Текст книги "Что-то страшное грядёт"
Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Глава девятая
Никто другой на свете не мог похвастаться таким звучным именем.
– Джим Найтшейд. Это я.
Гордый собою, Джим, сотканный из рогоза, сейчас привольно лежал в постели, расслабив крепкие мышцы, тугие суставы. Библиотечные книги лежали нераскрытые возле покойных пальцев правой руки.
Он ждал, и сумеречного цвета глаза его окружали тени, которые, рассказывала мать, появились, когда он в трехлетнем возрасте чуть не умер, о чем и помнил до сей поры. Волосы его были цвета осенних каштанов, вены на висках, на лбу, на шее, на тонких руках, тикающие сосуды на запястьях – темно-синие. Он весь был расписан темными прожилками – Джим Найтшейд, мальчик, который с годами все меньше говорил и все реже улыбался.
Дело в том, что Джим смотрел на мир и не мог отвести взгляд. А когда вы всю жизнь не отводите взгляд от мира, то к тринадцати годам насмотрелись на такое количество исподнего, как другие за двадцатьлет.
Что до юного Вилла Хэлоуэя, то его взгляд чаще всего обращался за, или в сторону, или поверх. Так что к тринадцати годам он насмотрелся всего лет на шесть.
Джим знал каждый сантиметр собственной тени, мог вырезать из черной бумаги свой силуэт, свернуть и поднять на флагштоке собственным знаменем.
Вилл иногда с удивлением обнаруживал сопровождающую его тень, но не задумывался над этим.
– Джим? Ты не спишь?
– Не сплю, мам.
Дверь отворилась, потом закрылась. Он ощутил, как прогнулась кровать под весом матери.
– Что это, Джим, у тебя руки как лед. Не надо открывать окно так широко. Помни о своем здоровье.
– Конечно.
– Не говори так – «конечно». Ты не знаешь, что значит иметь троих детей и сохранить только одного.
– У меня их вовсе не будет, – сказал Джим.
– Легко говорить.
– Я знаю. Я все знаю.
Она помешкала.
– Что ты знаешь?
– Нет смысла делать еще людей. Люди умирают. – Его голос звучал очень спокойно, тихо, почти печально. – И все.
– Почти все. Тыздесь, Джим. Без тебя я давно сдалась бы.
– Мам. – Долгое молчание. – Ты помнишь папино лицо? Я похож на него?
– В тот день, когда ты уйдешь, он уйдет навсегда.
– Кто уходит?
– Понимаешь, Джим, даже лежа здесь, ты так быстро бежишь. В жизни не видела человека, который и во сне двигался бы так энергично. Обещай мне, Джим. Куда бы ты ни успел – возвращайся с кучей детишек. Пусть растут здесь. Дай мне баловать их – когда-нибудь.
– У меня никогда не будет того, что может причинить мне боль.
– Ты собираешься коллекционировать камни, Джим? Не выйдет, настанет день, когда боль тебя не минует.
– Не настанет.
Он посмотрел на нее. Лицо матери не оправилось от давнего удара, метины вокруг глаз не разгладились.
– Ты будешь жить и не избегнешь боли, – произнесла она во мраке. – Но когда настанет час, скажи мне. Попрощайся по-доброму. Иначе я, быть может, не отпущу тебя. Разве это не ужасно – схватить и не пускать?
Внезапно она встала, чтобы затворить окно.
– Почему это вам, мальчикам, непременно надо, чтобы окно было распахнуто настежь?
– Кровь горячая.
– Кровь горячая. – Она стояла в одиночестве. – В этом источник всех наших печалей. И не спрашивай – почему.
Дверь закрылась.
Джим, оставшись один, отворил окно и высунулся наружу под безоблачное ночное небо.
«Гроза, – мысленно спросил он, – ты на подходе?»
Да.
«Чувствую… там на западе… мчится сюда, здоровила!»
На дорожке внизу лежала тень громоотвода. Он вдохнул прохладный воздух, с силой выдохнул жаркое возбуждение.
