Текст книги "Мастера детектива. Выпуск 4"

Автор книги: Рекс Стаут

Соавторы: Жорж Сименон,Герд Нюквист,Патриция Мойес
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

Как–то раз ночью мне приснилось, будто по чердаку кто–то ходит. Но тут я услышал слабый стук еловой ветви о стену дома под моим раскрытым окном и понял, что не сплю.

Я взглянул на светящийся циферблат часов. Было около трех. Я не стал зажигать свет: лежал совсем тихо и слушал.

Кто–то бродил по чердаку мрачного дома полковника Лунде.

И снова Карл–Юрген сидел на старинном стуле в моей комнате. Он сел на него верхом и оперся подбородком о руки, лежавшие на спинке стула. Судя по всему, он обдумывал что–то очень важное.

Кристиан погрузился в однажды облюбованное кресло с плюшевыми помпонами.

Я сидел на краю кровати. Сидел, ухватившись за медную шишку на спинке.

– Значит, ты проснулся оттого, что услышал шаги, – повторил Карл–Юрген. – Но ты ничего не предпринял, не поднялся на чердак узнать, кто там ходит. И даже не вышел в коридор посмотреть, кто спустится с чердака?

– Нет, – сказал я.

– Значит, у тебя были какие–то причины оставаться в постели, притворяясь, будто ты ничего не слышал?

– Да, – сказал я.

– Какие?

Пришлось изложить Карлу–Юргену соображения, которые я сам еще не успел до конца продумать.

– Я же говорил тебе, что рассказала мне Виктория. Про сокровище, спрятанное на чердаке. И еще про «призраки», как она выразилась.

– Не думаю, что Виктория верит в призраки, – сказал Кристиан.

Это были первые слова, которые он произнес с той минуты, как сюда пришел, если не считать двух–трех вступительных замечаний о погоде. Я обернулся к нему:

– Что ты хочешь сказать?

– Я думаю, Виктория знает, что по чердаку бродит вполне реальное, полнокровное существо. Только оно какое–то время не подавало признаков жизни, пока Мартин не стал здесь своим человеком.

Карл–Юрген тоже взглянул на моего брата. Потом снова обернулся ко мне:

– Ты не ответил на мой вопрос, Мартин. Я спросил, почему ты остался в постели. Тебя же взяли сюда как сторожевого пса, не так ли? Разве Не естественно было бы встать и выйти в коридор? Что это за стук?

Мы молча прислушались.

– Это стучит о стену дома ветка лохматой ели, которая растет под моим окном, – сказал я. – Я привык к этому стуку, хоть он и неприятен. Но со вчерашней ночи мне как–то не по себе.

– Из–за этих шагов на чердаке?

– Да. Вот ты спрашиваешь, почему, услышав шаги, я ничего не предпринял. Почему продолжал лежать не шевелясь, будто ничего не заметил, и после никому не сказал ни слова. Я сделал это нарочно. Если только Виктория меня не обманывает, значит, кто–то постоянно бродит по чердаку, и я очень хотел бы выяснить, с какой целью. Я бы все испортил, если бы, поддавшись первому побуждению, выскочил в коридор в одной пижаме и с карманным фонарем в руках.

– Ты рассудил правильно, – сказал Кристиан.

Я был удивлен: не так уж часто мой элегантный и непоколебимо самоуверенный брат одобряет мои поступки. Но и Карл–Юрген тоже был удивлен – я это заметил.

– Если ты позволишь, я дам тебе совет: держись как ни в чем не бывало, – сказал Кристиан. – У тебя чуткий сон?

– Раньше он чутким не был, – сказал я. – Раньше я спал как сурок. А теперь вот просыпаюсь от малейшего звука…

– Прекрасно. Заметил ты, что у каждого человека своя походка?

– Конечно. Это нетрудно увидеть.

– На слух это тоже можно определить, Мартин. Ты должен выучиться различать их походку. Вряд ли ночью по чердаку бродит один и тот же человек. Если только Виктория сказала правду – а я думаю, что она не солгала, – тогда по чердаку наверняка бродят все члены семьи. Только всегда в одиночку. Наверно, каждый из них больше всего на свете боится, как бы другие не узнали, что он или она ходит на чердак. Но, наверно, все прекрасно это знают, И с редкой деликатностью притворяются, будто не знают ничего. И каждый ждет своей очереди отправиться на чердак. Я думаю, они днем и ночью следят друг за другом, днем и ночью ищут удобного случая побывать на чердаке без свидетелей. И когда один из них находится на чердаке, другие, как я полагаю, молчат, словно воды в рот набрали, и делают вид, будто ничего не замечают. Хороша семейка!

