Текст книги "Что-то страшное грядёт"

Автор книги: Рэй Дуглас Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Глава четвертая

Вилл остановился. Вилл смотрел на вечерний пятничный город.

Когда большие часы на здании суда начали отсчитывать девять ударов, все огни еще горели и в магазинах как будто кипела жизнь. Но едва девятый удар отдался в пломбах залеченных зубов, как тотчас клиенты брадобреев разом были освобождены от салфеток, напудрены и сопровождены до двери, фонтанчики аптекарей перестали шипеть по-змеиному, повсюду смолкло жужжание неоновых реклам и ослепительное пространство мелочной лавки с ее десятком миллиардов стеклянных, металлических и бумажных изделий, ждущих пытливых рук потребителей, внезапно окуталось мраком. Скользили жалюзи, хлопали двери, ключи стучали своими костями в замках, и разбегались люди, которых хватали за пятки мышиные полчища рваных газет.

Бам! И нет никого!

– Ух ты! – закричал Вилл. – Люди бегут, словно гроза уже здесь!

– Здесь! – воскликнул Джим. – Это мы!

С грохотом-топотом они побежали по железным решеткам, стальным люкам, мимо дюжины темных витрин, дюжины тусклых, дюжины угасающих. Весь город вымер, когда они обогнули угол табачной лавки и увидели движущегося в темноте деревянного индейца.

– Эй!

Из-за спины индейца выглянул владелец лавки мистер Тетли.

– Испугались, мальчики?

– Ни чуточки!

Однако же Вилл поежился, как будто ощутил холодные волны необычного дождя, штурмующие прерии словно пустынный берег. Лучше быть под покровом шестнадцати одеял и одной подушки, когда молнии примутся гвоздить город…

– Мистер Тетли? – тихо произнес Вилл.

Потому что сейчас в темноте густого табачного духа стояли навытяжку два деревянных индейца. В разгар своей шутки мистер Тетли замер с открытым ртом, прислушиваясь.

– Мистер Тетли?

Ветер принес что-то издалека, он не мог разобрать, что именно.

Мальчики попятились.

Он не видел их. Он не двигался. Только вслушивался.

Они оставили мистера Тетли. Они побежали.

У четвертого от библиотеки пустынного квартала мальчики наткнулись на третьего деревянного индейца.

У дверей своей парикмахерской, держа дрожащими пальцами ключ, стоял мистер Кросетти. Он не заметил, как они остановились.

Что их остановило?

Слезинка.

Блестящая слезинка катилась вниз по левой щеке мистера Кросетти. Он тяжело дышал.

– Кросетти, дурень! Что-топроисходит, ничегоне происходит, и ты плачешь, словно младенец! – Мистер Кросетти прерывисто вздохнул, шмыгая носом. – Чувствуете запах?

Джим и Вилл принюхались.

– Лакрица?

– Фиг-то. Сахарная вата!

– Я уже забыл, когда слышал его в последний раз, – сказал мистер Кросетти.

Джим фыркнул.

– Точно, есть запах.

– Вот именно, но кто-нибудь обращает внимание? Когда? Вот мой нос говорит мне: вдыхай! И я плачу. Почему? Потому что вспоминаю, как давным-давно мальчишки ели эту штуку. Почему в последние тридцать лет я ни разу не остановился, чтобы вспомнить и принюхаться?

– Вы заняты, мистер Кросетти, – сказал Вилл. – Вам некогда.

– Некогда, некогда. – Мистер Кросетти вытер глаза. – Откуда идет этот запах? Во всем городе никто не торгует сахарной ватой. Только в цирках.

– А что, – отозвался Вилл. – Это верно!

– Ну все, Кросетти больше не плачет. – Брадобрей высморкался и принялся запирать дверь своего заведения.