«Почему, – спросил он себя, – почему бы мне не залезть на крышу, сорвать громоотвод и сбросить его вниз?»
И поглядеть, что из этого выйдет.
Вот именно.
Поглядеть, что из этого выйдет.
Глава десятая
Вскоре после полуночи.
Шаркающие шаги.
По пустынной улице шел продавец громоотводов, его кожаная сумка качалась почти пустая в бейсбольной руке-рукавице, и лицо его ничего не выражало. Он завернул за угол и остановился.
Легкие белые мотыльки мягко стучались в окно пустой лавки, заглядывая внутрь.
А там внутри, подобно погребальной ладье из стекла звездного цвета, на двух козлах, как на мели, покоилась глыба льда «Аляскинской Арктической Компании», достаточно большая, чтобы украшать своими переливами перстень великана.
И в этой глыбе была заточена самая прекрасная женщина в мире.
Улыбка продавца громоотводов исчезла.
В сонном холоде льда, словно пролежавшая так тысячу лет и сохранившая вечную юность, лежала эта женщина.
Она была светла, как приближающееся утро, свежа, как завтрашние цветы, прелестна, как всякая дева, которую мужчина, закрыв глаза, запечатлевает изумительной камеей на раковине своих век.
Продавец громоотводов вспомнил о необходимости дышать.
Однажды, давным-давно, странствуя среди мраморных скульптур Рима и Флоренции, он видел женщин вроде этой, только заточенных не в лед, а в камень. Однажды, бродя по залам Лувра, он наблюдал женщин вроде этой, орошенных летними красками и запечатленных в живописи. Однажды, мальчишкой, прокрадываясь в поисках свободного места через прохладные гроты за экраном кинотеатра, он глянул вверх и увидел там величаво парящее в призрачном свете женское лицо, какого никогда больше не доводилось видеть, таких размеров и такой красоты, сотворенной из млечной кости и лунной плоти, что он застыл на месте в своем одиночестве за экраном, завороженный движениями ее губ, порханием ее век, снежно-бледно-смертно мерцающим свечением ее щек.
И вот теперь один за другим в памяти возникали образы из минувших лет, и они проплывали в воздухе перед ним, обретая новое воплощение здесь, внутри этой глыбы.
Какого цвета ее волосы? Светлые, почти белые, но способные обрести любую окраску, если вызволить их из царства холода.
Какого она роста?
Ледяная призма вполне могла увеличить ее или уменьшить, смотря по тому, какое положение ты занимаешь перед витриной пустынной лавки, перед этим окном, перед мягко постукивающими в ночи, нежно гладящими стекло мотыльками.
Не так уж важно.
Потому что, самое главное, – продавца громоотводов бросило в дрожь – он знал одну совершенно поразительную вещь.
Если каким-то чудом там, внутри этого сапфира, веки ее поднимутся и она обратит на него свой взгляд – он наперед знал, какого цвета будут ее глаза.
Он знал, какого цвета будут ее глаза.
Если войти в эту ночную пустынную лавку…
Если протянуть вперед руку, тепло этой руки… что оно сделает?
Растопит лед.
Продавец громоотводов долго стоял на месте, зажмурив глаза.
Он выдохнул.
Выдох овеял зубы летним теплом.
Его рука коснулась двери магазина. Она распахнулась. Продавца обдал морозный, арктический воздух. Он вошел внутрь.
Дверь затворилась.
Белые снежинки-мотыльки стучались в окно.
Глава одиннадцатая
Минула полночь, городские часы пробили час, и два, и три в предутренней поре, и от звона колоколов сеялась пыль со старых игрушек на высоких чердаках, осыпалось серебро старинных зеркал на еще более высоких чердаках, рождались колокольные сновидения на всех кроватях, где спали дети.
И тут Вилл услышал.
Где-то глухо – чуфыканье машины, неспешное скольжение поезда-дракона.
Вилл сел на кровати.
Через дорогу, точно зеркальное отражение, Джим тоже сел.
Где-то за миллион миль так тихо, так мягко, печалясь про себя, играла каллиопа.
