндл. – Ну и имечко же выбрали планете! – Он изучал официальный отчет косморазведчика давних времен, по следам которого они сюда прибыли. – Хуже того, солнце они называют Гвилп.

– А я слыхал, что в секторе Боттса есть планета Плаб, – подхватил бортинженер Джо Гибберт. – Более того, произносить это надо – как будто сморкаешься. Нет уж, пусть лучше будет Шаксембендер – это хоть выговорить можно.

– Попробуй-ка выговорить название столицы, – предложил Рэндл и медленно произнес: – Щфлодриташаксембендер. – Он прыснул при виде растерянного лица Гибберта. – В буквальном переводе – «самый большой город планеты». Но успокойся, в отчете сказано, что туземцы не ломают себе язык, а называют столицу сокращенно: Тафло.

– Держитесь, – вмешался Бентон. – Идем на посадку.

Он яростно налег на рычаги управления, пытаясь в то же время следить за показаниями шести приборов сразу. Крейсер сорвался с орбиты, пошел по спирали на восток, врезался в атмосферу и прошил ее насквозь. Чуть погодя он с ревом описал последний круг совсем низко над столицей, а за ним на четыре мили тянулся шлейф пламени и сверхраскаленного воздуха. Посадка была затяжной и мучительной: крейсер, подпрыгивая, долго катился по лугам. Извиваясь в своем кресле, Бентон заявил с наглым самодовольством:

– Вот видите, трупов нет. Разве я не молодец?

– Идут, – перебил его Рэндл, приникший к боковому иллюминатору. – Человек десять, если не больше, и все бегом.

К нему подошел Гибберт и тоже всмотрелся в бронированное стекло.

– Как славно, когда тебя приветствуют дружественные гуманоиды. Особенно после всех подозрительных или враждебных существ, что нам попадались: те были похожи на плод воображения, распаленного венерианским ужином из десяти блюд.

– Стоят у люка, – продолжал Рэндл. Он пересчитал туземцев. – Всего их двадцать. – И нажал на кнопку автоматического затвора. – Впустим?

Он сделал это не колеблясь, вопреки опыту, накопленному во многих чужих мирах. После вековых поисков были открыты лишь три планеты с гуманоидным населением, и эта планета – одна из трех; а когда насмотришься на чудовищ, то при виде знакомых, человеческих очертаний на душе теплеет. Появляется уверенность в себе. Встретить гуманоидов в дальнем космосе – все равно что попасть в колонию соотечественников за границей.

Туземцы хлынули внутрь; поместилось человек двенадцать, а остальным пришлось ожидать снаружи. Приятно было на них смотреть: одна голова, два глаза, один нос, две руки, две ноги, десять пальцев – старый добрый комплект. От команды крейсера туземцы почти ничем не отличались, разве только были пониже ростом, поуже в кости да кожа у них была яркого, насыщенного цвета меди.

Предводитель заговорил на древнем языке космолингва, старательно произнося слова, будто с трудом вызубрил их у учителей, передававших эти слова из поколения в поколение.

– Вы земляне?

– Ты прав как никогда, – радостно ответил Бентон. – Я пилот Бентон. На этих двух кретинов можешь не обращать внимания – просто бесполезный груз.

Гость выслушал его тираду неуверенно и чуть смущенно. Он с сомнением оглядел «кретинов» и снова перенес свое внимание на Бентона.

– Я филолог Дорка, один из тех, кому доверено было сохранить ваш язык до сего дня. Мы вас ждали. Фрэйзер заверил нас, что рано или поздно вы явитесь. Мы думали, что вы пожалуете к нам гораздо раньше. – Он не сводил черных глаз с Бентона – наблюдал за ним, рассматривал, силился проникнуть в душу. Его глаза не светились радостью встречи; скорее в них отражалось странное, тоскливое смятение, смесь надежды и страха, которые каким-то образом передавались остальным туземцам и постепенно усиливались. – Да, мы вас ждали много раньше.