Пока он был занят этим, Вилл смотрел, как крашеный шест над дверью разматывает свой красный серпантин из ниоткуда, увлекая взгляд в другое никуда. Сколько раз Вилл в полдень стоял здесь, пытаясь размотать эту ленту, глядя, как она бесконечно рождается, крутится, исчезает, не исчезая.

Мистер Кросетти протянул руку к выключателю под вращающимся шестом.

– Не надо, – сказал Вилл. Понизил голос: – Не надо его выключать.

Мистер Кросетти посмотрел на шест так, словно только теперь открыл для себя его чудесное свойство. Тихо кивнул с увлажнившимися глазами.

– Откуда идет, куда уходит, да? Кто знает? Не ты, не он, не я. О эти тайны, господи. Ладно. Пусть себе крутится!

«Хорошо быть уверенным, – говорил себе Вилл, – что шест будет вращаться до утра, что лента будет разматываться из ниоткуда в никуда, покуда мы спим».

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи.

Они покинули мистера Кросетти, овеянного ветром с чуть уловимым запахом лакрицы и сахарной ваты.

Глава пятая

Чарлз Хэлоуэй поднес ладонь к двойным дверям бара – нерешительно, словно седые волосы на его руке, как чуткие усики, ощутили: что-то скользнуло мимо в осенней ночи. Возможно, где-то бушевали огромные пожары и языки жгучего пламени предупреждали его: ни шагу вперед. Или на здешний край надвинулся новый ледниковый период и за прошедший час студеная туша его уже накрыла миллион людей. Или же само Время струилось вниз в огромном сосуде, погребая все-все порошинками мрака.

А может быть, все дело было в человеке в черном одеянии, которого он увидел по ту сторону улицы через окно бара. Зажав под мышкой бумажные рулоны, держа в другой руке кисть и ведерко, человек этот теперь удалялся, насвистывая какую-то мелодию.

То была мелодия из совсем другого времени года, неизменно рождающая печаль в душе Чарлза Хэлоуэя. Вроде бы не ко времени в октябре она проникала в самое сердце, в какой бы день или месяц ни прозвучала.

 
Я слышал звон на Рождество,
Он плыл как гимн, как торжество
Небесных сил,
Он возвестил
Добро и мир для всех людей!
 

Чарлз Хэлоуэй вздрогнул. Его вдруг посетило былое чувство жуткого восторга, когда хотелось и смеяться, и плакать при виде праведников, шествующих в канун рождества по заснеженным улицам в окружении усталых мужчин и женщин, чьи лица были покрыты грязью прегрешений, испачканы пороками, разбиты подобно оконным стеклам жизнью, которая вдруг наносила удар, убегала, пряталась и возвращалась, чтобы ударить снова.

 
Все звонче звон, все громче глас:
«Не умер Бог, он помнит вас!
И Зло падет.
И низойдет
Добро и мир на всех людей!»
 

Мелодия стихла.

Чарлз Хэлоуэй шагнул через порог. Насвистывавший человек трудился вдалеке, взмахивая руками у телеграфного столба. Вот исчез в открытой двери какой-то лавки.

Чарлз Хэлоуэй, сам не ведая почему, пересек улицу, чтобы увидеть, как человек в черном наклеивает афишу внутри никем не занятого, пустого помещения.

Вот он вышел на улицу, держа в руках свою кисть, свое ведерко с клеем, свои бумажные свитки. Сверкающие похотливым жаром глаза остановились на лице Чарлза Хэлоуэя. С улыбкой он приветствовал его поднятой рукой.

Хэлоуэй вытаращил глаза.

Ладонь расклейщика афиш была покрыта черными шелковистыми волосками. Похоже на…

Рука сжалась в кулак. Помахала. Расклейщик живо завернул за угол. Чарлз Хэлоуэй, ошеломленный, овеянный вдруг жарким дыханием лета, пошатнулся, потом заглянул в пустую лавку.

Под одиноким светильником стояли двое деревянных козел.