Вилл рывком высунулся из окна, и Джим сделал то же. Не говоря ни слова, они уставились вдаль над трепещущими бурунами древесных крон.
Их комнаты помещались на верхнем этаже, как это положено комнатам мальчишек. Из высоких окон они могли артиллерией глаз простреливать дали за библиотекой, за ратушей, за вокзалом, за хлевами и распаханными полями до самых прерий!
Там, на краю света, ласкали глаз лоснящиеся переливы железной дороги, размашисто сигналящей звездам лимонно-желтыми или вишневыми огнями семафоров.
Там, где обрывалась земля, выросло перышко пара, словно первое облако приближающейся грозы.
Вот показался сам поезд, звено за звеном – паровоз, тендер с углем и череда пронумерованных, крепко спящих, дремлющих, погруженных в сновидения вагонов, которые тянулись за разбрасывающей светлячков маслобойкой, за осеннесонным, протяжным рыком пылающей топки. Адские огни румянили притихшие холмы. Даже отсюда, издалека, можно было представить себе, как мужчины руками толщиной с бычий окорок мечут черный метеорный дождь угля в распахнутое чрево паровоза.
Паровоз!
Мальчики скрылись из виду, нырнули обратно в комнаты за биноклями.
– Паровоз!
– Гражданская война! С 1900 года не бывало таких драндулетов!
– Весь состав такой жедревний!
– Флаги! Клетки! Это – Луна-Парк!
Они прислушались. Сперва Виллу показалось, что он слышит частый свист воздуха в собственных ноздрях. Но нет – это поезд, это едущая с ним каллиопа вздыхает и плачет.
– Похоже на церковную музыку!
– Черта с два. На кой Луна-Парку церковная музыка?
– Не чертыхайся, – прошипел Вилл.
– Черта с два. – Джим сердито высунулся в окно. – Я весь день сдерживался. Теперь все спят, так что черта с два!
Ветер нес музыку мимо их окон. Руки Вилла покрылись мурашками величиной с горошину.
– Но это точноцерковная музыка. На другой лад.
– Ух, я замерз, пошли посмотрим, как они будут ставить шатры!
– В три часа ночи?
– В три часа ночи!
Джим исчез.
С минуту Вилл смотрел, как Джим скачет там у себя, как порхает в воздухе рубашка, надеваются штаны, а в ночи в это время пыхтел, перемалывая пар, этот траурный поезд, эти вагоны в черном уборе, вагоны цвета лакрицы, и закопченная каллиопа жалобно тарабанила три разных гимна, перемешанных до такой степени, что и не отличить один от другого.
– Поехали!
Джим скатился вниз к спящим газонам по водосточной трубе.
– Джим! Подожди!
Вилл мигом ввинтился в свои штаны.
– Джим, не уходи один!
И он последовал за ним.
Глава двенадцатая
Иногда можно увидеть бумажного змея, который взлетает так высоко и ведет себя так рассудительно, словно он с ветром на ты. Он парит в воздухе, потом решает приземлиться именно здесь, а не где-нибудь еще, и сколько ни дергай его, сколько ни дергайся сам туда и сюда, он попросту оборвет бечевку и ляжет на землю, оставив вас с кровяным вкусом во рту от беготни.
– Джим! Подожди меня!
Сейчас Джим был бумажным змеем, который оборвал натянутую бечевку, и что-то влекло его, словно он узнал секреты ветра, прочь от заземленного Вилла, которому оставалось только бежать вдогонку за ним, куда-то безмолвно вознесшимся в темноте и ставшим вдруг странно чужим.
– Джим, я тут!
На бегу Вилл говорил себе: «Господи, опять все то же. Я разговариваю. Джим бежит. Я переворачиваю камни, Джим хватает, что там лежало под ними, и – вперед! Я карабкаюсь на холмы, Джим окликает меня с колокольни. Я открываю счет в банке. Все состояние Джима – волосы на голове, голос в глотке, рубашка на теле, теннисные туфли на ногах. Так почему же в моих глазах онбогаче меня? Потому, – говорил себе Вилл, – что я сижу под солнышком на камне, а старина Джим зябнет с голыми руками при луне и пляшет в компании с жабами. Я пасу коров. Джим приручает ядозубов. Дурак! – кричу я Джиму. Трус! – кричит он в ответ. И мы вместе бежим!»