Прежде распутывал нити дела и делился с нами своими выводами Карл–Юрген. Было очевидно, что сейчас эту роль взял на себя мой брат. Было также очевидно, что Карл–Юрген ничего против этого не имеет.

– Я приглядывался к ночным сестрам в больнице… нет, совсем не в том смысле, Мартин. Во всяком случае, на этот раз. У них очень разная походка. В большой мере это зависит от веса человека. Люси – крупная женщина; даже если она станет красться на цыпочках, шаги ее будут тяжелее, чем у фрёкен Лунде или Виктории. А полковник Лунде, напротив, хоть он и мужчина, может передвигаться почти бесшумно, поскольку у него хорошая военная выучка.

– Но ведь Виктория рассказала мне это сама, – возразил я. – Она… ведь она сама… не думаешь же ты, будто она тоже…

– Я ничего не думаю, – сказал Кристиан. Он к тому же перенял у Карла–Юргена манеру говорить. – Держись как ни в чем не бывало, но прислушивайся к шагам. И тогда, я полагаю, ты обнаружишь, что все Лунде ходят на чердак.

Мы молча продолжали курить. Еловая ветка перестала биться о стену. Снова повалил снег.

– Проклятый снег, – сказал Карл–Юрген. – Он скрыл все следы.

– «Травой ничто не скрыто», – проговорил Кристиан.

Я содрогнулся от мысли, которая вдруг мелькнула в моем сознании.

– Карл–Юрген, – спросил я, – а что, если могила Виктории Лунде пуста?

Скрестив руки на спинке стула, Карл–Юрген снова оперся о них подбородком.

– Этого вопроса я жду уже несколько месяцев. Просто удивительно, что никто не задал его раньше. Нет, Мартин. У меня самого мелькнула эта кощунственная мысль – я ведь обязан думать обо всем, даже о таких нелепых вещах. Я обязан был проверить все, даже это, из–за надписи на могильном камне. Я получил разрешение полковника Лунде. И установил: в могиле госпожи Виктории Лунде покоится урна с ее прахом…

Мне не хотелось спрашивать, как он это установил. Все дело явно принимало слишком зловещий оборот.

– Ты сказал «проклятый снег» потому, что он мешает тебе искать предмет, который я назвал резцом?

– Ну да. На кладбище приходится уже расчищать проходы. Столько снегу, что самые низкие надгробия совсем скрылись под ним.

Мы сидели, глядя, как падает снег. Он ложился на карниз под моим окном.

– Похоже, что перед нами две загадки, – сказал я. – Две загадки, совершенно самостоятельные. Первая: покушение на жизнь фрёкен Лунде. Возникает вопрос: «Зачем?» Загадка вторая: сокровище, спрятанное прабабкой Лунде на чердаке. И опять вопрос: «Зачем?» И какая между ними связь?..

Карл–Юрген задумался.

– Связь должна быть, но, увы, я ее не вижу.

– Связь есть, – сказал Кристиан. – И я догадываюсь, какая. Вам я пока этого не скажу. Кто знает, может быть, я ошибаюсь… но не думаю. Я последую примеру Мартина – буду выжидать.

– И прислушиваться к шагам?

– Это дело Мартина. Я займусь кое–чем другим. Анализом, например.

Карл–Юрген взглянул на него.

– Что же ты будешь анализировать, Кристиан? Душу убийцы?

Снег на подоконнике подтаял, и по стене потекли узенькие струйки.

– Душу убийцы?.. Да. И душу убийцы тоже…

– А я? – спросил Карл–Юрген. – Мне во всем этом отведена хоть какая–нибудь роль?

– Да, – сказал Кристиан. – Первым делом ты должен найти резец и сумку для рукоделия. Может, спустимся вниз к хозяевам? Я должен задать им один вопрос.

И снова на меня повеяло мирным старомодным уютом.