На козлах, словно погребальный сосуд из снега и кристаллов, покоилась ледяная глыба длиной около двух метров. Зеленовато-голубоватая, она переливалась тусклым блеском. Как будто там в полутьме лежал большой холодный драгоценный камень.

При свете электричества на белой дощечке ближе к окну можно было прочесть каллиграфическое объявление:

Кугер и Мрак – Представление Демонических Теней

Цирк Кукол и Марионеток и Луна-Парк на Вашем Лугу.

Прибывает Незамедлительно!

Здесь перед вами один из наших многих аттракционов:

САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!

Хэлоуэй перевел взгляд на афишу, наклеенную с внутренней стороны витрины.

САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!

Глаза его вновь обратились на холодную продолговатую глыбу льда.

Чарлз Хэлоуэй видел такие чудеса еще мальчишкой, когда местный промышленный холодильник снабжал гастролирующих иллюзионистов глыбой зимы, внутри которой для всеобщего обозрения по двенадцать часов кряду лежали снегурочки, пока зрители упивались диковинным зрелищем, и мелькающими на раскрытых белых экранах комедиями, и сменяющими друг друга аттракционами, а под конец покрытые инеем бледные девы извлекались на волю потным кудесником и с улыбкой скрывались во мраке за занавесом.

САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ!

Однако сейчас перед ним была всего лишь глыба отливающей зимним блеском замороженной речной воды.

Нет. Не только замороженной воды.

Сердце Хэлоуэя учащенно забилось.

Кажется, внутри этого огромного морозного ювелирного изделия какая-то особая пустота? От одного конца глыбы до другого простирается длинная полость с выпуклыми формами? И вроде бы этот вакуум, эта пустота ждет, когда ее заполнит летняя плоти, вроде бы она повторяет формы… женского тела?

Ну да.

Этот лед. И эта изящная полость, струящиеся вдоль изгибы пустоты внутри льда. Это прекрасное ничто. Изысканные очертания тела незримой русалки, не убоявшейся ледяного плена.

Лед был холоден.

Пустота внутри льда – горячая.

Ему захотелось уйти, поскорее уйти.

Но в этот странный вечер Чарлз Хэлоуэй долго стоял, глядя через окно внутрь пустой лавки, глядя на козлы и на ждущий своего содержимого холодный арктический гроб, который светился в полутьме точно этакий огромный алмаз «Звезда Индии»…

Глава шестая

Джим Найтшейд, нисколько не запыхавшись, остановился на углу Мэйна, лаская взглядом лиственные сумерки Гикори-стрит.

– Вилл?..

– Нет! – Вилл остановился, удивляясь резкости собственного голоса.

– Это же рядом. Пятый дом от угла. Всего однуминуту, Вилл, – мягко умолял Джим.

– Минуту?.. – Вилл скользнул взглядом по Гикори-стрит. Улице, на которой помещался Театр.

Вплоть до минувшего лета это была самая обыкновенная улица, где по мере созревания они воровали груши, сливы и абрикосы. Но в конце августа, когда мальчики по-обезьяньи карабкались за кислейшими яблоками, произошло «то», что изменило дома, вкус плодов, изменило самый воздух в гуще шепчущихся деревьев.

– Вилл! Ну же. Может, там происходит что-то, – прошипел Джим.

Может быть, что-то… Вилл глотнул и почувствовал, как пальцы Джима дергают его руку.

Потому что перед ним была уже не улица с яблоками, или сливами, или абрикосами, а был только дом с окном в торце, и это окно Джим называл сценой с поднятым занавесом – то бишь занавеской. И в этом помещении на этой странной сцене были актеры, которые произносили таинственные слова, говорили что-то, смеялись, вздыхали, чаще бормотали и шептали, шептали, и в этом шепоте Вилл не мог ничего разобрать.

– Только один последний разок, Вилл.

– Ты знаешь, что он не будет последним.

Лицо Джима порозовело, щеки разрумянились, глаза горели зеленым огнем. Вилл вспоминал тот вечер, как они рвали яблоки и Джим вдруг тихо воскликнул:

– Смотри!