И они выбежали из города, и пересекли поле, и замерли под железнодорожным мостом, меж тем как луна готовилась взойти из-за холмов и луга оделись пухом трепетной росы.
«Ба-бах!»
Поезд Луна-Парка загрохотал по мосту. Каллиопа жалобно причитала.
– А ведь на ней никто не играет! – Джим смотрел вверх.
– Джим, брось шутить!
– Честное слово, сам посмотри!
На медленно уплывающих вдаль, мерцающих трубах каллиопы словно взрывались звезды, но стул перед высокой клавиатурой был пуст. Музыку творил ветер, плеская в трубы холодный воздух.
Мальчики вновь побежали. Поезд удалялся по дуге, оглашая поля погребальным, зловещим звоном ржавого, обросшего зеленым мхом, затонувшего колокола. Потом свисток паровоза с силой выдохнул струю пара, и кожа Вилла покрылась бусинами холодного пота.
В ночные, поздние часы Вилл – сколько раз? – слышал сквозь сон, как паровозные свистки извергают пар, слышал тоскливый звук, такой одинокий и такой далекий, сколько бы он ни приближался. Иногда Вилл просыпался со слезами на щеках, спрашивал себя – отчего? – и лежа, слушая, говорил себе: «Ну конечно! Это из-за нихя плачу, из-за поездов, что идут на восток, на запад, уходят так далеко в пучины степей, что тонут там в приливных волнах сна, огибающих города».
Эти поезда и скорбные их голоса безнадежно терялись между станциями, не помня, где были, не зная, куда идут, расстилая напоследок над горизонтом свои последние бледные выдохи. И так было всегда, со всеми поездами.
Но свисток этогопаровоза!
Он вобрал в себя все стенания из других ночей, других дремлющих лет, вой осененных лунными грезами псов, леденящее кровь дыхание рек сквозь январские ставни, рыдание тысяч пожарных сирен, хуже того! – последние клочья дыхания, протест миллиарда мертвых или умирающих людей, не желающих смерти, их стоны, их вздохи, разлетающиеся над землей!
Глаза Вилла наполнились слезами. Он пошатнулся. Он присел. Сделал вид, будто завязывает шнурок.
Но тут он увидел, как руки Джима метнулись к ушам, увидел, что и егоглаза увлажнились. Паровоз пронзительно крикнул. Джим ответил ему криком. Паровоз взвизгнул. Вилл ответил визгом.
Внезапно миллиарды голосов замолкли, точно поезд нырнул в геенну огненную.
Вагоны мягко скользили вниз по склону холма, развевая черные вымпелы, и в тошнотно-сладком, конфетном вихре рассыпалось черное конфетти, и мальчишки бежали вдогонку, глотая холодный воздух, будто мороженое.
Последний подъем перед тем, как посмотреть вниз.
– Ух ты, – прошептал Джим.
Поезд въехал на Лунный луг, названный так потому, что городские парочки приходили сюда, чтобы увидеть, как луна восходит над степным простором, словно над озером травы весной, озером сена на исходе лета или снега в разгар зимы. Так приятно было прогуливаться по свежему бережку, любуясь трепещущей на гребнях волн луной.
Итак, сейчас поезд с Луна-Парком припал к земле на старых рельсах среди осенней травы возле леса, а мальчики пригнулись и заползли под куст, выжидая.
– Какой-то он тихий, – прошептал Вилл.
Поезд стоял неподвижно в центре сухого осеннего луга – и никого на паровозе, никого на тендере, никого в череде черных в лунном свете вагонов, только слабые звуки остывающего металла отдавались в рельсах.
– Тсс, – отозвался Джим. – Я чувствую, как они шевелятсятам внутри.
