Текст книги "Мой дядя - чиновник"

Автор книги: Рамон Меса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Оправившись от изумления, Доминго бросился к пройдохам, вырвал у них лестницу и помог дяде Висенте, которого осыпали комьями грязи, спуститься с высокой стены. Мы быстро зашагали прочь, но раздосадованная толпа долго ещё шла за нами, негодуя на Доминго, который лишил её развлечения. Только пройдя довольно изрядное расстояние, мы перестали слышать крики и свист, нёсшиеся вслед дядиному избавителю.

Единственная куртка моего родственника спаслась от грязи лишь благодаря немыслимому камзолу, напяленному на него. Что касается шляпы, то нам так и пришлось вести дядю без неё до гостиницы «Лев Нации», где ему предстояло переменить остальные части своего туалета, пришедшего в самое плачевное состояние.

III
ПО ГОРОДУ И В ТЕАТРЕ

Когда дядя привёл себя в порядок и переоделся, Доминго пригласил нас погулять по городу.

Мы тщательно осматривали всё – и витрины магазинов, ломившиеся от ювелирных, ткацких и стекольных изделий, и сами магазины с бесконечными вереницами ламп, яркий свет которых заливал помещение и сверкал на белом шлифованном мраморе полов, золочёных краях полок и прилавков. Доминго с видом заправского гида, показывал нам разные достопримечательности. Онемев от восторга, мы таращили глаза и старались не пропустить ни одной мелочи.

– Это ювелирная лавка, – сказал Доминго, указывая на один из магазинов.

Мы повернулись, и наше восхищение возросло ещё больше: мы увидели длинные ряды блестящих серебряных ложек, и в каждой из них плясали огоньки горящего газа; золотые и серебряные сосуды и вазы изящной формы и искусной работы; зеркала, в которых отражались все эти предметы, умноженные до бесконечности; крышки часов, сверкавшие в бархатных футлярах; сапфиры, изумруды, рубины, бриллианты, опалы и аметисты в перстнях, колье и браслетах, вспыхивавшие тем голубым, зелёным, красным, перламутровым пламенем, которым отливают в лучах солнца капли дождя или росы, повисшие на стебельках травы.

– Скажи, Доминго, – чуть слышно спросил дядя, – и этого не крадут?

– Чудак! Зачем же красть? – громко ответил Доминго. Услышав это, хозяин лавки глянул па пас и громко расхохотался.

Дядя побледнел и яростно сжал кулаки. Довольно с него насмешек! Ему показалось, что хохот торговца – пронзительный звук весьма странного тембра – повторён каждой драгоценностью и от него дрожат стеклянные и серебряные вазы и бокалы. Дяде почудилось, как со дна этих изящных, сверкающих, сделанных из тонкого металла сосудов раздаётся стук зубов хозяина ювелирной лавки.

«Над чем смеялся торговец?» – ломал я себе голову. Озабоченный Этим вопросом, я заметил, что все проходящие мимо нас тоже улыбаются. Мы смутились ещё больше и следовали за Доминго в полном расстройстве, уже не вникая в смысл его речей.

– Э, Да что с вами? Чего нос повесили? Не нравится здесь? Вспомнили свою деревню?… Чёрт с ней, ребята! Вы ещё вернётесь туда, сгибаясь под грузом денег, как ослы под вьюком. А пока что выше голову!

Он потащил нас в кафе и заказал ямайского рому – напитка, по его словам, получше, чем херес и шампанское. После столь хвалебной рекомендации нам поневоле пришлось отведать этого проклятого рому, который безжалостно ободрал нам глотку.

Из кафе мы выбрались весьма оживлённые. Довольно долго мы шли вдоль рвов, и мой дядя заметно успокоился, когда увидел, что какие-то люди под звон жестянок и громкий свист толпы оборванцев тоже занимались поисками царей-волхвов.