– Возможно, нам и следовало прибыть сюда гораздо раньше, – согласился Бентон, отрезвев от неожиданной холодности приема. Как бы случайно он нажал на кнопку в стене, прислушался к почти неразличимым сигналам скрытой аппаратуры. – Но мы, военные астролетчики, летим, куда прикажут и когда прикажут, а до недавнего времени нам не было команды насчет Шаксембендера. Кто такой Фрэйзер? Тот самый разведчик, что обнаружил вашу планету?

– Конечно.

– Гм! Наверное, его отчет затерялся в бюрократических архивах, где, возможно, до сих пор пылится масса других бесценных отчетов. Эти сорвиголовы старых времен, такие следопыты космоса, как Фрэйзер, попадали далеко за официально разрешенные границы, рисковали головами и шкурами, привозили пятиметровые списки погибших и пропавших без вести. Пожалуй, единственная форма жизни, которой они боялись, – это престарелый бюрократ в очках. Вот лучший способ охладить пыл каждого, кто страдает избытком энтузиазма: подшить его отчет в папку и тут же обо всем забыть.

– Быть может, оно и к лучшему, – осмелился подать голос Дорка. Он бросил взгляд на кнопку в стене, но удержался от вопроса о ее назначении. – Фрэйзер говорил, что чем больше пройдет времени, тем больше надежды.

– Вот как? – Озадаченный Бентон попытался прочитать что-нибудь на меднокожем лице туземца, но оно было непроницаемо. – А что он имел в виду?

Дорка заерзал, облизнул губы и вообще всем своим видом дал понять, что сказать больше – значит сказать слишком много. Наконец он ответил:

– Кто из нас может знать, что имел в виду землянин? Земляне сходны с нами и все же отличны от нас, ибо процессы нашего мышления не всегда одинаковы.

Слишком уклончивый ответ никого не удовлетворил. Чтобы добиться взаимопонимания – а это единственно надежная основа, на которой можно строить союзничество, – необходимо докопаться до горькой сути дела. Но Бентон не стал себя затруднять. На это у него была особая причина.

Ласковым голосом, с обезоруживающей улыбкой Бентон сказал Дорке:

– Надо полагать, ваш Фрэйзер, рассчитывая на более близкие сроки, исходил из того, что появятся более крупные и быстроходные звездолеты, чем известные ему. Тут он чуть-чуть просчитался. Звездолеты действительно стали крупнее, но их скорость почти не изменилась.

– Неужели? – Весь вид Дорки показывал, что скорость космических кораблей не имеет никакого отношения к тому, что его угнетает. В вежливом «Неужели?» отсутствовало удивление, отсутствовала заинтересованность.

– Они могли бы двигаться гораздо быстрее, – продолжал Бентон, – если бы мы удовольствовались чрезвычайно низкими запасами прочности, принятыми во времена Фрэйзера. Но эпоха лозунга «Смерть или слава!» давно миновала. В наши дни уже не строят гробов для самоубийц. От светила к светилу мы добираемся в целом виде и в чистом белье.

Всем троим стало ясно, что Дорке до этого нет дела. Он был поглощен чем-то совершенно другим. И его спутники тоже. Приязнь, скованная смутным страхом. Предчувствие дружбы, скрытое под черной пеленой сомнений. Туземцы напоминали детей, которым до смерти хочется погладить неведомого зверя, но страшно: вдруг укусит?

Общее отношение к пришельцам было до того очевидно и до того противоречило ожидаемому, что Бентон невольно попытался найти логическое объяснение. Он ломал себе голову так и этак, пока его внезапно не осенила мысль: может быть, Фрэйзер – до сих пор единственный землянин, известный туземцам, – рассорился с хозяевами планеты, после того как переслал свой отчет? Наверно, были разногласия, резкие слова, угрозы и в конце концов вооруженный конфликт между этими меднокожими и закаленным во многих передрягах землянином. Наверняка Фрэйзер отчаянно сопротивлялся и на целых триста лет поразил воображение аборигенов удачной конструкцией и смертоносной силой земного оружия.

