Текст книги "Ключи от цивилизации"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Вечером все как вчера собрались у Стаси, но на этот раз полным составом, вместе с новичками. Аким и Ян вели себя более раскрепощено, чем Николай и, по его мнению, нравились женщине больше. Иван больше молчал, внимательно поглядывая на новеньких, Сван подначивал, Стася подкалывала, давая командиру пищу к размышлению. И Чиж понял, что это не привычное сборище, а обычная проверка молодых стариками. И порадовался, что львиная доля внимания уделялась не ему – значит, его уже своим считают. Это было приятно и скрашивало легкую досаду на себя, за то, что так легко и виртуозно как Ян он не может говорить комплименты женщине, так просто и смело парировать Сван, как Аким.

Новое братство было неоднозначным, оно притягивало и настораживало одновременно, но очень импонировало дружелюбием и какой-то непривычной чистотой отношений. Хотя Ян ему не понравился, и он тому видимо тоже – они почти не разговаривали, поглядывали друг на друга как соперники, однако открытой конфронтации ни тот ни другой не допускали. Ян был корректен и Николай в ответ. Отчего они в противоборство пошли, тоже ясно было – Стася. А та ровная со всеми и хоть бы взглядом, фразой понять дала, кто ей больше нравится.

Но когда к группе присоединился последний член команды Иштван, и все собирались уже в гостиной зеленого патруля, Николай подумал – ей нравится Пеши. И заскучал вместе с Яном.

Станиславе сняли повязку, провели тестинг и разрешили перейти на общий режим. Она обрадовалась и в тот же день устроила с ребятами колоссальную разминку в спорт зале, а вечером не пришла в гостиную.

Устала, – решил Чиж, но все же сходил, постучал в дверь ее комнаты. Ему никто не открыл, зато в плечо ткнул Пеши:

– Чего надо? – прищурился подозрительно.

– Хотел узнать, как самочувствие, а что?

– Человек отдыхает. Незачем его тревожить. Не забывайтесь, рядовой.

– Есть, – вытянулся нехотя.

– Свободны.

Мужчина пошел в гостиную, налил себе минералки под гогот Сван и Акима и заметил пристальный взгляд капитана на появившегося Иштвана. Оба были серьезны, будто что-то случилось. Чиж насторожился: неспроста эти двое переглядываются. И заподозрил, что причина их озабоченности Стася. Только интересно, что за секреты?

– Завтра первый учебный рейд, практикант, – бросил ему Иван, заметив настороженный взгляд.

– Лейтенант со мной идет?

– Нет. Ты, я, Сван. Первой группой в десять утра. Вторая в три: Ян, Аким, я и Сван.

– Иштван тоже не идет.

– Нельзя, – бросил Сван. – Допуска медчасти еще нет. Один коридор с повреждением тканей выдержать можно, два – опасно. Пока нет полной регенерации тканей, раненные будут на приколе.

– Чем опасно? – сел напротив, чашку на стол поставил.

– Любое физическое повреждение влечет за собой энергетическое. То есть защитная капсула твоего организма неравномерна и слаба. Представь яйцо под потоком воды, – начал объяснять ему Ян. – Водяное поле плавно обтекает его, распределяя давление равномерно и ни вода, ни яйцо друг с другом не конфликтуют. А теперь представь тоже самое, но яйцо с поврежденной скорлупой или деформацией. Что произойдет? Оно будет слабее поля и подвергнется его воздействию, начнется процесс разрушения скорлупы, проникновение под давлением жидкости внутрь, белка наружу. Начнется размывание, деформирование. Яйцу кердык, его разорвет и смоет потоком.

– В точку, – ткнул в его сторону пальцем Федорович, визируя взглядом – он все сказал, лучше не разжевать. Иштван сжал кулак и тяжело уставился на Ивана, тот ответил ему не менее тревожным взглядом.

– Что-то не так? – не сдержал вопроса Николай. Ему не ответили, и он задал другой вопрос. – Почему я с вами иду один, а Ян и Аким вдвоем?

Иштван хитро улыбнулся. Сван хмыкнул.

– Потому, рядовой, что девяткам не впервой по временам фланировать, шока у них не будет, – сухо сказал капитан.