Вдали, где кончался неосвещённый участок пути, по которому мы двигались, над тёмными стенами деревянных домов словно поднималось из-под земли слабое сияние, постепенно таявшее в густой синеве неба: это над скверами плавало лёгкое облачко пара, походившее на светящуюся, рассеянную в воздухе золотую пыль. Обойдя длинный ряд домиков, словно нарочно поставленных так, чтобы, для вящего эффекта, служить огромной ширмой, мы на мгновение невольно закрыли глаза, ослеплённые заревом тысячи огней: мы вышли к скверам. Экипажи двигались взад и вперёд, и свет их фонарей то пропадал в листве, то, казалось, зажигался вновь и чертил огненные линии и круги; воздух был полон гармоничными звуками и сладостными мелодиями праздничной музыки; по извилистым, обсаженным кустарником аллейкам группами и в одиночку двигались гуляющие. Всё это предстало перед нашими взорами как некое неведомое волшебное зрелище. Скверы с их шумом, движением, огнями, прозрачными струйками фонтанов, зелёной травой и яркими цветами показались нам чуть ли не земным раем.

Ошеломлённые, мы шли среди гуляющих. Вскоре мы увидели ресторан «Лувр», переполненный посетителями. Сидя за белыми мраморными столиками, они громко разговаривали, жестикулировали и смеялись. Между столиками ловко скользили официанты, разнося бутылки и рюмки с напитками всех цветов радуги.

Доминго остановил нас перед огромным размалёванным полотном, на котором кто-то попытался изобразить площадь, густо заполненную любопытными. В центре её высился помост. По его ступенькам, выделывая замысловатые па, чтобы не свалиться, поднимались монах с огромным распятием и чётками в руках и закованный в цепи зверского вида человек с невероятными бакенбардами. Следом за ними двигалось какое-то существо, смахивавшее на медведя. В руке оно держало чудовищный, сверкавший сталью топор. По ужасающим гримасам и всем прочим признакам это мог быть только палач. Под холстом большими красными буквами было выведено: «Сегодня – Диего Корриентес»[6]6
  Имеется в виду одна из пьес о знаменитом разбойнике Диего Корриентесе, который жил в Испании в XVIII в.


[Закрыть].

Доминго порылся в карманах, отсчитал несколько серебряных монет и положил их па край окошечка, напоминавшего волчок освещённой изнутри тюремной камеры. Человек, запертый в этой камере, придвинул к себе монеты и выдал вместо них три розовых бумажки, которые у нас отобрали при входе в театр.

Мы поднялись по узким и шатким лестничкам. От восхождения у нас появился неприятный холодок в желудке и волосы встали дыбом. Когда мы высунулись за край утлого барьера, отделявшего нас от огромной чаши театра, то далеко внизу в других ярусах, тоже ограждённых барьерами, мы увидели людей, которые показались нам карликами. Они сидели в креслах, расставленных длинными рядами.

– А пол не провалится? – спросил у Доминго мой дядя.

– Нет, чёрт побери, – он крепче крепкого! – ответил Доминго и, сильно топнув но настилу, принялся непринуждённо расхаживать взад и вперёд, словно желая показать нам, что он привык прогуливаться на такой высоте.

Сидевшие рядом с нами зрители, услышав вопрос дяди, разразились громовым хохотом. Дядя побелел от ярости. Проклятый смех, он преследовал его повсюду!

Мы пришли в театр слишком рано, но места заполнялись быстро. Публика проявляла нетерпение: зрители свистели и хлопали в ладоши, требуя поскорее поднять занавес.

– Нет распорядителя – он ещё не пришёл, – объяснил нам Доминго.

Дяде и мне ужасно поправилось, с каким искусством свистели и хлопали зрители – ну прямо как на бое быков. Чтобы не отстать от них, мы подняли такой шум, что билетёру пришлось отчитать нас и попросить успокоиться. Эт о дало соседям новый повод для шуток и смеха, а дядя снова стал выходить из себя.