И Вилл, цепляясь за ветки, прижимаясь к стволу, охваченный возбуждением, уставился на Театр за окном, на эту диковинную сцену, где ничего не подозревающие люди сбрасывали через голову рубашки, роняли на ковер одежду и в безумно-трепетной наготе, напоминая дрожащих лошадей, протягивали руки вперед, чтобы трогать друг друга.

«Что они делают! – подумал тогда Вилл. – Почему смеются? Что с ними творится, что?»

Хоть бы погасили свет, говорил он себе.

А сам продолжал прижиматься к ставшему вдруг скользким стволу, не сводя глаз с яркого окна, с этого Театра, слушая доносящийся оттуда смех, покуда онемевшие пальцы не разжались сами, он соскользнул вниз, упал и лежал, оглушенный, потом встал, глядя в темноте на Джима, который все еще цеплялся за ветку наверху. Лицо Джима, словно озаренное светом очага – щеки пылают, рот раскрыт, – было обращено к окну. «Джим, Джим, спустись!» Но Джим не слышал. «Джим!» Когда же Джим наконец посмотрел вниз, он увидел там какого-то нелепого чужака, который призывал его поступиться жизнью и спуститься на землю. Вилл тогда убежал – убежал один, думая обо всем, не думая ни о чем, не зная, что думать.

– Вилл, будь другом…

Вилл смотрел на Джима, который стоял перед ним, держа в руках библиотечные книги.

– Мы сходили в библиотеку. Может быть, этого хватит?

Джим покачал головой.

– Отнеси за меня. – Он отдал Виллу свои книги и мягко затрусил под сенью перешептывающихся деревьев.

Миновав три дома, оглянулся.

– Вилл? Знаешь, ты кто? Старый, паршивый, тупой англиканский баптист!

С этими словами он исчез.

Вилл прижал к груди книги, влажные от его ладоней.

«Не оглядывайся! – велел он себе. – Не буду! Не оглянусь!»

И глядя только туда, где был его дом, он зашагал в ту сторону. Быстро зашагал.

Глава седьмая

На полпути к дому Вилл ощутил за спиной частое дыхание какой-то тени.

– Театр закрыт? – спросил он, не оглядываясь.

Джим молча вышагивал рядом с ним, наконец произнес:

– Никого дома.

– Тем лучше!

Джим сплюнул.

– Паршивый баптистский проповедник, вот ты кто!

Внезапно из-за угла выскользнуло перекати-поле, большой рыхлый мяч из светлой бумаги несколько раз подпрыгнул, потом прижался, вздрагивая, к ногам Джима.

Смеясь, Вилл схватил бумажный ком, расправил и подбросил вверх. Тут же он перестал смеяться.

Глядя, как светлый листик, шурша, порхает между стволами, мальчики вдруг похолодели.

– Постой… – медленно произнес Джим.

В ту же секунду они сорвались с места, крича:

– Не порви его! Осторожно!

Бумага билась в их руках словно барабан.

«ОТКРЫТИЕ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОГО ОКТЯБРЯ!»

Губы их шевелились, выговаривая буквы, набранные шрифтом рококо.

– Кугер и Мрак…

– Луна-Парк!

– Двадцать четвертого октября! Это завтра!

– Исключено, – сказал Вилл. – После Дня Труда закрываются все луна-парки…

– Дудки! Тысяча чудес! Смотри! «МЕФИСТОФЕЛЬ, ГЛОТАТЕЛЬ ЛАВЫ»! «МИСТЕР ЭЛЕКТРИКО»! «ЧУДОВИЩНЫЙ МОНГОЛЬФЬЕР»!

– Воздушный шар, – заметил Вилл. – Монгольфьер – это воздушный шар.