Старомодная гостиная. Фортепиано с двумя стеариновыми свечами в медных подсвечниках по обе стороны пюпитра. Темно–красный плюш кресел. Посредине комнаты стол, под лампой кружевная салфетка. Маленькая фрекен Лунде – на ее лбу под прядью волос мышиного цвета белеет шрам – занята вышиванием. Златокудрая Люси в чересчур короткой юбке восседает в самом лучшем кресле и, изнывая от скуки, листает иллюстрированный журнал. Виктория, с черной челкой над бровями, читает про гражданскую войну в Америке. Полковник Лунде, прямой как жердь, держит в маленьких сильных руках «Норвежский военный журнал».

Полковник Лунде встал.

– Садитесь, прошу вас! Есть какие–нибудь новости?

Он всегда задавал один и тот же вопрос: «Есть ли новости?» Бедный полковник Лунде: он вдруг обнаружил, что жизнь не укладывается в рамки военного устава.

– Нет, – сказал Карл–Юрген.

Мы сели за тот же самый круглый большой стол. Мы – Правосудие, Медицина и Сторожевой Пес. И рядом с нами сидели четыре других человека, и один из них был убийцей. Правда, он потерпел неудачу, но в душе он все равно был убийцей.

– Я хотел бы задать один вопрос… – начал Кристиан.

На лицах наших хозяев не выразилось ничего. Я был рад, что вопросы задает Кристиан, – мне представлялась возможность наблюдать за лицами. Но я ничего не мог на них прочесть и подумал, что семейство Лунде идеально играло бы в покер. Я сидел и гадал: удастся ли Кристиану сорвать с них маску невозмутимости.

– От чего умерла ваша первая жена, полковник Лунде?

Кристиану это удалось.

На всех вопрос возымел столь же сильное действие, что и на меня. Казалось, Кристиан швырнул бомбу на круглый стол из красного дерева с кружевной салфеткой под лампой.

Что же отразилось на лицах?

Легче всего было изучить лицо Люси. Оно выражало только одно: самое неподдельное любопытство. Я перевел глаза на лицо фрёкен Лунде.

На нем читалось странное спокойствие. И еще кое–что: решимость. Я недоумевал.

Я посмотрел на Викторию. И увидел, что ее зеленые глаза–звезды были затуманены слезами.

Лицо полковника Лунде выражало откровенный, непритворный ужас. И тут он вспомнил о Виктории.

– Неужели необходимо, чтобы Виктория?..

– Да, – сказал Кристиан, и я подумал, что голос его звучит излишне сурово. Потом он взглянул на Викторию, и голос его немного смягчился:

– Я знаю, Виктория, что ты любила свою мать. Все любят своих матерей. Но ты уже взрослый человек, и должна слышать все, что здесь будет сказано. Тебе придется остаться с нами.

Она не шелохнулась.

– Повторяю вопрос, полковник Лунде. От чего умерла ваша первая жена?

Полковник Лунде уже успел овладеть собой. Он откашлялся.

– Моя жена умерла от воспаления легких.

– Нет, – сказала маленькая фрёкен Лунде.

На этот раз бомбу на стол с кружевной салфеткой под лампой швырнул не кто иной, как она. И изумила всех вдвойне: ведь маленькая фрёкен так редко высказывала собственное мнение.

– Не могли бы вы пояснить вашу мысль, фрёкен Лунде?

– Могу.

Она слегка выпрямилась на своем стуле. Посмотрела на полковника Лунде, словно умоляя ее извинить, но он даже не обернулся. Он сидел, уставившись на скатерть. Тогда она перевела взгляд на Кристиана. Ведь это он задал вопрос.

– Госпожа Виктория Лунде умерла от туберкулеза, – сказала она. – В этом нет ничего позорного.

Она снова взглянула на полковника Лунде, но он еще ниже опустил голову. Я не видел его лица. А фрёкен Лунде продолжала:

– Я и раньше тебе говорила: таких вещей не надо стыдиться. Ты отстал на две эпохи. Ты живешь во времена варварства…

Итак, маленькая фрёкен Лунде бросила еще одну бомбу. Всех потрясло не столько то, что она сказала, сколько неопровержимая логика ее слов, а ведь я даже представить не мог, что она способна высказать собственную мысль. А тем более перечить своему брату.

Виктория снова заплакала. Фрёкен Лунде взглянула на нее.

– Нечего плакать, Виктория. Все мы когда–нибудь умрем. Твоя мать умерла от туберкулеза. За ней плохо смотрели. Она таяла день ото дня. И в конце концов умерла. Тихо угасла.

Я не мог отвести глаз от фрёкен Лунде.