Доминго, предовольный тем, что доставил нам развлечение, спросил нас, отчего это мы вдруг примолкли. Когда мы ему объяснили, что причиной был выговор билетёра, он воскликнул:

– Ба! Охота вам обращать внимание!

И мы вновь принялись шуметь.

– Чёртов распорядитель, как запаздывает!.. Дрыхнет он, что ли? – спрашивали друг друга наши соседи.

– Э, да он уже тут! – закричал Доминго и указал на ложу второго яруса, барьер которой был обтянут красной камкой и украшен большим национальным гербом из позолоченного дерева.

Дверь ложи открылась, и вошёл маленький толстенький лысеющий человечек с усиками, чётко пробритыми посредине. Одет он был весьма элегантно. На мизинце у него красовался огромный бриллиант, а на чёрном сукне жилета, отражая свет газовых рожков, огнём горела великолепная золотая цепочка от часов.

Появление сеньора распорядителя было встречено долгими и дружными аплодисментами.

– Это над ним потешаются за то, что он слишком запоздал, – пояснил нам Доминго.

Сеньор распорядитель вертел своей головкой, которая была столь кругла, что вполне сошла бы за кегельный шар, и раскланивался направо и налево.

Не знаю уж, как это случилось, – то ли язык у дяди зачесался, то ли просто чёрт его попутал, но он пронзительно засвистел, чем рассмешил весь театр. Делая сердитые жесты и грозно хмурясь, распорядитель устремил свой взгляд на нас. Дядя сжался в комок, пытаясь спрятаться за спиной Доминго.

Ретивый билетёр подошёл к нам и, накричав на нас, схватил меня и дядю за рукав. Лишь благодаря заступничеству Доминго и других зрителей, он не выгнал нас из театра.

Мы сгорали от стыда и унижения и, хотя занавес уже открыли, не осмеливались поднять глаза на сцену и насладиться представлением, поэтому нам довелось увидеть лишь последние картины «Диего Корриентеса».

В течение всего спектакля дядя скрипел зубами и сжимал кулаки. О, если бы можно было одним ударом разрушить весь театр, он без колебаний сделал бы это! А когда дядя взглядывал на кресло распорядителя, ему хотелось плакать: он глубоко раскаивался, что освистал такого благородного сеньора.

По окончании представления половина газовых рожков погасла, а остальные горели вполсилы. Зрителей окутал полумрак. Тогда дядя посмотрел вокруг и, убедившись, что за ним никто не следит, подошёл к барьеру галёрки, перегнулся через пего, погрозил кулаками публике, которая недавно осмеяла его, а теперь, уходя из театра, спокойно и равнодушно повернулась к нему спиной, и яростно прошептал:

– Мы ещё встретимся! Клянусь, я ещё покажу себя!

Удовлетворённый тем, что он отвёл-таки душу, и гордясь собой, дядя догнал Доминго и меня, когда мы уже спускались по лестнице. Всю дорогу он шёл понурив голову и не произнёс ни слова. Так мы добрались до «Льва Нации».

Когда дядя лёг спать, он в своём возбуждённом воображении увидел самого себя: огромными кругами он поднимался по головокружительным спиралям, которые уходили ввысь, теряясь в бесконечности. А вокруг него чадили факелы, и оборванцы подзадоривали его пронзительным свистом и оглушительным грохотом жестянок. Словно по волшебству, перед ним проносились негр, виденный на пристани, и люди со штуцерами; лодка Доминго и бриг «Толоса»; ложки, серебряные чеканные вазы, зеркала, огни «Лувра», витрины магазинов, за которыми белели, выросшие до размеров органных клавиш, зубы хозяина ювелирной лавки. В этом причудливом всеобщем танце вертелись и глубокие рвы, на тёмном дне которых дяде чудились сверкавшие ослепительными искорками голубые, зелёные, жёлтые и красные огоньки топазов, изумрудов, аметистов и рубинов.