По тому же или подобному пути шли, должно быть, мысли Стива Рэндла, ибо он вдруг выпалил, обращаясь к Дорке:

– Как умер Фрэйзер?

– Когда Сэмюэл Фрэйзер нашел нас, он был немолод. Он сказал, что мы будем его последним приключением, так как пора уже пускать корни. И вот он остался с нами и жил среди нас до старости, а потом стал немощен, и в нем угасла последняя искра жизни. Мы сожгли его тело, как он просил.

– Ага! – сказал Рэндл обескураженно. Ему в голову не пришло спросить, отчего Фрэйзер не искал прибежища на своей родной планете – Земле. Всем известно, что давно распущенный Корпус Астроразведчиков состоял исключительно из убежденных одиночек.

– Еще до смерти Фрэйзера мы расплавили и использовали металл корабля, – продолжал Дорка. – Когда он умер, мы перенесли все, что было на корабле, в храм; там же находится посмертная маска Фрэйзера, его бюст работы лучшего нашего скульптора и портрет в полный рост, написанный самым талантливым художником. Все эти реликвии целы, в Тафло их берегут и почитают. – Он обвел взглядом троих астронавтов и спокойно прибавил: – Не хотите ли пойти посмотреть?

Нельзя было придумать более невинный вопрос и задать его более кротким тоном; тем не менее у Бентона появилось странное чувство, словно под ногами разверзлась вырытая для него яма. Это чувство усиливалось из-за того, что меднокожие ждали ответа с плохо скрытым нетерпением.

– Не хотите ли пойти посмотреть?

«"Заходи, красотка, в гости", – мухе говорил паук».

Инстинкт, чувство самосохранения, интуиция – как ни называй, нечто заставило Бентона зевнуть, потянуться и ответить утомленным голосом:

– С огромным удовольствием, но мы проделали долгий-предолгий путь и здорово измотались. Ночь спокойного сна – и мы переродимся. Что, если завтра с утра?

Дорка поспешил рассыпаться в извинениях:

– Простите меня. Мы навязали вам свое общество, не успели вы появиться. Пожалуйста, извините нас. Мы так давно ждали, только поэтому и не подумали…

– Совершенно не в чем извиняться, – заверил его Бентон, тщетно пытаясь примирить свою инстинктивную настороженность с искренним, трогательным огорчением Дорки. – Все равно мы бы не легли, пока не установили с вами контакт. Не могли бы глаз сомкнуть. Как видите, своим приходом вы избавили нас от многих хлопот.

Чуть успокоенный, но все еще пристыженный тем, что он считал недостатком такта, Дорка вышел в шлюзовую камеру и увел за собою спутников.

– Мы оставим вас, чтобы вы отдохнули и выспались, и я сам позабочусь, чтобы вам никто не досаждал. Утром мы вернемся и отведем вас в город. – Он опять обвел всех троих испытующим взглядом. – И покажем Храм Фрэйзера.

Он удалился. Закрылась шлюзовая камера. А в голове у Бентона звонили колокола тревоги.

Присев на край пульта управления, Джо Гибберт растирал себе уши и разглагольствовал:

– Чего я терпеть не могу, так это торжественных приемов: громогласные приветствия и трубный рев массовых оркестров меня просто оглушают. Почему бы не вести себя сдержанно, не разговаривать тихим голосом и не пригласить нас в мавзолей или куда-нибудь в этом роде?

Стив Рэндл нахмурился и серьезно ответил:

– Тут что-то нечисто. У них был такой вид, точно они с надеждой приветствуют богатого дядюшку, больного оспой. Хотят, чтобы их упомянули в завещании, но не желают остаться рябыми. – Он посмотрел на Бентона. – А ты как думаешь, грязнуля небритый?

– Я побреюсь, когда один нахальный ворюга вернет мне бритву. И я не намерен думать, пока не соберу нужных данных. – Открыв замаскированную нишу чуть пониже кнопки, Бентон вынул оттуда шлем из платиновой сетки, от которого отходил тонкий кабель. – Эти-то данные я сейчас и усвою.