А она вдруг умолкла: ведь все уже было сказано. Она опустила руки на стол из красного дерева, маленькие натруженные руки.

Люси неотрывно смотрела на нее: кажется, она не верила своим ушам.

Полковник Лунде еще больше поник головой. Виктория, закрыв лицо руками, рыдала.

Мы ждали. Чего? Я взглянул на Карла–Юргена. Он был совершенно невозмутим. Стало быть, он ждал, что же скажет Кристиан. Ведь режиссером спектакля был сейчас мой брат.

Кристиан встал. Мы с Карлом–Юргеном тоже встали. Втроем мы подошли к двери. И тут Кристиан обернулся.

– Вы правы, фрёкен Лунде. Госпожа Виктория Лунде умерла от туберкулеза. Она умерла в моем отделении Уллеволской больницы. Но она не «тихо угасла», как вы тут сказали. Мне очень жаль, но…

Я ничего не понимал. Кристиан сделал паузу, словно взвешивая слова. Затем он закончил фразу:

– …мне очень жаль, как я уже говорил. Но госпожа Виктория Лунде умерла от сильного легочного кровотечения, а это страшная смерть.

Мы стояли в холле. Я только было раскрыл рот, как Кристиан рванулся к входной двери.

– Кристиан… – одновременно начали Карл–Юрген и я.

Он пристально взглянул сначала на него, потом на меня.

– Идите вы оба ко всем чертям, – сказал он.

Входная дверь с шумом захлопнулась за ним…

Я заснул наконец, но во сне меня мучил кошмар.

Мне снился красный плюш – будто я сижу в плюшевом кресле, но, когда я дотронулся до плюша, на нем была кровь.

Я проснулся. Весь в холодном поту. Я зажег свет и взял сигарету.

Поднялся ветер, и еловая ветка под моим окном снова начала биться о стену.

Проклятая ветка! Черт бы побрал эту ветку! Убрать ее! Чего бы это ни стоило!.. Даже ценою жизни!.. Убрать ее сию же минуту!

Я потушил сигарету, надел халат и вышел из комнаты. Я не старался красться на носках, сейчас мне на все было наплевать. Одна лишь еловая ветка занимала меня, трижды проклятая ветка!

На своем пути я включал все лампы. Должна же быть приличная пила в этом мерзком старом доме, кишащем привидениями, – в доме, где все печи отапливаются дровами! Где тут, черт побери, кладовая?

Я нашел кладовую. А где же, черт побери, пила?

Я нашел и ее. Это была большая добротная пила.

Я вновь поднялся наверх, но света тушить не стал. Войдя к себе в комнату, я подошел прямо к окну и распахнул его настежь.

Черная февральская ночь окатила меня волной ледяного холода. Но коль скоро я решил избавиться от ветки – значит, так тому и быть. Однако сначала я должен как следует разглядеть дерево. Я достал карманный фонарик. У меня не было ни малейшего желания сорваться с проклятой ели высотой с трехэтажный дом и сломать себе шею.

Постепенно я вновь обретал хладнокровие.

На ветку, которая стучалась в мое окно, я влезть не мог. Ведь стучался ко мне, мешая спать по ночам, лишь самый кончик ветки. За нее даже уцепиться было нельзя. К тому же я смутно помнил, что не стоит рубить сук, на котором сидишь.

Ниже был еще один сук. Он был толще первого и смотрел в другую сторону – вдоль стены дома. Если бы мне удалось до него добраться, я легко отпилил бы соседнюю ветку, ставшую моим заклятым врагом.

Дотянуться до нее из окна было невозможно. Я скинул халат. Потом я встал на карниз. В моей комнате горела лампа, и ель была ярко освещена. Луна тоже взошла. Так что со световыми эффектами был полный порядок.

Все зависело теперь от того, удастся ли мне прыжок. Расстояние само по себе было небольшое, к тому же прыгал я хорошо. Дело осложнялось тем, что в одной руке у меня была пила, но я полагался на вторую руку.

Я прыгнул.

Большой сук – тот, что рос вдоль стены, был скользкий от снега, и в какой–то момент мне показалось, что я вот–вот сорвусь. Но я удержался.

Обхватив ствол ели левой рукой, я правой поднял пилу. Я хотел отпилить ветку у себя над головой. «Здравствуй, здравствуй, елка, зеленая иголка…» Ха–ха–ха… Вернее было бы сказать: «До свиданья, елка, зеленая иголка», или еще лучше: «Прощай…»

Подняв пилу, я приготовился отпилить сук.