Внезапно вся эта фантастическая безудержная карусель прекратилась, и дядя увидел себя в театре под огнями огромной хрустальной люстры: он сидел и смотрел на странное представление, в котором всё было наоборот – зрители играли на сцене, а комедианты занимали места публики в зале; распорядитель исполнял роль Диего Корриентеса, а тот, приглаживая обеими руками непомерные бакенбарды и опершись локтями на широкое дуло мушкета, восседал в кресле распорядителя.

На заре, в неясном утреннем свете, проникшем в комнату, я разглядел, как дядя, кусая пальцы, яростно колотит кулаками по подушке, и до меня донёсся шёпот:

– Клянусь, я ещё покажу себя!

IV
ДОН ХЕНАРО – ЧЕЛОВЕК, ТОРОВАТЫЙ НА ОБЕЩАНИЯ

Через некоторое время, оправившись от треволнений, пережитых нами в день прибытия, мы около десяти часов утра отправились в канцелярию его превосходительства сеньора дона Хенаро.

Нам пришлось довольно долго просидеть в приёмной. Хотя часы приёма давно наступили, дон Хенаро всё не появлялся. Наконец – было уже около часа – он пришёл. Увидев его, дядя едва не упал от страху со стула. Мой родственник готов был послать ко всем чертям рекомендательное письмо и свою будущую должность: он узнал в доне Хенаро того толстенького, лысого, элегантно одетого человека, который был распорядителем на представлении «Диего Корриентеса» и которого дядя освистал. Но дон Хенаро. приписав волнение посетителя не страху, а нетерпеливости, подошёл к дядюшке и сказал:

– Послушайте, милейший, не спешите: вы у меня не один.

Слова эти совершенно успокоили дядю. Мы остались ждать в приёмной.

Дон Хенаро сменил чёрный суконный сюртук на лёгкий костюм из белой бумажной ткани, надел соломенную шляпу с козырьком, смахнул носовым платком пыль со стола, открыл несколько шкафов и, наконец, осведомился у какого-то пожилого сеньора опричине его прихода.

Сеньор что-то ответил ему на ухо.

– Ах да, знаю, знаю, – обрадованно воскликнул дон Хенаро. – Прошу сюда.

Улыбаясь, он пригласил сеньора пройти с ним в кабинет, дверью которому служил занавес из камки.

Солнечный свет, щедро заливавший широкий квадратный двор, большие белые облака, словно окаймлённые сверкающим серебром, душный воздух приёмной и лёгкий ветерок, время от времени проникавший сквозь деревянные жалюзи и открытые окна с разноцветными стёклами, повергли моего дядю сначала в приятное оцепенение и дремоту, а затем и в глубокий сон.

– Эй, ты, спать убирайся на улицу! – грубо крикнул дяде швейцар, дежуривший в приёмной дона Хенаро, и раза два крепко тряхнул его за плечо. Ходят тут разные болваны. Научились бы прежде начальство уважать.

После двух с лишним часов ожидания настал наконец и наш черёд потолковать с сеньором доном Хенаро.

Мы встали перед столом высокопоставленной особы, и мой дядя начал:

– Светлейший и всемилостивейший сеньор, мы, говоря по правде, пришли к вам с рекомендацией, в надежде, что вы подыщете нам здесь хорошее местечко, а мы, видит, бог, будем вам за это преблагодарны. Сеньор маркиз Каса-Ветуста дал нам это… это письмо, чтобы сообщить вам, что мы действительно ваши родственники, и заверить вас, что мы, говоря по правде, порядочные люди.

Но дядя не находил рекомендательного письма, о котором только что сказал дону Хенаро. Он выворачивал карманы, менялся в лицо, по лбу его крупными каплями катился пот, а письмо, проклятое письмо, всегда столь тщательно оберегаемое и всегда терявшееся в нужную минуту, так и не находилось.