– «МАДЕМУАЗЕЛЬ ТАРО»! – продолжал читать Джим. – «ВИСЕЛЬНИК», «ДЬЯВОЛЬСКАЯ ГИЛЬОТИНА»! «ЧЕЛОВЕК С КАРТИНКАМИ»! Ух ты!

– Какой-нибудь старый чувак с татуировкой.

– А вот и нет. – Джим жарко дышал на бумагу. – Он с картинками. Особый номер. Спешите видеть! Весь расписан чудовищами! Зверинец! – Глаза Джима перескакивали с одной строки на другую. – «СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ! СКЕЛЕТ!» Правда здорово, Вилл? Не «Человек-Щепка», нет, а «СКЕЛЕТ! СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ! ВЕДЬМА ПЫЛЮГА!» Что такое «Ведьма Пылюга», Вилл?

– Старая, грязная цыганка…

– Нетушки. – Джим прищурился, давая волю воображению. – Это Цыганка, которая родилась из Пыли, выросла в Пыли и когда-нибудь вновь рассыплется горсткой праха. Вот еще: «ЕГИПЕТСКИЙ ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЛАБИРИНТ! СМОТРИТЕ СЕБЯ ТЫСЯЧЕКРАТНО ПОВТОРЕННЫМ! ХРАМ ИСКУШЕНИЙ СВЯТОГО АНТОНИЯ»!

– «САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ…» – прочитал Вилл.

– «…ЖЕНЩИНА В МИРЕ», – закончил Джим.

Они уставились друг на друга.

– Разве в аттракционы Луна-Парка входит «Самая прекрасная женщина в мире», Вилл?

– Ты когда-нибудьвидел в луна-парках женщин, Джим?

– Видел кикимор. Но как же эта афиша утверждает…

– Ладно, кончай!

– Ты злишься на меня, Вилл?

– Нет, просто… хватит об этом!

Ветер выхватил афишу из их рук.

Она взлетела над деревьями и скрылась, исполнив залихватское коленце.

– Все равно неправда это, – выдохнул Вилл. – Не бывает луна-парков так поздно в году. Чертовская ерунда. Ктозахочет туда ходить?

– Я. – Джим спокойно стоял, окутанный мраком.

«Я», – подумал Вилл, и глаза его видели блеск гильотины, гармошки света среди египетских зеркал, сернокожего дьявола, потягивающего лаву, словно крепкий чай.

– Эта музыка… – пробормотал Джим. – Каллиопа. Они прибудут сегодня ночью!

– Луна-парки прибывают на восходе.

– Ага, но как насчет давешнего запаха лакрицы и сахарной ваты?

И Вилл подумал о запахах и звуках, которые несла из-за темнеющих домов воздушная струя, о мистере Тетли, который стоял, прислушиваясь, рядом со своим деревянным другом-индейцем, о мистере Кросетти со слезинкой на щеке, о шесте над входом в парикмахерскую, чей красный язык скользил по кругу, выходя из ниоткуда и уходя в бесконечность.

Зубы Вилла выбили дробь.

– Пошли домой.

– Мы ужедома! – удивленно воскликнул Джим.

Потому что, сами того не зная, они уже поравнялись со своими домами и теперь пошли по дорожкам порознь.

Взойдя на крыльцо, Джим наклонился над перилами и тихо окликнул:

– Вилл. Ты не сердишься?

– Очень надо.

– Мы целый месяц не станем ходить по той улице, мимо того дома, мимо Театра. Целый год! Клянусь.

– Конечно, Джим, конечно.

Они стояли, взявшись за дверные ручки, и Вилл поглядел на крышу Джимова дома, где в обрамлении холодных звезд поблескивал громоотвод.

Будет гроза. Не будетгрозы.

Будет ли, нет ли – он был рад, что на крыше у Джима торчит эта роскошная штуковина.

– Спокойной ночи!

– Спокойной!

Две двери хлопнули в одно время.

Глава восьмая

Вилл отворил дверь и снова закрыл. На этот раз тихо.