Вдруг я выронил пилу и, словно во сне, услышал, как она с негромким звоном упала на землю.

Я уставился на ветку, она была у меня прямо перед глазами, совсем близко, мне ничего не стоило протянуть к ней руку.

К ветке – у самого ствола дерева – было что–то привязано. Какой–то серо–зелено–коричневый предмет.

У меня было такое чувство, словно я внезапно протрезвел после хорошей выпивки или очнулся ото сна. У меня было такое чувство, словно, исцелившись от безумия, я вновь обрел здравый ум.

Я знал, что это за предмет. Я сразу узнал его.

Это была сумка для рукоделия фрёкен Лунде.

Сумку для рукоделия – совершенно пустую – кто–то привязал к ветке. Привязал у самого основания, около ствола. Сумка была обмотана вокруг ветки, а сверху еще прикручена тесемками, завязанными крепким узлом. Мне немало пришлось с ним повозиться. Уцепившись за ель левой рукой, я правой распутывал узел на сумке. Это было нелегко. Сумка намокла, а потом обледенела на холоде, много раз ее заносило снегом; потом снег таял и снова выпадал. Два месяца провисела сумка на ели. Но мне все же удалось ее отвязать. Она была как деревянная. Я высвободил левую руку и оперся спиной о ствол. Затем я попробовал – насколько можно – расправить сумку. Но до конца мне это не удалось, так как лед на ней никак не таял – наверно, руки у меня были слишком холодные. Я сунул сумку к себе за пазуху, под пижаму. Ее надо было беречь как зеницу ока. А мне еще предстояло спуститься с ели. Для этого нужны были обе руки. Кажется, я только тут осознал, что сижу босой на дереве метрах в восьми над землей и ветви этого дерева покрыты снегом и льдом. Я не ощущал холода от заледенелой сумки, лежавшей у меня на груди под пижамой, я вообще ничего не ощущал. Одна забота была у меня: спуститься с ели и сделать это как можно осторожнее, для чего требовалась ловкость акробата. Самая нижняя, скользкая от льда ветка была примерно метрах в двух от земли. Я повис на ней, потом разжал руки. Снег был рыхлый: немного побарахтавшись, я встал на ноги. Я не замерз – только мозг работал с ледяной четкостью. Кто бы ни привязал сумку фрёкен Лунде к высокой ветке на ели, он сделал это тем же путем, каким я ее обнаружил. Кто бы ни был тот человек, он проделал то же самое, что и я. Он встал на оконный карниз в моей комнате и оттуда прыгнул на ель.

Обмотав сумку вокруг ветки, человек тот и дальше поступил в точности так же, как я. Он слез с высокой ели и, когда до земли осталось два метра, соскочил вниз.

Подобрав пилу, я кругом обошел дом и позвонил в дверь. Она открылась почти мгновенно. Открыла ее Люси. Светлые волосы ее были распущены и ниспадали на плечи.

– Ты не спала, Люси?

– Я… нет… Мартин, да ты же схватишь воспаление легких! Ты совсем спятил… Что ты там делал на морозе?.. Скорей заходи в дом!

Погруженный в свои мысли, я и правда вошел не сразу, а, остановившись на пороге, начал расспрашивать Люси, не я ли ее разбудил.

Она заперла за мной дверь.

– Прогуляться захотелось… – сказал я.

– В пижаме? Да еще босиком… в феврале… когда четыре градуса ниже нуля! Мартин, так и умереть недолго! Не иначе как ты спятил или, может быть, ты лунатик. Хоть бы коньяк тут был… Ключ от винного погреба у мужа… если только в погребе что–нибудь есть… Но, может, сварить тебе кофе, Мартин? Я мигом.

Люси была искренне встревожена. И ни на секунду не усомнилась в том, что, облачившись в пижаму, я вышел в сад прогуляться. Она даже не задала самый обыкновенный из всех вопросов: «Зачем?»

– Я чувствую себя отлично, – сказал я. – Поди ляг, Люси. Спасибо тебе, что открыла дверь. Мне следовало бы взять с собой ключ.

– Я…

– Ложись спать, Люси.