– Не огорчайтесь, сеньор, успокойтесь, – произнёс дон Хенаро, сжалившись над муками моего дяди. – Посмотрите, не оно ли лежит под стулом, на котором вы сидели.

Действительно, под стулом валялся согнутый пополам лист бумаги – это и было рекомендательное письмо.

Дядя поднял его и вручил дону Хенаро. Тот пробежал глазами послание. Дойдя до середины, дон Хепаро стал явно любезнее: он указал нам на два стула и усадил пас рядом с собой.

– О, разумеется, разумеется! – воскликнул он, дочитав письмо. – Как только появится какое-нибудь вакантное место, считайте его своим. Я буду рад услужить сеньору маркизу: всем моим благополучием я обязан ему. А это письмо маркиз вручил вам собственноручно?

– Да, светлейший сеньор.

– Зовите меня просто дон Хенаро – пока мы одни, будем без чинов. Вот при посторонних не забывайте о титулах… не ради меня, конечно, а ради моего положения – оно обязывает. Мой пост… Он вам уже известен, не так ли?

– О да, сеньор.

Швейцар прервал нашу беседу с доном Хенаро, сделав ему знак, что какой-то посетитель желает поговорить с ним и ждёт в приёмной.

– Надеюсь, вы извините меня, сепьоры? Столько дел, что временами просто разрываешься на части.

Оборвав свою речь на полуслове, дон Хенаро вышел, а дядя, крепко хлопнув себя по губам, воскликнул:

– Подумать только! А я дрыхнул, как свинья, у кабинета такого доброго сеньора!

Дон Хенаро вернулся и повторил своё обещание подыскать нам хорошее место. Мы поняли, что пора убираться, и не замедлили это сделать.

Заметив, как любезен был с нами его начальник, швейцар, который так беспардонно отчитал дядю, решил нас задобрить; поэтому, когда мы проходили по приёмной, он, улыбаясь, остановил нас и принялся рассказывать дяде о городе и с самым серьёзным видом давать ему советы.

Я сел у входа в кабинет и, к удивлению своему, отчётливо расслышал слова дона Хенаро:

– Придумал же маркиз! Он, видно, считает, что ему достаточно сказать: «Посылаю тебе двоих, надо их устроить». Двоих сразу! Уж не кажется ли ему, что хорошие места валяются прямо на дороге, как булыжники? Почему он сам не подыскал им место до их приезда? Ведь он знает – это легче сделать там, чем здесь. Так нет, ему взбрело в голову взвалить мне на шею этих двух уродов – они, видите ли, мои родственнички. Проклятая родня! Только и знают – ныть да клянчить.

Затем дон Хенаро вышел из-за стола и встал так, что я увидел его отражение в стёклах великолепного книжного шкафа, набитого книгами и папками. Он взял стул, сел спиной к стене, засунул руки в карманы и устремил взор в потолок. Временами у него вырывались отдельные слова.

– Где же взять денег? – повторял он.

Вдруг дон Хенаро сильно стукнул себя по лбу и принялся так размахивать руками, словно сошёл с ума. Указывая на пол, он воскликнул:

– Вот где золотая жила!

И продолжал, как сумасшедший, говорить сам с собой:

– Итак, план готов! Сделаем этих двух идиотов старателями; как всё-таки хорошо, что к нам посылают сюда разных недоумков – они оказываются полезными, когда меньше всего ожидаешь!

Больше я не мог ни видеть, ни слушать дона Хенаро, так как дядя закончил разговор со швейцаром и мы вышли из канцелярии.

По дороге в «Льва Нации» мы встретили Доминго. Дядя так расписал ему оказанный нам приём и все обещания дона Хенаро, что доверчивый лодочник, засунув обе руки в свои глубокие карманы, широко раскрыл рот, выкатил глаза и удивлённо воскликнул:

– Ну и везёт же тебе, чёрт подери!