– Так-то лучше, – произнес голос его матери.

В раме дверей в гостиную Вилл видел единственный театр, который трогал его сейчас, знакомую сцену, где его отец (уже дома! какой же крюк сделали они с Джимом!) сидел с книгой в руках, читая пустые интервалы. В кресле возле камина мать вязала, что-то мурлыча про себя.

Его тянуло и не тянуло к ним, он видел их близко, видел в удалении. Внезапно они показались ему ужасно маленькими в слишком большой комнате, в слишком большом городе, в непомерно огромном мире. В этой незапертой комнате они были ничем не защищены от всего, что только могло вторгнуться в дом из ночи.

«Включая меня, – подумал Вилл. – Включая меня».

И он вдруг полюбил их сильнее маленькими, чем любил, когда они представлялись ему большими.

Пальцы матери мелькали, губы считали петли, он в жизни не видел более счастливой женщины. Вспомнилась теплица в зимний день, густая зеленая листва, раздвинув которую он увидел одиноко розовеющую в этих джунглях кремовую оранжерейную розу. Разве не похоже на его мать, пахнущую свежим молоком, счастливую в своем бытии, в этой комнате.

Счастливая? Но как и почему? Вот тут же, рядом, – смотритель, служащий библиотеки, чужанин, уже не в форменной одежде, однако лицо его – по-прежнему лицо человека, который чувствует себя счастливее, когда вечерами в глубоких мраморных склепах один шуршит метлой в прохладных коридорах.

Глядя на них, Вилл спрашивал себя, почему эта женщина так счастлива и этот мужчина так грустен.

Его отец уставился в огонь, свесив вниз одну руку. Рука эта держала скомканный лист бумаги.

Вилл моргнул.

Он вспомнил, как ветер уносил снующую между деревьями светлую афишу.

Точно такого цвета листок скомкала рука отца, скрывая буквы рококо.

– Привет!

Вилл вошел в гостиную.

Тотчас лицо мамы озарилось улыбкой, такой же светлой, как пламя в очаге.

А отец вздрогнул и недовольно посмотрел на Вилла, точно застигнутый за каким-то предосудительным действием.

Вилл хотел сказать: «Привет, что ты думаешь об этой афишке?..»

Но отец торопливо заталкивал ее куда-то под обивку кресла. Тем временем мама принялась листать библиотечные книги.

– О, отличные книги, Вилл!

И Вилл, на языке которого вертелись слова «Кугер и Мрак», сдержался и сказал:

– Надо же, ветер какой, он буквально неснас до дома. На улицах полно порхающей бумаги.

Отец никак не реагировал на его слова.

– Что нового, пап?

Рука отца по-прежнему пряталась в недрах кресла. Он обратил на сына слегка озабоченный, очень усталый взгляд серых глаз.

– С библиотечного крыльца сдуло ветром каменного льва. Теперь он рыскает по городу, охотится на христиан. Да только не найдет ни одного. Единственная примерная христианка заточена здесь, и она хорошая стряпуха.

– Глупости, – сказала мама.

Шагая по ступенькам вверх на второй этаж, Вилл услышал то, к чему был готов.

Затихающий мягкий вздох, точно в огонь подбросили топливо. Мысленно он увидел, как отец стоит перед камином, глядя вниз на рассыпающийся пеплом лист бумаги.

«…КУГЕР… МРАК… ЛУНА-ПАРК… ВЕДЬМА… ЧУДЕСА…»

Ему захотелось вернуться, встать рядом с отцом и вытянуть руки вперед, согревая их над огнем.

Вместо этого он медленно поднялся и затворил дверь своей комнаты.