Она взглянула на меня, и я – может быть, впервые в жизни – вдруг прочитал в ее глазах неподдельное чувство – глубокую искреннюю тревогу, как бы я не заболел воспалением легких. Она послушно повернулась, прошла через весь холл и поднялась по лестнице на второй этаж, стуча высокими каблуками туфель без задников.

Она выполнила мой приказ. Признаться, я не ожидал этого.

Что ж, она ведь жена полковника. Наверно, она привыкла выполнять приказы.

Войдя в холл, я дождался, когда наверху затихли ее шаги и захлопнулась дверь ее спальни.

Затем я бросился к телефону.

– Карл–Юрген, это Мартин. Сейчас же пришли сюда сержанта Эвьена, а сам поезжай к Кристиану. Я буду очень скоро… выеду, как только здесь появится Эвьен…

Карл–Юрген ни о чем не спрашивал. Ну и работа у человека! Каждый может разбудить его посреди ночи, и в любое время он должен быть готов приняться за дело.

Застыв у входа, я дожидался сержанта Эвьена. Временами я невольно хватался за сумку, которая была у меня за пазухой, под пижамой. Я нащупывал ее рукой, но и без того чувствовал, что пижама на груди промокла. Лед на сумке растаял.

Не знаю, сколько я так простоял. Казалось, целую вечность. Теперь, задним числом, я понимаю, что прошло самое большее минут десять. Сержант Эвьен, мчась на машине, наверняка намного превысил дозволенную скорость 80 километров в час.

Звонить ему не пришлась: я стоял у входа, распахнув дверь.

– Вы в пижаме, доцент Бакке?

– Сейчас ночь, – ответил я. – Сержант Эвьен, сядьте здесь, в холле, и ни звука. Оставайтесь здесь, пока я не вернусь. Я возьму вашу машину, моя в гараже.

– Но ведь вы в пижаме, доцент Бакке.

Он был прав. Сорвав с вешалки в холле зимнее пальто, я выскочил на улицу. На сержанта Эвьена можно положиться. Я полагался на сержанта Эвьена.

И, только нажав на педаль машины, я обнаружил, что я все еще босиком. А, один черт!

Когда я ворвался в открытую дверь квартиры моего брата – я сразу же запер ее за собой, – Карл–Юрген и Кристиан уже сидели в гостиной.

Оба были одеты по всей форме.

Не знаю, как выглядел я сам. В какой–то мере я догадывался об этом, хотя лики Правосудия и Медицины оставались совершенно бесстрастными.

– Садись, – сказал Кристиан. – Я принесу тебе виски.

Я сел на диван, а Карл–Юрген взял плед и накинул его мне на плечи.

Кристиан налил мне стакан неразбавленного виски. Я выпил его залпом. Я не пил спиртного несколько месяцев, и виски огнем обожгло мне внутренности.

Кристиан и Карл–Юрген сидели, глядя на меня, и ждали. На какую–то долю секунды я вдруг забыл, зачем примчался сюда.

– Мартин, – раздался профессионально–врачебный голос Кристиана, – у тебя что, шок?

– Может быть, так оно и выглядит, – сказал я, – но шока у меня нет. Сейчас нет. Хотя был и шок, и состояние аффекта. Из–за какой–то поганой еловой ветки. Я уже пришел в себя… но у меня не было времени одеться. Я принес тебе кое–что, Карл–Юрген…

Я расстегнул пижаму, вынул сумку и положил на стол.

– Сумка для рукоделия фрёкен Лунде, – сказал я.

Должно быть, именно так чувствовал себя Архимед, воскликнув: «Эврика!»

Секунду–другую Карл–Юрген пристально разглядывал сумку, затем, протянув руку, взял ее. И поднял ее к свету. Кристиан тоже уставился на сумку, Лед давно растаял, и она походила на старую мокрую тряпку.

– Отпечатки пальцев… – сказал я.

– Нет здесь отпечатков пальцев. На материи они вообще бывают редко. А эта сумка слишком долго мокла. Как ты нашел ее, Мартин?

Я рассказал.

– Ты молодец, Мартин.

Я почувствовал себя так, как, наверно, чувствует себя пес, который в зубах принес своему хозяину газету. Будь у меня хвост, я бы завилял. Карл–Юрген, как правило, скуп на похвалу.

– И сумка была пуста?

– Абсолютно. Она была привязана к большой ветке. А книги… – продолжал я.