V
УДАЧА ПРИХОДИТ И В ДОЖДЬ

Позеленевшая от сырости стена соседнего дома, до которой можно было рукой дотянуться из окна нашего жилища; само это окно, даже в полдень пропускавшее в комнату лишь тусклый желтоватый и печальный свет, тесный треугольный немощёный дворик, в углах которого среди ломаной мебели и битых грязных бутылок росли поганки, мох, папоротник и вьющиеся растения с водянистыми стеблями и чахлыми бледно-зелёными листьями; тёмно-красная черепичная крыша, где по ночам бегали голодные тощие коты, чьи чёрные тени мрачно вырисовывались на тёмно-синем фоне звёздного неба; стены нашей каморки, покрытые бесчисленными слоями извёстки; две раскладные кровати, баул, сосновый стол, где лежали бритвенные принадлежности и красовалась свеча, воткнутая в горлышко бутылки, – таков был внутренний и внешний вид нашего убогого жилища.

Было утро, сыпал мелкий неторопливый дождик. Время от времени порывы ветра заносили изморось в комнату: в окне, защищавшем нас от непогоды, оставалось всего несколько кусков разбитого и пыльного стекла. Тончайшие, почти неосязаемые частицы влаги висели в воздухе, медленно оседая на вещах, на полу, стенах и потолке: к чему бы ни прикоснулась рука, она тотчас же становилась влажной. Таким было то печальное утро, когда мы проснулись без единого реала в кармане.

Дядя, сидя на краю кровати, размышлял о том, как выйти из столь отчаянного положения. Я лежал в постели и притворялся спящим, дабы дядя имел полную возможность свободно принять наиболее выгодное, на его взгляд, решение.

Наконец он подошёл к моей кровати и начал сильно трясти её; однако проделай он эту операцию и с ещё большим рвением, всё равно ничего не изменилось бы – я твёрдо решил не шевелиться.

– Вот счастливая скотина! – сказал дядя и, переменив способ, которым надеялся разбудить меня, стал громко топать ногами и хлопать крышкой сундука.

Около полудня он принялся дёргать меня за руку, называя лодырем и бездельником и уверяя, что он уже позавтракал. Я прекрасно знал, каков был его завтрак, но поостерёгся возражать.

В эту минуту дверь открылась. Честно говоря, это нас удивило: уже давно ничья посторонняя рука не касалась её, и лишь мы печально переступали порог, входя и выходя из комнаты. В неожиданном посетителе мы признали швейцара из канцелярии дона Хенаро.

– Послушайте, сеньоры, – возвестил он. – Я принёс добрые вести. Дон Хенаро сегодня в отличном настроении и послал меня за вами. А пока всего хорошего. До встречи!

Дверь снова закрылась. Мой дядя несколько раз бегом пересёк комнату, отыскивая сюртук и шляпу. На него словно низошло внезапное откровение: он нёс голову легко и гордо, во взгляде сверкало ликование. Стукнув меня раза три по спине, дядя воскликнул:

– Племянник, сегодня у нас начинается новая жизнь. Одевайся, приведи в порядок платье, почисти ботинки…

– Но, дядя, куда же мы пойдём в такой ливень?.

– Верно: идёт дождь, а на экипаж денег нет. Но нам нужно попасть туда, хоть тресни.

И мы пошли.

Когда мы очутились в приёмной дона Хенаро, там не было ни души, – вероятно, по причине дождя.

– Проходите, дорогие родственники! – воскликнул дон Хенаро, несомненно предполагая, что мы задержались у входа в кабинет из вежливости или почтительности, а не потому, что просто ждали, когда вода стечёт с нашей промокшей одежды. – Отныне вы можете считать, что обещанное место за вами.

Дядя уже был готов простереться у ног своего благодетеля.

– Но…

Это «но» удержало дядю. Он широко раскрыл глаза.

– Пока вам не будут платить никакого жалованья: вы будете просто практикантами. Согласны? Так все начинают.