Иногда, вечером лежа в постели, Вилл прижимал ухо к стене, и если то, о чем говорили родители, казалось ему уместным, внимательно слушал, если же нет – отворачивался. Если речь шла о времени, о течении лет, о нем самом, или о городе, или же просто о неисповедимости путей господних, он вслушивался тайно, горячо и с удовольствием, потому что обычно звучал голос отца. Виллу редко доводилось разговаривать с отцом, будь то дома или где-либо еще, здесь же вообще было что-то особенное. Особенное в том, как голос отца повышался, парил и снова снижался, точно мягко машущая рука, точно белая птица, рисующая в в воздухе плавные узоры, маня ухо прислушаться, зовя мысленный взор следить за полетом.

И ведь что странно: простые истины отец изрекал так, что они казались печальными. В мире лжи бурливого города или бесцветной провинции звучание истины любого мальчишку завораживает. Сколько ночей доводилось Виллу грезить вот так, все органы чувств – словно остановленные часы задолго до того, как стихал напевный голос. Голос отца был полуночной школой, преподающей мудрые уроки, название предмета – жизнь.

Так было и в эту ночь: глаза Вилла закрыты, голова прижата к прохладной штукатурке. Сперва голос отца – глухие звуки конголезского барабана за тридевять земель. А вот голос матери – чистое, как родниковая вода, сопрано, которое звучало в церковном хоре и которое теперь словно пело ответные реплики. Вилл представлял себе, как отец, лежа на спине, говорит пустому потолку:

– Глядя на Вилла… я чувствую себя таким стариком… мужчина должен играть в баскетбол со своим сыном…

– Совсем не обязательно, – ласково отвечал женский голос. – Ты прекрасный мужчина.

– …да только возраст не тот. Черт возьми, мне было сорок, когда он родился. А взять тебя. «Чем занимается ваша дочь?» – спрашивают незнакомые люди. Господи, когда лежишь в постели, в голове какая-то каша. Черт!

Вилл услышал, как кровать отозвалась на движение отца, когда тот сел. Чиркнула спичка во мраке, раскурилась трубка. Окна задребезжали от ветра.

– …человек с афишами под мышкой…

– …Луна-Парк… – произнес голос матери, – …так поздно в году?

Вилл хотел отвернуться, но не смог.

– …самая прекрасная… женщина… в мире, – пробормотал голос отца.

Мама тихо рассмеялась.

– Ты ведь знаешь, что это не так.

«Да нет же! – подумал Вилл. – Это он в афише прочитал! Почемуотец не скажет?!!»

« Потому, – ответил он сам себе. – Что-то происходит. Да-да, что-топроисходит!»

Вилл увидел порхающий между деревьями листок, увидел слова «САМАЯ ПРЕКРАСНАЯ ЖЕНЩИНА В МИРЕ», и лицо его обдало жаром. В голове у него вертелось: Джим, улица с Театром, окно, обнаженные люди на сцене этого Театра, какие-то диковинные жесты, как в китайской опере, чертовски странные движения, как в древней китайской опере, дзюдо, джиу-джитсу, индейская головоломка и убывающий в дреме голос отца, печальный, еще печальнее, самый печальный, и все так непонятно, слишком непонятно. Ему вдруг стало страшно оттого, что отец не захотел сказать про афишу, которую тайно сжег. Вилл поглядел на окно. Гляди-ка! Словно соцветия ластовня! В воздухе за окном плясал белый листок.

– Нет, – прошептал он, – такпоздно в году не бывает луна-парков. Не может быть!

Он накрылся одеялом с головой, включил фонарик, раскрыл книгу. На первой картинке, которая предстала его глазам, доисторическая рептилия разгребала крыльями ночной воздух миллионы лет назад.

«Черт, – сказал он себе, – в спешке я ухватил книгу Джима, а ему досталась одна из моих».

Но ящер был великолепный.

Паря навстречу сновидениям, Вилл слышал, как внизу беспокойно ворочается отец. И вот хлопнула входная дверь. В этот поздний час ни с того ни с сего его отец отправился на работу – к своей метле или к своим книгам там в городе, далеко… далеко…

А мама знай себе мирно спит, не подозревая, что он ушел.