– И что? У меня шок будет? С чего это? – уставился на развеселившихся мужчин Чиж, углядывая в их смешках оскорбление и унижение.

– Ты не обижайся, – выставил руки Сван, но улыбаться не перестал.

– Он меня вспомнил, – не сдержал смеха Пеши.

– Ага. Храбрился как Тарзан. В грудь себя бил: смогу, море по колено.

– А потом динозавра увидел…

– Настоящего!…

– Бежит такая махина на меня, земля трясется, а я понять не могу – правда или мерещиться, я трясусь или земля?

– В виртуальность брат уехал! – захохотал Сван. – Стоял как стойкий оловянный солдатик!

– Да я в толк взять не мог – как это динозавр живой! На меня бежит!

– Командир рептилию выстрелом в глаз снял.

– Ага. Эта жуть прямо передо мной бухнулась, пыль поднимая, смрад от него, мама дорогая! И брюхо как у лягушки, сам противный… Я только тогда понял – не мерещится.

– Мы его с открытым ртом в ступоре так домой и притащили, чаем отпаивали, – хохотал Сван.

– Ему смешно! А у меня руки дня три тряслись и в голове суматоха стояла.

– Я пуганный. Воевал, – холодно посмотрел на юмористов Николай. Те смолкли. Иштван с грустью на него посмотрел:

– И я браток, не сушки у бабки на печи ел. Меня Стася из-под завала в Приштине вытащила.

Тихо стало, посерьезнели все. Чижу неудобно было, во взглядах осуждение почудилось.

– Закончили байки и воспоминания. Время рядовые. По комнатам – отбой, – процедил капитан и вышел из гостиной.

Иштван и Сван переглянулись. Последний залпом выпил минералку из чашки Чижа и встал:

– Отбой братва. И… не злись ты, мы все здесь хоть и «зеленые», но давно уже «спелые».

Отбой отбоем, только не спалось Чижову, маяло от тревоги, а причины найти не мог. То ли Стася в голову лезла, то ли завтрашний день с походом в неизвестность волновал. Курить хотелось – уши пухли. Вышел в холл, в тупую с парнем из группы зачистки пару сетов в теннис взял, потом воздух попинал в коридоре, литр чая выпил и, наконец, заснул.

Утро примечательно началось. Стася зевая сидела у шкафчика в раздевалке спортзала, Иштван и Сван расположились напротив и дружно смотрели на нее, как братья на непослушную сестренку, с явным осуждением. Ян искал свой кроссовок и косил на товарищей. Аким давно переоделся и спал, прислонившись к дверце шкафчика.

Вошедший капитан разбавил картинку полусонного воинства своей недовольной физиономией. Взгляд уперся в Стасю, и та нырнула в недра, делая вид, что что-то потеряла.

Иван без слов схватил ее за руку и потащил за ряды шкафов к душевой. Сван и Иштван обменялись хлопками ладоней и начали переодеваться.

Чиж посмотрел на все это и осторожно прокрался к беседующим, решив что дело нечисто.

Из-за угла было видно злющую физиономию Федоровича, а по тону ясно, что тот устраивает выволочку лейтенанту. Он впечатал руки в стену, нависнув над Стасей, и выговаривал ей нудно и раздраженно, что-то вполголоса. Женщина сначала исподлобья поглядывала на него настороженно, потом улыбнулась и вот, вовсе расцвела:

– Ванечка, – протянула, повела ладонью по груди. Капитан тон сменил, сетовать начал как родитель:

– Хватит, Стася. Я тебя сколько прикрывал?

– Со мной ничего не случится.

– Это опасно, Стасенька.

– Иван, если что, ты нипричем, ты вообще, не в курсе.

– Сама понимаешь, что говоришь?

– Ваня, ну мне очень надо, понимаешь?

– Не понимаю! Не хочу понимать. Больше ни шагу с территории центра. Узнаю… сдам Казакову с потрохами!

– Ванечка, солнышко, неужели сердце не дрогнет сестренку сдавать? – прильнула к нему. – Я честно – честно осторожна, и честно-честно – не надолго. Ну-у, Ванечка.

Федорович головой крутил, не зная куда деться, и сдался, ладонью по волосам женщины провел:

– Пропадешь ведь, Стаська. Ну, что тебя туда тянет?