– Как вы великодушны, ваша милость…

– Ах, Висенте, – прервал дон Хенаро, – брось ты эти титулы, говори со мной на «ты», и будем друзьями: мы ведь двоюродные братья, не так ли? И давай помогать друг другу.

– А когда нам выходить на службу?

– Так, сегодня четверг… Значит, начнёте со следующей недели. В понедельник приходите сюда к десяти, а я сегодня же предупрежу своего привратника Хуана, и он покажет вам всё, что вы должны будете делать. Читать и писать умеете?

– Да, сеньор, – ответили мы.

– Хорошо. Больше ничего не нужно. А есть ли у вас опыт в чтении бумаг, написанных от руки?

– Видите ли, что касается этого, то, скажем честно, но ахти какой. Но не беспокойтесь: если потребуется, я за пару дней так поднаторею, что комар носа не подточит, – ответил мой дядя.

– Посмотрим, – изрёк дон Хенаро, вытаскивая из ящика письменного стола какой-то документ. – Посмотрим, что к чему… Сегодня у меня мало дел: для моих подчинённых дождь всегда отдых. И я могу уделить часок-другой своим друзьям. Это для меня большое счастье! А уж и другие дни я работаю как вол! Ну, почитаем?

Лицо моего дяди покрылось пятнами всех цветов радуги. Он медлил с чтением бумаги, сколько было возможно, но в конце концов ему пришлось прочесть её, и – нечего греха таить – сделал он это довольно плохо. Вслед за дядей бумагу взял я и – не боюсь сознаться в этом, так как моя откровенность никому не вскружит голову и никого не лишит славы скромника, кроме меня самого, – прочёл её так превосходно и правильно, что мне позавидовал сам дон Хенаро. Здесь уместно заметить, что в родной деревне я вместо с Доминго убил немало времени на проказы, но всё же извлёк из школьных занятий некоторую пользу. Этому но помешало даже то, что учителем у нас был некий дон Матео, по прозвищу «дон Дубина» – лучшего имени для него было не подобрать. Наш сельский священник, зная мою смекалку, часто повторял моим родителям:

– Жаль, что этот мальчишка такой шалопай: голова у него неплохая. Если бы его отправить в Америку, он там наверняка стал бы вице-королём.

По правде говоря, не я виной тому, что научился в школе лишь немногому. Господь бог в добрый час уберёг меня от соблазна выражать сомнения и задавать вопросы школьному учителю! Не случись этого, я, бесспорно, недосчитался бы нескольких рёбер. Этот дон Матео, человек тупой, угрюмый и тщеславный, наказывал нас весьма своеобразно. Когда кто-либо из школьников вставлял мухе бумажный хвост, а учителю становилось известно о проделке, он, не разбирая ни правого, ни виноватого, щедро раздавал оплеухи всем своим воспитанникам. Уроки мы учили вовсе не из любви к знаниям, а просто из страха перед линейкой.

– Без мученья нет и ученья, – непрестанно повторял дон Матео.

Он гораздо лучше управлялся с этой деревяшкой, вечно мозолившей нам глаза, чем со скудными мыслями, которые ему удалось выносить в своём мозгу. При подобной методе всё получалось совсем не так, как хотелось нашему милейшему учителю; мучил он нас изрядно, но ученье всё-таки не шло нам на ум.

Час отправления в школу возвещал для нас начало пыток, и по пути к ней мы всячески замедляли шаг, воображая, будто тем самым нам удастся остановить бег времени.

Пар, сжатый толстыми стенками котла и наконец со свистом вырывающийся через неожиданно открытый клапан, или спокойные воды пруда, которые взметнуло падение тяжёлого камня, – и те едва ли могли бы соперничать в стремительности с нами, когда мы выбегали из школы.

Как только часы начинали бить четыре, мы, не дожидаясь ни других сигналов, ни разрешения учителя, в большинстве случаев так и не успевавшего договорить фразу, бросались вон из шкалы через двери, окна, щели, – словом, через любое достаточно широкое отверстие.