Он закрепил на себе шлем, тщательно поправил его, включил какие-то приборы в нише, откинулся на спинку кресла и, казалось, погрузился в транс. Остальные заинтересованно наблюдали. Бентон сидел молча, прикрыв глаза, и на его худощавом лице попеременно отражались самые разнообразные чувства. Наконец он снял шлем, уложил на место, в тайник.

– Ну? – нетерпеливо сказал Рэндл.

– Полоса частот его мозга совпадает с нашими, и приемник без труда уловил волны мыслей, – провозгласил Бентон. – Все воспроизведено в точности, но… прямо не знаю.

– Вот это осведомленность, – съязвил Гибберт. – Он не знает!

Не обратив внимания, Бентон продолжал:

– Все сводится к тому, что туземцы еще не решили, любить ли нас или убить.

– Что? – Стив Рэндл встал в воинственную позу. – А с какой стати нас убивать? Мы ведь не сделали им ничего плохого.

– Мысли Дорки рассказали нам многое, но не все. В частности, рассказали, что с годами Фрэйзера почитали все больше и больше, и в конце концов это почитание переросло чуть ли не в религию. Чуть ли, но не совсем. Как единственный пришелец из другого мира, он стал выдающейся личностью в их истории, понимаете?

– Это можно понять, – согласился Рэндл. – Но что с того?

– Триста лет создали ореол святости вокруг всего, что говорил и делал Фрэйзер. Вся полученная от него информация сохраняется дословно, его советы лелеются в памяти, его предостережениями никто не смеет пренебречь. – На миг Бентон задумался. – А Фрэйзер предостерегал их: велел опасаться Земли, какой она была в его время.

– Велел он им при первом же случае снять с нас живых кожу? – осведомился Гибберт.

– Нет, этого он как раз не говорил. Он предупредил их, что земляне, те, которых он знал, сделают выводы не в их пользу, это принесет им страдания и горе, и может случиться так, что они будут вечно сожалеть о контакте между двумя планетами, если у них не хватит ума и воли насильно прервать вредный контакт.

– Фрэйзер был стар, находился в последнем путешествии и собирался пустить корни, – заметил Рэндл. – Знаю я таких. Еле на ногах держатся, ходят вооруженные до зубов и считают себя молодцами, а на самом деле весь заряд давно вышел. Этот тип слишком много времени провел в космосе и свихнулся. Пари держу: ему нигде не было так хорошо, как в летящем звездолете.

– Все может быть. – В голосе Бентона послышалось сомнение. – Но вряд ли. Жаль, что мы ничего не знаем об этом Фрэйзере. Для нас он только забытое имя, извлеченное на свет божий из письменного стола какого-то бюрократа.

– В свое время и я стану тем же, – меланхолически вставил Гибберт.

– Так или иначе, одним предупреждением он не ограничился; последовало второе – чтобы они не слишком-то спешили нас отвадить, ибо не исключено, что тогда они потеряют лучших своих друзей. Характеры людей меняются, поучал Фрэйзер туземцев. Любое изменение может послужить к лучшему, и настанет день, когда Шаксембендеру нечего будет бояться. Чем позднее мы установим с ним контакт, утверждал он, тем дальше продвинемся на пути к будущему, тем выше вероятность перемен. – Бентон принял озабоченный вид. – Учтите, что, как я уже говорил, эти взгляды стали равносильны священным заповедям.

– Приятно слышать, – заворчал Гибберт. – Судя по тому, что Дорка наивно считает своими затаенными мыслями – а может, то же самое думают и все его соотечественники, – нас либо вознесут, либо перебьют, в зависимости от того, усовершенствовались ли мы по их разумению и соответствуем ли критерию, завещанному чокнутым покойником. Кто он, собственно, такой, чтобы судить, дозрели мы до общения с туземцами или нет? По какому признаку намерены определить это сами туземцы? Откуда им знать, изменились ли мы и как изменились за последние триста лет? Не понимаю…

Бентон перебил его:

– Ты попал своим грязным пальцем как раз в больное место. Они считают, что могут судить. Даже уверены в этом.