– Не пропаду. Не могу я иначе, Иван, не могу, понимаешь?

Лицо капитана закаменело, взгляд тяжелым стал. Отодвинулся:

– Переодевайся.

Чиж отодвинулся за край шкафа и задумался: о чем шла речь? Почему командир против и чего? Служебный интерес, личный? Да, личный, причем и у того, и другой. Очень интересно. Может у Стаси любовник в городе, а капитан против их встреч, потому что сам в ней завяз? Последнее ясно. Каждый, так или иначе, к ней больше, чем к сестре относится хоть и скрывает это. Но она-то не может этого не понимать, не видеть. Отчего тогда друга среди своих не выбрала? Специально, чтобы остальных не травмировать? Или "сердцу не прикажешь"? А капитан прикрывал, прикрывает и, вот передумал, больше не желает? Не понятно, – качнул головой, переодеваться пошел.

Мстит, – понял Чиж после пары минут разминочной игры.

Федорович с места в карьер начал и все в одни «ворота» – в Стасю. Гандбольный мяч тяжелый, прилетит – мало не покажется, но Иван, словно не знал о том – целился в женщину, задеть норовил. Та раз увернулась, два – он ее гонять по полю без передышки начал.

Чижу надоело – в защиту встал, внимательно следя за пасами. Раз мяч перехватил, два нападение на женщину отбил и заработал недовольный взгляд командира и шипение Стаси:

– Чего под ногами крутишься?

Неужели не поняла? – подивился и не ушел. Еще один мяч прямо в лицо ей полетел – головой отбил.

– Дурак ты, стажер, – процедил ему Сван. Но Чиж и ухом не повел, остался рядом со Стасей, не давая капитану возможности попасть в нее мячом, задеть. Тот разозлился. Откинул мяч в корзину и приказал:

– Все свободны.

Перехватил мужчину за плечо:

– Еще раз полезешь, получишь.

– Не дело бабу гонять после ранения, капитан.

– Не твоего ума дело, рядовой, – процедил тот. – Ты к вылазке готовься, посмотрим, как там себя защитить сможешь, потом о других поговорим.

И толкнул как щенка в сторону раздевалки.

Русанова группу проводила и бегом за вещами, потом в другой бокс пока Кристина на дежурстве. Та своя, из патруля. Списали ее два года назад по серьезному ранению, но как была «зеленой» так и осталась.

На Стасю глянула, большой холщевый мешок из-под стойки достала, ей кинула и головой мотнула: давай быстрей. Ту просить не надо – тенью в раздевалку проскользнула, переоделась и в бокс. Двух часов ей выше головы хватит.

Лазоревое небо плавила жара. Трава пожухла, сникла – засуха. Тишина, березки нехотя шепчутся листвой – и им тяжело без дождика. Земля потрескалась, на дороге пылища, духота.

Стася осторожно из леса вышла, по сторонам поглядывая, и приметила фигурки в тени придорожного дерева притулившиеся. Женщина худая, изможденная, в тряпье, в тряпье же безвольного, больного ребенка лет двух кутала, второго к себе прижимала – девочку лет семи. Голодные, уставшие, без надежды и света во взглядах. Хуже нет горе в детских глазах видеть, хуже не бывает притаившейся безысходности и боли материнской, что в глазах женщины плескалась. Ничего эти трое не ждали, смерти только. Последний предел видно перешли.

Девочка смотрела на приближающуюся женщину как на мираж и мать таким же взглядом на нее глядела.

Даже когда Стася застыла перед ними – не шелохнулись.

Худо.

Русанова присела перед ними, девочку по спутанным кудряшкам погладила. Та исподлобья на нее уставилась, насторожившись – что ждать от богато одетой госпожи? И видно хорошего не ждала, да и сил не было ни сказать что, ни спросить.

Стася молча мешок развязала, лепешку достала и, разломив, девочке подала. У той в глазенках вспыхнуло, потянулась недоверчиво, в любую минуту по руке получить готовая. Рука худая, грязная, трясется. Стасю перевернуло от жалости – вложила в ладонь хлеб.

– Кушай.

– Благодарствуйте, – прошелестело – мать за дитя обласканное благодарила. Русанова ей остатки лепешки отдала. Но она есть не стала, хотя видно было – не в моготу как хочет. И девочка кусок жадно в рот запихала, а остальное матери втихаря сует. Та отталкивает – кушай дитятко, мне не надобно.