– Книги, – повторил Карл–Юрген. – Книги? Они стоят на книжных полках в доме полковника Лунде. Где же им еще быть? Они расставлены по местам. Тот, кто взял сумку, тот и поставил их на место. Они стоят на полках с творениями поэтов.

– Может быть, отпечатки пальцев… – снова начал я.

Карл–Юрген задумался.

– На книгах в доме полковника Лунде отпечатки пальцев всех членов семьи, – сказал он.

– Кроме Люси: она стихов не читает.

– Но она вытирает пыль, не так ли? И она стряхивает ее с книг? Ты же сам рассказывал, в каком образцовом порядке содержится дом.

– Да, – согласился я. – У тебя нет сигареты, Кристиан? Я… я… позабыл взять свои…

Мне дали сигарету и еще стакан крепкого виски. Кристиан и Карл–Юрген пить не стали. Не из принципиальных, а из профессиональных соображений.

– Почему…

Карл–Юрген улыбнулся. Но я продолжал свое:

– Почему преступник выбросил резец – если он у него был – и не выбросил сумку?

Карл–Юрген задумался.

– Мы не знаем, найдем ли мы орудие преступления. Но думаю, что найдем. Как правило, мы его находим. Бывает, что преступник спешит уйти и потому бросает орудие. Но есть и другая причина, как однажды объяснил нам Кристиан: орудие становится символом содеянного. Бросая орудие – символ преступления, человек словно бы зачеркивает свой поступок…

– А сумка для рукоделия… – спросил я. – Почему ее не выбросили? Чем она так важна? Резец и сумка для рукоделия… Вроде бы такие… такие непохожие вещи. Одной из них – резцу – принадлежит в этой истории вполне конкретная и зловещая роль… А сумка для рукоделия, казалось бы, такая невинная вещь… Почему она исчезла? Почему кому–то, так важно было ее убрать?

– Не знаю, – сказал Карл–Юрген. – Не знаю почему. Но сумка наверняка играет в этой истории важную роль, коль скоро кто–то не поленился отправиться за нею на кладбище, а потом столь хитроумным способом ее спрятать. Останься она в доме полковника Лунде, мы бы ее непременно нашли. Мы там все перерыли.

Я вспомнил, как сержант Эвьен и Стен четыре часа подряд обыскивали дом полковника Лунде.

– А чердак? – спросил я. – Ведь это огромное помещение! Два человека не могли перерыть его за четыре часа. Почему же сумку не спрятали на чердаке?

– Ее не спрятали ни на чердаке, ни в доме по одной–единственной причине… Для этого не оставалось времени. И некто торопливо – с поразительной находчивостью – обмотал ее вокруг ветки прямо под окном.

– А почему ее не сожгли?

Я смутно понимал, что задаю наивные вопросы. Во всяком случае, звучали мои вопросы по–детски. Все они начинались со слова «почему».

– Если бы сумку сожгли, мы бы это узнали. Мы взяли пробы золы из всех печей в доме. Когда жгут материю, золу ее определить очень легко. И к тому же надолго остается особый запах. А тот, кто взял сумку, разумеется, знал, что мы следуем за ним по пятам.

– Или за ней, – сказал Кристиан.

Это были первые слова, которые он в этот вечер произнес, если не считать чисто медицинских замечаний о моем виде и самочувствии.

– Ничего не понимаю, – сказал я. – В доме царит мир… мир и уют. Пожалуй, даже гармония. Никто никому резкого слова не скажет. Каждый занят своим делом – в доме поддерживается образцовый порядок, а это не так просто. Полковник Лунде ходит на службу, мы остаемся дома. Я занимаюсь с Викторией; по вечерам мы сидим в гостиной. В первой половине дня – после занятий с Викторией – я обычно совершаю прогулку в обществе двух дам. Либо с фрёкен Лунде и Люси, либо с Викторией и Люси, либо с фрёкен Лунде и Викторией. Я никогда не оставляю двух дам вместе. Я же нанят присматривать за ними…

– Значит, когда ты отправляешься на прогулку с двумя дамами, третья остается дома одна?

– Иногда я беру с собой всех трех…

– Но по отдельности не берешь ни одну?

– Нет.

– Значит, временами во всем доме остается только один человек.

Я отпил еще глоток виски.

– Совершенно верно, – сказал я. – Три минус два будет один.

– Тогда у той, которая остается дома, в полном распоряжении весь чердак, – сказал Карл–Юрген.