Тысячи шерстинок по всему телу Вилла ощетинились разом.
– Думаешь, им не нравится, что мы подсматриваем?
– Может быть, – радостно произнес Джим.
– А что же каллиопа так голосит?
– Когда додумаюсь – скажу тебе, – улыбнулся Джим. – Смотри!
Шелест.
Словно движимый собственным выдохом, огромный мшисто-зеленый воздушный шар коснулся луны, опускаясь из поднебесья.
Он замер в двухстах метрах от мальчиков, беззвучно паря на ветру.
– Корзина под шаром – в нейкто-то есть!
Но в эту минуту из служебного вагона вышел высокий человек, будто капитан, проверяющий состояние ветра и волн этого озера. Весь в черном, с сумрачным лицом, он проследовал вброд к середине луга, и рубашка его была так же черна, как поднятые к небу руки в перчатках.
Он махнул рукой.
И поезд ожил.
Сперва в одном окне возникла голова, за ней рука, потом высунулась другая голова, точно в кукольном театре. И вот уже два человека в черном волокут по шуршащей траве темный столб для шатра.
Безмолвие заставило Вилла отпрянуть, тогда как Джим подался вперед с лунным блеском в глазах.
Луна-Парк – это ведь грохот, шум, как на лесоповале, где катят, вяжут, перебрасывают бревна, это клубы желтоватой пыли, это яростно работающие люди, звон бутылок с шипучим напитком, звякающие уздечки, это всякие механизмы, и слоны, топающие сквозь завесу пота, и судорожно кланяющиеся зебры – точно живые клетки за прутьями клеток.
Здесь же все было подобно старинному кино, безмолвному театру с черно-белыми призраками, серебристыми ртами, выдыхающими лунный свет, движениями рук в такой безмолвной тишине, что вы слышали, как в пушке на ваших щеках шипит ветер.
Новые тени выскальзывали из вагонов, минуя звериные клетки, где рыскали сгустки тьмы с притушенными глазами, и каллиопа вдруг онемела, если не считать чуть слышные несуразные звуки, выдуваемые ветром из ее труб.
В самом центре участка стоял шпрехшталмейстер. Воздушный шар – этакий огромный плесенно-зеленый сыр – словно прирос к небу. Внезапно все окуталось мраком.
Вилл успел только увидеть, как шар плавно пошел вниз, когда луну закрыли облака.
Он чувствовал в ночи, как торопливо суетятся люди, делая незримые дела. И как воздушный шар, точно громадный толстый паук, перебирает шесты и растяжки, расстилая гобелен под небесами.
Тучи разошлись. Шар заскользил вверх.
Посреди луга стоял скелет – шесты и растяжки для главного шатра, – готовый облачиться в брезентовую шкуру.
Снова белую луну застлали облака. По телу Вилла, накрытого тенью, пробежала дрожь. Он услышал, как Джим пополз вперед, поймал его за ногу, почувствовал, как он весь напрягся.
– Погоди! – сказал Вилл. – Они выносят брезент!
– Нет, – отозвался Джим. – Ничего подобного…
Потому что каким-то образом оба знали, что на самом деле вздернутые на шестах растяжки ловят летящие тучи, вырывают из объятий ветра длинные ленты, которые некие чудовищные тени сшивают вместе, одну за другой, созидая шатер. Под конец до слуха мальчиков донесся журчащий звук огромных развевающихся флагов.
Движение прекратилось. Тьма в гуще мрака притихла.
Вилл лежал с закрытыми глазами, слыша взмахи широких маслянисто-черных крыльев, словно там, на ночном лугу, вдруг ожила, задышала громадная древняя птица.
Ветер унес тучи.
Воздушный шар исчез.
Люди исчезли.
Шатры струились на своих шестах будто черный дождь.
Виллу показалось вдруг, что до города ужасно далеко.
Он инстинктивно оглянулся.
Ничего – только трава и шорохи.
Вилл медленно перевел взгляд обратно на безмолвные, черные, по видимости пустые шатры.
– Не нравится мне это, – сказал он.