– Идти сможете? – спросила Стася. Женщина от ствола отлипла с печалью и мольбой на нее уставилась:

– Не гони госпожа…

– Не гоню, в деревню зову, в дом.

Женщина минут пять соображала и встрепенулась:

– Я отслужу, я много что могу. Кухарим справно, и за хозяйством присмотреть, и на поле поработать, и… что скажете, госпожа, что надобно сроблю.

– Тихо, – приложила палец к губам Стася. – Пошли.

Мешки за плечи закинула, девочку на руки взяла. Та легкая как пух, да дичливая – испугалась, на мать оборачивается, руки несмело к ней тянет, а женщина головой качает – сиди смирно! Ясно на что надеется – не сама с сыном выживет, так хоть доченька. Хоть она пристроена, да авось, накормлена будет.

– Она крепкая, Любашей кличут. Проворная и смышленая, госпожа. Доброй служанкой вам будет…

– Оставь. Силы на разговор не трать.

– Мама, – всхлипнула девочка, а плакать-то сил нет, оттолкнуть госпожу, вырваться – смелости не хватает. Позвала бы родительница, может и кинулась к ней, а та наоборот головой качает – сиди смирно! Как ослушаться?

– Тише, малышка, с мамой тебя не разлучат, – успокоила ее Стася. – Вместе жить станете. Помогать-то ей будешь?

Девочка ресницами хлопая на нее уставилась, и веря, и не веря. Дитя, а уже жизнью потрепано так, что от детства наивного да беззаботного ничего в глазах не осталось, и лицо серьезное как у взрослого. Хлебнула видно лиха.

– Верь, я тебя не обману, – обняла ее крепко, слезы скрывая. И припала к ней девочка, всхлипнув, доверилась.

Деревня большая недалеко была. Дворов всяких, от самых худых до богатых – на выбор. Какие-то дома кинуты, заколочены – и здесь засуха да недород людей губила, вон из дома гнала.

Стася по улочке мимо настороженных людей к самому богатому дому прошла, у ворот девочку на лавку посадила. Мать испуганно рядом замерла, не зная что поджидать и что думать.

– Здесь жди, – бросила ей Стася, двери во двор толкнула. Пес цепной до хрипоты взвился до нее дотянуться желая. Работные мужики, что сено укладывали, уставились, девки кур кормили – тоже замерли.

– Чего надобно? – недобро глазами блеснул дородный муж из хлева, к Стасе выруливая. Остановился рядом, оглядел и чуть смягчился, видя богатое убранство одёжи да величавую осанку, заробел под взглядом горделивым, господским. – Здрава будь, госпожа, прости, коль обидел. Попутался с темноты-то на свет, не узрел сразу-то, – склонился в поклоне. – В дом милости прошу, потчевать, чем могу, завсегда рад.

– Мне дом нужен, – объявила. А чего ждать? Времени у нее в обрез.

– Э? – растерялся. В глазах замешательство – не его ли гнать собрались?

– Есть в деревне дома кинутые, добрые?

– А?.. Ну-у, как же… есть-то оно есть… Ноне худо больно, хлебушек-то не уродился, скотинка опять же от жары дохнет, голодно, морно, вота и кидают места родные… токмо…

Стася золотой достала, чтобы не мялся, под ноги ему кинула:

– Показывай, да не юли. По чести куплено, свидетелей, вон, у меня полон двор, – кивнула на работных. Кто-то из мужиков нехотя закивал, не желая с незнакомой госпожой связываться. Да и хозяин не против – золотой поднял, глаза огромными стали, речь быстрой, льстивой:

– Как же, как же, куплено честь по чести, отказу нет. Пойдемте, госпожа, лучший двор ваш. Там сараюшка и хлев под скотинку имеется, и утварь какая никакая. Лучший дом, лучший, – двери со двора с поклоном перед ней распахнул.

Стася на улицу выплыла, девочку на руки взяла:

– Показывай. В нем эта женщина с детьми жить будет, а я их навещать стану. Она дом купила. Понял ли?