Я снова потянулся за сигаретой. Вывод Карла–Юргена был до смешного очевиден.

– И что же из этого следует, Мартин?

Я не собирался делать карьеру в полиции. И все же Карл–Юрген явно испытывал меня, словно желая удостовериться, что я способен мыслить самостоятельно и логично. И я с честью выдержал испытание.

– Полковник Лунде, – сказал я, – единственный человек, который днем никогда не остается дома один.

– И что же?

– Значит, ночью по чердаку бродит полковник Лунде. Ты это хотел сказать, Карл–Юрген?

– Я ничего не хотел сказать. Я просто сделал выводы из твоих слов.

– И все равно ты ошибаешься, – сказал я, – ведь полковник Лунде всегда—и до того, как я поселился в его доме, – первую половину дня проводил на службе. Так что, если даже я выхожу днем прогуляться с двумя дамами Лунде на буксире, ночь все же самое подходящее время для действий. Так все запуталось… я…

Крепкое виски ударило мне в голову. Я почувствовал головокружение.

– Вы не выпьете со мной за компанию?.. Я…

– Нет. Тебе, Мартин, лучше отправиться домой и лечь спать. Я отвезу тебя. Не могу же я допустить, чтобы при проверке полицейской машины за рулем вдруг обнаружили нетрезвого водителя. Заодно я прихвачу сержанта Эвьена.

– Спасибо, Карл–Юрген, – поблагодарил я.

Псу скомандовали: «На место!» Хозяин ведь уже взял у него из пасти свою газету.

– А сумка… – сказал я.

– Я сейчас же отправлю ее в лабораторию. Можешь быть спокоен, мы исследуем ее самым тщательным образом. Хотя едва ли мы что–нибудь найдем.

– Кое–что ты все же найдешь, – вдруг произнес Кристиан.

Мы с Карлом–Юргеном уже подошли к двери. Но, остановившись как по команде, мы взглянули на Кристиана, Он невозмутимо сидел на своем стуле и курил.

– Что я найду, Кристиан?

– Ты найдешь в ней землю.

Карл–Юрген вел машину, мы оба молчали. Я был утомлен до крайности и слегка пьян. Я не стал звонить, а тихо постучал в дверь. Сержант Эвьен сразу же мне открыл.

– Все в порядке? – спросил Карл–Юрген.

– Тихо, как в могиле, господин инспектор.

Сержанту Эвьену следовало бы осторожнее выбирать выражения.

«Тихо, как в могиле?..»

Какое–то время я лежал без сна и слушал, как ветка стучится в стенку рядом с моим окном. Ветка, которую я прежде так исступленно ненавидел. Теперь это прошло. Она словно стала моим другом. Мне даже нравилось лежать и слушать, как она стучит.

Виски, которым меня напоил Кристиан, оказало свое действие. Я устал, но на душе у меня было спокойно.

Все уладится. Сумка у Карла–Юргена. Кристиан сказал, что в ней найдут землю, Кристиан говорит такие странные вещи… Про землю, например, и про кровь… Все уладится. А Кристиан пусть сам обдумывает свои таинственные схемы.

И я в блаженном моем опьянении и прекраснодушии не знал, что именно странные схемы Кристиана и однажды неосторожно сказанная им фраза не на шутку встревожили убийцу. Ведь только убийца был способен понять все значение умозаключений Кристиана и той самой фразы.

И я не подозревал, что именно по этой причине убийца поспешит нанести очередной удар.

Я знаю, что ярости надо давать выход. Мой друг психиатр часто говорит, что брак, который обходится без битья посуды, – нездоровый брак.

У меня не было жены, и потому моя ярость обратилась против еловой ветки.

И мне это помогло. Ненависть, страх, возбуждение – все излилось на несчастный еловый сук. Да, мне это помогло.

И к тому же я нашел сумку для рукоделия.

Теперь мне дышалось гораздо легче в этом доме. И легко было вновь окунуться в уют и покой семейства Лунде – покой, который нарушал только Карл–Юрген с его логическими выводами или Кристиан с его странными умозаключениями.

Я теперь не был уверен, что Люси действительно так недовольна своей жизнью, как она говорила. Когда она забывала о своем амплуа роковой женщины, то казалась просто–напросто милой домовитой хозяюшкой. Я даже раз–другой слышал, как она поет. А пела она и вправду отлично, хотя ей не удалось убедить в этом Норвежскую оперу.