– Каким образом?

– Если мы произнесем два определенных слова при определенных обстоятельствах, то мы пропали. Если не произнесем – все в порядке.

Гибберт с облегчением рассмеялся.

– Во времена Фрэйзера на звездолетах не устанавливались мыслефоны. Их тогда еще не изобрели. Он не мог их предвидеть, правда?

– Безусловно.

– Значит, – продолжал Гибберт, которого забавляла простота ситуации, – ты нам только скажи, какие обстоятельства представлял себе Дорка и что это за роковые слова, а мы уж придержим языки и докажем, что мы славные ребята.

– Все, что зарегистрировано насчет обстоятельств, – это туманный мысленный образ, указывающий, что они имеют какое-то отношение к этому самому храму, – объявил Бентон. – Храм определенно будет испытательным участком.

– А два слова?

– Не зарегистрированы.

– Отчего? Разве он их не знает? – чуть побледнев, спросил Гибберт.

– Понятия не имею. – Бентон не скрывал уныния. – Разум оперирует образами, значением слов, а не их написанием. Значения облекаются звуками, когда человек разговаривает. Поэтому не исключено, что он вообще не знает этих слов, а может быть, его мысли о них не регистрируются, потому что ему неизвестно значение.

– Да это ведь могут быть любые слова! Слов миллионы!

– В таком случае вероятность работает на нас, – мрачно сказал Бентон. – Есть, правда, одна оговорка.

– Какая?

– Фрэйзер родился на Земле, он хорошо изучил землян. Естественно, в качестве контрольных он выбрал слова, которые, как он считал, землянин произнесет скорее всего, а потом уж надеялся, что ошибется.

В отчаянии Гибберт хлопнул себя по лбу.

– Значит, с утра пораньше мы двинемся в этот музей, как быки на бойню. Там я разину пасть – и не успею опомниться, как обрасту крылышками и в руках у меня очутится арфа. Все потому, что эти меднолицые свято верят в западню, поставленную каким-то космическим психом. – Он раздраженно уставился на Бентона. – Так как, удерем отсюда, пока не поздно, и доложим обстановку на Базе или рискнем остаться?

– Когда это флот отступал? – вопросом же, ответил Бентон.

– Я знал, что ты так ответишь.

Гибберт покорился тому неизбежному, что сулил им завтрашний день.

Утро выдалось безоблачное и прохладное. Все трое были готовы, когда появился Дорка в сопровождении десятка туземцев – может быть, вчерашних, а может быть, и нет. Судить было трудно: все туземцы казались на одно лицо.

Поднявшись на борт звездолета, Дорка спросил со сдержанной сердечностью:

– Надеюсь, вы отдохнули? Мы вас не потревожим?

– Не в том смысле, как ты считаешь, – вполголоса пробормотал Гибберт. Он не сводил глаз с туземцев, а обе руки его как бы случайно лежали у рукоятей двух тяжелых пистолетов.

– Мы спали как убитые. – Ответ Бентона против его воли прозвучал зловеще. – Теперь мы готовы ко всему.

– Это хорошо. Я рад за вас. – Взгляд темных глаз Дорки упал на пистолеты. – Оружие? – Он удивленно моргнул, но выражение его лица не изменилось. – Да ведь оно здесь не понадобится! Разве ваш Фрэйзер не уживался с нами в мире и согласии? Кроме того, мы, как видите, безоружны. Ни у кого из нас нет даже удочки.

– Тут дело не в недоверии, – провозгласил Бентон. – В военно-космическом флоте мы всего лишь жалкие рабы многочисленных предписаний. Одно из требований устава – носить оружие во время установления всех первых официальных контактов. Вот мы и носим. – Он послал собеседнику очаровательную улыбку. – Если бы устав требовал, чтобы мы носили травяные юбки, соломенные шляпы и картонные носы, вы увидели бы забавное зрелище.