– А? – оглядел растерянно нищенку с дитем квелым, обалдело на грязную девчонку в тряпье на руках госпожи. Виданное ли дело, чтобы богачка такая с босяками вошкалась? Ой, нечисто тут! Опять же, его ли это ума дело? Золотом платит! – Как скажете, госпожа, – поклонился опять, и спеша, пока деньгу не отобрала да не передумала, по улочке засеменил впереди. – За мной идемте.

На зуб тайком золотой попробовал – добрый, не подделка! Ах, ты, богатство какое!

Почти всю улочку пропылил и чуть покосившиеся ворота предпоследнего двора толкнул:

– Сюды, – рукой замахал. Стася во двор вошла, огляделась – заросло все неслабо, но дом с виду добрый, большой, крепкий. Подойдет.

Нищенка, с опаской у ворот застыв, косилась то на нее, то на мужчину. А тот расхваливает двор. Дверь в дом толкнул – поманил. Русанова за ним пошла.

– Гляньте, гляньте: лавки две, стол, сундук опять же. Печь справная, теплая. Дрова есть даже, чугунок вона. Без обману, – заслонку открыл.

Ничего дом, – оценила Стася, оглядываясь: прибраться, побелить, паутину, пыль вымести и добро жить можно. Девочку на лавку опустила, мешки на стол хлопнула и на мужика уставилась.

– Козу приведи.

– Кккозу?

– А ты как думал? Избе этой цена четверть золотого, а я тебе полной монетой оплатила. Значит, козу сюда отдашь, двух курочек и гуся, и дровами запастись поможешь. А я позже приду, проверю.

Мужик затылок почесал, подсчитывая, и так и этак выходило все едино он в прибытке.

Закивал:

– Ладноть, сделаю. Уговорились. Меня Гаврилой кличут, приглядываю я тута за деревенькой…

– Вот и приглядывай. И за моими смотри. С тебя спрошу коль кто забидит!

– Что ты, государыня – матушка. Все по добру будет, пригляжу с радостью.

– Тогда иди, сговорились. И не мешкай с остальным, неси этим часом!

– А?.. Да, да, – попятился. Ух, грозна, слова поперек сказать боязно. Большой человек, не иначе княгиня! А ежели княгинюшкины подопечные в его деревне жить станут, то и ему в прибыток. – Тут же девок пришлю, – заверил, за порог вываливаясь.

Девочка во все глаза на все это смотрела, шевельнуться боялась, мать ее вовсе у дверей как приморозило. Что думать она не знала, что происходит, не понимала.

Стася чуть не силком ее в дом втащила, на лавку усадила:

– Тебя как зовут?

– Пе-пелагея, – сына к груди крепко прижала, боясь, что отберут, а глаза огромные от страха и растерянности.

– Слушай меня Пелагея внимательно и ты, Любаша, слушай. Жить здесь станете, дом вам куплен. Весь от верха до низу – ваш. Обживайтесь.

– Так я…мы…

– Служить ты только детям своим станешь. Добрых людей из них вырасти, Пелагея вот мой завет и твоя плата за дом этот.

Мешки развязала, из них меньшие мешки вытащила, на стол выставила:

– Тут мука, крупа. Деньги, – один за другим пять алтын положила. – С таким добром с умом распорядившись на ноги быстро встанешь, но о том, как нищей была помни и не зазнавайся, – пальцем пригрозила ополоумевшей от счастья женщине, что на колени перед ней упала, не зная как благодарить. Девочка вовсе как на богиню смотрела и искренне верила – так оно и есть.

Стася поморщилась и выдала:

– Никому ничего не говори обо мне. И помни, в любую минуту приду, погляжу как живете.

– За кого хоть молить? – выдохнула женщина, ни чуть уже не пугаясь грозной госпожи – благоговела только, принимая ее за истинное явление чуда, отзыв небес на свою последнюю молитву, не раньше как по утру в небо отправленную. Просила деточкам своим или жизни, или смерти легкой, как Господь распорядится. Вот и распорядился – в едину минуту все дав.

– Господу молись и Пресвятой Богородице, она вас и землю эту защищает и все видит, и не оставляет.

– Так, госпожа – матушка.

– Ну, будь здрава Пелагея и ты Любашенька. Мамку слушай и почитай да во всем ей помогай. За братиком приглядывай. А я, путь будет, навещу, – и улыбнулась светло: пусть троим, но помогла, пусть мелочью, но пригодилась, значит, не зря день прошел. Не зря.