Нелишним будет заметить, что в школе часы били четыре гораздо раньше, чем в любом другом доме нашей деревни, раскинувшейся на площади в две югады[7]7
  Югада – мера площади в некоторых странах Латинской Америки, равная приблизительно 32 га.


[Закрыть]. Это чудо с часами неизменно происходило при участии кого-нибудь из нас, мальчишек: при малейшем недосмотре учителя мы переводили вперёд минутную и часовую стрелки. Но, поскольку в этом мире всё тайное рано или поздно становится явным, наша хитрость раскрылась в один прекрасный день, так что нам пришлось сполна и с большими процентами заплатить учителю за украденное у пего время.

За малейшую ошибку мы должны были переписывать целые страницы, а то и просто. исчерчивать их рядами палочек, а так как палочки эти не получались прямыми, учитель говорил: «Как жаль, что они не превращаются в настоящие палки – я бы проломил ими ваши головы!»

Тому, кто не мог заучить наизусть заданные нам длинные параграфы катехизиса, дон Матео ловко надевал на голову большие ослиные уши, которые мастерил сам. Он очень гордился своими изделиями и похвалялся, что никто не умеет делать их лучше, чем он. Иногда, не довольствуясь ушами, он заставлял нас для полноты картины кричать по– ослиному. И если мы подражали ослам не так, как ему хотелось, он давал нам пинка и орал:

– Нет, не так, а вот так!

И для наглядности сам принимался реветь, как осёл.

Лучшим учеником этого милого учителя был мой дядя, и его постоянно ставили нам в пример.

По всем этим причинам школа была для нас сущим наказанием. И самое худшее заключалось в том, что искать защиты от столь дикого обращения было негде. Жалуясь родителям, мы слышали в ответ, что как бы нас ни учили уму-разуму, нам, бездельникам, это лишь на пользу; что их самих обучали так же, только в прежнее время наказания были пострашнее нынешних, и что вообще нечего с нами разговаривать, а надо взять нас за руку, отвести в школу да лишний разок напомнить учителю, чтобы колотил учеников почаще, коль хочет добиться от них толку.

Повторяю, я отнюдь не пристрастился к занятиям и если кое-что выучил, так только из страха перед линейкой, а не из любви к науке: в том возрасте, когда природа неизменно улыбается человеку и кажется, что солнце всегда заливает горизонт золотисто-розовым светом, всё, что доставалось ценой боли и страданий, внушало мне крайнее отвращение.

Не знаю, чему выучился в школе мой дядя.

Знаю только одно: ночами меня одолевали ужасные кошмары, моё взбудораженное воображение рисовало мне учителя в виде огромной, принявшей человеческие очертания тени, которая покрывала всё вокруг, держала в руке громадную линейку и с невиданной силой била ею по земному шару, раскалывая его на тысячи кусков. И в тот же миг прекрасная природа становилась грудой бесформенных обломков и осколков, из-под которых доносился ужасный голос:

– Без мученья нет и ученья!

И вот наступала такая минута, когда я, взяв Доминго в компаньоны, решил положить конец этой пытке. Время, полагавшееся на школьные занятия, я стал проводить, развлекаясь за счёт тихих и трудолюбивых жителей нашего селения: мы обстреливали их виноградники и фруктовые сады градом камней, сбивая плоды на землю. Читателю уже известно, как заряд соли из ружья дядюшки Лоренсо прервал наши набеги.

Кстати говоря, мой дядя, с его чрезмерной учёностью, приобретённой им у нашего добряка учителя дона Матео, искоса поглядывал на всех, кто стремился к знанию, и даже зло насмехался над ними.

После устроенного нам экзамена мы ещё битых два часа разговаривали с доном Хенаро. Он наобещал нам столько и был так любезен, что полностью завоевал наши симпатии.