Джим не мог оторвать глаз от шатров.
– Ага, – прошептал он. – Ага.
Вилл встал. Джим продолжал лежать.
– Джим! – позвал Вилл.
Голова Джима дернулась как от удара. Он встал на колени, выпрямился, шатаясь. Тело его повернулось, но глаза были прикованы к черным флагам, к рекламным полотнищам, расписанным загадочными крыльями, рогами и демоническими улыбками.
Крикнула какая-то птица.
Джим подскочил. Джим судорожно вздохнул.
Тени от облаков гнали их через холмы до самой окраины города.
Дальше мальчики бежали одни.
Глава тринадцатая
Через распахнутое окно библиотеки врывался холодный ветер.
Чарлз Хэлоуэй уже давно стоял здесь.
Сейчас он встрепенулся.
Вдоль но улице мчались две тени, и два мальчика над тенями соразмеряли их, мягко чеканя шагами ночной воздух.
– Джим! – крикнул старик. – Вилл!
Крикнул не вслух.
Мальчики удалились в сторону дома.
Чарлз Хэлоуэй устремил взгляд в просторы за городом.
Одиноко бродя по библиотеке, где метла его рассказывала вещи, которые, кроме него, никто не мог слышать, он услышал свистки паровоза и расчлененные мелодии каллиопы.
– Там, – произнес он негромко. – Там завтра утром…
На лугу стояли в ожидании шатры, ждал Луна-Парк. Ждал, когда кто-нибудь, кто угодно, пересечет травяной прибой. Широкие шатры раздувались точно кузнечные мехи. Они мягко выдыхали воздух с запахом древних желтых зверей.
Но сейчас одна только луна заглядывала в темные полости, в глубокие каверны. На карусели рядом с шатрами застыли в галопе ночные твари. Дальше простирался Зеркальный лабиринт, бессчетные волны зеркал, безмолвные, светлые, посеребренные возрастом, побеленные временем. Любая тень на входе возбудит отражения, окрашенные цветом страха, обнажит глубоко затаенные луны.
Если войдет человек – увидит ли он себя развернутым миллиарды раз, теряющимся в бесконечности? Будут ли на него смотреть миллиарды отражений, лицо за лицом, одно старше другого, и еще, и еще старше? Не увязнет ли он в мельчайшей пыли там вдалеке, там в глубине, не пятидесяти-, а шестидесятилетним, не шестидесяти-, а семидесятилетним, не семидесяти-, а девяносто-, девяностодевятилетним?
Лабиринт не задавал вопросов.
Лабиринт не давал ответов.
Он просто стоял и ждал, точно большая полярная льдина.
– Три часа…
Чарлз Хэлоуэй озяб. Его кожа вдруг уподобилась коже ящерицы. Желудок наполнился ржавой кровью. Во рту возник вкус ночных испарений.
И все же он не мог оторваться от распахнутого окна.
Далеко-далеко что-то блестело на лугу.
То лунный свет высекал искры из широкого стекла.
Возможно, свет этот что-то вещал, возможно, он объяснялся кодом.
«Я пойду туда, – подумал Чарлз Хэлоуэй. – Я не пойду туда».
«Мне по душеэтот свет, – подумал он. – Он мне непо душе».
Минугой позже дверь библиотеки захлопнулась со стуком.
По пути к дому он миновал пустую витрину.
За стеклом в глубине стояли деревянные козлы.
На полу между ними растеклась лужа воды. В луже плавали мелкие льдинки. К ним тут и там примерзли длинные волосы.
Чарлз Хэлоуэй увидел, но предпочел не видеть. Повернулся и ушел. Вскоре улица была так же пуста, как витрина скобяной лавки.
Далеко на лугу, в Зеркальном лабиринте, мелькали тени, словно там томились в ожидании частицы чьей-то еще не родившейся жизни.
Насторожив холодный взор, лабиринт ждал – ждал, когда хотя бы птица прилетит, чтобы взглянуть, увидит и умчится прочь, крича.
Но птицы не прилетали.