Год пройдет, десять – а что мать, что девочка крепко будут помнить помощь незнакомки и верить, что не оставили землю и людей Боги, что помогают им, слышат их, видят, творят правду…

Жаль, что реже, чем хочется.

Любаша из дверей за женщиной вылетела, ноги обвила и уставилась снизу вверх.

– Ну, чего ты? – улыбнулась ей Стася, погладила по голове. – Живи, девочка, умницей будь, правду чти и добро, да ни гнись не под кого. Помни, ты дочь Божья.

– Ты придешь еще? – прошептала.

– Как Бог даст. Только не зови в тягости – учись сама с бедой справляться. Зови в радости – я приду. Горе на двоих – двойное горе, радость на двоих – ни конца, ни края не имеет.

Поцеловала в лоб, вздохнула, чувствуя как доверчиво прижалась к ней девочка – оттаивает маленькое сердечко, впускает тепло да свет в душу. Значит, жива будет, значит, полетит еще, полетает.

– Беги к мамке, дел у вас ноне много – дом свой прибрать, братика поднять.

И улыбнувшись ей вышла за ворота. Пошла к лесу не оглядываясь – пятнадцать минут до точки выхода. Успеет.

Динозавры здесь не бегали – трилобиты под ногами валялись.

Чиж сидел прямо на красном густом песке и смотрел в небо темное с бордовым отсветом. И не верилось ему, что он на родной планете и не принималась окружающее за реальность. А ведь знал, понимал, готов вроде к чему угодно был. И в бокс шагнул лишь чуть робея, и в пропасть воронки с зелеными всполохами ушел глаза не закрывая, а тут накрыло.

Равнина слева, океан справа, куда не смотри – горизонт, где вода и суша с небом сливаются. Никого, ничего, тишина, как будто оглох. Ветерок вялый чуть лица касается, запах в воздухе дурной, сернистый, влажный, острый.

Сван присел перед ним на корточки, ладонью перед лицом помахал:

– Жив?

Чиж неуверенно кивнул.

– Пошли прогуляемся. До точки еще тридцать минут. Наслаждайся.

То ли всерьез, то ли пошути.

Николай встал, не соображая, пошел, и все то оглядывался, то нагибался, чтобы песок потрогать, влажность и прохладу под ладонью ощутить, шершавость панциря трилобита, хрупкость ее. И уверится – не мерещится.

Признался себе нехотя, что до этой минуты хоть и верил ребятам, но все же не доверял, не принимал всерьез возможность по времени перемещаться. А тут убедился – не шутка, не насмешка, и принял, тяжело, скрипя закостеневшими догмами, начал свыкаться с мыслью о реальности представшей перед ним в виде виртуальности.

Только привык, только свыкся, как обратно в водоворот уходить пришлось. Стоял в круглом боксе, смотрел на пол и соображал – что это было? Где песок?

– Все. Ступор на день, – помахал опять перед его лицом ладонью Сван.

– Ничего подобного, – буркнул Чиж, чувствуя легкое отупение.

Только к вечеру переварил увиденное. Когда все вместе в гостиной собрались, посмеяться над собой смог, слушая обсуждение стариков, поведения новичков.

Стася его смутила – смеялась задорно, счастливо, выглядела такой довольной, словно он подвиг совершил. Хорошо стало на душе, легко. И будто окончательно прижился он в группе, словно всегда всех их знал, вместе с ними вырос и не на одно задание, ни в один век ходил.

В этот вечер они с Яном заключили негласное перемирие и приняли друг друга как братья.

С губ Стаси не сходила милая, добродушная улыбка, в глазах тепло материнское было и понимание и, такой она красивой Чижу казалась, что взгляда отвести не мог. Одного не понимал, отчего капитан со всеми не веселится, а на сестренку испытывающе смотрит, будто подозревается в чем-то.

А женщина на него внимания не обращала. Спокойно на душе у Стаси было, она долг свой выполнила, не впустую этот день провела. И пусть не вернула погибших братьев, но трем попавшим в беду умереть не дала. Может, устав нарушила, себя и Ивана подставила, но мелочь это по сравнению с верой в глазах ребенка.